Время шло. Не было ни дней, ни ночей, ни тепла, ни холода. Всегда лился сверху мягкий зеленоватый гнет, постоянно стояла ровная температура.
Первоначально вся интеллектуальная жизнь профессора сводилась к восприятию окружающего: он узнавал предметы, их назначение, людей, с которыми встречался. Он был подобен ребенку. Но была и разница между ним и ребенком: всякий раз, когда он узнавал, что за предмет перед ним, в его сознании неизменно вставало сочетание иных звуков, которыми обозначался этот предмет. Таким образом всякая вещь запоминалась ему под двумя или даже несколькими названиями.
Часто против его воли восставали в его памяти картины, которых здесь, во дворце, он не мог видеть. Особенно часто смотрел он на картину в зале с изображением лужайки и девочки. Эта картина казалась ему особенно понятной и именно такие картины часто возникали в его мозгу.
— Я знаю, чего здесь нехватает: красного света, который вот на этой картине, — однажды подумал профессор.
Отсюда начинались его экскурсии в прошлое, сначала, правда, весьма туманные, неясные, но с течением времени образы и картины, когда-то запечатлевшиеся в его памяти, начали вырисовываться рельефнее и отчетливее.
Постепенно он свыкся с мыслью, что окружающая его обстановка — нечто чуждое ему, что он из иного мира.
Особенно часто припоминались ему слова и фразы, за которыми неизменно восставали образы, сцены, картины и которые в то же время были весьма отличны от слов и фраз, которыми обменивались между собой обитатели дворца.
Мартынов с помощью знакомого старика довольно комфортабельно устроился в одной из ниш. Постелью ему служила странная кушетка, обитая не менее странной материей.
Он научился пользоваться рычагами и по своему желанию заставлял кушетку то прятаться в стену, то выходить из нее. Так же выдвигались столы, стулья, пища. По использовании вся мебель нажатием рычага отправлялась на место — в стену, так что обычно в зале совсем не видно было мебели.
В определенное время проходил обед в этом зале, на время сна все ниши тоже переполнялись. Профессор обратил внимание, что для сна сюда сходились главным образом молодые существа обоего пола и никогда не видел здесь детей. Но подростков было много, изредка попадались старики.
Мартынов тщательно изучал язык этих странных обитателей Зеленого дворца. Язык был, по его мнению, слишком беден и на редкость односложен и прост. Он не напоминал ни один из известных профессору языков, как будто лишен был корней и состоял лишь из одних приставок и частиц. Наиболее сложные слова состояли не более как из трех слогов, но большая часть слов была односложна.
Трудно было узнавать профессору отвлеченные понятия, и запас их был у него очень ограничен: то ли их вовсе не было у диковинных существ, то ли ему не хотели их сообщить.
Знакомого старика, оказалось, звали Чоном. Мартынову это показалось странным: не только внешность старика, но и имя его оказывается китайским. Когда Мартынов спросил, не китаец ли Чон, тот с недоумением воззрился на вопрошавшего. Тогда Мартынов принялся объяснять ему, что такое расы и племена, даже коснулся понятия о государстве, но Чон непонимающе смотрел на собеседника и говорил:
— Не понимаю. Здесь живут только гоми.
— А, гоми! Стало быть, обитатели дворца носят это странное название?
С самого начала профессор испытывал большое неудобство от того, что не мог измерять своего времени. Затем он вспомнил, что здесь отсутствовали день и ночь, и подумал, что часы были бы, пожалуй, лишними.
Только, когда он вместе с другими обитателями дворца ложился спать, свет уменьшался; во все остальное время свет был ровен — не слишком яркий, не слишком тусклый. Но сколько часов он спал? Час, два? Или сутки?
Постепенно профессор знакомился с жизнью этого странного жилища. Это жилище было громадно: общая его длина была никак не меньше двух километров, ширина была такая же. По крайней мере, каждый из шести длинных «проспектов», как прозвал профессор длинные залы с бесчисленными нишами, достигал длины одного километра. А самый главный зал, куда сходились все шесть «проспектов»? Он занимал площадь по крайней мере в половину квадратного километра.
Профессор никогда не мог потом припомнить, чтобы он где-нибудь видел подобное грандиозное здание. Это был не дворец, а целый сплошной город в несколько этажей! Жителей в этом дворце было, по мнению профессора, около двухсот тысяч. Так оно впоследствии и оказалось.
Жители Зеленого дворца занимались работой на фабриках и в небольших мастерских. Каждый гоми работал определенное количество времени или на пищевой фабрике, приготовлявшей съедобные «мелки» и питье, или на фабрике по выделке удивительной материи, или смотрел за ходом машин и т. д. Были тут заведения, которые профессор определил, как сборочные цехи, а также ремонтные мастерские, но нигде он не видел ни одной фабрики, ни одного завода, где бы изготовлялись новые части машин или целые машины. Части эти лежали готовыми на складе; они были, повидимому, изготовлены очень давно и теперь понемногу расходовались.
Но чаще всего аборигены дворца ничего не делали и с явным любопытством ходили за профессором. Профессор тоже не чуждался их, подолгу рассматривал их курьезные фигуры, заговаривал с ними, а в голове меж тем неотступно вертелась мысль:
— А интересно бы их анатомировать: нет ли у них также каких-нибудь иных аномалий?.. Череп у них в общем удовлетворителен, но лоб мог бы быть выше...
Никаких школ у гоми, как оказалось, не было, не было никаких книг, и они не знали, что значит читать. При всем том взрослые гоми обладали иногда солидными знаниями в различных научных областях.
Однажды профессор был свидетелем того, как взрослый гоми объяснял четырем подросткам законы сопротивления материалов. Объяснение было довольно удовлетворительное, но подростки явно не понимали своего учителя, что, впрочем, не выводило его из себя.
— Вот каким образом набираются они знаний! — сообразил профессор. — Немногого же можно так достигнуть! А где лаборатории, научные, кабинеты? Нет этого здесь.
И все-таки странный народ! Нравы здесь были весьма просты, гоми ссорились редко и вообще были существами в высшей степени невозмутимыми, как это заметил профессор с самого начала. «Рыбьи нравы», как он выражался, желая высказать этим свое презрение к ним. Мужчины и женщины, как оказалось потом, никогда не жили подолгу вместе. Чаще всего случалось, что женщина покидала своего мужа, но по этому поводу не было ни слез, ни горя, ни отчаяния ни с одной стороны. Вообще гоми никогда не плакали, так же как, положим, никогда и не смеялись.
Когда мужчина и женщина сходились для совместной жизни, они говорили ближайшим соседям, что «идут наверх». «Итти наверх» значило переселиться в верхние этажи, где жили исключительно семейные гоми. Это выражение равносильно было слову «жениться».
Так знакомился профессор с этим странным миром.
Меньше всего нравились профессору «палочки», которые составляли, повидимому, твердую пищу гоми, ибо всегда они неизменно издавали запах, присущий разлагающейся животной ткани. Как изготовлялись эти «палочки»? Что за смесь представляют они собой? Ничего этого профессор не знал, но от этого брезгливость к пище рыбо-людей у него не уменьшалась.
Но случилось так, что любознательность его в этом вопросе однажды была удовлетворена, при чем профессор весьма сожалел об атом.
Однажды гоми, необычайно здорового вида, пришел в нишу к профессору и бесцеремонно потащил его куда-то, ухватив за руку, при этом профессор имел неприятное удовольствие убедиться, что перепончатая лапа гоми обладала, вероятно, силой железных клещей.
— Вот, — буркнул гоми, приведя профессора в большую комнату. — Делай то, что делают другие.
Он добавил еще что-то, но профессор скорее догадался, чем понял, что это «что-то» означало:
— Довольно лодырничать,
В комнате стоял тяжелый запах разложения. Профессор быстро ориентировался: комната представляла собой фабрику тех самых «палочек», которые вызывали такое отвращение у него.
Обязанность профессора заключалась в том, что он вместе с другими людьми разрубал на части туши рыб, главным образом акул, и бросал их в машину. Машина подхватывала начинавшие разлагаться куски и перемалывала их. Что с ними дальше было, профессор так и не видел ни одного разу, да и никогда не пытался этого сделать, ибо боялся увидеть собственными глазами, как из вонючего полуразложившегося теста машина выдавливает «палочки»,
— Хорош шоколад, нечего сказать, — не раз думал профессор. — Так вот он откуда, этот противный запах разложения!
Очевидно, приготовление пищи считалось самым неприятным занятием, ибо работали здесь на редкость хилые и забитые томи, работали тупо, равнодушно, не произнося почти ни одного звука. Только мерный шум машин нарушал молчание, но и он был столь монотонен, что действовал не менее угнетающе, чем молчание людей.
Но самым любопытным здесь было то, что в числе гоми было несколько существ, совершенно непохожих на гоми. В зеленом полумраке их трудно было рассмотреть, но профессор видел, что это были стройные люди с красивыми прямыми ногами и с благородным выражением лица. Профессор пытался заговорить с ними, но ни один из этих странных людей не ответил ему, повидимому, не понимая его. При ближайшем рассматривании их лиц профессор поразился их большой худобой. Похоже было на то, что этих людей не сытно кормили.
— Это пленные — рабы, — подумал как-то профессор. — Такие же, как, положим, и я сам. Повидимому, из меня тоже решили сделать вьючное животное. Ах, эти проклятые твари!
Но любопытство ученого взяло верх над его настроениями, и, как ни тяжело было работать на этой фабрике, он начал делать попытки узнать, откуда берутся рыбьи туши. Рабочие неизменно доставали их из небольшого бассейна, наполненного грязно-бурой водой, но как мертвые рыбы попадали туда, профессор не знал, а меж тем часто случалось, что в бассейне не оставалось ни одной туши, и тогда машины приостанавливались и люди расходились. Но на другой день (по крайней мере, часов через двадцать, как заметил профессор) бассейн неизменно заключал в себе рыб.
Однажды профессор пришел сюда на несколько часов раньше обыкновенного. В комнате слышался шум от падающей воды. Вглядевшись пристальнее, профессор увидел круглое отверстие на высоте двух метров над бассейном; из отверстия лилась вода. Вдруг вода забурлила и вслед за тем, блеснув чешуей, из темного отверстия в бассейн шлепнулась большая туша рыбы. Затем опять полилась тоненькая струйка воды и через минуту — новая туша.
Откуда-то давно пойманные рыбы вталкивались сюда, повидимому, струей воды или сжатым воздухом. Но откуда?