Въ синагогѣ оканчивалось уже молебствіе. Когда я прибѣжалъ туда съ заплаканными глазами, едва сдерживая свои всхлипыванія, всѣ молящіеся окончили уже тихую молитву {Самая осмысленная часть молебствія называется Шмонеэсре (восьмнадцать просительныхъ пунктовъ). Эту часть молитвы обязаны евреи произносить шопотомъ и непремѣнно стоя, а канторъ повторяетъ ее вслухъ, съ разными оригинальными древними азіатскими напѣвами. Евреи къ синагогахъ (кромѣ устроенныхъ на европейскій ладъ) молятся каждый молодецъ на свой образецъ: одинъ шепчетъ, другой пищитъ, а третій реветъ благимъ матомъ; одинъ стоя, другой сидя, а третій полулежа; одинъ щелкаетъ языкомъ и пальцами, и издаетъ дикіе крики, другой мяукаетъ, подпрыгиваетъ, шлепаетъ туфлями, стучитъ ногами и бьетъ въ ладони, а третій трясется какъ въ лихорадкѣ, одинъ опереживаетъ кантора, другой его догоняетъ, а третій надрывается, чтобы перекричать всѣхъ вообще, а кантора въ особенности. Легко можно себѣ представить, какой содомъ происходитъ въ синагогахъ во время скопленія большихъ массъ.} и сидѣли, въ ожиданіи повторенія этой молитвы канторомъ синагоги. Одинъ лишь учитель мой стоялъ на ногахъ, нашептывая и неистово мотаясь верхнею половиною своего туловища взадъ и впередъ, причемъ косматые его пейсы метались и хлестали его по лицу. Учитель мой обыкновенно медленнѣе и дольше молился, чѣмъ всѣ прочіе. Онъ всякое слово процѣживалъ съ особеннымъ чувствомъ и разстановкой, а иногда повторялъ по нѣскольку разъ одно и то же слово. Отчужденіе отъ міра грѣховнаго не лишило его однакожъ способности замѣтить мой поздній приходъ. Онъ повернулъ голову и строго посмотрѣлъ на меня своими холодными глазами. Здоровая щека моя находилась вблизи его костлявой длани, и я предчувствовалъ уже на ней то самое колючее ощущеніе, которое вынесла больная моя щека за четверть часа тому назадъ. Меня пугала не предстоящая оплеуха, въ полученіи которой я не сомнѣвался, но позоръ получить ее публично, при сотнѣ взрослыхъ людей. Къ счастію, мои ожиданія не осуществились: молитва не позволила набожному учителю сдѣлать нужное для того движеніе. Первый моментъ прошелъ -- я былъ спасенъ.
Я, въ свою очередь, началъ молиться и молился чрезвычайно усердно, но слово "дуракъ", которымъ угостилъ меня Митя совершенно незаслуженнымъ образомъ, звенѣло въ моихъ ушахъ.
Что я ему сдѣлалъ дурного? За что онъ меня обругалъ и обидѣлъ? спрашивалъ я себя въ сотый разъ, и не находилъ разумнаго отвѣта. Бѣдный ребенокъ! я не могъ еще знать тогда, что въ свѣтѣ вообще обижаютъ, унижаютъ, оскорбляютъ и угнетаютъ исключительно тѣхъ, которые никому не вредятъ; ихъ оскорбляютъ за то, что они слабы, безпомощны и терпѣливы. Кого природа не одарила физическими или нравственными зубами и когтями, тотъ или ложись заживо въ могилу, или подставляй всякому счастливому нахалу щеку, спину и уши.
Съ тѣхъ поръ я началъ избѣгать Митю. Какъ только онъ появлялся на дворѣ, я нетолько не выходилъ изъ дому, но отходилъ даже отъ своего любимаго окошка, чтобы не встрѣтиться съ нимъ глазами. Оля, если иногда и играла на дворѣ, то почти всегда съ братомъ, такъ что при всемъ моемъ желаніи посмотрѣть на ея доброе личико, я не могъ этого сдѣлать безъ ущерба моему самолюбію. Какимъ образомъ развилось у меня чувство самолюбія при такихъ условіяхъ жалкой жизни -- я, право, сказать не могу; но какимъ образомъ появляется иногда въ степи одинокій, рѣдкій, садовый цвѣтокъ -- это одна изъ тѣхъ тысячи неразгаданныхъ загадокъ, которыя человѣкъ объясняетъ себѣ словомъ "случай".
Самая суровая пора зимы миновала. Наступила временная оттепель, которую я встрѣтилъ съ особенной радостью. Мое тощее тѣло не изобиловало ни кровью, ни жиромъ; обѣды и ужины мои тоже не отличались особенной питательностью, а потому я былъ очень зябокъ. На чистомъ, морозномъ воздухѣ я всегда дрожалъ и не чувствовалъ ни рукъ, ни ногъ отъ холода. Но съ наступленіемъ относительно теплой погоды родились совершенно новыя мученія, о которыхъ я прежде и понятія не имѣлъ.
Дорога въ мой хедеръ пролегала по нѣсколькимъ проулкамъ, всегда почти безлюднымъ; я рѣдко встрѣчалъ прохожихъ, а если и встрѣчалъ, то на меня никто не обращалъ особеннаго вниманія. Я всегда спокойно и благополучно совершалъ свои путешествія. Съ наступленіемъ же оттепели начали появляться у воротъ и калитокъ злые русскіе мальчишки. Каждый изъ нихъ считалъ своимъ долгомъ по своему привѣтствовать прохожаго жидёнка. Одни бранили, другіе поддразнивали разными оскорбительными насмѣшками и прибаутками, иные грозили кулаками и палками, другіе цѣлились камнями, и иногда попадали довольно мѣтко. Но хуже всѣхъ мучили меня нѣкоторые, натравливая на меня собакъ, которыхъ я ужасно боялся. Единственнымъ моимъ спасеніемъ было -- бѣгство. Я очень легко бѣгалъ, потому что желудокъ у меня никогда не былъ слишкомъ обремененъ. За мною гонялись, на меня охотились, но заяцъ всегда благополучно ускользалъ. Съ каждымъ днемъ мои мученія усиливались. Мальчишки, подмѣтивъ, съ какой правильностью я, въ одно и то же время, прохожу мимо, караулили меня, засѣвъ за воротами и притаивъ дыханіе, чтобы напасть въ расплохъ. Я всегда былъ на сторожѣ; навостривъ уши и смотря въ оба, я не шелъ, а бѣжалъ серединою улицы, зная напередъ, что изъ-за такихъ-то воротъ, изъ-за такой-то калитки выбѣжитъ непремѣнно такой-то маленькій негодяй, а за нимъ такая-то дворняшка. Цѣлую недѣлю ежедневно по четыре раза охотились на мою личность, но безуспѣшно. Меня спасала судьба или, лучше сказать, мои быстрыя ноги. Это еще болѣе бѣсило и подстрекало жестокихъ моихъ враговъ. Наконецъ они прибѣгли къ тому же средству, къ которому прибѣгаетъ дипломатія въ важныхъ случаяхъ, то-есть заключили союзъ противъ меня. Когда я однажды, съ привычной уже самонадѣянностью, совершалъ свой бѣгъ по одному изъ проулковъ, высыпало вдругъ нѣсколько мальчишекъ изъ разныхъ воротъ и калитокъ. Одни загородили мнѣ дорогу въ хедеръ, другіе отрѣзали обратный путь. Я находился между двухъ огней, а потому остановился въ нерѣшимости, бросая испуганные взгляды во всѣ стороны, какъ робкій заяцъ, окруженный стаею гончихъ. Мальчишки, убѣдившись въ моей безпомощности, не торопились расправиться со мною; они, повидимому, наслаждались моимъ отчаяннымъ положеніемъ и придумывали достойное меня наказаніе. Я стоялъ на одномъ мѣстѣ, тяжело дыша отъ усталости. Вдругъ одинъ изъ этихъ негодяевъ крикнулъ собакѣ, указывая на меня рукою.
-- Куси жида, жучка! а за нимъ цѣлымъ хоромъ подхватили остальные мальчишки: -- кси! кси!! На меня съ остервененіемъ набросилось разомъ нѣсколько собакъ. Одна вцѣпилась зубами въ мою жалкую шубенку и рвала ее безпощадно; другая, подпрыгивая, наровила схватить мою руку; остальныя собаки кружились, оглушая меня своимъ лаемъ. Я кричалъ изо всей мочи, а бездушные враги злорадствовали и заливались хохотомъ. Не знаю, чѣмъ бы это все кончилось, еслибы не появился господинъ почтенной наружности, съ тростью въ рукѣ еще болѣе почтеннаго вида. Въ одну минуту онъ подбѣжалъ во мнѣ и хватилъ нѣсколько разъ тростью жучку съ братьей. Съ жалобнымъ воемъ разбѣжались псы, а за ними -- и струсившіе мальчишки.
-- За что мучатъ они тебя, бѣдный жиденокъ? спросилъ меня господинъ чрезвычайно сострадательно.-- Куда тебѣ нужно? пойдемъ, я провожу тебя.
Добрый человѣкъ довелъ меня до самаго хедера. Я поблагодарилъ его какъ умѣлъ.
-- Что съ тобою? спросить меня учитель, замѣтивъ, что на мнѣ ляда нѣтъ и что верхняя моя одежда въ самомъ жалкомъ положенія.
Я разсказалъ ему, какъ меня мучатъ русскіе мальчишки ежедневно по нѣскольку разъ, и какой пыткѣ я подвергся за четверть часа. Онъ съ необычайнымъ состраданіемъ посмотрѣлъ на меня я глубоко вздохнулъ.
-- Такова ужь участь наша, дитя мое! сказалъ онъ грустнымъ голосомъ.-- Мы должны молчать и безропотно переносить все то, что нашлетъ на насъ Іегова. На все -- его святая воля. Мы рабствовали у Фараона -- онъ избавилъ насъ отъ неволи, далъ намъ свободу и обѣтованную землю. Мы опить нагрѣшили и разгнѣвали Іегову -- онъ наказалъ насъ и опять, въ безпредѣльной добротѣ своей, насъ помиловалъ. Мы опять провинились -- онъ послалъ на насъ Тита. Нашъ милый Іерусалимъ разрушенъ и мы изгнанниками скитаемся по міру, не находя пристанища и покоя. Насъ гонятъ, преслѣдуютъ и мучатъ. Были и Хмельницкіе и Гонты, а мы все не исправляемся и грѣшимъ попрежнему. Пока мы всѣ не сдѣлаемся праведниками, пока между нами будетъ хоть одинъ грѣшникъ, Іегова не сжалится надъ своимъ народомъ. Будемъ же ждать и терпѣть.
-- За что же цѣлый народъ долженъ терпѣть изъ-за одного грѣшника? спросилъ робко одинъ изъ учениковъ.
-- За что же мы наказываемся, когда грѣшили не мы, а наши предки? добавилъ мой другъ Ерухимъ.
-- Такова воля Іеговы, отвѣтилъ учитель.-- Онъ мститъ до седьмаго колѣна.
Какъ ни краснорѣчиво увѣрялъ насъ учитель повиноваться безропотно волѣ Іеговы и терпѣливо переносить наказаніе, посылаемое намъ въ лицѣ кровожадныхъ мальчиковъ и ихь собакъ, мы все-таки не могли не роптать на нашу горькую судьбину. На нашемъ надпечникѣ я съ Ерухимомъ долго разсуждали этомъ предметѣ и окончательно рѣшили: поступать въ духѣ русской пословицы: "на Бога надѣйся, а самъ не плошай". У учителя нашего былъ помощникъ или, лучше сказать, разсыльный полу-идіотъ, но за то дубина хоть куда. Его-то я и договорилъ за нѣсколько грошей поступить ко мнѣ въ тѣлохранители. Онъ обязался клятвой приходить за мною и провожать меня изъ дома въ хедеръ и обратно. Чтобы огорошить моихъ враговъ, онъ, въ первый-же разъ, пустилъ меня впередъ одного, увѣривъ, что явится при первой опасности. Маневръ его удался какъ нельзя лучше: какъ только мальчишки, завидѣвъ меня, набросились на свою жертву съ обычнымъ ожесточеніемъ, мой здоровый тѣлохранитель вдругъ очутился возлѣ меня, какъ будто выросъ изъ-подъ земли и задалъ моимъ мучителямъ жестокую лупку. Я радовался отъ души, я былъ отомщенъ.
Послѣ первой острастки русскіе мальчишки меня оставили въ покоѣ. Изрѣдка развѣ, и то издали, изъ-за угла, меня угощали камнемъ, а большей частью разными эпитетами въ родѣ: "жиденокъ, чертенокъ", "жидъ, свиное ухо" и проч. и проч. Меня это унижало и бѣсило, но дѣлать было нечего. Я молчалъ. Съ тѣхъ поръ не только слово жидъ, но просто буква ж внушаетъ мнѣ омерзеніе. Еслибы это было въ моей власти, я эту проклятую, гнусную букву вычеркнулъ бы навсегда изъ списка живыхъ ея сестеръ.
Я торжествовалъ около двухъ недѣль. Однажды, когда я возвращался раннимъ вечеромъ одинъ изъ хедера и проходилъ мимо одного ярко-освѣщеннаго дома, меня вдругъ обдали очаровательные звуки скрипки, которой аккомпанировало фортепіано. Я любилъ музыку до безумія. Еще въ деревнѣ я по цѣлымъ часамъ не отходилъ отъ балалайщика или деревенскаго скрипача. Но то были звуки, раздражавшіе меня, но не удовлетворявшіе. Звуки же, поразившіе мой слухъ теперь, были совсѣмъ другаго рода; они разомъ обдали меня какъ будто ароматомъ. Я приросъ къ землѣ и весь погрузился въ цѣлый океанъ блаженства. Я забылъ себя и все окружающее меня, какъ вдругъ меня толкнула чья-то рука. Я вздрогнулъ и оглянулся. Возлѣ меня стоялъ громаднаго размѣра мужикъ, въ нахлобученной овчинной шапкѣ и съ громаднымъ кнутищемъ въ рукѣ.
-- Бачишь, сучій жиде, якъ у насъ гарно! сказалъ онъ мнѣ своимъ грубымъ хохлацкимъ голосомъ, указывая кнутомъ на домъ, въ которомъ раздавалась музыка.
Я ничего ему не отвѣтилъ и счелъ полезнымъ ретироваться подальше отъ его кнутища. Между тѣмъ, звуки давно уже замолкли, а въ ушахъ моихъ продолжало еще что-то вибрировать. Я рѣшился ждать долго-долго, лишь бы еще разъ услышать хоть нѣсколько такихъ звуковъ. Я отошелъ подальше отъ оконъ, поднялся на кончики пальцевъ, чтобы увидѣть какъ-нибудь того счастливаго смертнаго, которому природа дала способность извлекать такіе очаровательные звуки изъ своего инструмента. Въ окнахъ я замѣтилъ нѣсколько мужчинъ и женщинъ очень красиво одѣтыхъ, нѣсколько мальчиковъ-гимназистовъ и дѣвочекъ. Мнѣ показалось, что между ними были также Митя и Оля. Лица эти долго ходили взадъ и впередъ, подходя другъ къ другу, разговаривая, валъ видно, и смѣясь; дѣти бѣгали изъ угла въ уголъ. Наконецъ всѣ начали чинно усаживаться. Какой-то господинъ невзрачной наружности подвелъ къ фортепіано даму, усадилъ ее, затѣмъ взялъ скрипку, уладилъ ее подъ подбородокъ и плавно повелъ смычкомъ.
Къ подъѣзду съ шумомъ и грохотомъ подкатили дрожки. Кучеръ долго возился съ лошадьми, успокоивая ихъ различными увѣщаніями и ударами кнута. Я въ душѣ проклиналъ его: онъ мѣшалъ мнѣ слушать. Но онъ съ шумомъ соскочилъ съ своего сѣдалища, подошелъ къ параднымъ дверямъ, сильно и продолжительно позвонилъ. Кто-то вышелъ къ нему и громко сказалъ: обожди, сейчасъ поѣдутъ. Кучеръ зѣвнулъ, плюнулъ въ сторону, переваливаясь, подошелъ къ дрожкамъ и лѣниво вскарабкался на козлы.
Наступила желанная минута: раздался громкій аккордъ на фортепіано. За нимъ посыпалось множество аккордовъ все болѣе и болѣе успокоивающаго свойства. Скрипка взвизгнула раздирающимъ голосомъ и вслѣдъ за этимъ взвизгомъ посыпались мелкіе стонущіе звуки, покатившіеся быстрою гаммою внизъ. Мнѣ показалось, что звуки эти съ быстротою молніи увлекаютъ меня невѣдомо куда-то за собою внизъ и я -- падаю...
Я очутился въ рыхломъ снѣгу, въ который я глубоко врылся носомъ. Меня оглушилъ хохотъ нѣсколькихъ голосовъ; нѣсколько паръ рукъ меня душило; я чувствовалъ барабанный бой на своихъ хилыхъ плечахъ; меня придавили, я не могъ шевельнуть ни однимъ членомъ, я задыхался прижатый лицомъ къ рыхлому снѣгу, залѣпившему мнѣ ротъ, носъ и глаза; одни уши служили мнѣ еще кое-какъ.
-- А что, паршивый жиденокъ? попался наконецъ?
-- Эй барченокъ! это я его подкараулилъ и сцапалъ первый.
-- Ѳомка! эй, Ѳомка, не ври! я первый толкнулъ чорта; онъ и бухнулъ. Вы и насѣли.
-- Держи его, братцы! я сбѣгаю домой, принесу сала, мы ему и насалимъ жидовскія губы, чортову сыну.
-- Браво, Ваня! гаркнулъ цѣлый хоръ:-- только скорѣй, а мы пока грѣть его будемъ, а то дрожитъ совсѣмъ, собака.
На меня посыпалось безчисленное множество ударовъ; но одинъ ударъ въ голову, чѣмъ-то чрезвычайно твердымъ, причинилъ мнѣ такую невыразимую боль, что я инстинктивно рванулся разомъ. Мальчишки какъ щепки попадали въ снѣгъ. Я всталъ на колѣни.
-- Держи его, братцы! Дружно!
Меня опять повалили. Я опять рванулся, и приподнялся на локтяхъ, но меня опять придушили. А долго боролся, выбивался изъ силъ. Я все болѣе и болѣе слабѣлъ, что-то теплое заливало мнѣ глаза: я чувствовалъ, что лишаюсь сознанія...
-- Братцы! сало несу, сало несу! послышался голосъ издали. При мысли объ этой страшной казни, меня ожидающей, ко мнѣ возвратились и сознаніе и необыкновенная сила; я рванулся, сталъ на ноги и быстро помчался къ подъѣзду. Я хотѣлъ кричать, но что-то сдавило мнѣ горло, я не могъ произнести ни Одного звука. Дѣлая гурьба малчшнекъ, а впереди ихъ какой-то гимназистѣ, бѣжали по пятамъ.
-- Дуй его, ребята! поощрялъ кучеръ: -- пусть въ окна не заглядываетъ. Намедни, стащили у меня рукавицы, надоть жиды проклятые. Дуй его, собачьяго сына!
Я между тѣмъ былъ уже у парадныхъ дверей, но мои преслѣдователи меня настигли. Нѣсколько паръ рукъ протянулись уже ко мнѣ, какъ вдругъ отворилась парадная дверь. Предо мною стояли: Митя и Оля, а за ними лакей. Голосъ вдругъ возвратился ко мнѣ. Я зарыдалъ.
-- Бьютъ! прокричалъ я, и пошатнулся на ногахъ. Митя подхватилъ меня, Оля заплакала. Лакей стоялъ истуканомъ, а кучеръ хохоталъ.
-- За что, подлецы, бьете человѣка? спросилъ Митя, выпуская меня изъ рукъ, и хватая за воротъ перваго попавшагося ему негодяя.
-- Мы бьемъ не человѣка, а жида, отвѣтилъ кто-то изъ толпы, но Митя, какъ видно, не удовлетворился этимъ отвѣтомъ. Швырнувъ того мальчика, котораго держалъ за воротъ, онъ, какъ молодой львенокъ, однимъ прыжкомъ очутился въ срединѣ толпы, и началъ работать своими сильными кулаками до того энергично, что вся толпа вмигъ разбѣжалась. Остался одинъ гимназистъ барченокъ, который безучастно стоялъ въ сторонѣ подбоченясь.
-- За что ты, Митя, бьешь нашихъ изъ-за жида? спросилъ онъ сурово.
-- За то, что они подлецы. Стыдно тебѣ, Петя, дѣлать ту же самую мерзость, что дѣлаютъ всѣ эти мѣщанскіе оборвыши!
-- Что же? Жида проучили, эка важность!
-- А что тебѣ этотъ жидъ сдѣлалъ?
-- А зачѣмъ они рѣжутъ нашихъ дѣтей и пьютъ христіанскую кровь?
-- Это не онъ, Петя, отвѣтила Оля плаксивымъ голосомъ.-- Ей-Богу, не онъ! Это другіе злые мальчики. Онъ такой больненькій, бѣдненькій!
-- Больненькій! бѣдненькій! передразнилъ ее Петя, поддѣлываясь подъ ея пискливый голосокъ: -- ну, и цалуйся съ нимъ! добавилъ онъ, и отошелъ.
-- Ну, братъ, обратился ко мнѣ Митя: -- пойдемъ. Я довезу тебя домой.
-- Баринъ! забасилъ кучеръ: -- я жидёнка не повезу.
-- Почему же ты его не повезешь?
-- А потому не повезу, что лошади пристанутъ, аль и совсѣмъ околѣютъ. Кошекъ и жидовъ возить не слѣдъ.
-- Глупости! отвѣтилъ Митя довольно рѣзко: -- садись! приказалъ онъ мнѣ.
-- Ужь какъ хоть, паничъ, а жида не повезу.
Лакей, стоявшій до сихъ поръ безучастно у дверей, выдвинулся впередъ.
-- Эй, не балуй! Морду побью, погрозилъ онъ кучеру внушительно.
Лакейская логика возъимѣла свое дѣйствіе. Меня усадили между Митей и Олей, и дрожки двинулись.
Луна выплыла, изъ-подъ облаковъ. Оля, сидѣвшая по лѣвую сторону, повернула во мнѣ свою хорошенькую головку, утопавшую въ капорѣ, хотѣла что-то сказать, взглянула мнѣ въ лицо, взвизгнула, и съ ужасомъ отшатнулась.
-- Митя! кровь! кровь! прокричала она.
Что затѣмъ было со мною,-- не помню...
Я очнулся въ необыкновенно мягкой постели. Я былъ совсѣмъ раздѣтъ, и прикрытъ теплымъ., мягкимъ и чистымъ одѣяломъ. Голова моя была повязана чѣмъ-то холоднымъ и мокрымъ. У моего изголовья стояла пожилая женщина, и съ участіемъ на меня смотрѣла. Я узналъ ее; это была мать Оли и Мити.
-- Какъ ты чувствуешь себя, бѣдняжка? спросила она меня своимъ мягкимъ голосомъ.
Я посмотрѣлъ ей въ глаза, и улыбнулся. Въ этой улыбкѣ выражалось, должно быть, много благодарности и счастія.
Она присѣла во мнѣ на кровать, нагнулась, и съ теплотою поцаловала меня. Еслибы мнѣ пришлось жить сотни лѣтъ, я не былъ бы въ состояніи забыть ту отраду, которую поцалуй этотъ разлилъ по всему моему существу. Многіе и многіе цаловали меня потомъ впродолженіе моей жизни; нѣкоторые изъ этихъ поцалуевъ были и жарче, и нѣжнѣе, и продолжительнѣе, но ни одному изъ нихъ не удалось вытѣснить изъ моей памяти, котъ за минуту, вспоминаніе о святомъ поцалуѣ женской доброты и человѣколюбія.
-- Какъ зовутъ тебя, голубчикъ? спросила меня эта женщина.
-- Сруль, отвѣтилъ я.
Она встала, подошла къ двери, ведущей въ другую комнату, и пріотворила ее.
-- Можете войти, дѣти. Ему уже лучше.
Дѣти ворвались съ шумомъ. Митя подбѣжалъ, и наклонилъ но мнѣ свое серьёзное лицо. Я поднялъ голову въ уровень. съ его лицомъ, вдругъ обхватилъ его шею обѣими руками, и крѣпко-крѣпко поцаловалъ его.
-- Видишь, Митя, какъ онъ благодаренъ тебѣ за то, что ты его спасъ. Помни, другъ мой, этотъ сердечный поцалуй: спасай всегда несчастнаго и угнетеннаго. За одинъ подобный поступокъ Богъ прощаетъ много грѣховъ.
-- Мама! я тоже хочу его поцаловать, попросила Оля.
-- Поцалуй, Олинька.
Олинька подбѣжала ко мнѣ, и съ рѣзвостью ребенка прильнула своими алыми, полными губками къ моимъ блѣднымъ губамъ. Не знаю, почему, но я не поцаловалъ Олю.
Чрезъ нѣсколько минутъ вошла въ комнату яга-баба Леа. Она никому не поклонилась, обвела всѣхъ недоумѣвающимъ взглядомъ, и остановила на мнѣ свои черные, колючіе, глазки безъ рѣсницъ.
-- Цто это? спросила она дрожащимъ голосомъ.
-- Не грѣшно ли тебѣ, матушка, такъ мало заботиться о ввѣренномъ тебѣ ребенкѣ? Онъ здѣсь сиротка, безъ отца и матери. Его бьютъ, ему пробиваютъ голову, а вамъ и горя мало.
-- Хто побилъ ему голову? Я ницего не знаю.
-- Вы отпускаете мальчика одного по вечерамъ. Не диво, если собаки его загрызутъ, или мальчишки прибьютъ.
Леа молчала.
-- Успокойтесь, матушка, рана его не опасная. Я сдѣлала что нужно. Завтра увижу, можетъ быть, пошлю за докторомъ.
-- На цто докторъ? Я сама его полѣцу. Вставай, Сруликъ! Пойдемъ домой.
-- Нѣтъ ужъ, голубушка, я до завтра его не отпущу, какъ хочешь.
-- Нехай онъ тутъ, отвѣтила Леа подобострастно.-- Только, позалуйста, барыня, не давайте ему кусать трафнаго.
-- Успокойся, не отрафимъ его. Чай съ хлѣбомъ трафное, или нѣтъ?
-- Цай и хлѣба, тозе трафь, но нехай мозно, уступила Леа, и убралась восвояси.
Жестокіе мальчишки, какъ я обязанъ вамъ за ваши побои! Этотъ случай далъ мнѣ возможность сблизиться съ милымъ, добрымъ, истинно-нравственнымъ семействомъ Руниныхъ. Тутъ мое дѣтское сердце впервые почувствовало и любовь, и дружбу, и благодарность. Тутъ я научился выражаться кое-какъ на русскомъ языкѣ; тутъ я усвоилъ себѣ первоначальныя основныя правила русской грамоты и чистописанія; тутъ я воспринялъ глубокое убѣжденіе въ томъ, что истинная честность, доброта и гуманность не зависятъ ни отъ національности, ни отъ какой бы то ни было исключительной религіозной подкладки, а отъ развитія, разумнаго воспитанія и удачныхъ условій жизни. Я дитятей узналъ уже, что свѣтъ не безъ добрыхъ людей, но что эти добрые люди очень рѣдки, однакожь. Это глубокое убѣжденіе, вкоренявшееся во мнѣ съ самаго дѣтства, дало мнѣ возможность относиться впослѣдствіи довольно хладнокровно къ несправедливости и эгоизму человѣческой натура, и долго помнитъ ту гомеопатическую дозу хорошаго, которымъ люди изрѣдка меня угощали.
Я почти ежедневно началъ бывать у Руниныхъ. Марья Антоновна научила меня нѣкоторой опрятности. Собственноручно мыла и чесала мнѣ голову, починяла мое платье. Митя выучилъ меня немного читать и писать порусски. Все семейство полюбило меня за тихій нравъ и за мою любезность. Сначала я былъ очень молчаливъ, боялся произнесть слово, чтобы не подвергнуться насмѣшкѣ, но когда увѣрился, что не только надо мною не смѣются, но, сверхъ того, охотно поправляютъ мои ошибки, я сдѣлался смѣлѣе, и говорилъ свободно, не стѣсняясь. Такимъ образомъ, мало но малу, я нѣсколько освоился съ русскимъ языкомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я началъ бѣгать вмѣстѣ съ Митей и Олей по просторной, почтой пустой комнатѣ, спеціально для этого опредѣленной Марьей Антоновной, я чувствовалъ себя я сильнѣе, и здоровѣе. Оля меня очень любила. Я былъ свой въ домѣ Руниныхъ, но какъ только являлась въ домъ къ нимъ чужая личность, будь это взрослый, или ровесникъ Мити, я въ ту же минуту убѣгалъ домой. Я былъ увѣренъ, что другіе не посмотрятъ на меня такими доброжелательны ни глазами, какими смотрѣли на меня мои друзья и покровители, и мое самолюбіе возмущалось при этой мысли. Мнѣ, правда, иногда жутко приходилось отъ моего наставника и его яги-бабы за сближеніе съ гоимъ, но я переносилъ наказаніе съ стоическимъ хладнокровіемъ, и при первой возможности вновь бѣжалъ къ Рунинымъ. Если Леа превращалась въ аргуса и не пускала меня къ сосѣдямъ, хоть впродолженіе одного дня, во флигель являлась сана Марья Антоновна, и брала меня съ собою. Леа боялась ее, и не смѣла сопротивляться.
Судьба мнѣ улыбнулась. Я былъ счастливъ.