Позволю себѣ теперь небольшое отступленіе, которое тѣмъ болѣе необходимо, что мои читатели не евреи, или же евреи молодаго поколѣнія, совершенно незнакомые съ горькой участью евреевъ не очень стараго времени, при чтеніи предыдущей главы, могутъ обвинить меня въ расточеніи слишкомъ большаго количества яркихъ красокъ для такого ничтожнаго, обыденнаго случая, какъ рекрутчина.
-- Эка важность, воскликнутъ они: -- одного субъекта берутъ въ рекруты, и сколько шуму и воплей! У насъ сплошь да рядомъ рекрутируются десятки тысячъ людей, и дѣло обходится безъ всякихъ драмъ. Вольно же евреямъ уклоняться отъ государственной повинности!
Рекрутская повинность, во всякое время, создавала и создаетъ много семейныхъ дразгь: тамъ мать разстается съ своимъ любимымъ дѣтищемъ; тамъ женихъ оставляетъ невѣсту; тамъ молодой отецъ семейства надрывается отъ рыданій, оставляя семью на произволъ судьбы. Но многія изъ этихъ, и имъ подобныхъ драмъ, теряютъ свою поражающую силу отъ вмѣшательства здраваго разсудка и мерцающихъ въ перспективѣ возможныхъ надеждъ.
Но такихъ рекрутъ, какъ десятилѣтній Ерухимъ, нельзя ни урезонить, ни утѣшить. Онъ не понялъ и не повѣрилъ бы никакимъ утѣшеніямъ, никакимъ надеждамъ. Его похожденія, о которыхъ я разскажу въ продолженіи моихъ записокъ, наглядно докажутъ моимъ читателямъ, что еслибы Ерухимъ повѣрилъ какимъ-нибудь надеждамъ, то былъ бы совершенно неправъ. Евреи-солдаты, въ прежнія времена, не допускались къ фронтовой службѣ: они тянули лямку въ деньщикахъ, барабанщикахъ и музыкантахъ. Тутъ далеко не уйдешь, яснымъ соколомъ не взглянешь и генераломъ не возвеличишься. Мой Ерухимъ не двадцатипятилѣтній Иванушка, дышущій силой и здоровьемъ, привычный къ физическому труду, и даже къ кулачному бою и молодецкой выпивкѣ. Это -- болѣзненный, хилый ребенокъ, забитый еврейскими учителями, запуганный съ дѣтства, съ зачатками пожизненнаго геморроя и золотухи. Для него русскій языкъ -- китайская грамота; онъ дрожитъ предъ каждымъ уличнымъ мальчишкой, а солдата боится пуще его страшнаго ружья. Непосредственно изъ объятій чадолюбивой, еврейской матери, онъ переходитъ въ ежовыя лапы солдата-дядьки; отъ учительской скамьи, на которой онъ выросъ скорчившись въ три погибели, онъ переходитъ къ военной вытяжкѣ и выправкѣ прежнихъ временъ; послѣ дѣтской розги меламеда и пощочинъ чахоточной его руки, онъ, безъ всякихъ постепенныхъ переходовъ, подвергается сразу солдатскимъ фухтелямъ, палкамъ и кулачному мордобитію. Хороша перспектива! Что касается до того, чтобы чего-нибудь дослужиться, то объ этомъ еврей и помыслить не смѣлъ: онъ могъ служить и вѣрой, и правдой, могъ быть и трезвымъ, и способнымъ, и честнымъ, и расторопнымъ, и все-таки, въ деньщицкой сѣрой шинели, пробарабанить или протрубить свои двадцать-пять лѣтъ службы, съ прибавкой еще нѣсколькихъ лѣтъ не въ зачетъ, а затѣмъ возвратиться въ свое, или чужое еврейское общество, избитымъ, нищимъ, калѣкой, отупѣвшимъ, огрубѣвшимъ, безъ крова и пристанища, безъ дневнаго пропитанія. Хороша карьера!
Но почему евреи отдавали въ солдаты такихъ малолѣтокъ? На этотъ вопросъ я могу отвѣтить съ большимъ знаніемъ, чѣмъ на вопросъ: для чего такихъ дѣтей принимали?
Какъ камень, брошенный въ воду, вызываетъ не одно мѣстное волненіе поверхности воды, а безчисленное множество круговъ, на довольно дальнемъ разстояніи, такъ и всякое неразумное соціальное правило или привычка, вкравшаяся въ складъ какого-нибудь общества, отзываются непоправимымъ вредомъ тамъ, гдѣ его вовсе не ожидаютъ. Неразумное правило еврейскаго общества женить сыновей въ дѣтскомъ почти возрастѣ размножало нищихъ и паразитовъ, и ставило общество въ печальную необходимость отбывать рекрутскую повинность преимущественно малолѣтками. Только они одни не успѣли еще сдѣлаться отцами семействъ; всѣ прочіе, которыхъ можно назвать рабочей силой, были уже обременены женами и дѣтьми. Отдай подобнаго члена въ военную службу, и вся семья, скудно питавшаяся парою рукъ или мозговою работою одного человѣка, должна повиснуть на шеѣ сердобольнаго еврейскаго общества. Вотъ почему, большею частью, накоплялись цѣлыя роты еврейскихъ дѣтей-мальчиковъ, влачившихъ за собою свои непомѣрно-длинныя казенныя шинели, и утопавшихъ въ своихъ глубокихъ, солдатскихъ, сѣрыхъ фуражкахъ; вотъ почему, эти несчастныя дѣти приводились къ пріему, какъ очистительныя жертвы. Всякая мать отданнаго въ рекруты сына молила Бога послать ему скорую смерть, и избавить его отъ долгихъ страданій. Вотъ почему раби Исаакъ утѣшалъ свою несчастную Перлъ тѣмъ, что сынъ ихъ "умеръ для семьи, умеръ для своей націи и умеръ -- для самаго себя". Это значило: нечего о немъ и думать, незачѣмъ и плакать.
Но для чего же принимались подобные рекруты? Вѣроятно, въ томъ мнѣніи, что ранняя солдатская школа жизни воспитаетъ изъ нихъ лучшихъ солдатъ. Но стоило ли трудиться изъ-за того, чтобы воспитать какого-нибудь деньщика или барабанщика? А саолько ихъ запруживало военные госпитали, сколько умирало!
Возвращаюсь къ своему разсказу.
Моя болѣзнь была чрезвычайно опасна и продолжительна; я стоялъ на краю могилы, но судьбѣ не угодно было покончить со мною разомъ: она оставила меня въ живыхъ для дальнѣйшихъ разсчетовъ. Протекли съ тѣхъ поръ десятки лѣтъ, но ощущенія, вынесенныя мною тогда, и до настоящей минуты не изгладились изъ моей памяти. Предо много носились какіе-то образы, то страшные, то ласкательно-пріятные, то безобразно-смѣшные.-- Лица, игравшія какія-нибудь роли въ событіяхъ моего дѣтства, постоянно метаморфозировались и мѣнялись: Леа вдругъ преобразовалась въ полицейскаго чиновника, мой учитель -- въ безжалостнаго ловца, безчеловѣчно душащаго бѣдную Олю, одѣтую въ кафтанъ Ерухима; мизерный еврей-доносчикъ наигрывалъ на скрипкѣ какіе-то дикіе мотивы, а Перлъ съ мужемъ кружились и прыгали не въ тактъ; Марья Антоновна дралась съ полицейскимъ чиновникомъ, а Ерухимъ, съ жемчужной повязкой матери на головѣ, чему-то хохоталъ. Потомъ, вдругъ, наступала какая-то черная, густая тьма; мой мозгъ работалъ и копошился какъ будто гдѣ-то въ подземельи, до тѣхъ поръ, пока что-то тяжелое не рухнуло и не прядушило меня. Я терялъ всякое сознаніе; мои чувства засыпали или замирали...
Однажды, я ощутилъ трепетную, прохладную руку на моемъ лбу. Я почувствовалъ какое-то крайнее утомленіе во всемъ моемъ существѣ. Тѣло мое покоилось въ чемъ-то мокро-тепловатомъ; вѣки отяжелѣли какъ свинецъ, такъ, что при всемъ моемъ усиліи, я ихъ приподнять не могъ.
-- Жизнь моя, сердце мое, мой бѣдненькій Сруликъ! спишь ли ты? послышалось мнѣ.
"Кто это?" подумалъ я: "вѣроятно опять что-нибудь страшное, противное".
Вопросъ, сопровождаемый еще болѣе нѣжными эпитетами, повторился.
-- Оставь, не безпокой его, пусть себѣ спитъ! послышался мнѣ суровый голосъ отца.
-- Я хочу только убѣдиться, узнаетъ ли онъ меня. Докторъ увѣрялъ же, что опасность миновалась, и что кризисъ кончился благополучно.
Я ясно разслышалъ голосъ моей матери. Мнѣ хотѣлось заплакать отъ наплыва какого-то чувства, но нервная система, казалось, полѣнилась сдѣлать нужное для этого усиліе. Я собралъ всѣ свои силы, и полуоткрылъ глаза. Я ясно увидѣлъ лицо моей матери, орошенное слезами, и встрѣтилъ ея ласкающій взоръ. Я сдѣлалъ еще одно усиліе, и вяло улыбнулся. Мать прильнула къ моему лбу. Я, вѣроятно, опять погрузился въ сонъ.
Мое выздоровленіе шло чрезвычайно медленно. Оказалось впослѣдствіи, что во время моей болѣзни, Леа, боясь отвѣтственности, выписала мою мать. Но съ матерью прибылъ вмѣстѣ и отецъ, который, впрочемъ, скоро опять уѣхалъ, обѣщавъ, чрезъ двѣ недѣли, возвратиться и взять насъ домой. Настали для меня опять сладкіе дни счастія: мать меня нѣжила; даже Леа увивалась вокругъ меня, а старый каббалистъ всякое утро и вечеръ нашептывалъ что-то надъ моей головой. Я пытался нѣсколько разъ поразспросить мать объ участи Ерухима, но она не позволяла мнѣ даже окончить вопроса, увѣряя, что мнѣ опасно и думать объ этомъ событіи, не только говорить.
-- Не знаете ли вы что-нибудь о Руниныхъ, маменька? рѣшился я однажды спросить.
-- О какихъ Руниныхъ? спросила она меня, въ свою очередь, довольно суровымъ голомъ.
-- Митя, Марья Антоновна и...
-- Не знаю такихъ людей, и знать ихъ не хочу, отвѣтила она съ гнѣвомъ.-- Все это тебѣ померещилось во время горячки, а ты вбилъ себѣ въ голову, что и на самомъ дѣлѣ случилось.
Она бросала поминутно подозрительные взгляды на остатки моихъ несчастныхъ пейсиковъ. Я убѣдился, что проклятая Леа не выдержала своей роли, и выдала мою тайну. О моихъ христіанскихъ друзьяхъ я болѣе не спрашивалъ. Я ясно видѣлъ, что моя мать отъ души желала уничтожить не только вредное вліяніе моихъ друзей на религіозную мою сторону, но вырвать съ корнемъ даже воспоминаніе о нихъ.
Наконецъ, прибылъ отецъ мой, и мы отправились домой. Я до того былъ счастливъ и доволенъ, что искренно поцаловалъ, при разставаніи, и учителя и его дрожайшую половину, благодаря Бога, что избавляюсь отъ нихъ навѣки.
Я не могу умолчать объ одномъ подслушанномъ мною разговорѣ между моимъ отцомъ и учителемъ-каббалистомъ, такъ-какъ разговоръ этотъ показалъ мнѣ отца въ весьма выгодномъ для него свѣтѣ.
Я полудремалъ на своей постели, усталый отъ моціона по комнатѣ, къ которому меня пріучали, по наставленію медика, водя меня подъ руки. Въ комнатѣ находился только отецъ. Онъ облокотился на столъ, и смотрѣлъ въ какую-то книгу. Но временамъ, онъ отрывался отъ чтенія, писалъ, задумывался, опять писалъ, и затѣмъ вновь углублялся въ свое чтеніе. Процессъ его занятій меня ничуть не интересовалъ; мнѣ даже не любопытно было знать, что именно онъ дѣлалъ. Но вотъ въ комнату вошелъ мой учитель хозяинъ.
-- Что читаешь ты такъ усердно, Зельманъ? спросилъ вошедшій.
-- Это не по вашей части, дядюшка!
-- Почему же не по моей части, племянничекъ? ты вѣдь, надѣюсь, читаешь еврейскую книгу?
-- Еврейскую-то, еврейскую, а все-таки не по вашей части. Я читаю астрономію.
-- Что такое? переспросилъ учитель.
-- Астрономію. Это наука о созвѣздіяхъ небесныхъ.
-- Слыхалъ объ этой наукѣ.
-- Можетъ быть. Но это астрономія новѣйшая.
-- То-есть, какъ это новѣйшая?
-- Вся система этой науки не соотвѣтствуетъ ни библіи, ни Талмуду.
-- Сохрани насъ Господи! воскликнулъ испуганный каббаллстъ, и отступилъ шагъ назадъ.
-- Не солнце вертится вокругъ земли, а земля и все видимое на тведи небесной кружится около солнца. Солнце же почти стоитъ на одномъ мѣстѣ.
-- Какъ же это такъ? Да вѣдь это ложь?
-- Почему же ложь? спросилъ насмѣшливо отецъ.
-- Егошуа (Іисусъ Навинъ) въ тотъ день, въ который Господь предалъ Аморрея въ руки Израиля, сказалъ предъ израильтянами: "Стой, солнце, надъ Гаваономъ и луна надъ долиною Аіалонскою", и остановились и солнце и луна, доколѣ народъ мстилъ врагамъ своимъ. Еслибы земля кружилась, а солнце стояло всегда на одномъ мѣстѣ, то Егошуа приказалъ бы остановиться не солнцу, а землѣ.
Отецъ молчалъ, и любовался недоумѣвающей рожей учителя. Меня это чрезвычайно заинтересовало.
-- Или ты полагаешь, что это книжонка лучше понимаетъ порядокъ вселенной, чѣмъ намѣстникъ Монсея, остановившій солнце велѣніемъ Еговы?
-- Я ничего не полагаю. Я только убѣжденъ, что система эта болѣе подходитъ къ истинѣ, потому уже, что всѣ астрономическія вычисленія гораздо точнѣе и безошибочнѣе.
-- А изрѣченіе великаго мудреца какъ объяснишь ты? "И растворяетъ Онъ (Господь) окна небесныя, и выводитъ Онъ солнце изъ мѣста его пребыванія". А ну-ка! какъ объяснишь ты это по твоей новой системѣ? спросилъ торжествующій учитель.
-- Я могъ бы и то и другое объяснить, но не имѣю желанія. Объясните себѣ сами, какъ знаете, дядюшка.
-- Изволь, я объясню: всѣ твои книжки, и всѣ подобныя выдумки эпикурейцевъ -- ложь, ложь и ложь!
Говоря это, каббалистъ былъ такъ взволнованъ, что отецъ рѣшился прекратить разговоръ.
-- Вы огорчаетесь, дядюшка, сказалъ онъ: -- а потому оставимте лучше этотъ непріятный споръ.
Но разъярившійся противникъ не соглашался на перемиріе.
-- Ты, въ своемъ грѣховномъ невѣріи, толкуй себѣ какъ знаешь изрѣченія библейскія, но я предостерегаю тебя: Егова мстимъ дѣтямъ за грѣхъ невѣрующихъ отцовъ! И доказательство этого имѣю уже въ твоемъ сынѣ.
Я удвоилъ вниманіе.
-- Въ моемъ сынѣ? переспросилъ отецъ.
-- Да, да, въ твоемъ сынѣ.
-- Неужели и онъ уже эпикуреецъ и грѣшникъ?
-- Онъ еще слишкомъ глупъ для этого, но будетъ современемъ! И къ какому поприщу ты готовишь его?
-- Вы испугатесь. Я рѣшился отдать его въ гимназію, и сдѣлать изъ него медика. Это по моему...
-- Да, по твоему... но не по моему! закричала моя мать, явившаяся вдругъ предъ диспутантами.-- Какъ тебѣ не совѣстно, обратилась она съ укоромъ къ отцу: разсказывать каждому свои глупости? Видно, ты еще не довольно проученъ въ прежнія времена.
-- Полно, полно, Ревекка! я шутилъ! увѣрялъ отецъ, пытаясь задобрить ее; но она не унималась. Явилась на сцену Леа. Мать замолчала, и дулась на отца цѣлыхъ два дня, несмотря на всѣ экстренныя средства, пущенныя въ ходъ моимъ отцомъ къ заключенію супружескаго мира.
Я былъ въ восторгѣ отъ отца. Я удивлялся ему; я уважалъ, я любилъ его, и радовался за себя. Я опережу Митю, непремѣнно обгоню его, повторялъ я себѣ въ сотый разъ. Вотъ удивится Марья Антоновна и Оля, когда я нежданно негаданно, вдругъ подкачу къ нимъ, на новенькихъ дрожкахъ, полнымъ докторомъ! Я радовался напрасно: мой отецъ былъ мастеръ въ теоріи, но не на практикѣ. Онъ былъ слабый мужъ, состоявшій подъ башмакомъ своей жены. Этотъ женскій, деспотическій башмакъ затопталъ въ прахъ и его любимую идею, и мою блистательную мечту.
Мои родители разнѣжились ко мнѣ, особенно отецъ. Они рѣшили продержать меня нѣсколько мѣсяцевъ дома, пока я совершенно не окрѣпну. Спокойная жизнь, хорошее питаніе, лѣсной воздухъ и моціонъ возстановляли мои силы съ изумительною быстротою. Я хвастался своимъ знаніемъ русскаго языка, и не упускалъ случая блеснуть имъ при матери, заговаривая, кстати и некстати, съ мужиками и бабами. Но мать, казалось, гордилась мною очень мало.
-- Дорогой цѣной досталась тебѣ эта болтовня! сказала она мнѣ однажды, и глубоко вздохнула. Она намекала на мои пейсы, а они, проклятые, какъ на зло не отрастали, какъ будто на ихъ корни налегла вѣчная засуха.
Отецъ жалѣлъ мое время, а потому рѣшился взяться за старое учительское ремесло, и приготовить меня въ высшій классъ. Онъ принялся посвящать меня первоначально въ таинства талмудейскія. Трудно было опять просиживать скорчившись цѣлые дни и вечера надъ громаднаго формата книгами. Талмудейскій языкъ, неимѣющій ничего общаго съ языкомъ ветхаго завѣта, показался мнѣ непреодолимымъ. Сухія талмудейскія темы и различныя варіаціи безчисленныхъ комментаторовъ наводили на меня тоску и скуку, не внушая никакого интереса, и ничего не говоря моему нѣсколько уже развитому воображенію. Что мнѣ за дѣло до яйца, снесеннаго курицей въ праздникъ или въ будни? {Юридическія и теологическія темы Талмуда.}; что мнѣ за дѣло до боднувшаго корову въ первый или въ третій разъ? что мнѣ за дѣло до двухъ драчуновъ, нашедшихъ вещь и спорящихъ за право на эту находку? Но отецъ мой взыскивалъ съ меня строго за незнаніе урока. Онъ былъ вспыльчивъ и нетерпѣливъ: онъ требовалъ отъ меня полнаго пониманія предмета съ теологической и юридической его стороны. Мое машинальное попугайничанье потеряло тутъ всю свою цѣну. Приходилось уже напрягать мозги. Что изъ этого будетъ? для чего? для какой цѣли я тружусь?-- я не понималъ, но трудился добросовѣстно и усердно.
Отецъ мой началъ заниматься со мной чтеніемъ пророковъ и преподавать первоначальныя правила математики. Эти предметы доставили мнѣ большое удовольствіе. Широкій стиль пророковъ до того очаровывалъ меня, что я на изученіе ихъ бросился съ жадностью. Математическія вычисленія доставляли мнѣ наслажденіе другаго рода: тутъ я видѣлъ и цѣль, и примѣненіе этой цѣли къ дѣлу. Измѣривъ ниткой окружность ветхаго колеса отцовской повозки, и измѣривъ длину этой нитки на аршинъ, я, зная, сколько аршинъ заключается въ сажени, и сколько сажень содержитъ въ себѣ верста, легко вычислилъ, сколько разъ колесо это обернется на ея пространствѣ. Отецъ мой принялся-было шпиговать меня и астрономическою мудростью, но это оказалось еще преждевременнымъ.
Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда мои родители убѣдились, что я совершенно окрѣпъ, и когда отецъ нашелъ меня достаточно приготовленнымъ къ вступленію въ высшій и послѣдній классъ, меня отправили въ ближайшій городъ Л. къ учителю талмудисту, славившемуся въ околодкѣ своей мудростью.
Я не намѣренъ утомлять моихъ читателей описаніемъ характера новаго моего учителя, и образа моего ученія и жизни. Всѣ еврейскіе учителя и всѣ ихъ методы тогдашняго времени были схожи между собою, какъ одна капля воды съ другою. Началась для меня новая каторга, новыя мученія и истязанія. Я ко всему этому относился терпѣливо, какъ къ чему-то неизбѣжному. Къ двумъ неудобствамъ я, однакожь, никакъ привыкнуть не могъ. Новый мой учитель, къ которому я былъ отданъ на полный пансіонъ, былъ очень скупъ и грубъ относительно пищи. Онъ облекалъ свое скряжничество въ набожную форму.
-- Мы, евреи, находимся въ пути, утверждалъ онъ: -- не сегодня, завтра придетъ Мессія и поведетъ насъ въ Іерусалимъ. Въ пути, даже богачи и самые избалованные аристократы довольствуются чѣмъ Богъ послалъ. Не будемъ же и мы разборчивы. Прибудемъ мы въ Іерусалимъ, и тогда пображничаемъ на славу.
-- А если не доживемъ до этого блаженства? спросилъ я его однажды.
-- А если умремъ? ну, такъ что-жь! умереть все равно, съ полнымъ, или съ пустымъ брюхомъ: червямъ меньше достанется. Бѣда невелика. Притомъ, развѣ ты не знаешь, что ожидаетъ праведниковъ въ раю?
Я мрачно молчалъ. На столѣ дымилась отвратительная постная похлебка изъ фасолей, и я съ омерзеніемъ окуналъ свои взоры въ ея мутныя волны.
-- Въ раю, продолжалъ онъ: -- ожидаютъ праведниковъ: рыба Левіаѳанъ, дикій буйволъ и старое вино. Все это сохраняется съ перваго дня мірозданія.
Я мысленно посылалъ его къ чорту съ его замогильными лакомствами.
-- Этотъ Левіаѳанъ и буйволъ -- живые или мертвые? спрашивалъ я.
-- Конечно, живые.
-- Что-то непонятно. Праведники умираютъ по очереди безпрестанно, и конечно, поспѣваютъ въ рай не въ одно и то же время. Если эти продукты были свѣжи для первыхъ пансіонеровъ рая, то для другихъ они должны бы...
-- Испортиться, хочешь ты сказать?
-- Ну, да.
-- Они не могутъ испортиться. Они всегда свѣжи.
-- Какимъ же это образомъ?
-- Каждый день Господь рѣжетъ и буйвола и Левіаѳана и отбираетъ болѣе сочные куски для обитателей рая. На другое утро и буйволъ и Левіаѳанъ опять живы и здоровы.
-- Бѣдныя животныя! сказалъ я съ притворнымъ сожалѣніемъ:-- каждый день подвергаются такой страшной операціи!
-- На это они и созданы! съ самоувѣренностью произнесъ учитель и погрузилъ свою цинковую ложку въ хляби фасольнаго моря.
Другое неудобство, причинявшее мнѣ ужасныя страданія, заключалось въ томъ, что учитель этотъ изъ скряжничества и желанія накопить побольше рублевиковъ, набралъ въ науку громадное число учениковъ, и не успѣвалъ управиться со всѣми въ теченіе дня и вечера; нѣкоторымъ необходимо было вставать въ три часа до разсвѣта, чтобы заниматься съ наставникомъ. Въ число этихъ горемыкъ попалъ и я. Ложась спать впроголодь, измученный, уставшій отъ дневной мозговой работы, я обязанъ былъ прерывать свой сонъ въ самую сладкую утреннюю пору. Просыпаюсь, бывало, усиливаюсь поднять голову, а голова опять тяжело падаетъ, глаза слѣпляются, и я опять забываю на минуту желѣзную необходимость встать на ноги. Отдалъ бы, кажется, цѣлый годъ жизни за одинъ часъ сна, а встать надобно. Встанешь, вымоешь глаза холодной водой, а они все продолжаютъ смыкаться. Учитель нетерпѣливо кричитъ и ругается. Сядешь къ столу, развернешь аршинную пузатую книгу, и безпрестанно зѣвая, начинаешь долбить какую-то схоластику, невлѣзающую въ голову.
-- Заутренняя молитва и заутреннее ученіе Торы пріятны Господу, утѣшалъ насъ учитель.
-- Почему же? спросилъ его однажды одинъ изъ учениковъ.
-- Потому, что въ эту пору Господь болѣе расположенъ къ милости и прощенію.
-- Почему же? не отставалъ любопытный ученикъ.
-- А потому, что люди Его менѣе сердятъ. Человѣкъ не грѣшенъ только во время сна.
Я не обращалъ вниманія на его ханжескія выходки, и не возражалъ ему. Я зналъ, что онъ своими Левіаѳанами и буйволами прикрываетъ только грязную скаредность.
Богъ, однакожъ, наказалъ его самымъ жестокимъ образомъ. Вмѣсто фасольной похлебки, къ столу начали подаваться и жирные бульоны, и жаркія изъ курятины, и даже полукислое красное вино. Насъ не только перестали поднимать на ноги до разсвѣта, но даже и совсѣмъ прекратили мучить Талмудомъ и прочей мудростью.
Какъ благодарили мы Бога въ ту пору за этотъ счастливый случай! Но цѣлыя сотни тысячъ людей взывали къ Всевышнему, и молили Его вновь наслать на насъ какъ можно скорѣе и фасоль и заутреннія пытки.
Случай этотъ, пріятный для насъ и пагубный для человѣчества, былъ -- холера.