Кто видѣлъ въ послѣднее время гоголевскаго "Ревизора" на сценѣ, прочелъ "Мертвыя души",-- а наступленіе "гоголевскихъ дней" невольно влечетъ всякаго къ этимъ твореніямъ, съ которыми душа русскаго читателя сроднилась еще съ дѣтства, -- у того самъ собой напрашивается вопросъ, насколько эти безсмертные образы жизненны теперь? Отошли ли они въ область исторіи, или и теперь бродятъ по русскимъ градамъ и весямъ и Павелъ Ивановичъ Чичиковъ съ Селифонтомъ и Петрушкой, и Ноздревъ съ Собакевичемъ обдѣлываютъ дѣла, а дама просто пріятная вмѣстѣ съ дамой пріятной во всѣхъ отношеніяхъ составляютъ общественное мнѣніе? Также ли трепетъ передъ ревизоромъ помрачаетъ мозги мирнаго обывателя, и Хлестаковъ многообразно пользуется этимъ трепетнымъ настроеніемъ провинціи?
Задавшись такими вопросами, вы начинаете припоминать все видѣнное, и слышанное, и убѣждаетесь, что великій художникъ схватилъ нѣчто неумирающее въ русской жизни. Какъ ни измѣнилась послѣдняя за полвѣка, протекшіе со дня его смерти, а живы оказываются и Чичиковъ со всѣмъ антуражемъ "губерніи", и Хлестаковъ со всѣми своими подвигами. Пало крѣпостное право, но не исчезъ "дряхлый" человѣкъ, возросшій на немъ, глубоко пропитавшійся его развращающимъ духомъ.
Возьмите любого изъ героевъ Гоголя и разсмотрите его примѣнительно къ современной обстановкѣ, современнымъ нравамъ и условіямъ. Какую эволюцію совершилъ, напр., почтеннѣйшій Сквозникъ-Дмухановскій? А эволюцію онъ долженъ же былъ совершить, ибо "все течетъ", какъ говорятъ философы. Во времена Гоголя это былъ воришка-чиновникъ, плутоватый и суевѣрный, тонкая бестія, котораго "ни одинъ купецъ, ни одинъ подрядчикъ не могъ провести", который "мошенниковъ надъ мошенниками обманывалъ, пройдохъ и плутовъ такихъ, что весь свѣтъ готовы обворовать, поддѣвалъ на уду, трехъ губернаторовъ обманулъ". Нынѣ нѣтъ городничихъ, но все остальное, что запечатлѣно въ этой характеристикѣ, развѣ ушло вмѣстѣ съ ними? Нѣтъ, оно примѣнилось къ обстоятельствамъ, приняло формы болѣе неуловимыя и не столь наивныя. Но духъ Сквозника-Дмухановскаго вѣетъ надъ нашей провинціей многочасне и многообразне, и что это такъ, объ этомъ свидѣтельствуетъ тотъ постоянный и всегда поразительный успѣхъ, коимъ и нынѣ пользуется тамъ Хлестаковъ. Пусть читатели припомнятъ всѣ безчисленные случаи самозванныхъ ревизоровъ и всякаго рода удивительно ловкихъ по своей простотѣ самозванцевъ, которые то и дѣло налетаютъ въ провинцію, исчезаютъ, прорвавшись на пустякѣ, и вновь выныриваютъ въ другомъ мѣстѣ, но всегда съ неизмѣннымъ успѣхомъ, всегда пользуясь однимъ и тѣмъ же пріемомъ. Ревизоръ -- и этого довольно, чтобы нашъ современный Сквозникъ, не уступающій по ловкости и тонкости своему прототипу, потерялъ голову и далъ себя провести "мальчишкѣ", "вертопраху", и когда игра такого мальчишки раскрывается, онъ также вопитъ, потрясая сжатымъ кулакомъ: "Ну, что въ немъ было такого, чтобъ можно было принять за важнаго человѣка, или вельможу? Пусть бы имѣлъ онъ что-нибудь внушающее уваженіе, а то чортъ знаетъ что: дрянь, сосулька! Тоньше сѣрной спички! И психологія всякаго такого трагикомическаго эпизода старая: трепетъ съ одной стороны, полное пренебреженіе къ личности -- съ другой. Сквозникъ привыкъ не считаться съ обывателями, не признавать въ немъ человѣка, какъ и обыватель не привыкъ считать себя личностью, имѣющею права. Онъ знаетъ только обязанности, и чортъ его знаетъ, этого внезапно налетѣвшаго "мальчишку", какія новыя обязанности наложитъ онъ на обывателя! А если принять во вниманіе, что у рѣдкаго изъ этихъ грозныхъ мѣстныхъ владыкъ рыльце не бываетъ въ пуху, то понятно желаніе забѣжать впередъ, поюлить, поподличать, показать свою "благонамѣренность" не токмо за страхъ, но и за совѣсть. И если сплошь и рядомъ современные Хлестаковы почти всегда влетаютъ въ силки, то исключительно отъ того, что у рѣдкаго изъ нихъ есть степенный, осмотрительный Осипъ, который остановилъ бы ихъ во время мудрымъ совѣтомъ: "Погуляли здѣсь два денька, ну и довольно; что съ ними связываться! плюньте на нихъ! неровенъ часъ: какой-нибудь другой наѣдетъ". Право, мы, что называется, перезрѣли въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, и наши Сквозники-Дмухановскіе никогда еще не расцвѣтали въ такой мѣрѣ, какъ теперь. Пріемы, быть можетъ, у нихъ иные, и въ этомъ вся эволюція. Прежде это былъ сокрушительный кулакъ, открытая дань, налагаемая на дореформенное купечество, унтеръ офицерша, не по правиламъ высѣченная, и пр. Теперь болѣе тонкій "поведенцъ", въ родѣ нарушенія обывателемъ безчисленныхъ правилъ, не задержаніе, напр., извозчика, на которомъ ѣхалъ "подозрительный" субъектъ, и соотвѣтственно сему и штрафы въ томъ или иномъ размѣрѣ. И какъ трудно уловить здѣсь составъ преступленія, такъ же неуловимы и пріемы пресѣченія. Отсюда для Сквозника безчисленные способы уловленія обывателя, но въ то же время и постоянный суевѣрный страхъ, что три крысы, видѣнныя имъ во снѣ, которыя "пришли, понюхали и ушли", знаменуютъ нѣчто сугубо важное и трепетное. А если къ тому же достовѣрное извѣстіе со стороны одного изъ мѣстныхъ добровольцевъ-охранителей, Петра Ивановича Бобчинскаго, что пріѣхалъ невѣдомый молодой человѣкъ, то и довольно. "Молодой человѣкъ, чиновникъ, ѣдущій изъ Петербурга -- Иванъ Александровичъ Хлестаковъ, а ѣдетъ въ Саратовскую губернію,-- и что чрезвычайно странно себя аттестуетъ: больше полуторы недѣли живетъ, дальше не ѣдетъ, забираетъ все на счетъ и денегъ хоть бы копѣйку заплатилъ". И при этомъ, "такой наблюдательный, все обсмотрѣлъ и по угламъ вездѣ, и даже заглянулъ въ тарелки наши полюбопытствовать, что ѣдимъ. Такой осмотрительный, что Боже сохрани"...
Живъ и Земляника съ его классическимъ правиломъ, что "простой человѣкъ если умретъ, то и такъ умретъ, если выздоровѣетъ, то и такъ выздоровѣетъ". Намъ не приходится вдаваться въ тонкія соображенія по сему поводу: только что закончившійся въ Москвѣ пироговскій съѣздъ врачей подчеркнулъ всю недостаточность врачебной помощи, антисанитарное состояніе городовъ. Или вспомнимъ описаніе одной, напр., томской больницы, напечатанное года два-три назадъ въ нашемъ журналѣ, или знаменитую одесскую больничную эпопею, кажется, и до сихъ поръ не завершившуюся. А вѣдь это въ нѣкоторомъ родѣ столицы: Томскъ, Одесса,-- что же творится въ какой-нибудь Тмутаракани... Не исчезли условія для благополучнаго процвѣтанія Земляники, и было бы странно, если бы этотъ богобоязненный типъ вымеръ самъ собой. Геніальный художникъ изобразилъ его нѣсколькими рѣзкими штрихами, въ предѣлахъ которыхъ возможны измѣненія, но яркость контуровъ не поблекла отъ времени.
Не беретъ, конечно, и Ляпкинъ-Тяпкинъ взятокъ борзыми щенками, которые вмѣстѣ съ псовой охотой отошли въ область преданій. Но ежели напр., подъ дутый вексель подучить изъ какого-нибудь екатеринославскаго банка или акціями и паями другого не менѣе почтеннаго учрежденія, то такая современная форма благодарности показываетъ только на измѣненіе формы, а не существа дѣла. Иначе, какимъ образомъ могли бы возникать знаменитыя исторіи въ родѣ кожинской и имъ подобныхъ.
И тотъ же подъ перо подвернувшійся пресловутый Кожинъ -- развѣ не Чичиковъ, скупающій не мертвыя души, а договоры на эксплуатацію крестьянской земли для перепродажи ихъ какой-нибудь бельгійской или иной компаніи? Воображаемъ, какое въ свое время было ликованіе и пированіе въ городишкѣ, гдѣ разыгралась эта эпопея, и какъ тотъ или иной городской нотабль, уподобясь гоголевскому предсѣдателю палаты, обнималъ Чичикова, то бишь Кожина, произнося въ изліяніи сердечномъ: "Душа ты моя! Маменька моя!" и даже, щелкнувъ пальцами, пошелъ приплясывать вокругъ него, припѣвая извѣстную пѣсню: "Ахъ ты такой и эдакой, комаринскій мужикъ!" Въ качествѣ мертвыхъ душъ фигурируютъ и злополучные акціонеры, и миѳическія копи, и многое разное, что ловкіе Павлы Ивановичи охотно скупаютъ теперь для оборотовъ на современный ладъ. Съ такимъ же успѣхомъ они фигурируютъ среди провинціальныхъ Маниловыхъ и Собакевичей, производятъ фуроръ среди дамъ просто пріятныхъ и пріятныхъ во всѣхъ отношеніяхъ. Безсмертная пошлость русской жизни видоизмѣнила форму, а сущность остается все та же. Развѣ не Собакевичи заполонили теперь наши губернскія и уѣздныя управы, и въ лицѣ Гордѣенокь и Родзянокъ ведутъ войну съ "третьимъ элементомъ", отстаивая кулацкое хозяйство, которое одно имъ по плечу. Ибо "кто ужъ кулакъ, тому не разогнуться въ ладонь! А разогни кулаку одинъ или два пальца -- выйдетъ еще хуже. Попробуй онъ слегка верхушекъ какой-нибудь науки, -- дастъ онъ знать потомъ, занявши мѣсто повиднѣе, всѣмъ тѣмъ, которые въ самомъ дѣлѣ узнали какую-нибудь науку!" И слова эти пророчески сбываются нынѣ.
И опять-таки какъ имъ не сбываться? Пошлость, изображенная Гоголемъ, безсмертна, потому что она не есть нѣчто временное, наносное, нѣчто такое, что устранимо, какъ переходное явленіе, какъ плодъ тѣхъ или иныхъ условій. Она -- коренная сущность человѣческой души вообще, а русской въ особенности. Она всегда жива, но временами, при неблагопріятныхъ общественныхъ условіяхъ она притаивается и ждетъ своего часа. А когда онъ наступаетъ, пошлость расцвѣтаетъ внезапно, выступая во всей наготѣ и безобразіи, какъ было и въ то время, когда Гоголь впервые раскрылъ ея сущность изумленному міру.
Въ одномъ письмѣ изъ "избранныхъ мѣстъ изъ переписки" Гоголь пишетъ: "Обо мнѣ много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго существа моего не опредѣлили. Его слышалъ только Пушкинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всѣмъ", и далѣе поясняетъ значеніе своего главнаго творенія "Мертвыя души": "Мертвыя души" не потому такъ испугали Россію и произведи такой шумъ внутри ея, чтобы они раскрыли какія-нибудь ея раны или внутреннія болѣзни, и не потому также, чтобы представили потрясающія картины торжествующаго зла и страждущей невинности,-- ничуть не бывало: герои мои вовсе не злодѣи; прибавь я только одну добрую черту любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ ними всѣми. Но пошлость всего вмѣстѣ испугала читателей. Испугало ихъ то, что одинъ за другимъ слѣдуютъ у меня герои одинъ пошлѣе другого, что нѣтъ ни одного утѣшительнаго явленія, что негдѣ даже и пріотдохнуть или духъ перевести бѣдному читателю, и что, по прочтеніи всей книги, кажется, какъ будто точно вышедъ изъ какого-то душнаго погреба на Божій свѣтъ". Въ этой самооцѣнкѣ глубокая правда. Только въ то время было немного тѣхъ, которые могли оцѣнить значеніе факта появленія "Мертвыхъ душъ". Подъ давленіемъ все покорившей тогда пошлости, души, дѣйствительно, были, какъ мертвыя, и лишь немногія живыя души были испуганы нарисованной картиной. Но на всемъ громадномъ пространствѣ необъятнаго царства торжествующей и торжественной пошлости господствовало молчаніе.
Въ наше время, когда пошлость тоже возобладала и празднуетъ если не вездѣ и во всемъ, то въ огромномъ большинствѣ случаевъ побѣду, одно мѣшаетъ этому торжествующему ходу пошлости. Теперь появленіе новаго Гоголя который сумѣлъ бы такъ же ярко "очертить пошлость пошлаго человѣка", какъ его великій предшественникъ,-- было бы встрѣчено нѣсколько иначе. Съ тѣхъ поръ неизмѣримо расширился кругъ людей, понимающихъ весь ужасъ пошлости и необходимость бороться съ нею на всѣхъ поприщахъ жизни. Пусть герои и типы Гоголя и теперь, какъ живые, говорятъ съ нами со сцены и со страницъ его великихъ твореній, и каждому изъ нихъ мы можемъ противопоставить живой образецъ изъ современности. Но полстолѣтія все же прошло не даромъ и для насъ. Самое обостреніе пошлости, поднявшей голову теперь съ особо торжественнымъ видомъ, есть фактъ, имѣющій и оборотную сторону. Пошлость чувствуетъ, что въ жизни накопилось много элементовъ, готовыхъ для борьбы съ нею, и дѣлаетъ усиленную попытку отстоять свои твердыни. Отсюда эта небывалая страстность къ борьбѣ и неуступчивость пошлости, предчувствующей наступленіе чего-то новаго и для нея неотразимаго. Вотъ почему, несмотря на цѣлый рядъ фактовъ, свидѣтельствующихъ о торжествѣ пошлости то тутъ, то тамъ, нѣтъ того удручающаго впечатлѣнія, какое на современниковъ произвела книга Гоголя, хотя это была только книга. Гоголь разсказываетъ въ томъ же письмѣ: "Когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ "Мертвыхъ душъ" въ томъ видѣ, какъ они были прежде, то Пушкинъ, который всегда смѣялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смѣха), началъ понемногу становиться все сумрачнѣе, сумрачнѣе и, наконецъ, сдѣлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: "Боже, какъ грустна наша Россія!" Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замѣтилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка! Тутъ-то я увидѣлъ, что значитъ дѣло, взятое изъ души, и вообще душевная правда, и въ какомъ ужасающемъ для человѣка видѣ можетъ быть ему представлена тьма и пугающее отсутствіе свѣта". Теперь едва ли могло бы насъ такъ испугать подобное изображеніе, "пугающее отсутствіе свѣта", и не потому только, что нервы притупились. Усилилась вѣра въ неотразимое наступленіе "побѣды свѣта", которое нельзя ничѣмъ остановить. Возможны временныя затменія, и какъ они ни тяжки по своимъ послѣдствіямъ, они не могутъ доводить до отчаянія, до болѣзненнаго страха предъ тьмою, одолѣвшаго самого Гоголя, который задумалъ, по его словамъ, тогда же дать и иную картину -- пошлости противопоставить идеальную Россію во второй части "Мертвыхъ душъ". Попытка эта и погубила его, такъ какъ въ дѣйствительности онъ не видѣлъ никакой идеальной Россіи и долженъ былъ ее выдумать.
И мы неизмѣримо далеки еще отъ этой идеальной Россіи, современность гораздо родственнѣе первой части "Мертвыхъ душъ", и тѣмъ не менѣе жива въ душѣ гордая увѣренность, что все это -- область прошлаго, которое идетъ на смарку. Сквозники-Дмухановскіе, Чичиковы, Ноздревы и Собакевичи, населяющіе наши благодатныя палестины, не могутъ удержать позиціи, сколько ни укрѣпляютъ они ихъ разными новыми какъ будто и усовершенствованными способами. Сильнѣе ихъ всепобѣждающая жизнь съ новыми требованіями и запросами, для удовлетворенія которыхъ нужны иныя силы, и она же сама и выдвигаетъ ихъ, несмотря на давленіе. Изъ столкновенія новаго и стараго и состоитъ творческое дѣло жизни, въ которой все перемѣшано въ причудливыхъ сплетеніяхъ, странныхъ, иногда ужасныхъ и на первый взглядъ непонятныхъ, но полныхъ смысла и значенія для тѣхъ, кто имѣетъ уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видѣть.
-----
Новое, идущее на смѣну стараго гоголевскаго міра, многообразно и многоразлично, но есть и одна доминирующая нота въ немъ, все рѣзче выдѣляющаяся со времени паденія крѣпостного права. Это -- голосъ личности, сознавшей свое человѣческое достоинство и стремящейся на всѣхъ пугяхъ жизни отвоевать себѣ свободное развитіе.
Очень любопытную иллюстрацію этого роста личности даетъ одинъ изъ вдумчивыхъ, талантливыхъ наблюдателей современной жизни, г. Елпатьевскій въ прекрасномь разсказѣ "Служащій", напечатанномъ въ первой книгѣ "Русскаго Богатства" за текущій годъ. Будучи художникомъ, стремящимся проникнуть вглубь явленія и дать законченный типъ, г. Елпатьевскій не чуждъ и публицистическимъ задачамъ -- взглянуть на данный фактъ съ болѣе широкой точки зрѣнія, объединяя поразившее его явленіе съ рядомъ другихъ аналогичныхъ, подводя ихъ къ общему источнику. Такіе высоко-интересные экскурсы въ широкую жизнь, общественную по преимуществу, этотъ хорошій знатокъ русской жизни дѣлаетъ отъ времени до времени, вызывая всякій разъ общее вниманіе.
"Служащій" значительно лучше прежнихъ очерковъ того же типа. Это совершенно новая фигура, аналогій для которой мы не припомнимъ въ литературѣ. Когда почтенный авторъ рисовалъ намъ генезисъ "купечества" или дворянскія попытки послѣдняго времени, онъ имѣлъ такихъ могучихъ предшественниковъ въ этой области, какъ Гл. Успенскій и Щедринъ, и учителя невольно навертывались сравненія, невольно возникало желаніе подвести итогъ пережитому съ тѣхъ поръ, какъ Успенскій и Щедринъ изображали тѣхъ же героевъ,
Въ новомъ очеркѣ г. Елпатьевскаго -- совершенно новое явленіе.
"-- Услужающій...-- вотъ наше настоящее имя!-- Злобный огонекъ блеснулъ въ сѣрыхъ свѣтлыхъ глазахъ моего собесѣдника.
"-- Вы думаете,-- онъ только труда отъ меня хочетъ, головы? Какъ же не такъ!.. Будь ты услужающій... И чувствуй... "Жалованье плачу, понимать долженъ, чувствовать"... Все дѣлай и не перечь, съ праздниками поздравь, выборы въ думу пойдутъ -- шаръ за него клади!.."
Такъ начинаетъ свои изліянія "служащій", объясняя автору тѣ взаимоотношенія, какія долголѣтнимъ путемъ сложились между "имъ" -- всероссійскимъ купцомъ -- и тѣмъ мелкимъ людомъ, который является главной опорой купца въ его всероссійскихъ подвигахъ.-- "Служащій" это представитель огромнаго сословія мелкихъ людей, приказчиковъ и полуинтеллигентныхъ тружениковъ, наполняющихъ лавки, конторы, банки, думскія и управскія канцеляріи и пр. Прежде этотъ типъ носилъ особыя черты, которыя Ножичкинъ, герой разсказа, не обинуясь. называетъ "халуйствомъ", готовностью душу свою положить за "него", "хозяина" который, въ свою очередь, "измывался" надъ "услужащими".
Не таковъ народившійся на послѣдніе годы новый "служащій", какимъ выступаетъ Ножичкинъ. Самъ онъ сынъ почтальона, добившійся всего собственными усиліями, знающій себѣ цѣну и не позволяющій наступить себѣ на мозоль. Онъ далеко отбился отъ старины и требуетъ себѣ правъ на уваженіе и признаніе въ себѣ человѣческой личности. "Хозяинъ" для него не "благодѣтель", а эксплуататоръ, противъ котораго онъ готовъ бороться всѣми дозволенными средствами. Ножичкинъ выступаетъ естественнымъ вождемъ цѣлой группы такихъ же "служащихъ", въ которой ясно сознаніе своихъ человѣческихъ правъ, онъ проектируетъ нѣчто въ родѣ союза свободныхъ тружениковъ, въ видѣ артели, и требуетъ участія для служащихъ въ прибыляхъ предпріятія. И аудиторія у него очень благодарная, такъ какъ ясно понимаетъ, что сила за тѣмъ, кто умѣетъ отстаивать свои интересы. А сила у этой аудиторіи есть. Сила, прежде всего, количественная и затѣмъ качественная. Въ городахъ торгово-промышленнаго типа они составляютъ главный средній слой. Они наполняютъ мѣстные клубы и разныя просвѣтительно-экономическія общества, они составляютъ главный контингентъ, на которомъ держится все дѣло торговли и оборота, они его ведутъ, отлично понимая, что безъ нихъ "хозяину -- крышка". И по мѣрѣ развитія промышленной жизни, сосредоточившейся въ городахъ, такъ непомѣрно выросшихъ за послѣдніе годы, сила "услужающихъ" все увеличивается, и увеличивается не только количественно, но растетъ и качественно, что и отмѣчаетъ г. Елпатьевскій въ своемъ живомъ очеркѣ.
"Я, кажется, знаю, откуда пришелъ этотъ всякаго рода служащій. Утлая ладья русскаго просвѣщенія не всегда довозитъ пассажировъ до намѣченной пристани и часто ссаживаетъ на перепутьи и въ непредусмотрѣнныхъ мѣстахъ, на пустынныхъ берегахъ, на дикихъ островахъ. Въ частности, въ былое время, когда въ газетахъ появлялись сообщенія о томъ процентѣ учащихся, который достигаетъ аттестата зрѣлости, меня всегда интересовалъ вопросъ,-- куда дѣвается и какъ используется жизнью тотъ -- другой процентъ... Мнѣ показалось, что я нашелъ, наконецъ, этотъ "процентъ", нашелъ этого, не успѣвшаго сдѣлаться "механикомъ" и оставшагося "полумеханикомъ" человѣка -- нашелъ его за толстыми конторскими книгами, за стойкой мануфактурнаго магазина, въ капитанской рубкѣ парохода, у котловъ завода, подъ форменной фуражкой начальника станціи. Мнѣ показалось даже, что для меня освѣтились многія явленія русской жизни, остававшіяся темными тамъ, гдѣ я раньше служилъ, что я открылъ, кто потребляетъ эту все растущую массу книгъ, появляющихся на рынкѣ, кто читатель этихъ размножившихся провинціальныхъ газетъ, которыя все-таки существуютъ, для кого въ самые дальніе углы несутся цѣлые цѣлые вагоны "приложеній" сочиненій русскихъ писателей... Мнѣ думается, я нашелъ этого новаго читателя. Я пересталъ удивляться тѣмъ книгамъ и журналамъ, которые брали молодые приказчики и служащіе въ библіотекѣ нашего общества и торгово-промышленнаго клуба, пересталъ удивляться росту библіотекъ и читаленъ и книжныхъ магазиновъ, огромному наплыву публики на всякія публичныя лекціи, курсы, пересталъ удивляться всему, что было такъ удивительно для меня, хорошо помнившаго, что было какихъ-нибудь двадцать пять -- тридцать лѣтъ назадъ..."
Самымъ яркимъ представителемъ новаго типа выведенъ авторомъ Ножичкинъ, около котораго группируются другія, не менѣе любопытныя лица изъ этой мало затронутой въ литературѣ среды. Самъ Ножичкинъ, энергичный и смѣлый иниціаторъ въ борьбѣ за интересы своего сословія противъ "хозяина", цѣлой головой выше остальныхъ, но присущія ему черты до извѣстной степени родовыя. Онъ выдвигаетъ при каждомъ столкновеніи вопросъ о правѣ, о достоинствѣ личности и страстно отстаиваетъ свое право быть наравнѣ со всѣми. Когда въ клубѣ заходитъ, напр., рѣчь объ отчетности, одинъ изъ старшинъ, "владѣлецъ лѣсныхъ складовъ", обижается щепетильностью ревизіонной коммиссіи, требующей отчетъ въ истраченныхъ деньгахъ. "Ежели этакъ будутъ оскорблять, ежели всякій (подчеркнулъ онъ) придетъ и будетъ васъ въ копѣйкахъ учитывать, такъ это и служить нельзя, уйти только и больше ничего"... Это обычная въ нашихъ провинціальныхъ собраніяхъ обидчивость встрѣчаетъ со стороны Ножичкина страстный отпоръ, въ которомъ такъ и вырисовывается самое характерное отличье его, "новаго" человѣка, больше всего блюдущаго именно свое право, свое достоинство, какъ человѣка.
"-- Какъ вы смѣете оскорбляться?-- гремитъ онъ. -- Кто вы такой? Выбранный нами старшина, обязанный всякому изъ насъ,-- слышите всякому -- давать отчетъ въ каждой копѣйкѣ, истраченной вами..."
Можно подумать, что это Мирабо, отвѣчающій на вопросъ, кто они, эти "всякіе". Но дѣло не въ размѣрѣ событія, не въ предѣлахъ правъ, а въ самой сущности вопроса о правѣ вообще, правѣ, такъ тяжко добытомъ и отстаиваемомъ Ножичкиными отъ посягательствъ. Отсюда и эта страстность человѣка, всѣмъ обязаннаго только себѣ и готоваго на каждомъ шагу стоять за это "свое".
Ножичкинъ не только цѣнитъ себя, какъ всякій добившійся положенія лично своими усиліями и энергіей,-- нѣтъ. Онъ идетъ дальше и, какъ истый представитель "новаго сословія", глядитъ далеко впередъ. Онъ презираетъ современнаго купца и промышленника, которому было все "дано" и который, поэтому, вырождается въ третьемъ уже покодѣніи и ничего не умѣетъ добиться самъ, а все черезъ "казну-матушку". Они всѣ осуждены имъ на смарку, ибо сила знанія дѣла и традиція труда -- только въ такихъ людяхъ, какъ онъ, Ножичкинъ, и его товарищахъ, "служащихъ". "Все дѣло торговое въ Россіи мы ведемъ. И традиціи только у насъ однихъ и имѣются,-- традиціи людей изъ поколѣнія въ поколѣніе вытягивавшихъ изъ себя жилы".
Но какъ представитель своего сословія, онъ и понимаетъ интересы только своихъ, и когда въ разговорѣ одинъ изъ служителей, симпатизирующихъ Ножичкину, хотя и скептически настроенный, задаетъ вопросъ о рабочихъ, которыхъ нельзя обойти ни въ какомъ дѣлѣ, герой нашъ морщится и отнѣкивается очень характернымъ словечкомъ.
"-- Онъ мнѣ не товарищъ... Всякъ самъ по себѣ... Хлопочи, добивайся... Я тебѣ сколько говорилъ,-- не богадѣльню мы строимъ и не воспитательный домъ.
"-- Намъ не по дорогѣ... Такъ, Николаичъ?..-- сумрачный бухгалтеръ улыбнулся.
"-- Ну да, не по дорогѣ...-- вдругъ разсердился Ножичкинъ.-- Я ему дороги не заступаю... Иди, встрѣтимся,-- милости просимъ. Только я не благотворитель, не филантропъ..."
Эта черта дорисовываетъ оригинальную фигуру Ножичкина. Именно такъ и долженъ стоять Ножичкинъ въ будущей исторіи, какъ онъ представляетъ ее себѣ, и это хорошо. Прежде всего надо научиться свои интересы отстаивать, такъ какъ самъ онъ весь въ будущемъ, и все остальное ему должно представляться "филантропіей", которая внушаетъ ему одно презрѣніе. Онъ получилъ пока хорошую закалку и съумѣетъ съ помощью ея завоевать свои "права", но теперь ему нелегко, и если бы онъ сталъ увлекаться "филантропіями", не добился бы ничего. Его сила только въ цѣльности его желаній и стремленій, а теперь, пока у него есть воля, чтобы хотѣть, ему еще надо поработать и пережить не одно разочарованіе, пока онъ достигнетъ и "силы мочь". Но чувство справедливости въ немъ живо,-- не даромъ онъ всею силою души отстаиваетъ право,-- и это чувство внушаетъ ему уваженіе и къ стремленіямъ другихъ. "Хлопочи, старайся... Встрѣтимся, милости просимъ". Въ этихъ словахъ залогъ взаимнаго пониманія двухъ нарождающихся новыхъ общественныхъ силъ, объединяемыхъ общимъ содержаніемъ жизни, общей традиціей -- "людей, изъ поколѣнія въ поколѣніе вытягивавшихъ изъ себя жилы".
Рядомъ съ Ножичкинымъ стоитъ его жена, типъ, прелестно очерченный авторомъ и тоже оригинальный въ своемъ родѣ. Она не только понимаетъ стремленія мужа, но всѣми силами поддерживаетъ его въ борьбѣ, которой ни мало не боится. Она прошла тоже жестокую школу жизни и вынесла увѣренность въ свои силы. Когда старый почтальонъ, отецъ Ножичкина, совѣтуетъ сыну по-старинкѣ "поклониться" сильнымъ міра сего, смиреніемъ взять то, чего сынъ добивается упорствомъ, она со смѣхомъ разсказываетъ объ этомъ мужу, не смущаясь ни закладомъ вещей, ни гнѣвомъ сильныхъ. Это настоящая подруга жизни, работница, привыкшая стоять рядомъ у станка, смѣло устремляя взоръ въ будущее, которое она завоюетъ для своихъ дѣтей, не пользуясь ни правительственными субсидіями, ни филантропіей. Сдержанная и строгая, она и дѣтей выдержитъ и воспитаетъ въ томъ же сосредоточенномъ, спокойномъ стремленіи къ дѣятельной, бодрой и здоровой жизни, къ борьбѣ за свое достоинство, которое она цѣнитъ выше всего. Среди привычной для насъ русской распущенности и разгильдяйства въ семейной и общественной жизни, эта пара представляетъ ячейку новой семьи, "ревниво берегущей свою неприкосновенность отъ постороннихъ людей", т.-е. самое главное, на чемъ держится культурное общество. Долгъ, дисциплина и выдержка -- все новыя для насъ начала, плохо вяжущіяся съ русской небрежностью, невниманіемъ къ себѣ и чужимъ интересамъ, и все это на яко бы общей гуманной подкладкѣ, въ которой по существу ничего нѣтъ, кромѣ лѣни, безхарактерности и позорной неустойчивости.
Таковы представители народившагося за послѣдніе годы новаго сословія, которое требуетъ устами Ножичкина и своей доли въ жизни, и какъ требуетъ! Не слезницами со ссылками на бывшее великолѣпіе и современное оскудѣніе, а указаніемъ на свое право жить, потому что оно имѣетъ волю хотѣть и скоро завоюетъ себѣ силу мочь. Оно только не съорганизовано еще, но всѣми силами стремятся къ организаціи, понимая, какая мощь заключается въ единеніи. Поэтому, оно прогрессивно теперь, стоитъ за расширеніе всякихъ правъ, за просвѣщеніе, за всѣ виды общихъ и частныхъ свободъ, ибо при каждомъ шагѣ въ этомъ направленіи съ Ножичкина слетаютъ тѣ или иныя путы, которыя на него надѣты съ рожденія. Что намъ досталось даромъ, ему приходиться добиваться величайшими усиліями. Зато, если онъ ужъ добьется чего,-- онъ не выпуститъ и безъ бою не отдастъ. Предстоитъ ему тягостная дорога, на которой много разъ придется ему быть побитымъ и поверженнымъ, но каждое пораженіе послужитъ новымъ урокомъ и новымъ стимуломъ къ дальнѣйшей борьбѣ, въ конечномъ итогѣ которой его все же ждетъ побѣда. И это потому такъ, что Ножичкины ни на кого, кромѣ себя, не разсчитываетъ. Эту мысль онъ очень оригинально разъясняетъ на примѣрахъ другихъ, созданныхъ и живущихъ "казной-матушкой".
"-- Я еще маленькимъ помню, все, бывало, слышалъ: "на казну поставляетъ". Одинъ около тюрьмы пропитывается, другой обмундировываетъ, третій дрова въ казну сдаетъ, четвертый казенные подряды беретъ... И дальше и выше все то же. Теперь, вотъ, промышленность пошла... Грандіозно!.. Перспективы!.. Техническій прогрессъ!..-- передразнивалъ онъ.-- Мнѣ-то очки не вотрутъ!.. Все та же казна. Она и родила, она и соской кормитъ. Вонъ у насъ дворянское землевладѣніе сколько вѣковъ существовало,-- кажется можно бы на ноги стать, а... вынули соску -- какъ вѣтромъ все и вымело... И промышленность тоже... Отвори заграницу, только пыль пойдетъ отъ нашей промышленности. Знаете,-- оживленно заговорилъ онъ,-- въ чемъ, я думаю, главное наше зло? Все намъ дано, а не взято нами... Дано, дадено... Землей дадено, рудниками, крѣпостными, дадено пошлинами, субсидіями, казенными заказами, а не взято иниціативой, энергіей, образованіемъ, дѣйствительнымъ техническимъ прогрессомъ... Вотъ и вышло, что у насъ только одна традиція и имѣется,-- казна! Исторія, что ли у насъ ужъ такая, что все мы дѣлали скопомъ, міромъ, а не отдѣльными личностями,-- и государство устраивали..."
Но, какъ вѣрно заключаетъ Ножичкинъ, это уже -- исторія. Теперь наступаетъ время иниціативы, энергіи, образованной личности, которая, не прибѣгая къ казнѣ, напротивъ, всячески отъ нея отбиваясь, желаетъ лишь одного, чтобы ей не мѣшали, не опекали ее на каждомъ шагу. Эту идею вноситъ Ножичкинъ всюду, куда жизнь приводитъ его, несмотря на всѣ противодѣйствія. Онъ и въ земствѣ, и въ думѣ, и въ мѣстной печати борется за эту идею, за принципъ самодѣятельности противъ бюрократизма, опутавшаго все и всѣхъ такъ, что, въ концѣ концовъ, никто ничего не дѣлаетъ и дѣлать не въ состояніи. Чѣмъ острѣе приходится Ножичкину чувствовать свое безсиліе въ бюрократическихъ тискахъ, тѣмъ усиленнѣе онъ станетъ выбиваться изъ нихъ, такъ какъ ему нѣтъ иного спасенія, какъ въ свободѣ иниціативы, въ свободѣ личности -- и поменьше опеки.
Предстоятъ ему жестокія испытанія, но бояться ихъ ему не приходится. Разъ выбившись на поверхность, ему нѣтъ ни малѣйшаго разсчета идти назадъ, въ тѣ темныя трущобы, которыя ему хорошо извѣстны. Впереди брезжитъ заманчиво свѣтъ, а глаза у него зоркіе и изъ виду онъ его не упуститъ, какъ бы ни усиливались туманы на пути.
Есть около него и свои мечтатели, безъ которыхъ ни одно дѣло не дѣлается и которые расширяютъ "узенькую" истину Ножичкина, въ родѣ Алеши, влюбленнаго въ своего героя. Этотъ Алеша, только намѣченный въ разсказѣ г. Елпатьевскаго, утопистъ чистой крови, жаждущій обновленія жизни путемъ обширныхъ ассоціацій, мечтающій о томъ, "какъ хорошо было бы, если всѣ маленькія людскія дороги вели на одинъ торный широкій путь подъ свѣтлымъ, высокимъ небомъ". И эти наивныя мечты расширяютъ горизонтъ въ дѣятельности новыхъ людей, даютъ полетъ ихъ мысли и согрѣваютъ ихъ сердца надеждой на возможность лучшей, болѣе человѣческой жизни.
Какъ далеко все это отъ стараго гоголевскаго міра съ его Чичиковыми, Сквозниками-Дмухановскими, Собакевичами и Ноздревыми! Пусть этотъ міръ еще проченъ, еще живъ, какъ живуча пошлость вообще. Но дни его сочтены, потому что онъ изжилъ себя до глубины, прогнилъ до сердцевины и одряхлѣлъ, какъ старое вѣковое древо, только держащееся до перваго сильнаго порыва вѣтра, который вывернетъ его съ корнемъ и обнаружитъ всѣмъ его изъѣденную червями, истлѣвшую внутренность.
Мартъ, 1902 г.