Мое положеніе сдѣлалось опять жалкимъ, почти безвыходнымъ: жить было нечѣмъ, и частной службы не предвидѣлось. Одни откупщики, или, изрѣдка, подрядчикъ какой-нибудь нуждались въ грамотныхъ служащихъ, прочій же торгующій и спекулирующій еврейскій людъ искалъ людишекъ подешевле, позабитѣе, которые довольствовались бы заплѣсневѣлымъ сухаремъ и нищенскимъ рубищемъ, которые, въ добавокъ, умѣли бы, при случаѣ, въ пользу своихъ хозяевъ, обсчитать, обмѣрить и обвѣсить кого слѣдуетъ.
Во что бы то ни стало, я долженъ былъ отправить мою семью къ родителямъ, въ деревню, чтобы пріобрѣсти временную свободу уѣхать куда-нибудь въ другое мѣсто для отысканія какой-нибудь частной службы. Но упорная жена моя на отрѣзъ отказалась тронуться съ мѣста.
-- Корми какъ знаешь, твердила она съ непоколебимымъ упорствомъ: -- на то ты мужъ. Куда ты, туда и я.
Чтобы образумить упрямицу, я выписалъ мою мать. Все время я скрывалъ отъ матери, какъ несчастную мою семейную жизнь, такъ и скверную мою службу; я зналъ, что она моему горю пособить не можетъ; къ чему же огорчать ее и безъ пользы умножать ея собственныя горести?
Меня не было дома, когда мать моя пріѣхала. Я безъ цѣли шлялся по улицамъ, лишь бы не видѣть вѣчно угрюмаго лица жены и не слышать ея безконечныхъ упрековъ. Мнѣ опротивѣлъ и мой домъ, и моя семья. По правдѣ сказать, я и дѣтей своихъ не любилъ; я ихъ ласкалъ не подъ вліяніемъ натуральнаго родительскаго чувства, а подъ вліяніемъ чувства состраданія и жалости къ этимъ несчастнымъ твореньицамъ, вѣчно хныкающимъ и плачущимъ, вѣчно ругаемымъ и наказываемымъ матерью.
Когда я возвратился домой и засталъ мою мать въ слезахъ, а жену что-то съ необыкновеннымъ жаромъ разсказывающею и жестикулирующею руками, я сразу понялъ, что моя супруга успѣла уже передать матери обо всемъ, и передать, конечно, въ томъ ложномъ и изуродованномъ видѣ, въ которомъ она всегда старалась выставить самые простые мои поступки.
-- Я всегда буду съ нимъ несчастна. Мы вѣчно будемъ нищенствовать. Онъ ни съ кѣмъ ужиться не можетъ. Его глупая гордость...
Завидѣвъ меня, она оборвалась на половинѣ фразы. Мать бросилась ко мнѣ въ объятія и зарыдала.
-- Какой ты несчастный, бѣдный мой Сруликъ! Всѣ обвиняютъ тебя! пожалѣла она меня.
-- Кто же эти всѣ, матушка?
-- Ну, хоть бы жена твоя.
-- Выслушайте прежде меня и затѣмъ судите: виноватъ ли я въ томъ, что съ нами случилось.
Я заботливо усадилъ мать и подробно разсказалъ ей то, что уже извѣстно моимъ читателямъ. Жена прерывала меня на каждомъ словѣ, но мать не обращала на нее никакого вниманія и сосредоточенно дослушала меня до конца.
-- Посудите теперь, матушка, могъ ли я поступить иначе, могъ ли я оставаться у плута, вздумавшаго, въ добавокъ, опутать меня векселями?
-- Векселями?! передразнила меня жена, состроивъ презрительную гримасу.-- Банкиръ важный, тоже векселей боится! Много съ тебя взяли бы?
-- Ты дура, и притомъ злая дура! срѣзала ее мать: -- ты честно и умно поступилъ, сынъ мой; я горжусь тобою. Богъ воздастъ тебѣ; повѣрь, что рано или поздно, но Богъ вознаградитъ прямодушныхъ. Вспомни слова святаго писанія: "Я не видѣлъ праведника, дѣти котораго молили бы о хлѣбѣ насущномъ".
Но разсчитывая на краснорѣчіе моей матери, я горько ошибся. Ни убѣжденія, ни просьбы, ни угрозы ея не подѣйствовали на мою жену. Она твердила одно:
-- Не поѣду я безъ него, не дамъ ему воли. Запрягся, пусть и тянетъ лямку, какъ всѣ мужья. Что онъ за цаца такая?
Мать провозилась съ невѣсткой цѣлыхъ два дня къ ряду, и провозилась даромъ, безъ успѣха.
-- Противъ такого закоснѣлаго упорства я средствъ не имѣю, сказала мнѣ мать, на третій день.-- Мнѣ кажется, что было бы всего лучше, если бы ты съ ней вмѣстѣ переселился въ деревню, къ намъ.
-- Мнѣ переселиться въ деревню? что вы, матушка? Чѣмъ же мы жить будемъ? что я тамъ дѣлать стану?
-- Мой сынъ, послушайся моего совѣта, оставь откупщиковъ и подрядчиковъ и живи такъ, какъ многіе евреи живутъ. Одѣнься просто, поеврейски, выбрось изъ головы кичливость, вспомни, что ты -- самый обыкновенный еврей; вѣдь маленькое знаніе русской грамоты не Богъ знаетъ какая мудрость.
-- Чѣмъ же я жить стану?
-- Отецъ уступитъ тебѣ лучшій кабакъ...
-- Что вы, маменька? Я... въ кабачники? Ха-ха-ха! Что вы?
Мать замѣтила язвительный характеръ моего смѣха. Она грустно опустила голову и какимъ-то нерѣшительнымъ, притихшимъ тономъ сказала:
-- Не знаю, сынъ мой, что въ моемъ предложеніи смѣшнаго; знаю только одно, что въ каждомъ ремеслѣ человѣкъ, если захочетъ, можетъ быть честнымъ. Скажи, чѣмъ Тугаловы и Клопы лучше кабатчиковъ? Не тѣмъ ли только, что они богаче?
-- Трудно быть честнымъ кабатчикомъ, маменька. Необходимо воду въ водку подливать, обмѣривать, обсчитывать и... воровскими вещами шахровать.
-- Необходимо, говоришь ты? Кто заставляетъ?
-- Нужда, иначе насущнаго куска хлѣба имѣть не будешь.
-- Вздоръ. Твой отецъ торгуетъ водкой, и торгуетъ честно, ручаюсь тебѣ.
-- Вѣрю. Но онъ не кабатчикъ, а маленькій откупщикъ, это совсѣмъ другое дѣло. Нѣтъ, питаться кабакомъ не желаю; лучше съ голоду умру.
-- Ты не имѣешь права такъ разсуждать: у тебя жена и дѣти.
-- Знаю, и знаю, что этимъ счастіемъ я тебѣ обязанъ.
Вѣроятно, въ моихъ послѣднихъ словахъ скрывалось много желчи. Лицо матери передернулось и крупныя слезы покатились по блѣднымъ щекамъ. Мнѣ стало жаль ее. Я приласкался къ ней.
-- Извини, дорогая, я увлекся. Ты тутъ не причемъ. Ты поступила, какъ всѣ поступаютъ, не такъ ли?
-- Нѣтъ, я загубила тебя и казнюсь предъ тобою. Я во многомъ была глупа и несправедлива. Сознаюсь тебѣ, что я въ послѣднее время много поняла изъ того, чего прежде не понимала, такъ что даже отецъ твой, въ шутку, величаетъ меня по временамъ еретичкой.
За это искренное признаніе я горячо поцаловалъ мою мать.
-- Слушай, сынъ мой. Я накопила, тайкомъ отъ отца, тысченку, другую. Я намѣревалась сохранить ихъ на черный день. Но твое скверное положеніе, въ которомъ я, отчасти, сама виновата, я считаю чернѣйшимъ днемъ въ моей жизни. Съ радостью я отдамъ тебѣ эти деньги. Ты купишь себѣ въ деревнѣ домикъ -- я уже имѣю такой на примѣтѣ -- и устроишь себѣ лавочку. Честно шинкуя и торгуя, ты будешь имѣть кусокъ хлѣба и докажешь, что можно быть и честнымъ кабатчикомъ, и честнымъ крамаремъ. Не такъ-ли?
Я молчалъ. Внезапный наплывъ чувства сдавилъ мнѣ горло; я боялся заплакать. Но въ концѣ концовъ, разумѣется, я согласился.
Жена не была при этомъ разговорѣ. Я объявилъ ей о нашемъ рѣшеніи. Она даже не поблагодарила свекровь.
Чрезъ нѣсколько дней, мы перетащили весь нашъ скарбъ въ деревню. Мать моя, между тѣмъ, купила для меня деревенскій камышевый домикъ на базарной площади, привела его въ порядокъ и позаботилась объ устройствѣ нашего хозяйства.
Когда я свидѣлся съ отцомъ, онъ хлопнулъ меня по плечу и похвалилъ.
-- Молодецъ ты у меня, Сруль! Мать сказывала, что ты у Клопа успѣлъ накопить кругленькую сумму. Очень радъ, очень радъ. Жаль только, что ты такъ поторопился его бросить; вѣдь на подобные случаи не каждый день наткнешься.
Мнимая моя способность копить деньгу внушила отцу особенное уваженіе ко мнѣ. Онъ смотрѣлъ уже на меня какъ на дѣльнаго человѣка и пересталъ опекать, чему я былъ безконечно радъ. Я пересталъ быть зависимымъ отъ другихъ и зажилъ свободно и, относительно, счастливою жизнью, благодаря добротѣ и щедрости моей матери.
Домишко мой, состоявшій изъ двухъ комнатокъ, кухни, кладовой и сѣней, лѣпился въ углу деревенскаго, маленькаго, густаго, но одичалаго садика; за садикомъ тянулся небольшой лужокъ до самыхъ окраинъ болотистой рѣченки. Дворъ заключалъ въ себѣ обширное пустопорожнее мѣсто, тянувшееся до самой базарной площади. На концѣ двора, я выстроилъ, на скорую руку, деревянную лавочку подъ соломенной крышей, и землянку для кабака. При содѣйствіи матери, я накупилъ разнаго деревенскаго лавочнаго товара. Тутъ были и яркія ленты, и гигантскіе гвозди, и деготь, и конопляпное масло, подковы, чоботы, медъ и купоросъ, иголки, селедки, орѣхи и пряники, подошвы и ситецъ, однимъ словомъ: полное крамарское tutti-frutti. Смѣсь эту я однакожъ привелъ въ строгую систему, расположилъ на полкахъ по роду и свойству продуктовъ и товаровъ. Кабакъ снабдилъ значительнымъ количествомъ пьянаго матеріала въ боченкахъ и стеклянной посудѣ, и посадилъ цѣловальницу, старую хохлушу. За устройствомъ моей торговли, осталась еще часть наличныхъ денегъ и для мелкой спекуляціи. Толковая мать руководила мною какъ опытный, но безгласный компапіонъ, но хозяиномъ всѣхъ этихъ благъ именовался я.
Въ продолженіе длинной, суровой зимы, я не переставалъ тосковать въ глуши. Новыхъ книгъ я не имѣлъ, достать было негдѣ, съ живымъ человѣкомъ, съ которымъ можно было бы перекинуться интереснымъ словомъ, я не сталкивался. Мужики, даже престарѣлый деревенскій попъ, день и ночь копошились въ гумнахъ. Торговля шла копеечная, мелкая, противная. Я сначала попытался новесть торговлю безъ торгу, но мужики осмѣяли меня.
-- Ишь, что выдумалъ! указывали они на меня узловатыми пальцами:-- не торговаться! Гдѣ же это водится? Въ губерніи и то добрые люди торгуются, а онъ новые порядки заводить вздумалъ! сказано: молодо-зелено.
Волей, неволей приходилось запрашивать въ три дорога; мнѣ сулили въ три дешева и, послѣ цѣлыхъ потоковъ словоизверженій, упрашиванія, увѣренія и божьбы, сходились въ цѣнѣ. Все это было отвратительно до тошноты. Кабакъ причинялъ мнѣ то же не мало горя. Я строго-на-строго воспретилъ цѣловальницѣ обмѣривать потребителей; она аккуратно выполняла мои приказанія, и каждую налитую мѣру подносила подъ самый носъ покупателя, чтобы увѣрить его въ своей добросовѣстности. Но это не спасало ни ее, ни меня отъ обидныхъ подозрѣній.
-- Что-то ужь чрезъ край хватаетъ. Вѣдьма, должно быть, воду льетъ въ бочку, потому самому и не жалѣетъ.
Вздумалъ было я не отпускать водки въ долгъ, по поднялся такой бунтъ, что я не зналъ куда дѣваться.
-- Кабакъ разнесемъ! Ишь, ты, опохмѣлиться не даетъ! Да есть ли у тебя душа, бусурманъ, нехристь ты этакій?
Пришлось и въ кредитъ отпускать.
Грустно было жить и по волчьи выть. Навѣдаешься бывало къ роднымъ, и тамъ тоска смертная. Отецъ вѣчно возится съ своими откупными пузатыми книжищами, мать въ хлопотахъ по хозяйству. Посидишь, назѣваешься вдоволь и поплетешься обратно въ свою конуру, отмахиваясь во всю дорогу отъ косматыхъ деревенскихъ собачищъ. Придешь домой -- еще горестнѣе. Съ женою не о чемъ толковать, а заговоришь для очистки совѣсти, услышишь непремѣнно такую дичь, выраженную такимъ самоувѣреннымъ, безапелляціоннымъ тономъ, что только озлишься и кровь себѣ испортишь. Я измѣнилъ всѣ свои городскія привычки: ложился съ курами, вставалъ съ пѣтухами; обѣдалъ въ десять часовъ утра. Къ торговлѣ я относился вяло, почти апатично. На душѣ было пасмурно, туманно, сонливо. Иногда трехсуточная вьюга превратитъ деревню въ какую-то безлюдную пустыню, гдѣ, въ продолженіи цѣлыхъ сутокъ, не увидишь даже хрюкающей свиной морды. Въ такое бѣсовское время, одинъ кабакъ оглашался отъ времени до времени безсмысленными монологами, или хриплою заунывною пѣснью въ одиночку запивающаго горе мужичка.
Мать замѣчала мою грусть и, при каждомъ случаѣ, утѣшала.
-- Тебѣ скучно, сынъ мой, знаю. Это отъ непривычки. Конечно, городъ совсѣмъ не то... Тамъ ты имѣлъ друзей. Да что-жь дѣлать? хлѣбъ не легко достается. Потерпи, наступитъ весна, лѣто, садикъ твой зацвѣтетъ, лужекъ покроется зеленью. Мы расплодимъ птицу. Купишь себѣ коровку и лошадку. Въ лавченку прибавимъ товарцу краснаго, изъ первыхъ рукъ; станешь по ярмаркамъ разъѣзжать, совсѣмъ не то будетъ. Вотъ, увидишь.
И точно, съ наступленіемъ весны, духъ мой обновился; вмѣстѣ съ первою зеленью, зародилась какая-то радостная надежда въ моемъ молодомъ сердцѣ. Моя лавочка была единственною въ деревнѣ. Торчать въ ней цѣлые дни не было никакой надобности; кому что нужно, тотъ придетъ ко мнѣ на домъ и позоветъ. И такъ, я имѣлъ довольно свободнаго времени. Я обзавелся и коровой, и лошадью, и разной птицей, и голубятней. Я началъ съ того, что нанялъ пожилого трезваго мужика въ услуженіе, опытнаго по сельско-хозяйственной части. Совмѣстно съ нимъ, мы возобновили плетень около двора, выбѣлили строеніе, исправили крыши, очистили садикъ, окопали фруктовыя деревья, раскопали удобное мѣсто для огорода. Я физически работалъ наравнѣ съ моимъ работникомъ, засучивъ рукава. Я сладко ѣлъ, и еще слаще спалъ послѣ дневного труда. По мѣрѣ того, какъ я втягивался въ физическій трудъ, внутренній мой разладъ съ самимъ собою и порядкомъ вещей, обращался въ довольство самимъ собою. Сотня сомнѣній и запросовъ поочередно исчезали куда-то, и, вмѣсто нихъ, приходили не крупные, но тѣмъ не менѣе довольно важные интересы. Я, видимо, перерождался въ селянина, для котораго рожденіе теленка и смерть курицы составляютъ событія дня. Я дѣлался какъ-то проще, и чѣмъ далѣе шло мое превращеніе, тѣмъ больше и больше хотѣлось мнѣ привязаться къ своей женѣ, втянуть ее въ наши общіе интересы, возбудить въ ней какую-нибудь страсть, хоть къ расплаживанію цыплятъ и гусенятъ. Сначала, дѣло шло на ладъ; она низошла до того, что работала вмѣстѣ со много въ саду, смазывала своеручно глиняный полъ, стряпала мои любимыя блюда; но скоро она пуще прежняго заснула тѣломъ и духомъ, сложила руки и пошла меня угощать воркотней и кислой физіономіей.
Судьба, однакожь, помогла мнѣ. Старый деревенскій попъ приказалъ долго жить, а самъ отправился къ предкамъ. На мѣсто покойнаго поступилъ молодой священникъ, пѣвецъ и гитаристъ. Я сразу съ нимъ сошелся; мы оба любили музыку. Въ короткое время, мы полюбили другъ друга. Молодой священникъ страстно любилъ литературу, и не любилъ попадью, читалъ много и имѣлъ много книгъ свѣтскаго содержанія. Все досужее время мы, большею частью, проводили вмѣстѣ и много читали, и очень часто сами смѣялись надъ нашей оригинальной дружбой.
-- Какъ странно, право, удивлялся священникъ: -- попъ и жидъ -- друзья!
-- Пожалуйста, не предавай же меня анаѳемѣ! просилъ я его въ шутку.
Я полюбилъ деревню отъ всего сердца. Я забросилъ свое городское платье и одѣлся подеревенски, несмотря на всѣ протесты моей жены и родителей. Разъѣзжалъ я безъ кучера, научился всѣмъ деревенскимъ пріемамъ, ѣздилъ верхомъ, на неосѣдланной лошади, десятки верстъ тащилъ на собственныхъ плечахъ тяжести. Мои мускулы съ каждымъ днемъ крѣпли больше и больше, я наслаждался своей физической силой и почти гордился ею. По мѣрѣ возрастанія этой силы и укрѣпленія моего здоровья, уменьшалась и моя привитая воспитаніемъ трусость. Я чувствовалъ себя въ силахъ вступить въ борьбу, не опасаясь быть раздавленнымъ сразу.
Я былъ польщенъ и въ другомъ отношеніи. Какъ ни подозрительно относились ко мнѣ мужички сначала, они, все-таки, въ послѣдствіи, начали уважать меня. Они убѣдились, что я ихъ не обижаю, не обираю и не обсчитываю. Довѣріе ихъ дошло наконецъ до того, что при расчетахъ они перестали пускаться со мною въ подробности.
-- Да ты, братъ, посмотри въ книгу и скажи, сколько тамъ слѣдуетъ. Нечего разсказывать. Ты у насъ человѣкъ аккуратный, не обманешь.
Нерѣдко, случалось, что знакомые мужички, не сладивъ въ какомъ-нибудь дѣлѣ или разсчетѣ, выбирали меня почетнымъ менторомъ. Въ такихъ случаяхъ, мои рѣшенія исполнялись обѣими сторонами безпрекословно.
Одного только мужички не могли простить ни мнѣ, ни попу, это-то, что мы гнушались ильновать.
-- Что это за попъ и что это за шинкарь такой? Чарки отъ нихъ никогда не увидишь.
Ильнованіе, въ Малороссіи и Новороссіи, заключается въ томъ, что шинкари, крамари, чины сельской полицейской власти и даже священники, въ воскресные или праздничные дни, отправляются на домъ къ деревенскимъ жителямъ съ запасомъ водки, которою угощаютъ всѣхъ членовъ семьи. Въ награду за подобное вниманіе, всякій выпившій обязанъ сдѣлать подарокъ щедрому гостю. Кто подаритъ мѣшечекъ пшенички, кто ржи, кто проса, кто курицу, кто яичко. Ильнующій, израсходовавъ боченокъ водки впродолженіи дня, возвращается къ вечеру съ полнонагруженной разнымъ добромъ телегою. Безсовѣстная эта эксплуатація обратилась въ такой незыблемый обычай, что неильнующіе считаются гордецами, людьми невнимательными.
Торговля по лавкѣ пошла у меня тоже лучше прежняго. Я отправился на большую ярмарку и накупилъ свѣжаго товара изъ первыхъ рукъ, на значительную сумму, частью на наличныя деньги, а частью въ кредитъ. Мой "крамъ" прославился въ околодкѣ; наѣзжали изъ близкихъ и дальнихъ деревень чтобы отдать честь моей лавкѣ. При чемъ, очень часто обнаруживалась моя неопытность. При покупкѣ бумажныхъ матерій или платковъ, я руководствовался собственнымъ вкусомъ, выбиралъ цвѣта понѣжнѣе, на дѣлѣ же оказывалось, что я накупилъ негодное.
-- Да что ты мнѣ суешь? возмутится бывало деревенская красавица или сельской парубокъ-левъ.-- Ты подай такое, что-бы изъ далека видно было.
Что-бы сбыть негодный товаръ, я началъ разъѣзжать отъ времени до времени по ярмаркамъ, и, для экономіи, своеручно строилъ свой балаганъ. Нерѣдко случалось, что знакомые, знавшіе меня во время моей откупной службы, завидѣвъ меня въ деревенскомъ костюмѣ, съ заступомъ или топоромъ въ рукѣ, отворачивались отъ меня съ насмѣшкой, или притворялись не узнающими. Сначала, подобныя выходки меня огорчали, но въ скорости я привыкъ, и относился къ нимъ съ равнодушіемъ или презрѣніемъ.
Евреи вообще относятся враждебно къ тѣмъ, которые осмѣливаются думать собственною головою, поступать по собственной волѣ, не соображаясь съ рутиною большинства. Всякое вольнодумство, религіозное ли, житейское ли, осуждается, преслѣдуется и наказывается. Въ одной изъ ярмарочныхъ моихъ экскурсій, я нечаянно подслушалъ нелестное сужденіе о моей особѣ.
-- Ты видѣлъ тамъ, на площади, въ балаганѣ, бывшаго откупнаго франта? спросилъ одинъ еврей другаго, назвавъ меня по имени.
-- Да. Онъ одѣтъ по мужицки, да и рожа-то у него сдѣлалась какая-то нееврейская совсѣмъ.
-- Его выгнали со службы, онъ и пошолъ мужиковать.
-- За что же выгнали?
-- Сплутовалъ, квитанцію укралъ что-ли. Онъ было окреститься вздумалъ да въ мужики въ деревню записаться; хотѣлъ, да не приняли.
-- Не приняли?
-- "У насъ у самихъ безпутныхъ -- много" сказали ему. "Ты намъ честныхъ евреевъ подавай, а такихъ какъ ты не надо".
Я ужился въ деревнѣ и чувствовалъ себя совершенно счастливымъ. Возвышенные идеалы улетучились, какъ ночныя видѣнія при восходѣ лучистаго, яркаго солнца. Даже неудовлетворенное молодое сердце, жаждавшее другой жизни, болѣе теплой, болѣе нѣжной, угомонилось при этой прозаической обстановкѣ, звѣнѣвшей мѣдными копейками, довольствовавшейся ржаной, отрубистой коркой хлѣба. Около двухъ лѣтъ прожилъ я спокойною жизнью, какой не испытывалъ уже никогда. Дѣла мои шли отлично. Я пріобрѣлъ довѣріе крупныхъ торговцевъ, мать не хотѣла брать слѣдовавшихъ ей дивидендовъ.
-- Нѣтъ, уклонялась она всякій разъ, когда я предлагалъ ей часть пользы.-- Разширяй лучше свою торговлю на этотъ капиталъ. Все равно, на старости лѣтъ тебѣ же насъ кормить придется. Богатѣй же, пока везетъ.
Мое счастіе было на самомъ зенитѣ, когда бѣдныхъ деревенскихъ евреевъ, и меня въ томъ числѣ, постигла неожиданная бѣда. Законъ внезапно воспретилъ евреямъ проживать въ деревняхъ и селахъ. На насъ набросилась цѣлая стая старшинъ, волостныхъ головъ и писарей, становыхъ, исправниковъ и окружныхъ начальниковъ. Насъ прижимали, выживали и изгоняли. Мы откупались на время, расплачивались своими карманами. Мы выжимали изъ себя послѣдніе соки, но не могли насытить свору гончихъ и ищеекъ, нападавшихъ на насъ ежедневно. Мы выбивались изъ силъ и раззорялись, чувствуя, что долго такимъ образомъ не продержишься, что затѣмъ тебѣ уже пардона не будетъ. Болѣе разсудительные ликвидировали немедленно свои дѣла и переселялись въ мѣста, гдѣ евреямъ жительство дозволяется. Я рѣшился послѣдовать этому примѣру. Но для ликвидаціи моихъ дѣлъ требовалось время; необходимо было предварительно взыскать долги, распродать товары и имущество и расчитаться съ кредиторами, посматривавшими уже на еврейскую деревенскую торговлю какъ на ненадежную, угрожающую рано или поздно неизбѣжнымъ банкрутствомъ.
Евреи изгонялись изъ деревень и селъ, какъ эксплуататоры деревенскаго пьянаго люда. Не смѣя вполнѣ отрицать основательность этого убѣжденія, во имя котораго темный людъ, и въ наше время, нападаетъ, грабитъ и раззоряетъ безпомощныхъ евреевъ, среди бѣлаго дня, среди многолюднаго европейскаго города, я хочу только слегка коснуться вопроса, кто былъ, во время оно, виноватъ въ этой настоящей или мнимой эксплуатаціи? Кто давалъ первый импульсъ тому безобразію, которое взваливалось цѣликомъ на однихъ евреевъ? Я рѣшаюсь коснуться этого важнаго вопроса только въ прошломъ; въ настоящемъ же предоставляю этотъ вопросъ на рѣшеніе болѣе глубокихъ наблюдателей.
Я разскажу читателямъ былой случай изъ жизни знакомаго мнѣ деревенскаго еврея, изъ жизни двухъ негодяевъ, принадлежавшихъ къ различнымъ сферамъ. Предоставляю рѣшить другимъ, кто виноватъ: еврей, или...
На поселянахъ одной мѣстности накопилась громадная податная недоимка. Поселяне были бѣдны, благодаря голоднымъ годамъ и безкорыстью сельскихъ чиновниковъ. Чтобы очистить хоть часть недоимки, поселянъ сотнями выгоняли на работы, на сооруженіе какой-то шоссейной дорога. Время было тяжкое, требовавшее какого нибудь утѣшенія, хоть минутнаго, искуственнаго. Горемыки запили пуще обыкновеннаго. Благо, шинкарь Хаимко отпускалъ въ счетъ будущихъ благъ, обмѣривая наполовину, и присчитывая по десяти на каждую единицу. Хаимко рисковалъ, но рисковать стоило: взыщи онъ хоть сотую долю долга съ своихъ безхитростныхъ должниковъ, онъ былъ бы уже въ барышахъ. Итакъ, мужики пили да пили, а Хаимко записывалъ да записывалъ, въ ожиданіи урожайнаго года.
Однажды, наѣзжаетъ исправникъ и останавливается у корчмаря. Кстати у корчмаря имѣлась въ запасѣ, для начальства, удобная комната со столомъ и чаемъ, и все это въ добавокъ предлагалось радушно даромъ, исправникъ къ тому же былъ падокъ на еврейскую фаршированную рыбу съ картофелемъ, лукомъ и цѣлымъ моремъ перцованной ухи.
-- Что новаго, ваше высокородіе? спрашиваетъ фамильярно Хаимко, накормивши и напоивши начальство.
-- А вотъ, налетѣлъ выгонять батраковъ на шоссе, отвѣчаетъ исправникъ, потягивая крѣпчайшій пуншъ и поглаживая отяжелѣвшее брюхо.
-- Боже, что со мною теперь будетъ!
-- А что?
-- Я несчастнѣйшій человѣкъ, я теперь -- нищій: всѣ батраки мнѣ должны, всѣ долги лопнутъ.
-- А долги, за что? за водку?
-- Нѣтъ... но...
-- Не ври, мошенникъ! Ну, водочные долги твои, какъ есть, фу! Развѣ не знаешь, что водку въ долгъ отпускать запрещено закономъ?
Еврей поникъ головою и заломалъ руки. Воцарилось молчаніе.
-- А много долга? спросилъ исправникъ чрезъ нѣсколько минутъ.
Еврей назвалъ круглую цифру.
-- Имѣешь росписки на должникахъ?
-- Какія тутъ росписки? Развѣ не знаете, что мы на слово вѣримъ?
-- Ну, значитъ, пиши, Хаимко, пропало.
-- Если-бы ихъ не выгоняли! разсуждалъ задумчиво шинкарь.
-- То что было бы?
-- Уплачивали бы по немножку. Кстати, и хорошій урожай предвидится.
-- А что дашь, если взыщу твои долги?
Хаимко затрепеталъ отъ радости.
-- Дашь половину -- возьмусь! рѣшительно объявилъ исправникъ, укладываясь на еврейскіе пуховики.
Дѣло уладилось.
На другой день, чуть заря деревня зашевелилась и ходуномъ заходила отъ ужаса. Сотскіе бѣгали какъ угорѣлые изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ, и сгоняли народъ какъ на пожаръ. Бабы сопровождали своихъ мужей и сыновей, и голосили на взрыдъ. Вся толпа сгонялась къ управѣ. Слухи разнеслись, что прямо изъ управы, неисправныхъ податныхъ плательщиковъ погонятъ на казенныя и частныя работы, куда-то въ страшную даль, за тридевять земель. О распространеніи этихъ страшныхъ слуховъ постарался, по наставленію самого исправника, ловкій Хаимко.
Народъ, сплошной толпой, съ обнаженными головами долго ждалъ появленія начальства, переминаясь съ ноги на ногу и шопотомъ сѣтуя на свою судьбину.
При появленіи исправника, толпа поклонилась въ поясъ. Нѣсколько стариковъ выступило впередъ и бухнуло въ ноги строгому начальству.
-- Не губи, батюшка, не губи, родимый! завопила депутація.
-- А что? спросилъ надменно исправникъ.
-- Не гони насъ на работы! Богъ милостивъ, хлѣбецъ народится, все уплатимъ, до копеечки уплатимъ. Нешто платить не хотимъ? Не можется, родимый, видитъ Господь -- не можется.
-- Да что вы, ребята? Я совсѣмъ по другому дѣлу наѣхалъ; по дѣлу радостному -- вотъ что!
Мрачныя лица толпы вмигъ озарились надеждою.
Исправникъ направился въ сельскую управу, позвавъ за собою толпу.
-- Вѣдомо ли вамъ, ребята, что жидовъ изъ деревень гнать велѣно?
-- Чули это мы, отозвались одни.
-- Давно бы такъ, нехристей! одобрили другіе.
-- Водку въ долгъ не отпускать; -- жидамъ строго было заказано. Объ этомъ знаете вы?
-- Ни, ни, сего не вѣдаемъ.
-- Такъ вѣдайте же!
-- Значитъ, и платить не надо? спросилъ какой-то забулдыга, выдвинувшись изъ массы.
-- Не только что платить не надо, но жиды, отпускавшіе свою поганую водку въ долгъ, вопреки закона, должны еще платить громадамъ штрафу столько же, на сколько имъ народъ задолжалъ. Штрафъ этотъ пойдетъ на податную недоимку -- вотъ что. Поняли?
-- Какъ не понять, батюшка!
Поднялся восторженный говоръ и шумъ.
-- Молчать! гаркнулъ исправникъ.-- Что расходились? забыли, при комъ стоите?
Настало глубокое молчаніе.
-- Пиши! скомандовалъ исправникъ, обращаясь къ писарю сельской управы.-- Нужно составить списокъ, сколько деревня задолжала жиду, чтобы опредѣлить количество штрафа, предстоящаго ко взысканію въ пользу деревни. А вы, обратился исправникъ къ толпѣ: -- говорите, каждый сколько долженъ шинкарю Хапмкѣ; только, чуръ, не врать.
Писарь, чуть замѣтно ухмыляясь, взялся за перо.
-- Стой! остановилъ его исправникъ.-- Притащить сюда жида съ его разсчетной книжкой.
Нѣсколько сотскихъ бросилось со всѣхъ ногъ за несчастнымъ, якобы, жидомъ. Чрезъ нѣсколько минутъ явился еврей съ толстою, растрепанною книгой подъ мышкой. Еврей имѣлъ растерянный и до смерти испуганный видъ.
-- Укажи, шинкарь, сколько кто тебѣ долженъ денегъ.
-- Ваше высокородіе! пролепеталъ еврей: -- они... занимали наличныя деньги... для посѣва...
-- Укажи, кто долженъ и сколько! грозно прервалъ шинкаря исправникъ.
-- Вотъ... онъ, указалъ шинкарь трепещущей рукою на одного изъ мужиковъ.
-- Долженъ? допросилъ исправникъ мужика.
-- Долженъ, батюшка, какъ не долженъ! отвѣтилъ радостно мужикъ.
-- Сколько? продолжалъ исправникъ допрашивать жида.
Еврей развернулъ свою книгу.
-- Пять рублей съ полтиною.
-- Признаешь? спросилъ исправникъ мужика.
-- Нѣтъ, родимый, чего врать: я долженъ ему девять рублей съ полтиною.
Еврей отскочилъ изумленный на два шага.
-- Не знаю... можетъ, забылъ записать... замямлилъ онъ.
-- Стало быть, забылъ, утвердилъ мужикъ.-- Нешто не помнишь, когда я съ Сильвестромъ...
-- Запиши! приказалъ исправникъ писарю.
Поочередно еврей указывалъ на своихъ должниковъ. Долги безпрекословно признавались. Но удивительно было то, что большая часть должниковъ спорила съ своимъ кредиторомъ о томъ, что цифры ихъ настоящаго долга гораздо значительнѣе цифры, записанной за ними въ шинкарской книгѣ, убѣждая еврея разными предположеніями и доказательствами, что онъ ошибся, забылъ записать. Нашлись, однакоже, и такіе мужики, которые ни за что не хотѣли признать себя должниками. Сосѣди ихъ лукаво подбивали.
-- Чего отпираешься? вѣдь долженъ? злорадно усовѣщивали ихъ лукавые сосѣди, подмигивая глазами и подталкивая локтемъ.
-- Не могу я грѣха на душу брать. Стало быть, не долженъ -- и шабашъ.
Когда списокъ долгамъ былъ такимъ образомъ составленъ, исправникъ велѣлъ прочитать его вслухъ.
-- Вѣрно тутъ написано? спросилъ исправникъ поименованныхъ лицъ.
-- Вѣрнёшенько! утвердили вопрошаемые.
-- Грамотные! подпишите и за себя, и за неграмотныхъ.
Приказаніе было исполнено. Поселяне, довольные, разбрелись по домамъ. Бѣдняки радовались, что однимъ ударомъ убили двухъ мухъ разомъ: избавились отъ назойливыхъ домогательствъ шинкаря-кредитора и отчасти отъ податныхъ недоимокъ. А на радостяхъ, набросились на водку Хаимки и пили на послѣдніе гроши. Хаимко, повидимому, былъ разъяренъ и въ долгъ уже не отпускалъ больше.
Заручившись личнымъ признаніемъ и подписью должниковъ, мудрый исправникъ смастерилъ актъ, что, вслѣдствіе прошенія мѣщанина Хаима N о томъ, что такіе-то и такіе-то, занявъ у него наличныя деньги на посѣвы и проч., отказываются нынѣ отъ уплаты, имъ, исправникомъ, лично были спрошены подлежащія лица, кои словесно признали и подписью утвердили основательность и законность требованіи просителя Хаима N. Основываясь на этомъ актѣ, исправникъ строго предписалъ сельской управѣ принять самыя принудительныя полицейскія мѣры ко взысканію денегъ съ кого слѣдуетъ, коими и удовлетворить просителя.
Исторія кончилась тѣмъ, что съ мужиковъ выжали послѣднее. Исправникъ получилъ львиную долю добычи, а чрезъ нѣкоторое время, онъ же выгналъ еврея Хаима изъ деревни, а несчастныхъ мужиковъ погналъ на шоссейныя работы.
Я и отецъ страдали отъ чиновныхъ обиралъ, относительно, меньше другихъ деревенскихъ евреевъ. Отецъ мой, какъ мелкій контрагентъ Тугалова, состоялъ подъ покровительствомъ откупа, а откупъ состоялъ подъ покровительствомъ тѣхъ, предъ которыми исправники, а тѣмъ болѣе чиновная мелкота, и пикнуть не смѣли. Отецъ мой заимствовалъ свѣтъ и теплоту у Тугалова, а я тоже грѣлся на этомъ фальшивомъ солнышкѣ. Но откупной терминъ приближался къ концу; торги на новые откупа висѣли на носу. На откупъ Тугалова оказываюсь много претендентовъ. Самъ Тугаловъ не разсчитываіъ удержаться на своей откупной почвѣ. Въ ожиданіи скораго наступленія радикальныхъ перемѣнъ, мы съ матерью рѣшили покончить нашу торговлю въ деревнѣ и перенесть ее, какъ можно скорѣе, въ близлежащій городокъ, гдѣ евреямъ дозволялось жить и торговать. Городская торговля требовала уже другихъ товаровъ, для чего я и накупилъ значительные запасы болѣе цѣнныхъ продуктовъ. По поводу этого я влѣзъ въ несравненно большіе долги у оптовыхъ торговцевъ. Всѣ мои запасы я складывалъ въ моей переполненной лавчонкѣ. Переѣздъ въ городъ я опредѣлилъ къ тому времени, когда узнаю, за кѣмъ остался откупъ Тугалова на будущее четырехлѣтіе.
Однажды, въ глухую полночь, меня разбудилъ осторожный стукъ въ окно и тихій говоръ нѣсколькихъ человѣкъ. Я перепугался со сна тѣмъ болѣе, что, съ нѣкотораго времени, начали проявляться крупныя воровства и грабежи въ окрестностяхъ и даже въ самой деревнѣ. Я до того не былъ спокоенъ на счетъ моей лавчонки, что спеціально для нея нанялъ ночнаго сторожа. Меня до сихъ поръ никто не безпокоилъ по ночамъ: на товары, съ заката солнца, не было уже запроса, а о кабачныхъ посѣтителяхъ заботилась сама цѣловальница, безъ моего личнаго участія. Понятно, что тихій говоръ въ такую пору у окна моего жилья, стоявшаго вдали отъ прочихъ сосѣднихъ жилищъ, какъ-то особнякомъ, не предвѣщалъ ничего хорошаго. Я не зналъ, что дѣлать и, въ нерѣшимости, продолжалъ лежать, дрожа всѣмъ тѣломъ. Стукъ въ окно раздался въ другой и третій разъ. Проснулась жена и вцѣпилась въ мою руку.
-- Разбойники! прошептала она чуть внятно и потянула одѣяло черезъ голову.
Я рѣшился встать и подойти къ окну.
-- Не ходи! удерживала меня жена.
Стукъ въ окно сдѣлался настоятельнѣе. Кто-то назвалъ меня по имени. Я соскочилъ съ постели и приблизился къ окну.
Ночь была бурная, темная. Лило какъ изъ ведра. Вдали раздавался рокотъ грома. Вѣтеръ бушевалъ въ саду и грозно завывалъ въ трубѣ. Непосредственно у окна я замѣтилъ неясный силуэтъ нѣсколькихъ человѣкъ. Нетвердымъ голосомъ я рѣшался спросить.
-- Кто тамъ? что нужно?
-- Да отопри дверь -- чего боишься! Люди свои, знакомые; нешто не узнаёшь! отозвались два, три молодца.
Я узналъ одного изъ нихъ, молодаго, довольно зажиточнаго парубка деревни, вѣчно гулявшаго и плѣнявшаго красотокъ своей удалью и безшабашностью. Это былъ левъ и сердцеѣдъ, знаменитый во всей деревнѣ.
-- Что вамъ отъ меня нужно?
-- Дѣло есть. Не бойся, баба. Кабы дурное сдѣлать захотѣли, нешто спрашивали бы тебя. На, вотъ, смотри!
Съ этими словами, раздался сильный звонъ. Рама цѣликомъ была вырвана сразу. Рѣзкій, сырой вѣтеръ со свистомъ ворвался въ оконное отверстіе; дождь крупными, холодными каплями обдалъ меня съ головы до ногъ. Жена закричала не своимъ голосомъ.
-- Уйми бабу! чего кричитъ! Вотъ тѣ крестъ святой -- ничего дурного не сдѣлаемъ. Запали свѣчу, да отворяй; а я тѣмъ временемъ прилажу окно.
Дѣлать было нечего. Скрѣпя сердце, я зажегъ свѣчу и впустилъ ночныхъ гостей.
Четыре молодыхъ парня, всѣ болѣе или менѣе знакомые, торопливо вошли въ комнату, неся на плечахъ чѣмъ-то наполненные мѣшки. Сбросивъ ношу на полъ и отряхнувшись, какъ собака, выскочившая изъ воды, они усѣлись.
-- Ну, чего пугаешься? Не зарѣжемъ, небойсь. А ты дай намъ водки -- щедро заплатимъ.
Волей-неволей пришлось угощать.
Въ нѣсколько минутъ былъ опорожненъ полный штофъ. У одного изъ посѣтителей лицо было исцарапано, и онъ примачивалъ раны водкой. Пока гости пили, я всматривался въ ихъ лица. Не замѣтивъ ни малѣйшаго признака недоброжелательства ко мнѣ, я нѣсколько ободрился.
-- Скажите же, наконецъ, что вамъ нужно? спросилъ я ихъ твердо.
-- Купи, братъ, товарцу, вонъ тамъ! указали мнѣ на мѣшки, валявшіеся на полу.
-- Какой товаръ?
-- А чортъ его знаетъ, какой онъ тамъ! Въ потьмахъ развѣ разглядишь.
-- Полотно хорошее, сукно и еще много кое-чего.
-- А гдѣ вы... это добро взяли? дерзнулъ я спросить.
-- А тебѣ, жидъ, что за дѣло? Дешево -- ну, и покупай. Что дашь?
-- Нѣтъ, хлопцы, я... такого товару и даромъ не возьму!
-- Какого товару?
-- Ночного... Я этимъ не занимаюсь.
-- Ишь, что выдумалъ! Шинкарь и товару не покупаетъ! А кто же его купитъ?
-- Продавайте, ребята, тѣмъ, которые до сихъ поръ у васъ покупали, а я не купецъ!
Ночные продавцы, какъ бы сговорившись, вскочили съ мѣстъ и подступили ко мнѣ. Лица ихъ горѣли яркимъ румянцемъ, въ глазахъ просвѣчивала злость и угроза.
-- Не купишь? спрашивали они меня сиплымъ голосомъ, и все болѣе напирали на меня, сжавъ кулаки. Но я нѣсколько уже свыкся съ своимъ положеніемъ, и не потерялъ присутствія духа.
-- Нѣтъ, не куплю; не могу! Дѣлайте со мною, что хотите. Я въ вашихъ рукахъ. Вы четверо -- я одинъ.
Парубки отошли въ сторону и начали шушукаться. Я приблизился къ нимъ.
-- Хлопцы! вы боитесь, что я васъ выдамъ? клянусь, что я постараюсь даже забыть о томъ, что вы у меня были.
-- А твоя баба?
-- Ручаюсь вамъ за нее. Она будетъ нѣма, какъ рыба.
-- И попу не скажешь?
-- Сохрани Богъ!
-- Ну, смотри. Выдашь -- задушимъ какъ курицу. Давай еще водки, выпьемъ и уйдемъ. Водки больше не было. Я отыскалъ бутылку русскаго рома. Они мигомъ покончили съ ней.
-- Заяцъ ты, заяцъ! Посылаетъ тебѣ Господь скарбъ, а ты руками отпихиваешь.
Угрожая мнѣ кулаками на случай измѣны, воры забрали свою добычу и ушли. Я вышелъ въ слѣдъ за ними понавѣдаться къ лавкѣ и отыскать сторожа.
-- Ты куда за нами? грозно спросили они меня.
-- Къ лавкѣ посмотрѣть.
-- Чего смотрѣть! Все цѣло, чертъ ее не взялъ. Лѣзь въ нору назадъ, не то...
Я повернулъ оглобли. Черезъ нѣкоторое время я, однакожъ, осмѣлился выйдти опять. Вѣтеръ улегся, небо нѣсколько прояснилась, кое гдѣ, между обрывками темно сѣрыхъ облаковъ, замерцали далекія звѣзды. Въ деревнѣ стояло мертвое затишье. Я обшелъ весь дворъ. Все обстояло благополучно. Сторожа моего не оказалось. Я напролетъ просидѣлъ всю ночь.
Чуть зарумянилась утренняя заря, какъ въ деревнѣ поднялась тревога. Два зажиточныхъ мужика были обворованы, ночью, при чемъ была придушена женщина, спавшая въ коморѣ, куда вломались ночные рыцари. Сельская полиція зашевелилась. Мужики ей содѣйствовали. Начались обыски. Къ вечеру, открылась часть уворованныхъ вещей у какого-то бобыля съ израненнымъ лицомъ. Его арестовали. Онъ отпирался самъ и никого не выдавалъ. Наѣхалъ становой приставъ и пошло формальное слѣдствіе. Дѣло было серьёзное, сопряженное съ убійствомъ; за него принялись энергически. Черезъ нѣсколько дней, злоумышленники были открыты, но они уже исчезли изъ деревни. Уличителемъ явился мой сторожъ. Онъ показалъ, что воры, ночью, приходили ко мнѣ съ ношей на плечахъ, что онъ, предчувствуя нечистое дѣло, испугался и удралъ. Меня привлекли къ слѣдствію и намѣревались арестовать. Къ счастію, мой другъ священникъ былъ коротко знакомъ съ слѣдователемъ и уладилъ дѣло. Я крупно приплатился однакожъ. Сначала, я далъ справедливое показаніе, разсказалъ какъ было на самомъ дѣлѣ; отпираться, чтобы рыцарски сдержать слово, данное убійцамъ, и самому впутаться въ уголовное дѣло, я счелъ и глупостью. Слѣдователь, однакожъ, сорвавъ съ меня крупную дань и желая выгородить меня совсѣмъ изъ дѣла, посовѣтовалъ взять назадъ свое первое показаніе и дать новое. Онъ приказалъ мнѣ рѣшительно отпереться по всѣмъ статьямъ.
-- Ты, братецъ, даешь только зацѣпку, за которую въ острогѣ сгніешь, пока еще судъ да дѣло. Скажутъ, велъ знакомство и хлѣбосольство съ разбойниками, зналъ и не донесъ, значитъ: "самъ подстрекалъ, укрывалъ и принималъ участіе". Лучше всего: "знать не знаю, вѣдать не вѣдаю".
Я выпутался изъ этого дѣла; но Боже мой, сколько горя и страха за свою судьбу, сколько горькихъ слезъ было пролито моей бѣдной матерью, сколько ночей провелъ я безъ сна! Я пересталъ думать о своихъ дѣлахъ и ликвидаціи. Мнѣ мерещился мрачный острогъ, слышалось бряцанье тяжелыхъ цѣпей, предъ глазами носились образы полубритыхъ арестантскихъ головъ, сермяжниковъ съ заплатой на спппѣ и... плеть палача. При одной мысли о страшной плети, кровь застывала въ моихъ жилахъ. Не разъ приходили мнѣ на память преимущества купеческаго сословія, исчисленныя, когда-то Клопомъ: "попадешься ты, напримѣръ, въ уголовной штукѣ, тебя драть не могутъ", сказалъ практическій подрядчикъ. А я еще такъ самоувѣренно отвѣтилъ: "я преступленія не совершу"! Человѣкъ не имѣетъ права ни за что ручаться, и нѣтъ такого положенія, въ которое не могла бы судьба или рокъ внезапно поставить его.
Слѣдствіе давно уже кончилось. Арестанты, кромѣ одного, были пойманы и давно уже отправлены въ губернскую тюрьму. Я нѣсколько поуспокоился и съ большимъ рвеніемъ принялся за ликвидацію своей деревенской торговли, какъ однажды, возвращаясь отъ родныхъ, въ туманные сумерки, паткнулся на какого-то парня въ кожухѣ, съ нахлобученной на глаза шайкой. Я не обратилъ бы на незнакомца вниманія, если бы не почувствовалъ сильнаго толчка отъ его локтя, отъ котораго, я едва удержался на ногахъ. Толкнувшій меня быстро побѣжалъ и исчезъ въ туманѣ. Меня удивилъ этотъ случай, но я не придавалъ ему особенной важности. По предположенію моему, это былъ пьяный, пошатнувшійся на ногахъ при встрѣчѣ со мною, и нанесшій мнѣ толчокъ нечаянно.
У себя дома, я засталъ священника. Я разсказалъ ему объ этомъ случаѣ.
-- Вы всмотрѣлись въ этого пьянаго человѣка? спросилъ меня безпокойно священникъ.
-- А что?
-- Поговариваютъ, что одинъ изъ бѣжавшихъ убійцъ (помните?) возвратился и тайкомъ шляется у насъ по деревнѣ. Берегитесь. Я слышалъ, что родные арестованныхъ негодяевъ обвиняютъ васъ и вашего сторожа въ томъ, что вы донесли на виновныхъ, что вы ихъ выдали. Какъ бы они вамъ не сказали спасибо, по своему!
Я встревожился не на шутку. Въ эту ночь я ворочался съ боку на бокъ, но заснуть не могъ. Мысли одна мрачнѣе другой толпились въ моей разболѣвшейся головѣ, какое-то тяжелое предчувствіе сжимало сердце. Въ ночной тишинѣ протяжно и жалобно завывала собака, мнѣ мерещились какіе то тихіе шаги у моихъ оконъ. Я подошелъ къ окну и выглянулъ. Никого не оказалось.
-- Позови въ комнату сторожа, мнѣ страшно! упрашивала жена.
Вооружившись толстымъ дрючкомъ я вышелъ на дворъ. Кругомъ было спокойно и тихо. Я отыскалъ сторожа, исправно спавшаго подъ деревомъ, на травѣ, растолкалъ и привелъ его въ комнату, гдѣ онъ растянулся на полу и немедленно заснулъ какъ убитый. Нѣсколько успокоенный, я впалъ въ тяжелый сонъ.
Долго ли мы спали -- не знаю, какъ вдругъ бѣготня, топотъ, шумъ, крикъ и говоръ разбудили насъ.
-- Бѣгите! вставайте! кричали со двора, колотя въ двери и окна:-- скорѣе... горитъ... пожаръ!
Мы выскочили на дворъ въ однихъ рубахахъ, босикомъ... Меня била лихорадка, зубы стучали, въ глазахъ троилось. Ночь была темная, небо покрыто тучами, вѣтеръ былъ сильный. Громадное зарево вырѣзывалось на черномъ фонѣ ночнаго неба, какимъ-то гигантскимъ, уродливымъ, красно-багровымъ пятномъ. И это пятно, какъ показывалось моимъ помутившимся глазамъ, багровѣло гдѣ-то безконечно далеко, на самомъ краю горизонта. Я удивился, что, несмотря на страшную даль зарева, я явственно слышу рѣзкій свистъ и трескъ пожирающей стихіи, что дымъ, заносимый, вѣтромъ, выѣдаетъ глаза, что я, на своемъ лицѣ, ощущаю какой-то жгучій жаръ... Я какъ помѣшанный дико обвелъ глазами и остановилъ свой взоръ на окружавшей меня суетящейся толпѣ.
-- Гдѣ горитъ? спросилъ я.
-- Да твой же крамъ горитъ... нешто, не видишь?
Что затѣмъ было не помню...
Я очнулся въ объятіяхъ моей матери. Она и жена моя истерически, захлебываясь, рыдали; отецъ, вытирая кулаками слезы, стоялъ тутъ же, мрачный какъ туча; полунагія дѣти пищали и хныкали. Я все видѣлъ, все чувствовалъ, но, не будучи въ состояніи шевельнуть пальцемъ, лежалъ безмолвный, бездыханный, какъ человѣкъ въ летаргическомъ снѣ, въ которомъ мнимый трупъ съ полнымъ сознаніемъ присутствуетъ на собственныхъ похоронахъ, слышитъ, чувствуетъ все происходящее, но не имѣетъ силы, крикомъ или движеніемъ, протестовать противъ страшной участи...
Все сгорѣло, все было истреблено огнемъ. Я остался нищимъ, неоплатнымъ должникомъ-банкрутомъ. Я ограбилъ свою бѣдную мать.
Я опускаю завѣсу на мои чувства, на мое внутреннее я, въ тѣ минуты невыразимаго горя и крайняго отчаянія; мнѣ страшно переживать еще разъ это прошлое даже мысленно.
Но молодость вынослива, живуча.
И въ бреду самаго свирѣпаго пароксизма охватившей меня нервной лихорадки, и въ то время, когда я началъ исподволь поправляться, во снѣ и наяву, неотразимо мучили меня вопросы, неотступно вертѣлись въ моемъ мозгу.
-- Кто виновенъ въ моемъ несчастіи?-- За что жестокій рокъ меня преслѣдуетъ? Кто изуродовалъ мою жизнь? за что?
Съ какой стороны ни взглянулъ бы я на свою жизнь; пройду ли воспоминаніемъ горькое прошлое, стану ли лицомъ къ лицу съ безутѣшнымъ настоящимъ, воображу ли себѣ вѣроятное будущее, вездѣ и всюду я наталкиваюсь на неразрѣшимый вопросъ: кто виноватъ?
Конечно, прежде всего я самъ виноватъ: я еврей!
Быть евреемъ -- самое тяжкое преступленіе; это вина ни чѣмъ не искупимая; это пятно ни чѣмъ не смываемое; это клеймо, напечатлѣваемое судьбою въ первый моментъ рожденія; это призывный сигналъ для всѣхъ обвиненій; это каинскій знакъ на челѣ неповиннаго, но осужденнаго за ранѣе человѣка.
Стонъ еврея ни въ комъ не возбуждаетъ состраданія. Подѣломъ тебѣ: не будь евреемъ. Нѣтъ, и этого еще мало! "не родись евреемъ".
-- Но, вѣдь, я имѣлъ уже это несчастіе: родиться? могу ли я это совершившееся сдѣлать не совершившимся?
Мнѣ отвѣчаютъ: "Это не наше дѣло!"
-- Не ваше? такъ ли? а взваливать все на еврея цѣликомъ, безъ провѣрки, это ваше дѣло?
Кто кого подстрекаетъ: укрыватель краденныхъ вещей вора, или воръ -- укрывателя?
Кто убійца: топоръ ли, наносящій непосредственный ударъ, или разумная сила, направляющая орудіе гибели на голову жертвы?
Еслибы я хотѣлъ задаться вопросами, робко прячущимися за кулисы невозможнаго, то этимъ вопросамъ не было бы конца. Я сконцентрирую ихъ въ одинъ сжатый общій:
-- Кто виноватъ?