Однимъ изъ поучительнѣйшихъ явленій русской жизни представляется намъ судьба величайшаго вашего художника-реалиста Гоголя. Едва выступивъ въ литературѣ, онъ сразу занялъ единственное и никѣмъ не оспариваемое мѣсто, какъ великій и несравненный изобразитель русской дѣйствительности, какою она была въ угрюмое время крѣпостного царства. Въ десять лѣтъ почти онъ далъ такія картины изъ этого царства мертвечины и гнили, что послѣдующимъ художникамъ осталось развѣ только дорисовать детали, но главное -- было дано, и какъ дано! Въ образахъ столь геніально-правдивыхъ и глубокихъ, что, казалось, художникъ заглянулъ въ самую глубь крѣпостного царства, въ его святая святыхъ и представилъ на поученіе и страхъ современности и потомству -- весь ужасъ и отвратительное существо этой "злой ямы", которая называлась тогда "исконнымъ" строемъ русской жизни. Великій юмористъ, онъ не рисовалъ трагедій, совершавшихся тогда на каждомъ шагу,-- трагедіи, такъ хорошо повѣданныхъ намъ впослѣдствіи Щедринымъ и Терпигоревымъ, -- и хотя безсознательно, но поступилъ какъ мудрѣйшій изъ мудрыхъ: онъ осмѣялъ этотъ строй. Трагедія, даже самая ужасная, есть все же борьба, въ ней есть исходъ въ смерти, и зритель такъ или иначе возбуждается, вдохновляется ею и примиряется съ судьбой, ибо смерть -- великая примирительница. Гоголь далъ нѣчто болѣе важное -- картину пошлости русской жизни, онъ показалъ пораженному читателю то, что лежало въ основѣ окружающей жизни. Немногочисленное тогдашнее общество русской интеллигенціи встрѣтило это геніальное воспроизведеніе пошлости русской дѣйствительности съ восторгомъ откровенія, такъ какъ и самые проницательные наблюдатели не видѣли всей глубины того, что далъ Гоголь. Но самого художника погубилъ его великій даръ, и пошлость жестоко отомстила ему за себя.
Слишкомъ неблагопріятны были условія, при которыхъ Гоголь совершилъ свое дѣло. Представимъ только подавляющую обстановку жизни тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, когда ему пришлось жить. Въ литературной средѣ полный разгулъ Булгариныхъ и Сенковскихъ, Гречей -- и Дубельта. Пушкинъ только-что кончилъ трагически мучительную жизнь, и трупъ его втихомолку, какъ нѣкую заразу, препроводили подальше отъ тѣхъ, кто могъ его оплакать. А въ общественной средѣ -- полный разгулъ тѣхъ самыхъ "потомковъ извѣстной подлостью прославленныхъ отцовъ", которыхъ другой геніальный поетъ только-что пригвоздилъ къ позорному столбу исторіи своимъ стихомъ, "облитымъ горечью и злостью". На кого могъ опереться Гоголь? У кого могъ онъ найти поддержку и дружественное укрѣпленіе въ минуты душевной слабости и колебаній?
Онъ меньше всего былъ натурой героической, которая въ себѣ самой ищетъ стимула для борьбы и въ самомъ одиночествѣ находитъ новый источникъ силы. Гоголь былъ человѣкъ слабый, приспособляющійся инстинктивно къ обстоятельствамъ и шедшій не противъ теченія, хотя и не за нимъ. Онъ искусно лавировалъ тамъ, гдѣ было можно, а больше всего ему было по душѣ -- стоять въ сторонкѣ и съ своей скрытой, полуязвительной, полугрустной усмѣшечкой созерцать жизнь. Болѣзненный, мнительный, недовѣрчивый, самолюбивый до чудовищности, онъ сторонился отъ жизни и боялся ея. Ему легче дышалось за границей, гдѣ міръ былъ ему глубоко чуждый, но гдѣ онъ могъ уйти въ свою скорлупу, не вызывая ни удивленія, ни порицанія своей замкнутостью. На родинѣ это было немыслимо, здѣсь онъ былъ слишкомъ огромной величиной, чтобы не принимать участія въ окружающей дѣйствительности, а послѣдняя положительно пугала его. На родину, въ рѣдкіе наѣзды, онъ являлся только за поклоненіемъ, безъ котораго жить не могъ. Онъ упивался ѳиміамомъ, которымъ со всѣхъ сторонъ окружали его Аксаковы, Плетневы, Смирновы и др. Въ запахѣ этого ѳиміама онъ плохо, лучше сказать, вовсе не разбирался. Въ то время, какъ кругъ Аксаковыхъ славилъ его великое художественное дарованіе и въ унизительномъ для обѣихъ сторонъ преклоненіи ждалъ, требовалъ и молилъ новыхъ проявленій того же дара, -- кругъ Смирновыхъ и Плетневыхъ тянулъ его въ противоположную сторону, восхваляя его проповѣдническій даръ, глубину его взглядовъ какъ мыслителя, и возбуждая сказать "великое слово", которое должно довершить дѣло его жизни, вскрывъ таинственную для всѣхъ суть русской жизни. Онъ, Гоголь, нарисовалъ только видимую, поверхностную сторону, тогда какъ только онъ можетъ раскрыть изумленному міру и тайну этой жизни.
И все это Гоголь принималъ какъ должное, безъ критики, безъ вдумчиваго отношенія и къ той, и къ другой сторонѣ. Голова его кружилась и не было около него ни одной души, ни одного человѣка, равнаго ему по таланту и силѣ слова, который могъ бы внести въ эту атмосферу хвалы здоровую струю отрезвленія. Принимая все за чистую монету, онъ и самъ проникся убѣжденіемъ, что онъ-то и есть провиденціальный человѣкъ, который завершитъ зданіе русской жизни и откроетъ человѣчеству великую правду, и придутъ всѣ, и поклонятся.
Ни для кого, быть можетъ, не была большей потерей смерть Пушкина, какъ для Гоголя {"Ты знаешь,-- говорилъ Гоголь Ал. Ив. Тургеневу,-- какъ я люблю мою мать, но еслибъ я потерялъ даже ее, то такъ не могъ бы быть огорченъ, какъ теперь -- Пушкинъ въ этомъ мірѣ не существуетъ больше". Его же слова: "Пушкинъ! -- какой прекрасный сонъ видѣлъ я въ моей жизни". По словамъ Кулеша, перваго біографа Гоголя, "смерть Пушкнна положила въ жизни Гоголя рѣзкую грань... При жизни Пушкина -- Гоголь былъ одинъ человѣкъ, послѣ его смерти сдѣлался другимъ".}. Пушкинъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который могъ бы уберечь Гоголя отъ головокруженія и своимъ здоровымъ умомъ оздоровить и эту болѣзненную, шаткую, колеблющуюся душу. Какъ бы далеко ни склонялся Пушкинъ вправо, онъ никогда не перешелъ бы того предѣла, за которымъ начинается нравственное разложеніе. Его умъ былъ для этого слишкомъ великъ и чувство -- здорово, онъ не могъ не видѣть той бездны, которая скрывалась за крѣпостнымъ режимомъ и за всѣмъ, что зиждилось на немъ. А голосъ Пушкина даже изъ-за могилы былъ единственнымъ, къ которому еще прислушивался Гоголь и которому вѣрилъ безусловно, хотя уже и пускался въ своеобразныя толкованія мыслей Пушкина.
Въ только что вышедшемъ сборникѣ "Подъ знаменемъ науки", изданномъ въ честь Н. И. Стороженки, есть очень интересная статья "Гоголь и Бѣлинскій лѣтомъ 1847 г.", въ которой проф. А. И. Кирпичниковъ даетъ любопытныя черты для характеристики этого упоеннаго своимъ величіемъ настроенія Гоголя. Не прошло еще и десяти лѣтъ съ того момента, какъ появились "Мертвыя души" и "Ревизоръ", два капитальныхъ творенія Гоголя, поставившія его имя въ зенитѣ литературнаго міра. Бѣлинскій уже написалъ свои великія статьи, разъяснявшія всѣмъ значеніе этихъ произведеній, и Гоголь былъ на высотѣ, до которой послѣ Пушкина не поднимался писатель. Его не только признали славой и гордостью родной литературы,-- его чтили, какъ нѣкую сокровищницу, его обожали, предъ нимъ благоговѣли и преклонялись. У Аксаковыхъ предъ нимъ, по свидѣтельству очевидцевъ, чуть не молебны служили. А суетливыя и егоздивыя великосвѣтскія дамочки, разныя Смирновы и Віельгорскія, въ письмахъ выпрашивали у него чуть не благословенія и закидывала его просьбами по части совѣтовъ на всякій случай жизни {Вотъ что говоритъ о нихъ С. Т. Аксаковъ: "...Не менѣе вредны были ему дружескія связи съ женщинами большею частью высшаго свѣта. Онѣ сейчасъ сдѣлали изъ него нѣчто въ родѣ духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и увѣреніями, что его письма и совѣты поддерживаютъ или возвращаютъ ихъ на путь добродѣтели. Нѣкоторыхъ я даже не знаю, назову только Віельгорскую, Соллогубъ и Смирнову". Въ особенности, вредна была послѣдняя, въ то время "кающаяся Магдалина", по выраженію Аксакова.}.
Въ этомъ небываломъ для русскаго писателя положеніи было нѣчто глубоко комическое, и странно, какъ Гоголь съ его юморомъ не замѣчалъ этого. А онъ не только не замѣчалъ, но прямо-таки опьянѣлъ отъ хваленій и въ упоеніи разразился книгой дерзкой, легкомысленной и патетической, книгой, которая, кромѣ святошъ и ханжей, повергла всю собравшуюся около его имени клику въ великій конфузъ. Самъ авторъ, возбуждаемый и разгорячаемый чрезмѣрностью хвалы и поощреній -- стать на всероссійскую каѳедру и озарить міръ "всею правдой", былъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, что даже "заранѣе велѣлъ заготовить бумагу для второго изданія", и писалъ Плетневу, тоже пресмыкавшемуся предъ нимъ, какъ Смирнова и проч., что "это его до сихъ поръ единственная дѣльная книга, необходимая въ настоящее время многимъ и многимъ". И первое время тѣ же Плетневы поддерживаютъ его въ этомъ убѣжденіи. "Гоголь на основаніи словъ Плетнева увѣрился, что изданіе распродастся въ мѣсяцъ", и торжествовалъ новую побѣду. Быть можетъ, ему уже предвидѣлась вся Россія, устремляющаяся къ нему, какъ къ новому пророку за поученіемъ и духовной пищей. Скоро однако и Плетневъ палъ духомъ и смиренно увѣдомлялъ "учителя", что "книгопродавцы пріостановились своими требованіями и о второмъ изданіи никто изъ нихъ не заикается".
Этотъ чувствительный для адскаго самолюбія Гоголя ударъ былъ однако ничтоженъ въ сравненіи съ удручающими отзывами именно тѣхъ, кто прежде благоговѣлъ предъ нимъ, какъ предъ "величайшимъ писателемъ времени". По словамъ проф. Кирпичникова, "изъ лицъ, прикосновенныхъ къ русской литературѣ и познакомившихся съ "Выбранными мѣстами", болѣе 90 процентовъ оказалось противъ него". Даже великосвѣтскія поклонницы новаго пророка вынуждены сознаться, что эффектъ книги совершенно неожиданный. Такъ, гр. С. М. Сологубъ пишетъ: "Критики столь язвительны, разборъ вашихъ писемъ такъ немилосердно строгъ и насмѣшливъ и выведенныя заключенія изъ собственныхъ вашихъ словъ и сужденій такъ странны и преувеличены, что я считаю лишнимъ упоминать о нихъ здѣсь, руководствуясь этимъ правиломъ: плетью обуха не перешибешь". Этимъ "обухомъ" оказалось общее возмущенное чувство стыда и обиды за Гоголя, а въ друзьяхъ и поклонникахъ -- и за себя. Вопреки ихъ ожиданіямъ, Гоголь, что называется, "повелъ себя неприлично", "понесъ дичь" и выказалъ себя такимъ "моветономъ", что даже у самыхъ заядлыхъ хвалителей его не хватило духу выступить на его защиту. Дѣло было погибшее и настолько погибшее, что только Смирнова да еще небольшой кружокъ обскурантовъ, ханжей и мистиковъ въ духѣ византизма, рѣшился отстаивать его.
Самъ Гоголь вначалѣ еще не даетъ себѣ отчета, что онъ надѣлалъ, и пытается, по обыкновенію, хитрить и выкручиваться. Его книга только попытка узнать мнѣніе другихъ о положеніи Россіи. "Письма эти вызвали бы отвѣты; отвѣты эти дали бы мнѣ свѣдѣнія. Мнѣ нужно много набрать званій; мнѣ нужно хорошо звать Россію" -- для работы надъ второю частью "Мертвыхъ душъ". Увѣряеть, что "почти нарочно" помѣстилъ въ своей книгѣ много такихъ мѣстъ, которыя заносчивостью тона способны "задрать за живое и разсердить читателя", такъ какъ "русскаго человѣка до тѣхъ поръ не заставишь говорить, покуда не разсердишь его и не выведешь изъ терпѣнія". Потомъ, какъ набалованный и слабый человѣкъ, "старается всю отвѣтственность въ неудачѣ книжки возложить на своихъ близорукихъ поклонниковъ, которые слишкомъ торопили его и приставали къ нему". Но въ концѣ концовъ падаетъ духомъ и признается, что "размахнулся въ своей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣетъ духу заглянуть въ нее".
Знаменитое письмо Бѣлинскаго довершило ударъ, нанесенный ему общественнымъ мнѣніемъ. "Душа моя изнемогла,-- пишетъ онъ ему въ отвѣтъ.-- Могу сказать, что не осталось чувствительныхъ струнъ, которымъ не было бы нанесено пораженіе еще прежде, нежели я получилъ письмо ваше. Письмо ваше я прочелъ почти безчувственно, но тѣмъ не менѣе былъ не въ силахъ отвѣчать. Да и что мнѣ отвѣчать! Богъ вѣсть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды"... Такое признаніе послѣ всего, что было сказано въ "Выбранныхъ Мѣстахъ", являлось для Гоголя отказомъ отъ учительства и пророческихъ откровеній. Въ другомъ письмѣ (къ Анненкову) онъ, по словамъ проф Кирпичникова, "какъ-бы взываетъ къ милосердію самаго благороднаго изъ своихъ противниковъ" (Бѣлинскаго), чувствуя себя глубоко виноватымъ, хотя потомъ въ письмахъ къ другимъ онъ же передаетъ впечатлѣніе отъ письма Бѣлинскаго и свой отвѣтъ на него уже въ совершенно другомъ тонѣ. По этому поводу проф. Кирпичниковъ замѣчаетъ: -- "такая тенденціозная передача фактовъ, по моему глубокому убѣжденію, не есть умственное коварство или ложь, но результатъ той наклонности и умѣнья приспособляться къ людямъ и положеніямъ, которая замѣчается и въ скромномъ Гоголѣ-юношѣ, и въ прославленномъ авторѣ "Ревизора". Эта приспособляемость тѣсно связана съ живымъ воображеніемъ: обдумывая письма, онъ представляетъ себѣ того, кому пишетъ, и беретъ тотъ тонъ, какой онъ взялъ-бы въ разговорѣ съ нимъ".
Несомнѣнно, что горячій и убѣдительный тонъ Бѣлинскаго подѣйствовалъ на Гоголя сильно. "Съ тѣхъ поръ Бѣлинскій для него не литературный наѣздникъ, а одинъ изъ неглупыхъ людей и пріятелей, не безъ нѣкотораго основанія считающій его книгу вредной ". Также вредной призналъ ее и Аксаковъ, "и такое удивительное согласіе двухъ представителей враждующихъ лагерей, людей идеальной прямоты и честности и знатоковъ искусства, не могло не оказать сильнаго и благотворнаго вліянія на самоувѣреннаго, упорнаго, но геніально-умнаго малоросса", заключаетъ авторъ.
Къ великой печали всѣхъ истинныхъ цѣнителей таланта Гоголя, побѣда осталась не за Бѣлинскимъ и Аксаковымъ. Повернуть снова на путь творчества, отказаться отъ роли учителя и открыто признать свою ошибку Гоголь уже не могъ. Самолюбивый до болѣзненности и захваленный не въ мѣру, онъ не могъ примириться съ неудачей "Выбранныхъ мѣстъ" и все больше погружался въ ханжество и мистику, куда его усердно тянули Смирнова, Толстой, Стурдза при помощи пресловутаго ржевскаго проповѣдника о. Матвѣя Константиновскаго. Въ мучительной борьбѣ, которая несомнѣнно свела его преждевременно въ могилу, Гоголь не имѣлъ возлѣ себя никого, кто поддержалъ-бы его въ свѣтлые промежутки, чей авторитетъ былъ-бы достаточно силенъ, чтобы противостать комплоту ханжей, тѣсно окружавшихъ несчастнаго писателя и уже взиравшихъ на него, какъ на славнѣйшую жертву, какую они могли-бы принести своему византійскому Богу. Мракъ, нависшій надъ русской жизнью съ конца сороковыхъ годовъ, гробовое молчаніе, воцарившееся въ литературѣ подъ гнетомъ знаменитаго Бутурлина, въ значительной степени усилили меланхолическое настроеніе, свойственное Гоголю вообще, и помогли развиться тому отчаянію, которое и привело къ катастрофѣ, такъ прежде-временно лишившей Россію одного изъ лучшихъ ея сыновъ. Такимъ образомъ Гоголь палъ жертвой не столько своей слабости, сколько жестокихъ условій, при которыхъ ему довелось жить и дѣйствовать. Онъ не былъ душевно-больнымъ, когда печаталъ свою "переписку", но глубокое разочарованіе, послѣдовавшее затѣмъ, упадокъ творческой способности и сознаніе ошибки, имъ совершенной -- надломили его силы. Въ теченіе послѣдующихъ лѣтъ онъ уже не былъ прежнимъ Гоголемъ, творцомъ "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". Все послѣдующее время было въ сущности сплошной мучительной агоніей, безуспѣшными порывами къ творческой работѣ, которая не давалась, а вслѣдъ затѣмъ наступалъ такой упадокъ духа, когда несчастный писатель хватался за все, лишь бы найти успокоеніе для своей пошатнувшейся гордости, какъ писателя. Въ это-то время имъ и овладѣлъ о. Матвѣй и его присные. Имъ досталась одна тѣнь прежняго величія, надъ которой они и могли торжествовать легкую побѣду. Но что Гоголь и въ эти минуты роковой слабости пытался все-таки бороться съ ними, показываютъ обстоятельства его смерти. Онъ не примирился и ушелъ скорѣе подавленный, разбитый, уничтоженный, но не примиренный. Иначе, откуда эти муки послѣднихъ минутъ, этотъ странный конецъ, такъ похожій на сознательное самоубійство? Онъ отдалъ имъ свое творчество, уничтожилъ вторую часть "Мертвыхъ душъ", уничтожилъ и многое другое, что было у него въ рукописяхъ, но одного не могъ отдать -- свободы духа, которую требовали у него ослѣпленные враги ея, и унесъ ее съ собой, какъ горькую жалобу къ Тому, Кого онъ, конечно, понималъ лучше, чѣмъ окружавшіе его фанатики.
Побѣда ихъ была, слѣдовательно, далеко не полной и превратилась скорѣе въ пораженіе, такъ какъ жертва, въ концѣ концовъ, ускользнула, а то, что осталось отъ нея въ наслѣдіе потомству, принесло пышный плодъ, заставившій всецѣло забыть всѣ ошибки писателя, на которыхъ имъ хотѣлось бы обосновать славу его. Такъ жизнь торжествовала побѣду надъ смертью, и нынѣ въ пятидесятилѣтнюю годовщину печальной кончины великаго писателя мы можемъ вдвойнѣ чествовать его: и какъ творца русской литературы, давшаго ей то направленіе, отъ котораго она никогда потомъ не уклонялась, и какъ человѣка, мучительно алкавшаго правды и своею смертью запечатлѣвшаго вѣковѣчную истину, что жизнь только въ свободѣ духа, а не въ отреченіи отъ нея. Онъ далъ намъ великій урокъ. Не будемъ же забывать его, и если иногда кажется, что беретъ верхъ иное начало, то это лишь иллюзія, самообманъ, временное затменіе, "туманъ предъ зарею", какъ было и въ тѣ дни, когда Гоголь въ мукахъ сомнѣнія кончалъ свою жизнь. А заря возрожденія была уже такъ близко, міръ крѣпостничества, такъ имъ осмѣянный, доживалъ послѣднія минуты, и подъ неподвижной, мертвой поверхностью уже кипѣла новая жизнь.
Февраль 1902 г.