Романъ Зола "Парижъ".-- Задуманная авторомъ трилогія: исторія души современнаго человѣка.-- Вѣра, сомнѣнія, религія милосердія.-- Борьба во имя благотворительности.-- Пустота и безъидейность высшей буржуазіи.-- Страхи и опасенія Зола за будущее.-- Молодежь, какъ надежда и спасительница французскаго общества.-- Примирительная тріада автора: любовь, трудъ, наука.-- Слабость общихъ положеній Зола.-- Англійскій журналъ о русской литературѣ.
Однимъ изъ лучшихъ произведеній иностранной литературы слѣдуетъ безспорно признать послѣдній романъ Зола "Парижъ", быстро облетѣвшій весь міръ и появившійся у насъ во многихъ періодическихъ изданіяхъ, не говоря уже объ отдѣльныхъ выпускахъ, весьма разнообразныхъ по качеству перевода. И романъ несомнѣнно достоенъ такого выдающагося успѣха, хотя по художественности исполненія онъ далеко ниже другихъ произведеній знаменитаго романиста, такихъ, напр., какъ "Жерминаль" или "Разгромъ". Но художественная сторона въ немъ и не имѣетъ особаго значенія. Ее цѣликомъ заслоняютъ тѣ жгучіе вопросы современности, которые волнуютъ всѣхъ и особенно обострились въ Парижѣ, гдѣ широкая, кипучая общественная жизнь сталкиваетъ съ ними всякаго, заставляя и самыхъ равнодушныхъ по-неволѣ призадуматься надъ крайностями и противорѣчіями конца XIX вѣка. Зола не принадлежитъ къ числу выдающихся мыслителей, онъ -- художникъ-наблюдатель, и въ романѣ остается такимъ же. Онъ затрогиваетъ массу "проклятыхъ вопросовъ", даетъ рядъ широко написанныхъ, блестящихъ и яркихъ картинъ современной парижской жизни, по своему обыкновенію многое преувеличивая, но въ концѣ-концовъ онъ ни одного вопроса не рѣшаетъ, отдѣлываясь сильными и звонкими фразами, болѣе красивыми, чѣмъ глубокими. Какъ изображенія различныхъ,-- далеко, впрочемъ, не всѣхъ,-- сторонъ міровой столицы, романъ даетъ очень много матеріала и многое поясняетъ въ запутанной и темной политикѣ современной французской буржуазіи, что и составляетъ его несомнѣнное достоинство. Но взгляды и выводы самого Зола крайне слабы и не глубоки.
Этимъ произведеніемъ Зола заканчивается трилогія, глубоко задуманная авторомъ, въ которой онъ хотѣлъ представить исторію души современнаго человѣка, возрожденіе сомнѣній, борьбу вопросовъ, нравственныхъ, общественныхъ и политическихъ, и ихъ возможное примиреніе. Героемъ Зола избралъ молодого священника, страстнаго и энергичнаго по характеру, съ умомъ сильнымъ и острымъ, съ чуткимъ и любящимъ сердцемъ.
Въ первомъ романѣ "Лурдъ" Пьеръ Фромонъ является еще вѣрующимъ, ортодоксальнымъ католическимъ патеромъ, котораго смущаетъ лишь мысль о необходимости примирить свою страстную вѣру съ наукой, то же высоко цѣнимой имъ, но подрывающей нѣкоторые его взгляды на задачи церкви и общества. Общее увлеченіе вѣрующихъ католиковъ чудесами Лурда, искусно подогрѣваемое духовенствомъ, увлекаетъ вначалѣ и его. Въ Лурдъ онъ стремится вмѣстѣ съ толпой паломниковъ, въ надеждѣ найти тамъ исцѣленіе отъ сомнѣній, оживить у первоисточника непосредственную наивную вѣру, которой,-- онъ чувствуетъ это пока смутно, не давая себѣ отчета въ этомъ,-- уже нѣтъ въ его сердцѣ. Но здѣсь съ нимъ происходить совершенно обратное. Его наблюдательный, аналитическій умъ, вооруженный знаніемъ, не можетъ не проникнуть въ искусственность всей обстановки чудесъ. Пьеръ видитъ, какъ недостойно эксплуатируютъ мѣстные дѣльцы наивную и горячую вѣру больныхъ, стекающихся сотнями тысячъ, какъ на почвѣ нервнаго больного возбужденія ловкіе патеры великолѣпно обдѣлываютъ свои дѣлишки, и на ряду съ жалостью къ несчастнымъ, ищущимъ исцѣленія, въ немъ возбуждается гнѣвъ противъ обманщиковъ и негодованіе къ ихъ кощунственному отношенію къ задачамъ и цѣлямъ католической церкви, которую онъ ставитъ все еще неизмѣримо высоко. Въ немъ слагается великая идея о церкви, какъ защитницѣ и руководительницѣ всѣхъ трудящихся, которыхъ она должна связать общей вѣрой и на этой почвѣ пересоздать весь общественный строй. До сихъ поръ, думаетъ Пьеръ, католическая церковь, непреоборимо сильная благодаря удивительно стройной и строгой организаціи, въ теченіе вѣковъ была на сторонѣ сильныхъ и великихъ. Теперь она призвана стать на сторону слабыхъ и малыхъ, сплотить ихъ вокругъ себя, пользуясь ихъ горячей вѣрой, и повести за собой, создать новый міръ, гдѣ мѣсто борьбы за существованіе должна занять любовь.
Съ этой идеей Пьеръ направляется въ Римъ, чтобы получить одобреніе и благословеніе святаго отца. Во второй части трилогіи -- "Римъ" -- мы застаемъ Пьера, всецѣло занятаго мелочной борьбой, которую приходится вести ему въ Ватиканѣ, чтобы защитить себя отъ обвиненій въ ереси и добиться личной аудіенціи у лапы. Вторая часть написана слабѣе всего, мѣстами она представляетъ сплошное описаніе Рима чуть не по Бэдэкеру. Йскуственно припутанная романическая исторія римской патриціанки, ея разводъ съ мужемъ, смерть отъ яда ея возлюбленнаго, только усиливаютъ не художественность всего романа, растянутаго и скучнаго. Длиннѣйшія размышленія Ньера о быломъ величіи Рима, о современномъ упадкѣ его, мелкія интриги кардиналовъ около папскаго престола, о которомъ каждый изъ нихъ мечтаетъ втайнѣ, полное равнодушіе этихъ высшихъ сановниковъ церкви къ возвышеннымъ идеямъ Пьера -- все это Перепутано до утомительности. Въ концѣ концовъ, какъ и слѣдовало ожидать, папа съ неодобреніемъ отнесся къ книгѣ Пьера, излагающей его мысли, и посовѣтовалъ ему вернуться въ лоно церкви, въ качествѣ простого и смиреннаго исполнителя ея велѣній, не мудрствующаго лукаво, но блюдущаго чистоту сана и правовѣрность душѣ ввѣренной ему паствы. Такой простой и по Существу единственный совѣтъ, какой ему могъ дать папа, не удовлетворяете, конечно, Пьера. Пребываніе въ Римѣ не только не укрѣпило его вѣры, но окончательно пошатнуло его увѣренность въ силу и правду католической Церкви, и въ третьей части трилогіи мы застаемъ Пьера уже вполнѣ невѣрующимъ, разочарованнымъ въ своемъ призваніи и лишь механически исполняющимъ обязанности священника въ небольшомъ приходѣ на окраинахъ Парижа.
Правдивый и искренній, глубоко чувствующій и понимающій, Пьеръ не могъ бы исполнять обязанностей, вѣру въ которыя онъ потерялъ, если бы его не поддерживала мысль о возможности творить добро, приносить жертвы во имя "религіи милосердія", утолять страданія ужасающей нищеты и бѣдности, окружающей его въ этомъ рабочемъ кварталѣ. Онъ остается священникомъ ради бѣдныхъ. Но и здѣсь его ждетъ послѣдняя и окончательная катастрофа.
"Вѣра его умерла на вѣки, умерла и надежда употребить вѣру толпы на дѣло общаго спасенія. Онъ не отрицалъ и ждалъ теперь только послѣдней неминуемой катастрофы, ждалъ возмущеній, убійствъ, пожара, которые уничтожатъ и сотрутъ съ лица земли грѣховный и осужденный на наказаніе родъ людской. Угрюмый и одинокій, онъ, этотъ священникъ безъ вѣры, стоялъ непоколебимо и величаво на своемъ посту: не вѣря самъ, онъ охранялъ вѣру другихъ честно, цѣломудренно несъ свои обязанности, скорбя, что не можетъ подавить въ себѣ голосъ разума, какъ подавилъ въ себѣ голосъ плотской любви и мечту стать избавителемъ людей. Но этотъ отчаявшійся, все отрицающій человѣкъ держалъ себя съ такимъ достоинствомъ, отъ него вѣяло такой душевной добротой, что въ своемъ приходѣ въ Нельи онъ слылъ за молодого подвижника, на которомъ было благоволѣніе божіе и по молитвѣ котораго совершались чудеса. Онъ былъ только блюстителемъ церковнаго правила, въ немъ не было ничего священническаго, кромѣ движеній; онъ былъ похожъ на пустой гробъ, гдѣ не было даже праха для надежды, а женщины, убитыя горемъ, боготворили его, цѣловали край его рясы".
Это довѣріе къ нему только усиливало въ немъ сознаніе обмана, который онъ продѣлываетъ. "Теперь и это геройское усиліе не измѣнять своему долгу было для него источникомъ мукъ. Развѣ самая обыкновенная честность не приказываетъ ему снять рясу и вернуться въ среду мірянъ? Его ложное положеніе порой заставляетъ чувствовать отвращеніе къ себѣ за ненужное геройство; онъ не разъ спрашивалъ себя: не позорно ли, не опасно ли бороться съ тѣмъ, что онъ считалъ предразсудками толпы? Религія милосердія давно не удовлетворяла его и ему все чаще приходило на мысль, не больше ли нуждается человѣчество въ справедливости?.. Обуреваемый душевнымъ волненіемъ, невольно отчужденный отъ жизни своимъ священническимъ саномъ, терзаемый сомнѣніями, сознаніемъ своего безсилія, Пьеръ не могъ разобраться, гдѣ собственно искать истину, здоровье, жизнь. Какое счастье быть здоровымъ, жить, примирить, наконецъ, свой разумъ и свое сердце, обрѣсти миръ, заниматься честнымъ опредѣленнымъ дѣдомъ, для котораго человѣкъ явился на землю!"
Такое экзальтированное настроеніе героя заранѣе предрѣшаетъ, къ какимъ результатамъ онъ можетъ придти. Отчаяніе, вообще, плохой сотрудникъ, а для человѣка въ положеніи Пьера, удаленнаго отъ обыденной житейской борьбы, всецѣло поглощеннаго отвлеченными вопросами, довольно одной простой неудачи, чтобы окончательно пасть духомъ и отъ одной крайности перескочить къ другой. Ни во всей трилогіи, ни въ данномъ романѣ нѣтъ картины развитія психологической борьбы, и Пьеръ все время остается жертвой обстоятельствъ.
Авторъ, шагъ за шагомъ, показываетъ, въ какія противорѣчія съ своими идеями впадаетъ Пьеръ въ своей единоличной жалкой борьбѣ, отстаивая жизнь бѣдныхъ, которыхъ давятъ весь Парижъ со всѣми своими общественными учрежденіями. Это лучшія страницы романа, на которыхъ авторъ развертываетъ широкую картину современной архи-буржуазной Франціи. Предъ нами проходитъ цѣлая вереница дѣятелей всѣхъ сортовъ и положеній, высшая буржуазія, представители крупнаго капитала, политики, церкви, печати, окруженные всей роскошью современной столицы міра, всѣмъ блескомъ культуры, достигшей по утонченности -- апогея разврата, распущенности, продажности, ненасытной алчности и глубочайшаго равнодушія ко всему остальному міру. И на ряду съ этимъ пресыщеннымъ и развратнымъ обществомъ въ романѣ вырисовывается другой міръ -- нищеты, гибельнаго, неустаннаго труда, міръ полуголодныхъ существъ, лишенныхъ радости и утѣшенія, отупѣвшихъ отъ ежедневной истощающей борьбы за жизнь, за которую они судорожно цѣпляются, безъ всякой надежды удержаться.
Между этими двумя мірами, столь чуждыми и далекими другъ другу, какъ если бы они лежали на противоположныхъ полюсахъ, Пьеръ, руководимый жалостью къ однимъ и страхомъ за другихъ, думаетъ перебросить "мостикъ милосердія", связать ихъ и сблизить на почвѣ благотворительности. Побуждаемый старымъ другомъ, аббатомъ Розомъ, отдавшимъ всю жизнь на дѣла милосердія и не мало претерпѣвшемъ отъ высшаго духовенства за свою неразборчивость и неосторожность въ выборѣ кліентовъ, Пьеръ заходитъ въ одинъ изъ мрачныхъ домовъ нищеты. Разыскивая здѣсь порученнаго ему стараго рабочаго Лявева, умирающаго отъ дряхлости, Пьеръ поражается открывшимися ему картинами. "Пьеръ очутился на какомъ-то тѣсномъ чердакѣ, подъ самой крышей, въ конурѣ, не больше нѣсколькихъ квадратныхъ аршинъ, съ покатыхъ потолкомъ, гдѣ нельзя было даже выпрямиться. Свѣтъ падалъ сквозь слуховое окно, въ родѣ люка, нотакъ какъ снѣгъ застилалъ окно, то пришлось оставить дверь отворенной, чтобы: можно было хоть что"нибудь разглядѣть. Зато оттепель проникала туда свободно, талый снѣгъ просачивался по капляхъ я растекался лужами по полу. Послѣ, цѣлыхъ недѣль страшной стужи, сырость обволакивала все холодной пеленой. Здѣсь-то, въ этой трущобѣ, гдѣ не было ни единаго стула, ни даже кончика доски, въ углу, прямо на полу, поверхъ отвратительнаго тряпья, валялся Лявевъ, какъ, полуивдохшее животное, на грудѣ нечистотъ...
"-- Что подѣлаешь?-- какъ бы оправдывается его сосѣдка, приведшая Пьера.-- У него нѣтъ никого близкихъ, а въ такомъ положеніи, когда доживешь до 70 лѣтъ, самое лучшее пойти -- да въ воду! Въ малярномъ дѣлѣ иной разъ, уже съ 50 лѣтъ мастеру не подъ силу работать на лѣстницѣ. Сперва Лявевъ находилъ работу по низамъ. Потомъ ему посчастливилось поступить стороженъ на лѣсопилку. А теперь и того нѣтъ -- выгнали отовсюду. Вотъ уже два мѣсяца, какъ онъ валяется здѣсь въ углу, видно околѣвать пришлось. Хозяинъ все не рѣшается выгнать его, какъ ни хочется ему сдѣлать это. Мы всѣ, жильцы, иногда, приносимъ ему то вина, то корку хлѣба. Но когда у самого ничего нѣтъ, чѣмъ прикажете дѣлиться съ другими?"
Смущенный и пораженный Пьеръ знакомится тутъ же еще съ другимъ не имѣющимъ работы механикомъ Сальва, добрымъ и безобиднымъ человѣкомъ, по придавленнымъ нуждою, озлобленнымъ неудачами жизни и таящимъ въ душѣ отчаянное мщеніе всѣмъ, кого онъ считаетъ нарушителями справедливости. Сальва съ ненавистью отворачивается отъ Пьера, который въ его глазахъ тоже представитель общественной несправедливости, не лучше другихъ, а его желаніе оказать помощь кажется ему оскорбительнымъ. Подавленный массою страданія, какъ бы пропитавшаго весь домъ, сверху до низу набитый полунищими, Пьеръ бѣжитъ съ сердцемъ, полнымъ страстнаго желанія во что бы тони стало помочь, взывать о помощи, привлечь всѣхъ сюда и воодушевить милосердіемъ равнодушное общество. "Снова зажглось въ немъ пламя милосердія подъ впечатлѣніемъ видѣнной имъ нищеты. Нѣтъ, нѣтъ! слишкомъ много страданія на свѣтѣ, онъ намѣренъ продолжать борьбу, спасти Лявева, доставить хоть немного отрады столькимъ бѣднякамъ. Ему предстояло продѣлать новый опытъ съ этилъ Парижемъ, который рисовался передъ нимъ, окутанный пепельной мглой, полный таинственнаго волненія передъ угрозой таинственнаго правосудія. Опять воскресала въ немъ мечта о великомъ солнцѣ, посѣвающемъ здоровье и плодородіе, которое превратитъ городъ въ громадную цвѣтущую пиву, и на этой нивѣ будетъ произростать новый, лучшій міръ".
Слѣдуетъ замѣтить, кстати, что, какъ видно изъ этого лирическаго отступленія и многихъ другихъ въ томъ же родѣ, Зола отнюдь не выступаетъ пессимистомъ въ романѣ. Онъ очень, въ сущности, настроенъ радужно, какъ увидимъ ниже, и, рисуя мрачныя противорѣчія въ жизни Парижа, постоянно видитъ впереди возможность "лучшаго міра". Какъ въ большинствѣ своихъ произведеній, онъ любитъ играть контрастами, подчасъ слишкомъ односторонне-освѣщаетъ то тотъ, то иной уголъ картины, чтобы рѣзкими смѣнами свѣта и тѣни яснѣе очертить основную мысль, выпуклѣе представить сущность того", что онъ считаетъ незыблемой основой истинно человѣческихъ задачъ современной жизни, то здоровое ядро, которое онъ провидитъ сквозь оболочку грязи, преступленій, взаимнаго непониманія и ожесточенія общественныхъ классовъ.
Такъ и въ данномъ случаѣ. Онъ разомъ переносить героя изъ удручающей атмосферы нищеты, царящей на низшей ступени общества, на самый верхъ, въ палаты барона Дювиллара, виднѣйшаго представителя крупной буржуазіи, одного изъ владыкъ финансоваго міра, неограниченно властвующаго за кулисами политики и печати и все подчиняющаго власти капитала "Онъ все уничтожалъ, все поглащалъ, къ чему бы ни прикоснулся; онъ же былъ и великимъ искусителемъ, покупалъ продажныя совѣсти, понялъ духъ времени, понялъ и демократію, въ свою очередь голодную и нетерпѣливую. По достоинству онъ, пожалуй, уступалъ отцу и дѣду, больше всего заботясь объ удовольствіяхъ, участвуя не столько въ завоеваніи, сколько въ пользованіи добычей; но все же онъ былъ молодчина, жирный тріумфаторъ, орудующій навѣрняка, лопатой загребающій милліоны, ведущій переговоры на равной ногѣ съ правительствами, способный упрятать въ карманъ, если не всю Францію, то цѣлое министерство. Въ теченіе вѣка, за послѣднія три поколѣнія въ такихъ людяхъ воплотилась королевская власть, уже пошатнувшаяся въ виду грядущаго погрома, и по временамъ фигура его выростала, раздувалась, превращаясь въ олицетвореніе самой буржуазія, которая въ раздѣлѣ 1789 года все забрала себѣ, разжирѣла въ ущербъ четвертому сословію и ничего не хочетъ вернуть назадъ".
Въ этой фигурѣ, нарисованной однотонно и слишкомъ безпощадно и мрачно,-- ясно преувеличеніе, столь характерное для Зола, который при всемъ своемъ натурализмѣ рѣдко бываетъ реаленъ. Онъ мастеръ рисовать широкія обобщающія картины, но плохой художникъ въ созданіи отдѣльныхъ типовъ, что особенно рѣзко сказывается въ его произведеніяхъ послѣдняго времени. Такъ я въ "Парижѣ", гдѣ всѣ лица блѣдны и мало типичны сами по себѣ. Каждое выступаетъ какъ олицетвореніе опредѣленной идеи, снабженное опредѣленнымъ ярлычкомъ, что, впрочемъ, не уменьшаетъ интереса романа, въ которомъ вся суть въ массѣ вопросовъ, затронутыхъ авторомъ.
Въ семьѣ барона, куда обращается Пьеръ съ просьбой помѣстить умирающаго Лявева въ пріютъ для инвалидовъ труда, его встрѣчаютъ равнодушно. Каждый здѣсь слишкомъ занятъ личными дѣдами, соблюденіями общественныхъ приличій и отношеній, интригами и тысячами бездѣлицъ, не дающихъ времени заняться чужой бѣдой, чужими страданіями. По внѣшности это образцовая семья, которую синьоръ Марта, епископъ Парижа, восхваляетъ, какъ идеалъ добродѣтели, образецъ для всѣхъ прихожанъ. А прихожане, всѣ того же полета, пересмѣиваясь, разсказываютъ другъ другу скабрезныя подробности изъ жизни образцовой семьи. Жена и дочь Дювиллара охотятся за однимъ и тѣмъ же любовникомъ, который, отдаваясь матери, принимаетъ предложеніе дочери быть "го женой. Сынъ -- развращенный, жалкій выродокъ, корчащій декадента, эстета, утонченнаго человѣка конца вѣка, изъявляющій открыто приверженность къ анархизму, который нравится ему крайностями разрушительныхъ идей. Наконецъ, самъ Дювилларъ, этотъ закулисный правитель политики Франціи, король биржи и руководитель печати, извивается подъ башмакомъ заурядной актрисы, чудовища разврата и распущенности. Въ угоду ей онъ мѣняетъ министровъ, расточаетъ обѣщанія и подкупы въ прессѣ и палатѣ, спускается въ самые гнусные вертепы, унижается передъ фельетонистами большихъ газетъ, лишь бы добиться благосклонности развращенной дѣвчонки. Выходитъ, такимъ образомъ, что Сильвіана -- имя актрисы -- стоитъ въ зенитѣ современнаго строя Франціи, является истиннымъ властелиномъ, капризы котораго мѣняютъ министерства и даютъ тонъ политикѣ. Очевидно, опять огромное преувеличеніе, крайность, доведенная почти до нелѣпости. Такими рѣзкими, односторонними и однотонными картинами Зола хочетъ подчеркнуть основную мысль романа, что современная буржуазія Франціи дошла до своего естественнаго конца, когда уже ничто живое не заключается въ ней, ничто не можетъ одушевить ея, что ею двигаютъ лишь минутныя страсти, животные инстинкты, скоропреходящія желанія, развѣвающіяся, какъ легкій туманъ при одномъ дуновеніи свѣжаго вѣтерка.
Послѣднее десятилѣтіе французской жизни, лучше сказать парижское, даетъ богатѣйшій матеріалъ для его бытовой картины, въ которой одно скандальное событіе смѣняется другимъ, не менѣе отвратительнымъ, составляя цѣпь ошибокъ, преступленій и темныхъ интригъ,-- цѣпь, опутавшую всю общественную жизнь высшихъ слоевъ Франціи. Въ палатѣ, гдѣ Пьеръ продолжаетъ искать людей, способныхъ воодушевиться страданіями умирающаго инвалида труда, Зола выводить одного за другимъ старыхъ и современныхъ дѣятелей, запутавшихся въ Панамѣ, въ буланжизмѣ, въ дѣлѣ Дрейфуса. Подъ прозрачными именами легко узнать такихъ молодцовъ, какъ Дюпюи, Блемансо. Мелинъ, Сарьенъ, Бавеньякъ и tutti quanti. Романъ служитъ художественнымъ выраженіемъ того же, что съ такой силой бросилъ Зола въ лицо всѣмъ политиканамъ современной Франціи въ своемъ знаменитомъ письмѣ по поводу пересмотра дѣла Дрейфуса. Шеръ, стоя у дверей залы засѣданій, задумывается надъ тѣмъ, что ему приходится встрѣтить въ Бурбонскомъ дворцѣ.
"Ни звука не доносилось сюда отъ бури, бушевавшей въ сосѣдней залѣ; въ массивномъ зданіи царила гробовая тишина, полная какого-то смутнаго скорбнаго трепета, который несся откуда-то, вѣроятно, очень издалека -- изъ нѣдръ всей страны. Теперь эта мысль больше всего угнетала Пьера... Конечно, надъ всѣми этими низкими интригами, надъ стычками личныхъ интересовъ все же происходила возвышенная борьба принциповъ; исторія двигается впередъ, устраняетъ помѣху прошлаго, старается обезпечить на будущее время побольше правды, справедливости и счастья. Но на практикѣ, если видѣть только омерзительную ежедневную стряпню, то какой это разгулъ себялюбивыхъ аппетитовъ. какая жажда придушить сосѣда и самому торжествовать! Здѣсь можно наблюдать только безпрерывную борьбу изъ-за власти, изъ-за доставляемыхъ ею выгодъ. Лѣвая, правая, католики, республиканцы, соціалисты, -- двадцать различныхъ оттѣнковъ партій, все это не болѣе, какъ ярлыки, за которыми скрывается все одно и то же -- неутолимая жажда властвовать, управлять. Всѣ вопросы сводятся къ единственному вопросу -- тотъ ли, или другой,-- но кто заберетъ Францію, чтобы пользоваться ею, раздавать всѣ блага міра кружку своихъ креатуръ? И хуже всего то, что грандіозныя баталіи, цѣлые дни и цѣлыя недѣли, потраченныя на то, чтобы установлять власть того или другого, или третьяго, не приводятъ ни къ чему, кромѣ глупѣйшаго топтанія на мѣстѣ. Въ сущности, всѣ трое другъ друга стоять, и между ними оказывается только самая маленькая разница, потому что новый властелинъ творитъ мерзости точно такъ же, какъ предъидущій -- и всѣ обязательно забываютъ о своихъ программахъ и обѣщаніяхъ, лишь только овладѣютъ властью".
Отъ парламента Пьеръ обращается въ мысли о Лявевѣ и массѣ такихъ же жалкихъ существъ и безповоротно осуждаетъ видѣнную имъ картину борьбы за власть. И Пьеръ совершенно правъ, но не авторъ, который, въ увлеченіи борьбы, упускаетъ изъ виду историческую перспективу. Да, буржуазія много виновата въ упадкѣ современной Франціи, въ застоѣ жизни и въ тѣхъ унизительныхъ преступленіяхъ, которыя пятнаютъ современную исторію доблестнаго народа. Не если бы Зола вспомнилъ хотя бы свои же романы, въ которыхъ онъ описалъ вторую имперію и всѣ ея преступленія, совершавшіяся открыто за глазахъ всего міра при гробовомъ молчаніи всей страны, у него едва ли хватило бы смѣлости закончить вышеприведенную тираду такими словами: "Помои текутъ ручьями, отвратительная гноящаяся, разъѣдающая рана безстыдно раскрыта на глазахъ у всѣхъ, точно ракъ, грызущій какой-нибудь органъ и добирающійся до сердца. Какое смущеніе, какую тошноту возбуждаетъ это зрѣлище, какое желаніе примѣнять безпощадный ножъ, который принесетъ здоровье и облегченіе!"
Уже одно то, что Зола съ такой безпощадной откровенностью можетъ рисовать "язву", можетъ призывать всѣхъ придти и самимъ вложить персты въ рану, казалось бы, достаточно, чтобы воздержаться отъ воплей о необходимости спасительнаго ножа. Что творится при свѣтѣ дня, не такъ ужъ страшно, и дюжина-другая темныхъ дѣльцовъ еще не составляютъ "непреодолимой" силы, которая можетъ вызвать такіе ужасы и страхи. Самъ Зола, въ послѣднемъ письмѣ по поводу все того же злополучнаго дѣла Дрейфуса, позволяетъ себѣ пророчество, что "не пройдетъ и трехъ лѣтъ, какъ въ Елисейскій дворецъ войдетъ тотъ, кто водворитъ попранную справедливость на приличествующее ей мѣсто". Вѣроятно, и въ пророчествѣ онъ тоже хватилъ черезъ край, какъ и въ осужденіи, потому что соціальные перевороты не совершаются по мановенію жезла того или иного вдохновеннаго дѣятеля, какъ бы онъ ни былъ проникнутъ вѣрою въ необходимость перемѣны. А о Зола и этого нельзя сказать. Насколько онъ увлекается, описывая темныя стороны современнаго Парижа, настолько же смутно представляетъ себѣ и возможныя перемѣны, которыя поведутъ къ водворенію "лучшаго міра".
Пьеръ бѣжитъ, потерпѣвъ неудачу вездѣ въ своихъ попыткахъ вызвать горячее сочувствіе къ умирающему Лявеву. Дорогою онъ узнаетъ отъ аббата Роза, что нечего болѣе пытаться спасти несчастнаго, потому что онъ тѣмъ временемъ уже умеръ. Эта смерть на ряду съ неудачами его попытки убиваетъ въ немъ вѣру въ силу благотворительности, въ возможность на почвѣ милосердія сблизить два столь чуждые міра, какъ верхи буржуазіи и низшіе слои Парижа. Катастрофа представляется неизбѣжной его воспаленному воображенію, и во мракѣ сгустившихся сумерекъ ему мерещатся всевозможные ужасы. "Вся надежда угасла въ его сердцѣ; онъ чувствовалъ, что гроза неизбѣжна: отнынѣ ничто не можетъ замедлить катастрофу. Никогда еще онъ не чувствовалъ до такой степени ея близости, видя счастливое безстыдство однихъ и ожесточенное несчастіе другихъ. Гроза собирается и, навѣрное, скоро разразится надъ этимъ Парижемъ, грѣховнымъ и дерзкимъ, который при наступленіи вечера, разжигаетъ свою огненную печь".
И катастрофа совершается: ожесточенный Сальва бросаетъ бомбу у воротъ отеля Дювиллара. Происходитъ страшный взрывъ, которымъ попортило немного ворота и, убило маленькую дѣвочку, ученицу шляпнаго магазина. Случайно присутствовавшій при взрывѣ Пьеръ замѣчаетъ своего брата Гильома, который тоже былъ раненъ, и увозитъ его къ себѣ на квартиру. Съ этого момента начинается возрожденіе Пьера, который постепенно подъ вліяніемъ брата и его семьи начинаетъ оживать, понемногу усматривая спасительный путь среди хаоса парижской жизни. Но прежде чѣмъ совершается въ немъ этотъ спасительный переломъ, онъ, по велѣнію автора, проходитъ черезъ всю гамму различнѣйшихъ соціальныхъ ученій, представители которыхъ какъ бы случайно собираются на его квартирѣ у постели больного Гильома. Пріемы Зола, какъ могутъ судить читатели, архи-нехудожественны. Въ романѣ нѣтъ естественнаго хода развитія. Случайности на каждомъ шагу играютъ рѣшающую роль древнихъ боговъ, а искусственность построенія всего романа не дѣлаетъ чести такому старому и опытному писателю, какъ Зола. Но дѣло въ томъ, что самый романъ не столько художественное произведеніе, сколько изложеніе затаеннѣйшихъ взглядовъ и симпатій писателя, воспользовавшагося только хорошо знакомой ему формой, чтобы втиснуть въ нее свои завѣтнѣйшія желанія, подвести итоги многолѣтнихъ думъ и наблюденій. Насколько велика роль, отведенная случайности, показываетъ разочарованіе Пьера въ значеніи благотворительности. Если бы не тысяча мелкихъ случайностей, помѣшавшихъ ему устроить Лявева, онъ такъ и носился бы съ своей идеей о примиреніи общественныхъ противорѣчій при помощи милосердія съ одной стороны и благодарнаго чувства съ другой. Этого не случилось, и Пьеръ погружается въ тьму отчаянія, мало понятнаго всякому, кто не настолько экзальтированно относится къ задачамъ благотворительности. Но автору хотѣлось подчеркнуть, что благотворительность, сама по себѣ необходимая и прекрасная, не есть панацея противъ всѣхъ соціальныхъ золъ. "Быть милосердымъ оказывается недостаточнымъ: прежде всего требуется быть справедливымъ. Будьте справедливы, и страшная нищета исчезнетъ сама собой, не будетъ и надобности въ милосердіи", съ паѳосомъ восклицаетъ Зола, не замѣчая, что это лишь фраза, такъ какъ весь вопросъ не въ томъ, чтобы быть справедливымъ, а въ томъ, какъ же осуществить эту справедливость на землѣ. "Послѣ столькихъ вѣковъ христіанскаго милосердія, ни одна еще рана не заживилась, нищета только росла, растравлялась до отчаянія. Болѣзнь, безпрерывно усиливаясь, дошла до того, что уже не можетъ быть терпима ни одного лишняго дня, потому что общественная несправедливость не исчезла и даже не ослабла", замѣчаетъ онъ дальше, и это совершенно невѣрно. Цся исторія человѣчества есть ничто иное, какъ постепенное завоеваніе, какое дѣлаетъ справедливость въ области соціальныхъ отношеній. Нищета, такъ поражающая Зола въ Парижѣ, ничто въ сравненіи съ нищетой, царившей въ той же Франціи лѣтъ сто -- полтораста передъ тѣмъ, когда весь французскій народъ былъ сплошь нищимъ, изъ котораго высосали всѣ соки привилегированное дворянство и духовенство.
Развѣявъ мечты Пьера о безконечной силѣ благотворительности, авторъ сталкиваетъ его съ Гильомомъ, натурой совершенно иного порядка. Пьеръ -- сентиментальный мистикъ, энтузіастъ, экзальтированная голова, Гильомъ, напротивъ, сама жизнь. Онъ здоровый, благодушный, смѣлый умственно и физически человѣкъ, не испорченная натура, умъ положительный и трезвый, перворазрядный ученый, химикъ и техникъ. Окруженный такой же здоровой семьей, состоящей изъ бабушки -- матери его умершей жены, и троихъ сыновей, бодрыхъ и работящихъ, Гильомъ въ наукѣ и трудѣ видитъ цѣль и смыслѣ жизни. Съ высоты своего Монмартра, гдѣ находится его домъ, онъ поглядываетъ весело на Парижъ, занимаясь изобрѣтеніемъ въ химіи и техникѣ. Послѣднее время онъ увлеченъ новою силою, открытой имъ,-- взрывчатыми веществами, которыя могутъ, по его мнѣнію, произвести переворотъ въ техникѣ, а главное, въ войнѣ. Зола, какъ истый французъ, лелѣетъ, конечно, въ глубинѣ души идею реванша, и его Гильомъ мечтаетъ вначалѣ снабдить свое правительство такихъ орудіемъ, предъ силою котораго должны смолкнуть всѣ враждебные народы. Къ довершенію его благополучія, съ нимъ живетъ молодая, имъ пригрѣтая и воспитанная дѣвушка, на которой онъ собирается жениться съ общаго одобренія своей семьи.
Зола рисуетъ соблазнительную идиллію на Монмартрѣ, и въ этой картинѣ тоже хватаетъ черезъ край, какъ и въ изображеніи мерзости семейной жизни высшей буржуазіи. Его идиллія слащава и сентиментальна, герои монмартрской семьи преисполнены всякихъ совершенствъ и страдаютъ однимъ лишь недостаткомъ -- они безжизненны. Если отрицательные типы романа, при всѣхъ преувеличеніяхъ, производятъ все-таки опредѣленное впечатлѣніе, то положительные типы Монмартра прямо-таки невыносимы по своей дѣланности и мертвенности. И героическая бабушка, одобрившая гражданскій бракъ Гильома на своей дочери и теперь одобряющая его будущій бракъ въ томъ же родѣ, и молодая дѣвица, безстрашная Мари, ничего не имѣющая противъ брака съ человѣкомъ, годнымъ ей въ отцы, и сыновья этого человѣка, спокойно и безъ критика взирая на него,-- смущаютъ читателя своей неправдоподобностью. Міръ, любовь, трудъ, таковы устои ихъ идиллическаго сожительства.
Но волны мятущагося у подножія Монмартра Парижа достигаютъ и этого мирнаго угояка и вносятъ сюда смуту, чуть было не превратившую его въ развалину. Эта смута входить сюда въ образѣ отчаявшагося Сальва, которому Гильомъ отъ времени до времени даетъ работу. Въ разговорѣ съ нимъ онъ невольно смущается среди окружающаго его мира, и разрушительныя, безжалостныя идеи Сальвы, плодъ его отчаянаго положенія, волнуютъ счастливаго Гильома. Этому счастью наступаетъ конецъ, когда Сальва воруетъ у него одинъ изъ разрывныхъ снарядовъ, которые Гильомъ мечталъ поднести въ даръ Франціи для реванша. При помощи этого снаряда Сальва и совершаетъ свое покушеніе, жертвой котораго чуть было не сдѣлался самъ Гильомъ, пытавшійся потушить фитиль, когда Сальва подкинулъ бомбу къ отелю Дювиллара. Въ Гильомѣ начинаютъ копошиться сомнѣнія и вопросы о спасительности для Франціи его "дара", и постепенно назрѣваетъ переворотъ, сближающій его по идеѣ съ послѣдователями анархизма.
Въ то же время идетъ борьба и въ душѣ Пьера, не менѣе потрясеннаго событіями. Только результаты его борьбы совершенно иные. Пока братъ, раненый, лежитъ у него на квартирѣ, Пьеръ посѣщаетъ домикъ на Монмартрѣ и очаровывается царящей тамъ здоровой атмосферой труда, любви и мира. Его поражаетъ необыкновенное спокойствіе этой семьи, при извѣстіи о ранѣ отца при взрывѣ, спокойствіе, основанное на незыблемомъ довѣріи членовъ семьи. Смущаетъ его также и ихъ доброе отношеніе къ нему, человѣку, мало имъ знакомому. Вначалѣ въ немъ все же просыпается священникъ, котораго не могутъ не смущать мысли о невѣріи этой семьи. "Это мужество, эта выдержка это достоинство только поражали Пьера, не трогая его сердца. Однако, онъ не имѣлъ причины жаловаться ему былъ оказанъ пріемъ вѣжливый, если и не особенно сердечный, потому что вѣдь, въ сущности, онъ былъ здѣсь еще чужой и, притомъ, священникъ. Все-таки его настроеніе оставалось враждебнымъ; его смущало сознаніе, что онъ попалъ въ среду, гдѣ ни одно изъ его терзаній не можетъ быть раздѣлено, ни даже понято. Какъ эти люди ухитряются быть такими невозмутимыми, такими счастливыми при своемъ невѣріи, при единственномъ упованіи на науку, лицомъ къ лицу съ этимъ ужаснымъ Парижемъ, разстилающимся передъ ними безбрежнымъ взбаломученнымъ океаномъ мерзостей, несправедливостей и бѣдствій?"
Но эти смущающія его мысли скоро проходятъ. Его очаровываетъ удивительный видъ, открывающійся ему съ Монмартра. "Онъ повернулъ голову и взглянулъ на этотъ Парижъ въ широкое окно, откуда онъ виднѣлся весь въ безконечной перспективѣ, все тотъ же неизмѣнный, живущій своей исполинской жизнью. Въ этотъ часъ зимняго утра, подъ косыми лучами солнца, казалось, что надъ Парижемъ сѣется лучезарная пыль, словно какой-то невидимый сѣятель, скрытый въ сіяніи свѣтила, щедро сыплетъ пригоршнями зерно и оно падаетъ золотымъ дождемъ со всѣхъ сторонъ. Необъятное вспаханное поле усѣивается этимъ Берномъ, безконечный хаосъ кровлей и памятниковъ превращается въ ниву, въ которой какой-то исполинскій плугъ провелъ борозду. И Пьеръ въ своей тоскѣ, волнуемый, тѣмъ не менѣе, потребностью непреодолимой надежды, подумалъ: не добрыя ли это сѣмена, не божественное ли солнце засѣиваетъ Парижъ свѣтомъ для великой жатвы будущаго, для жатвы правды и справедливости, въ которой онъ уже отчаявался!"
Эта спасительная надежда укрѣпляется въ немъ все больше и больше, по мѣрѣ сближенія съ семьей Гильома, съ его сыновьями, по мѣрѣ знакомства съ трудовой жизнью рабочихъ кварталовъ, куда онъ заходитъ по порученію Гильома, съ жизнью студентовъ и ученыхъ. Идея труда, какъ содержанія жизни, труда, безъ котораго нѣтъ смысла существованія, труда, воодушевленнаго идеей общаго блага, -- все болѣе овладѣваетъ Пьеромъ. На ряду съ трудомъ встаетъ наука, его оплодотворяющая, безпредѣльная по своимъ задачамъ, непобѣдимая по своимъ могучимъ средствамъ. Но кто оживитъ науку и трудъ? Кто избавитъ людей труда отъ желѣзныхъ тисковъ, въ какіе они теперь поставлены? И мысль его снова и снова возвращается къ поступку Сальва, вынужденному его отчаяніемъ, къ нищетѣ, въ какой погибъ Лявевъ, этотъ типичный инвалидъ труда. Скоро, однако, и здѣсь онъ наталкивается на утѣшительную возможность въ будущемъ. Въ разговорѣ съ сыновьями Гильома онъ нападаетъ на молодежь, которая представляется ему издалека, по описаніямъ газетчиковъ и романистовъ, развращенная, безъ вѣры, безъ идеала, пустая и ничтожная, преданная удовольствіямъ и интересамъ минуты, или увлеченная мистицизмомъ сомнительнаго достоинства. Сынъ Гильома, Франсуа, самъ ученый и страстно преданный наукѣ, горячо возражаетъ ему.
"Ахъ, Молодежь! развѣ кто знаетъ эту молодежь? Намъ смѣшно глядѣть, какъ разные апостолы теребятъ ее, тянуть каждый въ свою сторону, объявляя ее то черной, то сѣрой, то бѣлой, смотря по тому, какой они ее желаютъ видѣть для торжества своихъ идей. Истинная молодежь -- та сидитъ въ школахъ, въ лабораторіяхъ, въ библіотекахъ. Эта-то молодежь дѣйствительно работаетъ и приноситъ плоды, а не та мнимая молодежь, что участвуетъ въ манифестаціяхъ и равныхъ сумасбродствахъ. Конечно, эти господа поднимаютъ много шуму, только ихъ и слышно. Но если бы вы знали, какъ много неустаннаго труда, какъ много страстнаго рвенія въ другихъ, въ тѣхъ, что молчатъ, замкнувшись въ своемъ дѣлѣ! И такихъ, я знаю, множество -- они не отстаютъ отъ вѣка, они не отказались ни отъ одной изъ его надеждъ, они стремятся на встрѣчу будущему, къ свѣту, къ справедливости. Поговорите-ка съ ними о банкротствѣ науки: они пожмутъ плечами, зная, что никогда наука не воспламеняла до такой степени сердца, не одерживала болѣе блестящихъ побѣдъ. Вотъ пусть закроютъ эти школы, лабораторіи, библіотеки, пусть измѣнятъ кореннымъ образомъ соціальную почву, тогда только можно опасаться, что на ней произрастутъ заблужденія столь сладкія для слабыхъ сердецъ и для узкихъ умовъ!"
Молодой человѣкъ горячо протестуетъ противъ обвиненія, будто мистика, декадентство, символизмъ, эти гнилые цвѣты, выросшіе на почвѣ разлагающейся буржуазіи, заполонили умы французской молодежи, и широкимъ взмахомъ руки Франсуа указываетъ за Люксанбургскимъ садомъ на учебныя заведенія, лицеи, высшія школы, юридическую и медицинскую, на институтъ съ его пятью академіями, на безчисленныя библіотеки и музеи -- на всю эту область умственнаго труда, занимающую обширную площадь въ громадномъ Парижѣ. "Пьеру, взволнованному, начинавшему колебаться въ своемъ отрицаніи, дѣйствительно показалось, будто изъ аудиторій, амфитеатровъ, лабораторій, читаленъ, частныхъ кабинетовъ поднимается мощный гулъ труда всѣхъ этихъ мозговъ, приведенныхъ въ движеніе. Это не была отрывистая стукотня, пыхтѣніе и шумъ мастерскихъ, гдѣ царитъ и надсаживается ручной трудъ. Но и здѣсь вздохи такъ же глубоки, усиліе такъ же изнурительно, утомленіе такъ же плодотворно. Такъ значитъ правда, что интеллигентная молодежь остается замкнутой въ своей тихой кузницѣ, не отрекшись ни отъ какихъ надеждъ, не отказавшись ни отъ какой побѣды, и куетъ втихомолку истину и справедливость будущаго, съ полной свободой духа, при помощи невидимыхъ молотовъ наблюденія и опыта?"
Трудовая, дружественная, полная здороваго веселья и взаимной любви обстановка семьи Гильома возбуждаетъ жизнерадостное настроеніе въ душѣ Пьера. Не чувствуя въ себѣ болѣе священника, онъ все болѣе и болѣе смущается своей рясой, которая напоминаетъ ему объ измѣнѣ! Ему кажется лицемѣріемъ, непростительнымъ и гнуснымъ, такое отношеніе къ культу, хотя и ставшему для него чуждымъ,-- и послѣ мимоходомъ брошеннаго замѣчанія Мари, почему онъ, переставъ быть фактически священникомъ, не сниметъ рясы, Пьеръ сбрасываетъ ее и тѣмъ окончательно порываетъ съ мучительнымъ прошлымъ, не оставившимъ въ душѣ ничего, кромѣ обиднаго разочарованія. Его попытка -- воспользоваться вѣрой, какъ орудіемъ для единенія людей и руководительства ими, представляется ему теперь кощунствомъ. Въ особенности послѣ выслушанной имъ рѣчи синьора Марта, въ которой этотъ сановникъ церкви проводилъ его хе мысль, что церковь должна идти за вѣкомъ, стать демократичной и на этомъ союзѣ съ демократіей утвердить святой престолъ, какъ прежде онъ утверждался на союзѣ съ монархіей. Теперь въ душѣ Пьера эта рѣчь возбуждаетъ цѣлую бурю. Вѣра ему представляется идеальной силой, недосягаемой высоты и чистоты,-- силой, самой себѣ довлѣющей, имѣющей свои вѣчныя цѣли, которыя не могутъ быть подчинены минутнымъ скоротечнымъ интересамъ дня, съ его дрязгами, его политикой, злобой и интригами.
Благодѣтельный переворотъ въ душѣ Пьера завершается сближеніемъ съ невѣстой Гильома, который, замѣтивъ ихъ взаимное чувство, великодушно женитъ ихъ. Самъ Гильомъ тѣмъ легче приносить эту жертву, что въ душѣ его идетъ непрерывная борьба. Преступленіе Сальвы, потомъ казнь его, вызываютъ въ Гильомѣ всѣ притихшія въ немъ старыя мысли о несправедливостяхъ соціальнаго строя. Самъ того не замѣчая, онъ все больше склоняется къ анархизму, который увлекаетъ его страстной вѣрой въ силу разрушенія, какъ единственнаго средства для перерожденія общества. Прислушиваясь къ спорамъ старыхъ друзей, принадлежащихъ въ разнымъ школамъ, проповѣдующимъ сенъ-симонизмъ, фурьеризмъ, коллективизмъ и т. п., Гильомъ видитъ, сколько противорѣчій таится въ каждомъ изъ этихъ ученій, то отрицающихъ другъ друга, то предлагающихъ разныя утопіи. Его возмущаетъ только практическое примѣненіе анархизма, ему противно самое разрушеніе, въ чемъ бы оно ни проявлялось. Въ концѣ концовъ, смущенный, сбитый съ своей старой позиціи увѣреннаго въ правдѣ и силѣ науки ученаго, Гильомъ задумываетъ чудовищный планъ. Онъ хочетъ открыть всему міру тайну своего ужаснаго взрывчатаго вещества, чтобы такимъ образомъ сдѣлать невозможнымъ войну, а для доказательства необычайной силы этого вещества, взорвать строющійся вблизи Монмартра соборъ въ моментъ его освященія,-- и этимъ взрывомъ бросить въ лицо общества страшную угрозу, какъ предвѣщаніе того, что можетъ его ожидать въ будущемъ, если наконецъ справедливость не воцарится въ жизни. Осуществленію плана мѣшаетъ Пьеръ, который, догадавшись въ чемъ дѣло, удерживаетъ брата въ моментъ исполненія. Весь этотъ эпизодъ въ романѣ архи-нелѣпъ, а мелодраматическая сцена между братьями въ подземельи собора, гдѣ происходитъ борьба между ними, и Гильомъ въ ярости чуть было не убиваетъ Пьера, производитъ скорѣе комическое, чѣмъ возвышенное впечатлѣніе, на что, вѣроятно, разсчитывалъ Зола.
Оба брата приходятъ къ одному заключенію, что трудъ, каковы бы ни были его условія теперь, есть все же единственная сила, способная вывести человѣчество на настоящій путь. Возвращаясь послѣ казни Сальвы, на утренней варѣ, они видятъ пробужденіе трудового Парижа, "съ его непритворной затратой энергіи, мужества и страданія. Никогда еще Пьеръ не сознавалъ такъ ясно необходимости, спасительности и возстанавляющаго дѣйствія труда. Еще со времени посѣщенія завода Грандидье (гдѣ работалъ въ качествѣ механика старшій сынъ Гильома) и позже, когда онъ самъ почувствовалъ потребность какого-нибудь дѣла, онъ размышлялъ про себя, что въ этомъ, вѣроятно, и заключается міровой законъ... Какъ бы онъ ни былъ тяжелъ, какъ бы ни былъ чудовищенъ въ своемъ несправедливомъ распредѣленіи, но все же трудъ, одинъ трудъ способенъ водворить, когда-нибудь справедливость и счастье!" Выводъ Пьера, несомнѣнно, вполнѣ вѣренъ самъ по себѣ, только обстоятельство, приведшее героя Зола къ его заключенію, довольно странно. Сальва потому и погибъ, что не нашелъ примѣненія для своего труда.
Впрочемъ, это замѣчаніе можетъ относиться только къ автору, который, раскритиковавъ и уничтоживъ всѣ ученія, признавъ несправедливость основою всего современнаго строя и расшевеливъ всѣ его Язвы, приходитъ въ концѣ концовъ къ банальнѣйшему заключенію. Можно сказать, не стоило изъ-за этого и огородъ городить. Зола всячески поноситъ въ романѣ буржуазію, взваливаетъ на нее отвѣтственность за все и вся и предсказываетъ ей скорую и конечную гибель, самъ же онъ -- чистѣйшій образецъ буржуазнаго мыслителя, плоть отъ плоти той же буржуазіи. Сказавъ нѣсколько высокихъ словъ о трудѣ, о наукѣ, о высокомъ призваніи интеллигенціи, онъ заканчиваетъ полнымъ примиреніемъ со всѣмъ тѣмъ, противъ чего выступилъ въ началѣ столь грозно и свирѣпо.
"Что значитъ, -- восторженно восклицаетъ онъ, -- въ политикѣ порочность людей, мотивы эгоизма и наслажденій, если своимъ упорнымъ и медленнымъ шагомъ человѣчество продолжаетъ идти впередъ безъ остановки! Что значитъ эта разлагающаяся, немощная буржуазія, настолько же близкая смерти, какъ и аристократія, мѣсто, которой она завяла, если позади нея безпрерывно наростаетъ неистощимый резервъ людей, выходящихъ изъ населенія деревень и городовъ! Что значитъ распутство, развращеніе отъ пресыщенія деньгами, властью, что значитъ эта утонченная свѣтская жизнь, которая тѣшится развращенной любовью, если доказано, что всѣ столицы, царившія надъ міромъ, властвовали только цѣною крайностей цивилизаціи, культа красоты и наслажденій! Что значитъ даже неизбѣжная подкупность, промахи и глупыя выходки печати, если она, съ другой стороны, является замѣчательнымъ проводникомъ просвѣщенія, всегда открытой общественной совѣстью, потокомъ, который хотя и приноситъ съ собой разную грязь, но тѣмъ не менѣе все-таки катится дальше, увлекаетъ всѣ народы въ обширное море братства грядущихъ вѣковъ! Человѣческіе подонки осаждаются на днѣ котла, нельзя желать, чтобы по виду всегда торжествовало добро; иной разъ нужны годы для того, чтобы изъ сомнительной закваски выдѣлилась осуществленная надежда, въ силу вѣчнаго процесса матеріи, очищающейся въ тиглѣ. И если въ глубинѣ зловонныхъ мастерскихъ система труда являлась лишь формой древняго рабства, если Туссени (имѣя одного рабочаго, дѣйствующаго въ романѣ) осуждены умирать отъ нищеты на своихъ жалкихъ койкахъ, то свобода тѣмъ не менѣе воспрянула изъ громаднаго котла и выпорхнула въ міръ. Почему же не можетъ выдѣлиться оттуда, въ свою очередь, справедливость, освободившись отъ грязной мути, возсіявъ, наконецъ, поразительной чистотой и способная совершить возрожденіе народовъ?"
Иными словами, все къ лучшему въ семъ наилучшимъ изъ міровъ. Напугавъ читателей вначалѣ предсказаніями всяческихъ ужасовъ, неизбѣжныхъ катастрофъ и даже пококетничавъ съ анархизмомъ, Зола кончаетъ, какъ добрый буржуа, восхищеніемъ предъ Парижемъ, Франціей и всѣмъ міромъ. Пьеръ находитъ примиреніе съ жизнью въ объятіяхъ своей Мари и наслаждается скромнымъ трудомъ помощника механика въ мастерской Гильома. А сей грозный мужъ, чуть-было не взорвавшій Монмартръ, примѣняетъ свое изобрѣтеніе къ небольшимъ переноснымъ механическимъ двигателямъ. И вся семья любуется вмѣстѣ съ довольнымъ авторомъ картиной Парижа, залитаго солнцемъ.
"Мари вскрикнула отъ восхищенія, указывая на Парижъ:
"-- Смотрите-ка, смотрите, Парижъ весь въ золотѣ, Парижъ весь покрытъ своей золотой жатвой.
"Всѣ восхищались, потому что видъ былъ дѣйствительно великолѣпный. Пьеръ уже и раньше замѣчалъ этотъ эффектъ, когда косые лучи солнца осыпали необъятный Парижъ золотою пылью. Но на этотъ разъ это уже не былъ посѣвъ, когда масса крышъ и памятниковъ представлялись въ видѣ бурой земли -- нивы, воздѣлываемой какимъ-то гигантскимъ плугомъ, а божественное солнце кидало пригоршнями свои лучи, подобные золотымъ сѣменамъ, которыя падали со всѣхъ сторонъ. Это не былъ уже и городъ съ отчетливо выдѣляющимися кварталами: на востокѣ рабочіе кварталы, окутанные сѣрымъ дымомъ, на югѣ кварталы школъ, отдаленные и ясные, на западѣ кварталы богачей, широкіе и свѣтлые, въ центрѣ торговые кварталы съ темными улицами. Казалось, что одинъ общій напоръ жизни, одно и то же цвѣтеніе покрыло весь городъ цѣликомъ, привело его въ гармонію, превратило въ одну безпредѣльную ниву, наградивъ однимъ и тѣмъ же плодородіемъ. Зерно, всюду зерно, безконечное количество зерна золотистыми волнами катилось съ одного конца горизонта въ другой. Солнце своими косыми лучами обливало весь Парижъ равномѣрнымъ блескомъ, это была жатва послѣ посѣва... Парижъ весь пламенѣлъ, засѣянный свѣтомъ божественнаго солнца, и въ этомъ блескѣ отражалась будущая жатва правды и справедливости!"
Красивое, блестящее заключеніе, но эти звонкія фразы едва ли убѣдятъ кого и успокоятъ. Мы знаемъ, что все перемелется и мука будетъ. Но какъ уменьшить муки перемола, облегчить самый процессъ родовъ будущей правды и справедливости и помочь человѣчеству въ его борьбѣ за это свѣтлое будущее,-- на этотъ вопросъ Зола благоразумно умалчиваетъ. Читатель разстается съ авторомъ неудовлетворенный, съ чувствомъ горечи и досады,-- горечи за испытанную муку "проклятыхъ вопросовъ", возбужденныхъ авторомъ, и досады за ничтожность результатовъ. Обѣщанное примиреніе оказывается дѣломъ далекаго будущаго, что мы знали и до Зола, а предлагаемое имъ утѣшеніе въ скромномъ трудѣ, безспорно, лучше, чѣмъ ничего, но оно не всякому дается, въ чемъ и заключается одно изъ несовершенствъ настоящаго. Въ общемъ получается такое впечатлѣніе, какъ будто Зола широко размахнулся, да такъ и остался, въ недоумѣніи передъ имъ же нарисованной картиной. Это недоумѣніе не лишаетъ, конечно, интереса самой картины, но лишаетъ романъ того глубокаго общественнаго значенія, какое онъ могъ бы имѣть, если бы авторъ съумѣлъ указать путь къ столь восторженно привѣтствуемой имъ справедливости.
-----
Нашимъ читателямъ нѣсколько знакомъ англійскій журналъ "Atheneum", имѣющій чисто литературный и библіографическій характеръ. Слѣдя преимущественно за англійской литературой, журналъ этотъ ежегодно въ іюльскихъ нумерахъ даетъ общіе отзывы о литературахъ другихъ народовъ, поручая составленіе такихъ обзоровъ болѣе или менѣе извѣстнымъ писателямъ тѣхъ литературъ, о какихъ идетъ рѣчь. Такъ, еще недавно о русской литературѣ составлялъ обзоръ П. Н. Милюковъ, о датской -- Брандесъ, о французской -- Деметръ и т. п. Можно было не безъ пользы прибѣгать въ помощи этихъ обзоровъ, дающихъ сжатые конспекты и характеристики лучшихъ произведеній за годъ. Съ такими же надеждами обратились мы и къ обзору прошлаго года, по помѣщенному въ нумерѣ отъ 1 то іюля (н. ст.), и каково же было наше удивленіе и разочарованіе, когда въ обзорѣ русской литературы за 1897 г. мы натолкнулись на слѣдующіе отзывы, которые мы приводимъ въ дословномъ переводѣ.
Авторъ обзора г. К. Бальмонтъ начинаетъ съ общей характеристики русской литературы. Въ настоящее время, говоритъ онъ, наша литература находится въ состояніи упадка. Послѣ блестящаго праздника, въ ней наступили сѣрые будни. "Произведенія талантливыхъ писателей теряются въ массѣ блѣдныхъ попытокъ людей, лишенныхъ литературнаго дарованія. Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить, что въ этомъ отношеніи критика играетъ нежелательную роль и оказываетъ пагубное вліяніе на развитіе литературы въ странѣ. Съ 1860 г. до вашихъ дней въ ней неизмѣнно господствовали принципы реализма, совершенно чуждаго литературѣ. При оцѣнкѣ того или другого писателя, принималась всегда во вниманіе не художественная цѣнность его произведеній, а ихъ отношеніе въ соціальнымъ вопросамъ. Если человѣкъ занимается исключительно вопросами искусства и относится равнодушно въ соціальнымъ вопросамъ, ему никогда не прощаютъ, и съ этой странной точки зрѣнія многіе посредственные писатели были зачислены въ первый рядъ, а съ другой стороны значительные писатели, какъ, напр., пантеистическій поэтъ Тютчевъ и Фетъ,-- до послѣдняго времени вызывали жестокіе нападки или обходились молчаніемъ".
Сдѣлавъ такую оцѣнку критики, г. Бальмонтъ находитъ, что изъ числа книгъ, появившихся въ теченіе послѣднихъ 12 мѣсяцевъ (съ 1-го іюля 1897 г. по 1-е іюля 1898 г.) только двѣ -- три заслуживаютъ вниманія: разсказы г. Чехова, "Зеркала", сборникъ разсказовъ г-жи Гиппіусъ. "Тѣни", сборникъ разсказовъ и стихотвореній г. Ѳ. Соллогуба, и второй томъ стихотвореній Н. Лохвицкой. Чехову посвящается нѣсколько банальныхъ замѣчаній, какъ писателю, который производитъ впечатлѣніе яснымъ пониманіемъ жизни со всей ея безсердечностью, и только. Не то г-жа Гиппіусъ. "Въ произведеніяхъ молодой поэтессы г-жи Гиппіусъ преобладаетъ совершенно иной тонъ. Въ нихъ видно большое стремленіе къ изяществу и оригинальности, но результаты не всегда одинаковы. По первому ея произведенію "Новые люди" можно было ожидать многаго, но "Зеркала" не вполнѣ оправдали эти ожиданія. Pasc вазы, въ которыхъ она хочетъ быть поэтомъ-символистомъ, значительно слабѣе. Символистическая поэзія, какъ ее понимаютъ лучшіе цѣнители символизма Кальдеронъ, Шелли и Эдгаръ Поэ, самая тонкая изъ всѣхъ видовъ поэзіи... Но чтобы создавать эту тонкую и богатую красоту, надо имѣть глубокую и извилистую (lalyrinthme) душу, а г-жа Гиппіусъ, какъ и всѣ молодые русскіе поэты, желающіе быть символистами, не имѣетъ достаточной глубины и достаточнаго искусства". Поэтому, лучшіе ея разсказы не символистическіе. Зато изъ стихотвореній ея нѣкоторыя дѣйствительно очень тонки, какъ, напр., "Любовь одна". Ѳ. Соллогубъ обладаетъ талантомъ, родственнымъ г-жѣ Гиппіусъ... "Иногда его стихотворенія напоминаютъ поэмы художника-импресеіониста и производятъ на читателя впечатлѣніе чего-то нѣжнаго и воздушнаго, точно гармонія прерванной, не доконченной, но музыкальной пьесы". Самымъ, однако, выдающимся поэтомъ г. Бальмонтъ считаетъ г-жу Лохвицкую. "Если кто изъ современныхъ поэтовъ обладаетъ настоящей мелодіей стиха и замѣчательнымъ музыкальнымъ чувствомъ, то это г-жа Лохвицкая, написавшая цѣлый рядъ прекрасныхъ стиховъ. Г-жа Лохвицкая еще молода, но уже издала два тома прелестныхъ стихотвореній, привлекшихъ общее вниманіе и завоевавшихъ ей славу лирическаго таланта. Ея стихи всегда полны гармоніи и посвящены включительно двумъ темамъ -- любви и смерти. Мы ощущаемъ въ нихъ расцвѣтъ неувядающей юности, роскошное великолѣпіе весенняго утра съ его богатствомъ звуковъ, цвѣтовъ и ароматовъ. Читателю кажется, что онъ гуляетъ въ тѣнистомъ паркѣ, гдѣ деревья осыпаны душистыми цвѣтами, а если нѣкоторые изъ деревьевъ лишены цвѣтовъ, то они стройны и прекрасны въ своей меланхоліи, какъ кипарисы. Если у г-жи Гиппіусъ душа сѣверная, то въ душѣ г-жи Лохвицкой преобладаетъ восточный элементъ... Въ ея стихахъ порывы страстнаго женскаго сердца выражены въ нервныхъ ритмическихъ строфахъ, смѣлыхъ какъ пѣсни Сафо"... "Говоря о книгахъ, появившихся въ прошедшемъ году, нельзя обойти молчаніемъ интересную повѣсть г-жи Л. Гуревичъ "Плоскогорье", печатавшуюся въ одномъ изъ лучшихъ русскихъ литературныхъ журналовъ "Сѣверный Вѣстникъ"... Въ этомъ же журналѣ появились очерки "знаменитаго" критика А. Волынскаго по исторіи итальянскаго возрожденія, которые представляютъ обширный трудъ, составленный по первоисточникамъ..." Затѣмъ г. Бальмонтъ упоминаетъ свои переводы Шелли и приводитъ двѣ-три появившіяся въ прошломъ году книги -- изданіе трудовъ Тихонравова, Кавелина, Карновича и г. Венгерова.
Вотъ и вся русская литература за прошедшій годъ. Если бы не "Сѣверный Вѣстникъ" и его блестящіе сотрудники съ "знаменитымъ" критикомъ А. Волынскимъ во главѣ, англійская публика могла бы подумать, что русская литература на время исчезла. Вполнѣ понятна, поэтому, осторожность г. Бальмонта, съ которою онъ умолчалъ объ успѣхахъ "лучшаго русскаго литературнаго журнала "Сѣв. Вѣстника" среди русской читающей публики. Иначе мы были бы окончательно сконфужены въ глазахъ англичанъ. Лучшій журналъ, собравшій у себя единственные русскіе таланты, достойные вниманія г. К. Бальмонта, и вдругъ такая печальная судьба! Не варвары ли послѣ этого русскіе читатели? Впрочемъ, въ этомъ виновата критика, развратившая ихъ своимъ требованіемъ реализма, столь чуждаго нашей литературѣ. Мнѣніе, какъ извѣстно, далеко не новое. Здѣсь любопытно только, какъ почтенный, повидимому, англійскій журналъ попался и выдалъ головой свое полное незнакомство съ русской литературой. А еще г. Венгеровъ {См. его статью въ мартѣ "Вѣстн. Евр." за 1898 г., "Новѣйшая русская литература".} утверждаетъ, что русской литературой на Западѣ очень интересуются, причемъ главнымъ образомъ она обязана этимъ своему реализму, озаренному "свѣтомъ идеала" и полнаго "такой любви въ человѣку, о которой и помину нѣтъ даже у болѣе крупныхъ европейскихъ реалистовъ". Мы далеко не согласны съ мнѣніемъ г. Венгерова о превосходствѣ русской литературы надъ прочими. Но его мнѣніе о ея реализмѣ, какъ объ одномъ изъ главныхъ ея качествъ, высказанное еще 50 лѣтъ назадъ Бѣлинскимъ, представлялось всѣмъ незыблимо установленнымъ. И вотъ г. Бальмонтъ увѣряетъ англійскихъ читателей въ совершенно обратномъ. Вдаваться въ разборъ другихъ его поученій, въ виду ихъ явной нелѣпости, думаемъ, лишнее, почему ограничимся лишь нѣсколькими замѣчаніями.
Храбрость, проявленную г. Бальмонтомъ въ его обзорѣ, замолчавшемъ буквально о всей русской литературѣ, кромѣ нѣсколькихъ курьезныхъ образчиковъ русскаго декадентства, вполнѣ понятна. Англійскій читатель все приметъ на вѣру, благо онъ ничего не знаетъ. Но сколько нужно своеобразной беззастѣнчивости, чтобы такъ одурачить этого читателя, а вмѣстѣ съ тѣмъ и довѣрчивую редакцію, пользуясь ихъ незнаніемъ. И для кого или для чего это понадобилось г. Бальмонту выдать свои личныя симпатіи за единственную цѣнность русской литературы? Врядъ ли улучшатся фонды русскихъ декадентовъ купно съ ихъ знаменитымъ критикомъ оттого, что въ англійскомъ журналѣ напечатана лживая и смѣшная по существу статейка, дающая совершенно превратное представленіе о русской литературѣ.
Этотъ комическій выходъ г. Бальмонта на арену иностранной критики можетъ служить лишнимъ доказательствомъ, какъ мало еще знаютъ Россію иностранцы и какъ охотно и довѣрчиво печатаютъ всякій вздоръ. Много еще пройдетъ времени, прежде чѣмъ русская литература займетъ подобающее ей мѣсто въ ряду другихъ и станутъ невозможными подобные эпизоды, немыслимые но отношенію къ другимъ литературамъ хотя бы въ томъ же "Атенеумѣ".
"Міръ Божій", No 8, 1898