Причины возникновения спора и первая его стадия: спор о действиях во Христе
Если бы рассматривать монофелитство, как явление в истории догматов, то проблема казалась бы более простою, чем в том случае, если считаться с ним, как явлением историческим [вообще]. Раз доказано, что в православном или монофиситском учении существовали внутренние богословские данные для постановки вопроса и о двух волях и действиях во Христе, то генесис монофелитства очевиден, и необходимость его как явления историко-догматического уже объяснена.
Несомненен тот факт, что в лице своих видных представителей монофиситская доктрина подошла необыкновенно близко к православному учению, и православные сами чувствовали эту близость, но, тем не менее, между ними существовала пропасть, которая мешала их соединению. Для православных это явление казалось необъяснимым: каким образом исповедывать православное учение и не быть в состоянии разъяснить его. С другой стороны, и монофиситы испытывали внутреннее толчки, которые заставляли их опасаться за свое существование, — монофиситство распалось на толки, между которыми происходила постоянная полемика, {стр. 439} касавшаяся всех существенных сторон этой доктрины. Естественно, у монофиситов должна была явиться попытка разъяснить свое учение. В результате этого движения и является монофелитство. Монофелитство представляет новость сравнительно с монофиситством: тогда как последнее держится в области метафизики, монофелитство, наоборот, обозначает переход в область психологии. Монофиситам нельзя было объяснить с точки зрения метафизики некоторых терминов их догматики, как напр.: ουσία, φύσις, ενέργεια, πρόσωπον; естественно нужно было попробовать объяснить эти термины психологически. — Для истории церкви эта внутренняя необходимость [выступления монофелитства] существует; но важно решить вопрос, почему эта внутренняя необходимость явилась именно в данное время, а не прежде или после?
Существует достаточно данных, которые говорят, что при ираклидах монофелитство явилось непрошенным гостем. Менее всего можно было ожидать, чтобы один из самых умных императоров мог поднять такую смуту, которая в политическом отношении ничего хорошего не обещала. Предшествовавшая история показывала, что как всякие попытки государственного давления, так и опыты унии с монофиситством способны только увеличивать спор, а не производить мир. Новая династия ираклидов, между тем, возобновила опыты воссоединения монофиситов. Участие духовной власти было пассивное. Церковные власти не стояли на первом плане, когда поднимались вопросы о двух волях и действиях во Христе. Таким образом возникает перед нами очень серьезный вопрос: как Ираклий, этот умный государь, взялся за такое дело, несостоятельность которого уже исторически была доказана при его предшественниках? Но те, которые задаются этим вопросом и не находят на него ответа, опускают из виду общие перемены, происшедшие в положении византийского государства.
В действительности, политические причины побуждали его взяться за это дело. Император Ираклий вынужден был к этому, быть может, потому, что обстоятельства его были затруднительны так, как никогда. Преемнику Тиверия и предшественнику Ираклия, императору Маврикию, удалось приютить у себя персидского государя Хосроя, который вследствие бунта своих подданных бежал за границу спасать {стр. 440} свою жизнь. Маврикий стал, таким образом, к персидскому царю в покровительственное отношение; восточные известия говорят, что Маврикий выдал за него свою дочь Марию, которая имела на него сильное влияние. Но затем в Византии произошел бунт против Маврикия; войска восстали и избрали на его место Фоку; Маврикий же, был казнен с детьми. Это обстоятельство послужило для Хосроя поводом начать враждебные действия против Византии. Для Маврикия он поступался очень многим; но теперь ему, находящемуся на вершине могущества, естественно было поживиться на счет Византии. Он рассчитывал, что не все же в Византии отнесутся к перемене равнодушно. Когда послали известия о воцарении Фоки, Хосрой объявил ему войну. Между тем Фока оказался неспособным защищать империю. Поднялся бунт; генерал Ираклий поднял восстание, победил Фоку, воцарился на место его, а Хосрою послал любезное известие об этом. Фока же был казнен. Казалось, что по смерти Фоки поводы к войне для Хосроя упразднились ipso facto. Но Хосрой не думал о мире. Персидские войска несли успех за успехом. A дела на Дунае были в высшей степени сомнительны: приходилось заключать сомнительные союзы с аварским ханом, который нарушал их всякий раз, когда казалось удобным. Наконец случился факт, небывалый в истории. Ираклий, отчаявшись, решился бежать из своего царства, и только усиленные просьбы патриарха удержали его. Все-таки положение его было затруднительно. Все это, естественно, приводило к мысли, что единодушие необходимо и что оно важнее всего. И вот император, как утопающий, хватился за переговоры с монофиситами.
Но допустимо и другое соображение. Византийская империя обнимала и восток и запад. Население восточной половины представляло самые разнообразные элементы, лишь слегка грецизированные; запад имел народности иллирийско-фракийского племени. Рим никогда не ставил иллирийцев и фракийцев в государственные деятели. Но скоро, однако, на долю этого племени выпала самая видная роль. Иллириец Диоклетиан проложил путь и другим иллирийцам к императорскому престолу. Константин В. был сын иллирийца и происходил из г. Наисса; его династия кончилась 26 июня 363 года Юлианом Отступником. Преемником Юлиана был {стр. 441} Иовиан из Паннонии. Император Валентиниан также был паннонец (из г. Кивал). В 379 году 19 января престол занял Феодосий Великий; династия Феодосия испанского происхождения закончила свое существование 28 июля 450 года в лице Феодосия Младшаго. Преемником его был Маркиан из Иллирии, за ним следовал Лев I Фракиянин, выдвинутый европейскими силами, из племени бессов в Иллирии. Возвышением своим он обязан готу Аспариху, доминировавшему в Константинополе; со временем Лев разделался с готским влиянием, но не имел преемника, престол же завещал своему внуку, который тоже умер, и престол перешел к исаврийцу Зинону (Исаврия — область Малой Азии). «Зинон» не было первоначальным именем императора; по-исаврийски он назывался так мудрено, что греческие историки точно не сохранили его имени [Ταρασικοδιασα, Αρικμεσος, Τρασαλικαιος]; Зиноном же назывался он в честь Зинона Стратилата, который при Феодосии II был magister equitum и играл в свое время очень видную роль. В лице Зинона, следовательно, главой государства явился человек азиатского племени. Поэтому-то все бунты против Зинона, за исключением восстания исаврийца Илла, имели свое основание не только в известных государственных условиях, но и в борьбе европейских сил против азиата. Естественно, новый государь мог выдвигать и новых людей независимо от их заслуг, и вопрос шел о том, кому доминировать в империи. Со смертию Зинона (9 апреля 491 г.) кончилась исаврийская династия. При жизни покойный государь прочил престол своему брату Лонгину, но последний, как не возбуждавший ни в ком симпатий, не занял его, так что преемником Зинона явился фрако-иллириец Анастасий (из г. Диррахия в Иллирии). Иллириец был и его преемник Юстин I; династия его продолжалась с 9 июля 518 г. до 578 г. и закончилась Юстином II, от которого власть перешла к Тиверию.
Последний был фракиец, и история судила ему быть последним фракийским представителем на византийском престоле. Еще молодым солдатом он ушел по обязанностям военной службы в Азию; в Арзанине он собирался жениться на одной богатой девушке, но случилось так, что и она и её отец умерли, и Тиверий женился на оставшейся вдове, чтобы унаследовать все её состояние. По-видимому, он {стр. 442} сильно был привязан к своей жене, потому что впоследствии не уступил предложениям развестись с ней. Так является в Византии императрица азиатка. Если она могла пользоваться влиянием на мужа, то это влияние могло быть только женское, потому что она не получила придворного образования, и могло сказаться, например, в покровительстве землякам. Как бы то ни было, но в правление Тиверия совершился поворот в пользу азиатов. Преемником его был Маврикий из Арависса, magister equitum, заявивши небывалую крепость семейных связей; большинство родственников его попадает в столицу. Среди армян он был настолько популярен, что о нем слагались даже легенды. 13 августа 582 г. он вступил на престол и женился на дочери Тиверия. Но 23 ноября 602 г. в европейском войске, стоявшем на Дунае (воевавшем против аваров), произошел бунт против Маврикия, и он был лишен престола. Взбунтовавшиеся войска выбрали по жребию нового императора, каппадокийца Фоку (азиат), который однако царствовал и недолго и бесславно. Дело окончилось тем, что даже ближайшие к нему лица (зять Приск) стали писать мятежные письма, поднявшие восстание в Константинополе. Фока был низложен, и преемником ему был Ираклий, родом также каппадокиец, из фамилии, давно уже осевшей на востоке. Его отец был заслуженным византийским генералом. Он долго с Маврикием действовал против персов и пред возвышением своим занимал довольно трудный пост правителя византийской Армении. Таким образом, совершился переворот в пользу избрания на престол не европейцев, a азиатов, происходивших из местности, близкой к Армении (Каппадокии), и естественно старавшихся втянуть в столицу своих земляков и поставить их на видные места.
В указанном происхождении Ираклия, может быть, и лежит ключ к разгадке его униональной миссии. Все прежнее императоры при попытках возвратить монофиситов в православие брали точку опоры в Сирии (Антиохии), где сосредоточивались эти противоборствующие течения. За Сириею стоял Египет. Надо было укрепить положение в этих двух диэцезах, так как здесь заключалось то ядро, около которого должна была образоваться новая церковная жизнь. Теперь это ядро переносится в Армению.
{стр. 443}
Ход унии можно представить таким образом. — Император Маврикий содействовал возвращению на персидский престол Хосроя (591 г.), бежавшего от мятежников в Византию. В благодарность за эту услугу Хосрой сделал Маврикию значительный уступки в размежевании. Некоторые территории отошли к Византии, и они-то были заселены армянами. Прежде всего к Византии отошла Арзанина, откуда была родом супруга Тиверия. Затем, линия доходила до озера Тоспийского вверх к городу Двину, который был столицею персидской Армении, потому что здесь жили персидские чиновники, управлявшие Арменией, и, наконец, доходила до Тифлиса. Маврикий, проведший часть своей молодости именно в этих областях Армении, хорошо знал положение дел в этом крае, но быть государем её, как показало время, вряд ли было для него находкою. Армения имела устройство феодальнейшее из феодальных, или, лучше, аллодиальное. Она была поделена на поместья огромных размеров, которыми владели отдельные определенные роды; каждый род представлял довольно сконцентрированную силу. Само собой между ними установилось подчинение младших старшим. Но эта страна находилась на самом рубеже Персии и Византии, и сатрапам страны приходилось лавировать между тою и другою, переходить из одного подданства в другое. Всякое осложнение с персами побуждало армян искать помощи у Византии, и наоборот. Но армяне мечтали о полной независимости, и потому не особенно старались наблюдать ни интересы Персии, ни интересы Византии, а потому, понятно, армянам не доверяли ни персы, ни греки.
Персы старались воспитать армян при своем дворе, но христианство армян было сильным препятствием к таким попыткам. Когда армяне склонились к монофиситству, то этим они умиротворили правительство персов. Персы стали понимать, что особенно пламенной любви, вследствие религиозной разности, армяне к Византии не питают. С другой стороны, и византийцы старались связать с собой армян узами вероисповедания. Маврикий и хотел действительно стать здесь твердой ногой. Но взаимные отношения армянских властей так мало обещали верности державе, что Маврикий дал Хосрою совет такого рода: армянских дворян пошли дальше на восток, а я поселю их во Фракии; если армянин будет убит, то враг будет убит, а если {стр. 444} там армянин кого-нибудь убьет, то врага убьет. Чем это кончилось бы, неизвестно. Но Хосрой стал жалеть сделанных уступок; пользуясь тем обстоятельством, что Маврикий стал выселять армянских дворян во Фракию, он стал, наоборот, покровительствовать армянам и уверять, что Маврикий их притесняет. Но персидскому государю пришлось за свои хлопоты поплатиться беспорядками в Армении. У Маврикия тоже не было спокойно, но он строго подавил все попытки восстания. Один армянский вельможа. Смбат Багратуни, чрезвычайно воинственного характера, навлек особое негодование Маврикия, и его вызвали в Византию. Смбат отличался атлетическим сложением и силою истинно геркулесовскою. Рассказывали, что однажды, когда он проезжал с отрядом войска чрез один лес, то выбрал сук, схватился за него и, обхватя коня ногами, вместе с ним приподнялся. В Византии решили его выпустить на борьбу с дикими зверями; Смбат показал чудеса храбрости. Армянские историки рассказывают, что Смбат убил в кинигии медведя, сломал рога быку и обратил его в бегство, преследуя его, он сбил ему копыта, задушил льва, сдавив ему горло; усталый, он повалился отдыхать на мертвом льве. Народ выпросил ему помилование, но его все-таки постигла ссылка.
Теперь Маврикий попробовал играть на другой струнке. В тех видах, чтобы привязать армян к Византии, он задумал дать им особое церковное устройство. Все армяне имели духовного главу в лице католикоса, жившего в персидской Армении [в Двине]. Маврикий решил, чтобы его армяне не были зависимы от этого католикоса, и был избран для греческих армян особый католикос, некто Иоанн [в Феодосиополе]. Очевидно, такое разделение власти было сделано в видах отделения византийских армян от их персидских собратий. В самом деле, византийский католикос должен был быть заинтересован в этом деле разделения, ибо в случае соединения армян византийский католикос оказался бы совершенно ненужным. Вопрос о разделении Армении для него, следовательно, был вопросом и о собственном существовании.
Униональной попытке императора благоприятствовало еще другое обстоятельство. Армяне совершенно случайно примкнули к монофиситам, и не получили в среде монофиси{стр. 445}тов ни чести, ни славы; да и во все последующее время их положение в среде монофиситов было чрезвычайно жалким. Монофиситы — грек, сириец, египтянин — чувствовали себя членами одной церкви, но армяне с их непонятным языком, с их богослужебным чином, представляли для других монофиситов что-то загадочное, непонятное. Сирийцы-монофиситы старались проводить свое влияние на армян, посылали им своих епископов; это способствовало сближению между ними, но все же армяне не пользовались доверием сирийцев. Сирийские монофиситские писатели считали армянский народ тупым, отсталым, обряды их глупыми. Армянин, словом, оторвавшись от своего устоя, жил на правах пролетария. Армяне, принявшие монофиситство, оказались в таком же положении, в каком были славяне и греки униаты, изменившие православию и не принявшие полного католичества. Таким образом, у армян не было твердых оснований для упорствования в монофиситстве. Это неудобное положение и могло служить указанием на то, что здесь узы с монофиситством могут порваться скорее, чем в Сирии и Египте, — и вот почему здесь была сделана попытка к соединению. Маврикий отдал приказ войскам, чтобы все причащались у православных священников; некоторые не пожелали поплатиться внешними выгодами и примкнули к Халкидонскому православию. Маврикий решился действовать и путем убеждения, созвать собор и решить на нем все вопросы, но встретил сопротивление в лице католикоса Моисея двинского, который заявил, что он не перейдет границы, разделяющей две империи, — и дело кончилось ничем.
Таким образом, от Маврикия император Ираклий унаследовал некоторые особые вопросы в униональном смысле. Нужно было попытаться привести армян к православию; для них была предназначена уния[105].
{стр. 446}
Ираклий надеялся уладить дело с персами очень просто: он ведь достаточно отмстил за смерть Маврикия, казнив Фоку смертию, и персидская война утратила свой raison detre с момента его воцарения. Но персы не думали прекращать войну и продолжали ее с замечательным успехом. Они, взявши Сирию и Египет, достигли Халкидона. Император должен был создать войско, и Каппадокия была местом, где он учил новобранцев. Одержавши в конце концов победу над персами, император расширил границы византийской империи на счет Армении, прежде зависевшей от персов (alias: восстановил владения византийские в тех границах, до которых они дошли при Маврикии). Чтобы удержать новых подданных под своею властью, нужно было поддерживать с армянами добрые отношения. Отсюда — появление армян на высоких постах в Византии. С другой стороны, опыт из времен Маврикия подавал повод Ираклию думать, что с армянами удастся то, что с другими монофиситами не удалось.
а) У византийских императоров было сильное средство для воздействия на армянские церковные сферы: в случае отказа католикоса двинского (в персидской Армении) от унии на основе признания Халкидонского собора, император имел возможность поставить в подвластной ему Армении особого католикоса. Так было уже при Маврикии (ок. 591 г.). В Двине были католикосами Моисей и затем Авраам, а в греческих владениях — Иоанн.
б) Последнее десятилетие VI в. отмечено движением на севере от Армении, которое, по-видимому, доказывало, что преданность армян монофиситству не так глубока, чтобы, при благоприятных условиях их нельзя было склонить на унию. Армянским католикосам удалось поставить Ивирию в зависимость от них: они ставили «католикосов ивирских» (резиденция в Мцхете). Моисей поставил «католикосом ивирским» некоего Кирона или Кириона (Κύρων, Κυρίων), человека, получившего свое образование в Никополе и Колонии (в византийских издавна владениях). Вскоре еще Моисей усомнился в его православии. При его преемнике Аврааме Кирион некоторое время лавировал, но потом (по мелочным побуждениям, по уверениям армянских писателей) объявил себя единомышленником патриархов константинопольского и иерусалимского, приемлющих IV вселенский со{стр. 447}бор. К 606 г. это отпадение ивиров было уже совершившимся фактом. — Весьма возможно, что Кир, митрополит фасиский (ныне Поти), хорошо знал историю «отступления» соседней с Лазикою Ивирии, — и потому не считал плана императора Ираклия безнадежным. Но он сомневался в возможности согласить учение ό μία ενέργεια по соединении, которое (учение) Ираклий полагал в основу своего унионального проекта, с постановлением Халкидонского собора и томосом Льва В. Тогда император предложил Киру обратиться за разъяснением к константинопольскому патриарху Сергию; ответ Сергия был не в пользу δύο ένέργειαι.
Относительно условий возникновения монофелитского движения существуют две версии: официальная и неофициальная. Версия официальная дана нам в изложении Сергия, патриарха константинопольского. Если верить этому источнику, то монофелитское движение возникло совершенно случайно, без всякого желания великой константинопольской Церкви. Дело объясняется тем, что император Ираклий должен был вести войну с персами, войну отчаянную, стоившую стольких жертв, как у нас, напр., нашествие поляков или Наполеона. Война была неизбежна. Персидский царь вздумал отомстить не Фоке, a Ираклию за смерть Маврикия, нареченного отца персидского царя. Война велась на границах Армении. По случаю этой войны император находился в 622 г. в Армении, и здесь в городе Феодосиополе или Карине (Эрзеруме), встретившись с главою севириан Павлом Одноглазым, имел с ним беседу о вере. Как человек богословски образованный, император в опровержение обычных монофиситских заверений, что два естества необходимо ведут к признанию и двух ипостасей во Христе, указал Павлу на то, что при двух естествах во Христе есть только одна энергия, μία ενέργεια. Таким образом, первое слово, подавшее повод к спорам, было произнесено самим императором. Из этого сообщения, заимствованного из послания Сергия, патриарха константинопольского, к Гонорию римскому, выходит, что слово μία ενέργεια предложено было самим императором, что инициатива в этом деле принадлежала не церкви, а государству, или даже только лично императору. Все вышло как-то случайно. Произошла случайная беседа между императором и Павлом, — и это подало повод к монофелитскому движению.
{стр. 448}
Другую версию — неофициальную — представляет прение преп. Максима Исповедника с Пирром, ех-патриархом константинопольским. Из этого источника явствует, что монофелитское движение было заранее подготовлено и обсуждено Сергием. Максим Исповедник, когда в беседе с ним Пирр заметил, что мир в церкви нарушен Софронием, ответил: если все дело из-за Софрония, то почему монофелитство началось оттуда, куда и не ступала нога Софрония? Где был Софроний, когда Сергий сносился с Феодором фаранским, послал ему письмо Мины и спрашивал касательно содержащегося в нем мнения о едином действии и единой воле? Где был Софроний, когда Сергий обращался к Павлу Одноглазому, отправив и к нему письмо Мины и заявление о согласии с этим письмом Феодора и о своем, или когда Сергий просил через письмо Георгия Арсу, павлианиста [монофисита], прислать ему изречения отцов о едином действии, заявляя при этом, что на основании их он устрояет единение между церковью и монофиситами? Иоанн, епископ александрийский, взял послание из рук Георгия Арсы и хотел низложить его, но нашествие на Египет персов помешало ему сделать это. Выражение полемиста «низложить его» не ясно: кого Иоанн Милостивый хотел низложить, — Георгия ли Арсу, или Сергия. Но судя потому, что Георгий Арса не принадлежал к православию, является более всего вероятным, что Иоанн намерен был возбудить вопрос о православии Сергия и повести дело так, чтобы низложить Сергия. Из сирийского источника, приписываемого пресвитеру Фоме, видно, что в июле 619 г. была взята Александрия, 12 же ноября умер александрийский папа Иоанн[106].
{стр. 449}
Таким образом, еще до 622 г. в послании к фаранскому епископу Феодору патриарх Сергий спрашивал его, что он думает о выражении μία ενέργεια, и при этом ссылался в пользу этого выражения на послание Мины константинопольского к папе Вигилию, в котором говорится, что во Христе единая воля и единое действие. Это послание, вместе с посланием Мины и ответом Феодора фаранского, Сергий послал и к Павлу Одноглазому, с которым потом вел переговоры сам император. Но Павел противился единению и требовал патристических свидетельств в пользу того, что во Христе при двух φύσεις εν θέλημα. Может быть, раньше всего этого Сергий писал к монофиситу Георгию Арсе [Άρσάς] и просил его собрать патристические доказательства в пользу μία ενέργεια, так как на основе этой формулы он, Сергий, надеется устроить воссоединение севириан с церковью. Но, сообщает Максим Исповедник, патриарх александрийский Иоанн Милостивый, которому сделалось известно письмо Сергия к Георгию, отобрал его и хотел возбудить дело о низложении Сергия. Нападение персов на Египет, когда взята была Александрия, и смерть Иоанна помешали этому. Так как нашествие было летом 619 г., а {стр. 450} Иоанн умер 12 ноября того же года, то, очевидно, показание Максима снабжает нас твердыми хронологическими данными. Ясно, что встреча императора с Павлом Одноглазым произошла уже после предварительных шагов Сергия.
Сам по себе Сергий был видным деятелем во всем этом униональном движении. В лице Сергия император имел такого вселенского патриарха, какого только можно было пожелать для этого унионального опыта. Человек, понимающий государственные нужды, с характером гибким, неспособным на упорное «non possumus», Сергий готов был жертвовать церковными канонами в угоду даже личным желаниям императора. Гибкость характера Сергия ясно сказалась в вопросе о втором браке Ираклия. Выбор императора пал на родную его племянницу — Мартину. Брак был незаконен. В Византии к подобным бракам, с нарушением канонических требований, относились гораздо более нетерпимо, чем отнеслось бы у нас общественное мнение в настоящее время. Патриарх выставил императору неудобства такого брака, но император возразил: «доселе ты действовал, как епископ; а теперь, как друг, исполни волю мою». Сергий не затруднился сделать это, и не устроил конфликта с государственной властью. Что Сергий мог пойти параллельно с императором в устройстве унии, это понятно из того, что он был восточно-сирийского происхождения. Он прекрасно понимал трудное положение дел на востоке и находил, что известные уступки монофиситам необходимы для достижения благоприятных результатов. Таким образом, случай 622 г. был подготовлен Сергием заранее.
Сам он по психологическому складу своему был таков; что мог удержаться при подобном движении. Он был хороший политик, но неважный богослов. Это была личность типа Евсевия кесарийского, который был большой знаток в смысле эрудиции, его дело были справки и выписки, но сделать правильные догматические выводы безукоризненной состоятельности, произвести широкие обобщения, было не в его типе. Поэтому-то он и был арианствующим помимо своей воли и принципиальных стремлений. И Сергий был человек хорошо начитанный, но дальше этого голова его не шла. Если он не видел текстуального подтверждения какой-либо мысли, то не был способен получить ее путем ком{стр. 451}бинации положений. В этом заключалась и его психологическая сила. Он не поколебался начертать проект такой унии, так как слабости некоторых сторон её не видел, что давало ему уверенность в действиях. Достаточно было, что у отцов нет буквально выражения «δύο ένέργειαι», и он считал себя вправе утверждать, что Христос имеет одну. Если Кир полагал, что из положения Льва В.: «agit utraque forma quod proprium est», следует вывод: «во Христе два естества, следовательно, и два действия», то для Сергия такое заключение казалось слишком смелым. Такого вывода из томоса Льва В. не сделал ведь explicite никто из богословов, защищавших томос против монофиситов; не сделал его, напр., Евлогий, патриарх александрийский[107]; следовательно, этого вывода и им, Сергию и Киру, делать не следует.
Таким образом, первая стадия монофелитского движения могла казаться на первый взгляд случайностью: случайная встреча императора, случайное знакомство с одним из монофиситских митрополитов. Все эти сведения и сообщаются так самим Сергием в его послании к Гонорию, папе римскому. Но если воспользоваться другими документами, то приходится признать многое случайное не совсем случайным.
Павел Одноглазый, кроме двух упоминаний — у Сергия и у Максима Исповедника, по другим греческим источникам неизвестен. Между тем из сирийских рукописей видно, что Павел переводил с греческого языка творения Григория Богослова на Кипре и закончил перевод в 624 г. Несомненно, он был человек, обладавший богословским образованием довольно почтенным. Он переводил даже поэтические произведения греческих гимнографов. Но особенно важно замечание, что он был епископом эдесским. Это обстоятельство дает возможность осветить несколько его положение пред Ираклием. Известно, что персы, когда завладели городами Армении, то на епископские кафедры назначали {стр. 452} из своих подданных лиц, пользовавшихся их благоволением. Весьма возможно, что Павел был епископом эдесским, но затем был вытеснен назначением другого епископа, Исаии, — или, может быть, он только еще предназначался на эту кафедру, но его назначение не получило утверждения[108]. Ираклий в его лице столкнулся с лицом, обиженным персидскими властями. Естественно ему было предполагать, что это лицо постарается воспользоваться его покровительством и согласится на некоторые уступки. Несомненно, по крайней мере, что Павел искал убежища в Византии. Ясно, таким образом, что встреча Ираклия с Павлом отзывалась зондированием почвы.
После 622 г. движение в пользу унии продолжалось довольно последовательно. [Некоторые полагают, будто уже] около 622 г, состоялась уния с армянскими монофиситами. Павел Одноглазый выступил, вероятно, её противником, так что император издал против него декрет. В 626 г. император, в бытность свою в Лазике, вступил в переговоры с Киром, митрополитом фасиским, об единой энергии. Кир сначала противился и сказал, что халкидонское вероучение и томос Льва заключают в себе посылки для учения о двух энергиях. Вместе с тем император предъявил Киру послание Сергия, где оправдывалось выражение μία ένέργεια, и взял обещание с Кира объясниться с Сергием. В послании к Киру Сергий писал, что вопрос об одной или двух энергиях еще не получил решения соборновселенского, но в писаниях отцов (Кирилла, Мины) есть речь о единой энергии и воле. Что касается слов томоса Льва: «agit utraque forma quod proprium est», то хотя о томосе писали многие отцы, полемизировавшие против монофиситов, однако ни один из них не вывел из указанных слов заключения о двух энергиях; достаточно указать на Евлогия, патриарха александрийского († 13 февраля 607 г.), написавшего целую книгу в защиту томоса. Кир был побежден.
{стр. 453}
Кир фасиский — фигура одна из самых интересных в истории, и даже, быть может, мифологическая[109]. И в его встрече с императором не все случайно. Незадолго перед встречей с императором происходило движение Кириона, окончившееся тем, что из-под власти армянского католикоса выделилась часть его паствы. Для Кира было ясно, что при известных условиях из армян можно сделать многое и даже склонить к соединению с православною церковью. Но Кир был осторожен и хотел сначала снестись с Константинополем. Этот человек был уже выдвинут самыми обстоятельствами и приобрел расположение Ираклия, и ему затем выпала честь занять александрийскую кафедру.
Несомненно, что Ираклий на границе с Арменией пытался устроить воссоединение армян с православною церковью, но когда это было [осуществлено на соборе], определенно сказать нельзя. Одни относят этот факт [именно — созвание собора в Карине] к 622 г., другие [к 628, третьи] к 629, [некоторые к 632, наконец, в новейшее время останавливаются на 633 г.][110].
{стр. 454}
[Можно думать, что Ираклий прежде всего постарался вовлечь в унию главу армянской церкви, Эзра, который сде{стр. 455}лался католикосом во вторую половину 630 года]. Положение дел в Армении было таково: армяне избирали нового {стр. 456} католикоса, а так как Армения была разделена на аллодиальные участки, то каждый феодал представлял своего епископа, который даже и носил фамилию своего принципала. Естественно, что феодалы склонны были проводить на кафедру св. Григория своих знакомых людей. Прежний католикос Христофор навлек на себя негодование одного из влиятельных феодалов и потому должен был оставить свою кафедру; выбор пал на Эзра. Он естественно чувствовал себя неспокойно при живом предшественнике. [Вскоре, вероятно, после избрания Эзру предъявлено было требование, чтобы он отправился к императору и вступил в церковное общение с ним, иначе для подвластной императору части Армении будет поставлен новый католикос. По просьбе Эзра прислано было ему императором изложение веры; в нем были анафемы на Нестория и других еретиков, но Халкидонский собор не осуждался. Эзр после этого отправился в Месопотамию, где был император, и там причастился с ним. В награду ему даны были, по его просьбе, соляные копи в Кульпи].
Император перенес свою деятельность в Эдессу. Епископом здесь был Исаия, который назначен был персами и положение которого было проблематичным. Император, [привлекши на свою сторону армянского католикоса], думал соединиться с сирийскими монофиситами [по-видимому] без всяких усилий. Когда император прибыл сюда, то встреча ему была оказана самая торжественная. Подвижники соседних обителей вышли навстречу, чтобы предстать победоносному императору. Император отнесся к ним ласково, указал им на некоторые разности, но при этом заметил, что из-за них не стоит отделяться. Наступил праздник Рождества Христова (630 г.), и император явился в собор, где Исаия совершал богослужение, и затем пожелал вместе с другими принять святое причастие. Для Исаии явился вопрос: какой смысл будет иметь причащение? Строго говоря, это обстоятельство никаких затруднений не должно бы создавать для Исаии: для воссоединения с тою или другою церковью тогда не требовалось ничего более, кроме причащения в ней. Монофисит, напр., вступал в общение с православною церковью ipso facto, если причащался в ней; это и означало, что он отрекся от монофиситства и принял православие. В принципе выходило, что раз император прихо{стр. 457}дит в монофиситскую церковь и приобщается у митрополита-монофисита, то он из православия переходит в монофиситство. Не тот вывод получался de facto. Император мирянин был, однако, представитель православия столь могущественный, что можно было подумать, что митрополит принял веру императора, не наоборот. Согласившись приобщить Ираклия, митрополит навлекал на себя подозрение, что приемлет собор Халкидонский. Исаия не был настолько слеп, чтобы не понимать, что император приступает к св. тайнам с явною тенденциею. И он торжественно объявил с церковной кафедры императору, что приобщит его только в том случае, если он торжественно отречется от Халкидонского собора. Император повернулся к Исаии спиной и вышел из церкви. Кончилось богослужение, ключи от кафедральной церкви были отняты у монофиситов и. переданы православным.
Исаия отправился к монофиситскому антиохийскому патриарху Афанасию. До сих пор сирийские монофиситы совсем мало обращали внимания на армян, но теперь и Афанасий решился завязать сношения с лишенным кафедры без суда католикосом Христофором [?]. Таким образом, и со стороны антиохийских монофиситов шла агитация в пользу монофиситского православия у армян. Между тем император подвинулся до Иераполя. Здесь ему представился (в 631 г.) сам Афанасий с 11–12 епископами монофиситами. Завязалась беседа о соединении церквей. Император пообещал Афанасию, что и он признает его антиохийским патриархом, если только он соединится с православною церковью. Ираклию вручили записку, которая преследовала униональные задачи, но которая сводилась к отрицанию Халкидонского собора. Православные богословы, рассматривавшие это исповедание веры, не признали его достаточным для вступления с Афанасием в общение. Император не только не осуществил тех надежд, которые возлагали на него монофиситы, но даже принялся преследовать последних, запретив им занятие высших должностей.
До сих пор Сергий константинопольский остается как будто бы в стороне: [с Эзром] унию устрояет сам император, естественный же ход событий заставляет его прибыть в Эдессу, — с константинопольским же патриархом не делается никаких сношений. На самом же деле Сергий {стр. 458} представлял собою такую величину, которая наиболее была удобна для императора. Отдаленные предки Сергия происходили из Сирии и были монофиситы. Поэтому можно было предположить в нем симпатии к монофиситству, и он хорошо понимал, чего монофиситы желали бы от православной церкви. [В то же время] Сергий представлял собою одну из самых уживчивых натур. Это был человек с государственными взглядами, понимавший, что в известных случаях можно и поступиться соблюдением церковных правил. Можно было рассчитывать на такое же согласие по униональному вопросу.
Теперь выдвигается на сцену Кир фасиский. Когда для греческих властей явилась возможность распоряжаться в Александрии, то последовало распоряжение о перемещении Кира на александрийскую кафедру (около 630 г.). Первым его делом было завязать униональные сношения с тамошними монофиситами. Эти сношения велись так успешно, что в скором времени Кир мог порадовать Сергия состоявшимся воссоединением. Когда все это произошло, составляет вопрос в пределах целого года. Уцелели указания, что воссоединение последовало 3 июня; уцелел и индикт шестой, — это значит, что воссоединение было в 633 году. Но так как индикт был писан в [Александрии], то воссоединение нужно относить к 632 году[111].
{стр. 459}
Униональный акт состоял из 9 анафематизмов. Основные пункты воссоединения были следующие. В 3-м пункте было сказано: «Кто не исповедует, что одному и тому же Господу нашему Иисусу Христу, истинному Богу, принадлежат чудеса и страдания, да будет анафема». Эту унию защитники православия называли написанною водяными буквами, окрашенной в водяной цвет (ύδροβαφής), и это справедливо. Православная церковь несомненно признавала, что одному и тому же Иисусу Христу принадлежат чудеса и страдания; но является вопрос, в каком смысле понимать «одному и тому же». Мы признаем эту принадлежность по ипостаси, т. е., что чудеса принадлежат Ему по божеству, a страдания Ему же по человечеству. Между тем в дальнейшем 4-м пункте утверждалось, что Христос имеет единосущную нам и одушевленную разумною душою плоть «ενώσει φυσική τε καί καθ’ ύπόστασιν». Вопрос заключается в том, на какое из этих слов читатель обратит внимание: монофиситы могли понимать принадлежность не по ипостаси, а по естеству. Остальные пункты соглашения были такого же свойства: по-видимому, они удовлетворяли обеим сторонам, и, в сущности, — не давали ничего. Напр., 6-й пункт гласил следующее: «кто не исповедует Христа из двух естеств единого, единую природу Бога Слова воплощенную, единую сложную ипостась, да будет анафема». Сказано много — и не сказано ничего, потому что Христа из двух естеств единого, единую сложную ипостась, признавали и православные, и монофиситы. Выражение — «единая природа Бога Слова воплощенная» (μία φύσις τού {стр. 460} Θεού Λόγου σεσαρχωμένη), хотя встречается у Кирилла александрийского, но как понимать слово «φύσις», это не выяснено, и предоставлялось понимать каждому, как угодно. Равным образом, έκ δύο φύσεων признавалось всеми одинаково, но требовалось признать и εν δύο φύσεσιν, что не было сказано. В 7-м пункте говорится: «кто, употребляя выражение „един Господь в двух естествах познаваемый“, признает Его за ετερος καί ετερος, а не исповедует, что один и тот же κατ’ άλλο пострадал и κατ' άλλο был бесстрастен, и что тот же самый единый Христос и Сын единым богомужным действием производил и богоприличные и человеческие действия, тот да будет анафема» (ένεργουντα τά θεορεπή καί άνθρώπινα μια θεανδρικη ενεργεία).
Что достигалось такими униональными тезисами? Кир с торжеством писал об этой унии в Константинополь Сергию, что теперь ликует и Александрия и весь Египет, вступив в общение с церковью. Феодосиане, действительно ликовали, потому что в этой ή ύδροβαφής (бесцветной, водой писанной) ενωσις видели великое посрамление Халкидонского собора. «Не мы пошли к Халкидонскому собору, говорили они, а Халкидонский собор к нам пришел». Это, конечно, оскорбляло православных; но и для принявших унию монофиситов положение оказывалось затруднительным.
[Может быть, этот мнимый успех, достигнутый в Египте, побудил императора, в конце 632 или начале 633 года, потребовать, чтобы в Карине (= Феодосиополь, Эрзерум) собрались все армянские епископы и богословы с Эзром во главе, также и армянские вельможи, для переговоров о вере]. Армянские вельможи нашли невозможным [отказаться от приглашения]. Эзр постарался укрепить себя влиятельными лицами. Он обратился к ученому старцу Матусага́ (Мафусал) сиунийскому и Иоанну майрагомскому. Но они оба не согласились ехать в греческие владения; Матусага послал вместо себя своего ученика Феодора. Таким образом, армянским богословам пришлось вступить в борьбу с несколько плохим вооружением.
Когда они прибыли к императору, то он принял их благосклонно и повел речь любезно. Сначала он спросил, почему армяне не соглашаются с православным вероучением; при этом он вручил Эзру текст Халкидонского собора и просил его показать, что в этом памятнике он {стр. 461} находит неправильным. Прием мастерский, блистательный! Для православной церкви всякие споры были неудобны тем, что при этих спорах она являлась как бы подсудимой. Обыкновенно монофиситы начинали петь свою песню, что Халкидонский собор изменил веру и православие, утвержденное тремя вселенскими соборами. Здесь положение дела совершенно переменялось.
Трое суток совещались армянские богословы и не могли открыть никаких ошибок. Когда император попросил их высказать свое мнение, то они отвечали, что ошибок указать они не могут. «Следовательно, вы согласны с православною церковью?» спросил император. — «Отчасти», — отвечали они, — «только вот… греческое духовенство ведет не нравственную жизнь». Император возразил на это, что дело идет не о жизни, а о вере, что и армяне не все нравственны, почему пусть благоволят говорить лучше о вере, — на каком именно основании они не соглашаются с Халкидонским собором. Армянские вельможи начинали негодовать, что Эзр не умеет вести дело и не со славою поддерживает армянскую церковь. Эзр сослался на то, что он не мог взять с собой тех лиц, которых желал. Но вельможи ему указали на Феодора. После этого на сцену выступает Феодор. Оскорбленный тем, что мало уважают его авторитет, он начал доказывать, что армяне не имеют решительно никаких твердых оснований для того, чтобы не признавать догматических определений Халкидонского собора. Его слова произвели такое действие, что армянские легаты согласились на воссоединение. Эзр совершил богослужение с греческим духовенством; легаты были в православной церкви и приняли от православных святое причастие. Так состоялась уния армянских монофиситов с православием.
Вскоре Эзр с армянскими легатами возвратился на свою кафедру. Ему предстояла трудная задача — привлечь к православию других армян. Но здесь раздались вопли, что Эзр изменил веру отцов. Тот самый Иоанн, который раньше отказался ехать с Эзром, теперь разразился филиппикой против католикоса. Он говорил, что по имени его и житие его («Эзр» по-армянски значит «предел», и это должно означать, что его католичество было последним пределом, до которого шло православие армян, а теперь оно свернуло на путь ересей). Отправлено было к императору послание [ко{стр. 462}торое составил по поручению Эзра] Матусага. В нем [одобряется вера в Троицу в исповедании Ираклия, и признается справедливым осуждение Халкидонским собором Евтихия], но здесь делается оговорка, что собор пошел слишком далеко [в своем учении о двух природах], затем следует справка из св. отцов, и кончается послание заявлением, что армяне с определениями Халкидонского собора не согласны. Так неудачно окончилась уния с армянами.
В Египте уния была принята меньшинством, и массы народа остались чистыми монофиситами. Находившийся в это время в Александрии палестинский монах Софроний умолял Кира выбросить выражение μία ενέργεια из унионального документа, как несогласное с православным учением. Кир, понятно, не согласился на это предложение, равносильное уничтожению самого воссоединения, и отправил Софрония с рекомендательным письмом к Сергию для объяснения по этому вопросу. Сергий, стоявший, по-видимому, совершенно в стороне, на самом деле уже давно хотел пустить в ход унию, писал по этому письма и собирал подходящие места из св. отцов (с μία ενέργεια). Сергий попросил предварительно Софрония молчать, чтобы не нарушать совершившегося церковного мира; но так как Софроний продолжал настаивать на своем, то Сергий потребовал, чтобы тот привел из св. отцов места, где говорилось бы о двух энергиях. Но Софроний не мог представить в таком виде патристических цитат, а потому Сергий остался при своем мнении и рекомендовал Софронию не расстраивать из-за одного слова церковного мира: раз уния состоялась, не следует говорить ни об одной, ни о двух энергиях. С Софрония Сергий взял обещание молчать, и они расстались в мире. Но это положение изменилось, благодаря избранию Софрония на свободную иерусалимскую кафедру (в 633 или 634 г.).
Едва известие об избрании Софрония достигло Константинополя, Сергий встревожился. Дело в том, что всякий новоизбранный епископ выдающейся кафедры считал первым актом своей деятельности составление окружного послания, которым он должен был заявить православным епископам о своем с ними единомыслии в вере. Вероятно, некогда бывало и так, что собор, поставлявший его, также подписывался под этим посланием, свидетельствуя о своем согласии с новопоставленным епископом, почему это послание {стр. 463} и называлось επιστολή συνοδική. Сергий понимал, что συνοδική Софрония, которая по содержанию будет ему не очень приятна, распространится широко и, что было самым опасным, попадет на православный запад. До сих пор Сергий вел дела только на востоке, напр., в Армении, но не пытался привлечь на свою сторону Запад; он скрывал истинное положение дел. упоминая и об унии александрийской, он выдавал ее западным только как присоединение к православию многих тысяч. A Софроний, конечно, поставить запад в известность обо всем, происходившем на востоке. Задачей Сергия было предупредить папу Гонория, преднастроить его, чтобы он отнесся к Софронию с недоверием. Поэтому Сергий счел нужным обратиться к Гонорию с посланием, в котором объясняет то, что произошло на востоке за прошлые годы. Он пишет, что слышал об избрании Софрония, но συνοδική его еще не получил. Это вполне вероятно, ибо συνοδική, конечно, была составлена не вдруг по избрании и могла попасть в Константинополь через многие месяцы по избрании Софрония. Сергий рассказывает об обстоятельствах александрийской унии со своей точки зрения: как император Ираклий беседовал с Павлом в Армении, как вел переговоры с Киром, епископом фасиским, как против соединения монофиситов с православною церковью, на основании признания единого действия во Христе, поднял голос Софроний, оспаривая законность выражения «единое действие», как последний прибыл в Константинополь к Сергию, который и взял с него обещание не поднимать спора из-за этого выражения. Относительно спорного вопроса Сергий выражался следующим образом: «согласно с учением всех вселенских соборов, единый и тот же Господь Иисус Христос производит все Свои действия; потому не следует рассуждать ни об одной, ни о двух энергиях, и довольствоваться признанием "одной воли" (εν θέλημα) во Христе. Выражение „μία ενέργεια“, хотя и встречается у некоторых отцов, производит на неопытных устрашающее впечатление (τάς τινων άκοάς), так как они полагают, что этим выражением отрицается двойство природы во Христе. С другой стороны, и выражение „два действия“ соблазняет многих (πολλους σκανδαλίζειν), так как оно ни у одного отца не встречается и ведет к заключению о двух противоположных друг другу волях и через это вводит двух воля{стр. 464}щих, что совершенно нечестиво». Сергий спрашивал совета Гонория относительно спорного вопроса.
Сергий, надо заметить, отлично понимал свое положение по отношению к Риму. Людям с известными претензиями, но без достаточной степени ума и воли, всегда легко можно представить отлично и очень даже темное дело. Сергий очень хорошо умел играть на папской струнке. Он писал Гонорию с величайшим наружным почтением, представляя дело так: он всегда готов посоветоваться с римским собратом, но этому мешает дальность расстояния; теперь же и дальность не препятствует ему обратиться за советом, так как дело величайшей важности и требует совещаний. Гонорий, как ученый человек, естественно не мог уклониться от решения предложенного ему вопроса. В Риме, правда, были традиционные приемы ответов — высказаться общими фразами, поговорить довольно много о постороннем, а по нужному вопросу не сказать решительно ничего. Но Гонорий, который считал себя весьма ученым, не захотел прибегать к этим приемам, высказался чрезвычайно ясно, и попался в расставленные Сергием сети. Он ответил Сергию посланием, где повторял самые существенные выражения Сергия, признав точку зрения его вполне справедливой: όθεν καί έν θέλημα όμολογούμεν τού Κυρίου Ίησού Χριστού, «посему и единое исповедуем хотение Господа Иисуса Христа», признавая Его πολυτρόπως ένεργούντα, «многообразно действующим». Спор об одной или двух энергиях во Христе — спор пустой, школьный; Гонорий к лицам, спорящим об этом, относится пренебрежительно; они торгаши новоизобретенными словами, удаляющиеся от простоты апостольских учений, софисты, заманивающие народ хлесткостью новых учений. Но крепка мрежа апостольских учений; Рим не поддастся заблуждению и простотой учения сотрет все сомнительные новшества.
Лишь после этой переписки сделалось известным и «общительное послание» Софрония. Учение о воплощении в этом послании сводится к следующему. Иисус Христос есть едино и два, εν καί δύο, единая сложная ипостась, μία ύπόστασις σύνθετος, которая называется «единою природою Бога Слова воплощенною». Единение в Нем божества и человечоства есть ενωσις υποστατική καί φυσική. Он познается нераздельно в двух природах и действует естественно (φυσικώς), по двум своим естествам (ουσίας), соответственно свойствен{стр. 465}ным каждой из этих природ существенным качествам (ουσιώδη ποιότητα ή καί φυσικήν ιδιότητα). Это было бы невозможно, если бы Он обладал единою ипостасью, как единою и несложною природою. Един и тот же Христос производит божеское и человеческое, но κατ’ άλλο καί άλλο. Это именно и значит то, что́ сказал Лев: «та и другая действует то, что́ свойственно ей». Из действий, и из одних только действий познаются естества, и, по учению тех, которые могут знать это, различие сущностей всегда замечается из различия действий. Мы познаем в том и другом естестве то и другое действие, т. е. существенное и естественное, а также и взаимное, нераздельно происходящее из того и другого существа и естества по причине прирожденного ему естественного качества, a вместе нераздельного и неслитного сопутствующего ему взаимодействия обоих естеств. Это служит причиною различия действий во Христе, равно и естествам Его дает бытие естеств. Христос, как мы, рождается; как мы, питается млеком; как мы, проходит возраст; как мы, утомляется; Он перемещается с одного места на другое; в Его хождении сказывается та же самая актуальная сила, άνθρωπίνως ’ενεργουμένη, что и в нас. Его человечество заявляет себя действиями непринужденными: Он позволял Своей природе человеческой ένεργείν, когда Сам хотел и поскольку Сам хотел; в Нем проявлявшиеся немощи (πάθη αδιάβλητα) человечества не имели принудительности: Он был Господь и Своих человеческих страданий.
Значительная часть выражений Софрония оказывается общею с теми униональными пунктами, которые провозглашены в Александрии. Софроний опасался пропустить что-либо безразличное в догматическом отношении, но для монофиситов дорогое, ибо иначе раздались бы вопли монофиситов, что он нарушает веру. Посему он не мог обойтись и без таких неопределенных выражений, как εν καί δύο, или κατ’ αλλο καί αλλο. Но удовлетворив щепетильности противников, он выяснил непререкаемо вопрос. Монофиситы не хотели признать Христа έν δύο φύσεσι после соединения, хотя признавали έκ δύο φύσεων. Православные говорили и о двух естествах, монофиситы признавали одно естество. Куда же, спрашивается, скрылось другое естество? Монофиситы заявляли, что это — неизбежный результат самого соединения естеств. Но так как проведение единого естества оказыва{стр. 466}лось совершенно невозможным в виду фактов Евангелия, свидетельствующих о человеческой природе Христа, то обыкновенно происходило следующее. Когда православные доказывали монофиситам на основании евангельских фактов действительность человеческой природы во Христе, то монофиситы, нисколько не оспаривая самых фактов, старались доказать православным, что делать отсюда какие-нибудь выводы относительно человечества Христа отнюдь нельзя. Дело в том, что они допускали человеческое естество во Христе не как фактор, а как чистую потенцию. Если Христос питался, утомлялся, страдал — это обнаружение человеческой природы. Но, говорили монофиситы, богослов не имеет никакого права сказать, что здесь проявляется человечество, а не божество, ибо в противном случае утверждалось бы разделение естеств. Следовательно, можно предполагать, что и человеческие, по-видимому, действия на самом деле суть проявления божества. Богослов, утверждали монофиситы, может и должен знать два естества, но он не имеет права констатировать человеческое естество. Все дело, следовательно, сводится к тому, что во Христе человеческая φύσις есть, но без ενέργεια, т. е. что во Христе только μία ενέργεια. Сказать, что эта человеческая φύσις ενεργεί, для монофиситов было совершенно невозможно. Не признавая, таким образом, что во Христе φύσις действует, монофиситы заключали и обратно, т. е. что и от действий нельзя заключать о сущности, от фактов, показывающих человеческое естество во Христе, заключать к бытию в нем и человеческого естества. Окружное послание Софрония и восстает как раз против подобного воззрения, когда с особенною силою упирает на ту мысль, что сущность может быть познаваема не иначе, как только в её проявлениях и действиях.
Из трех лиц, действовавших в эпоху униональных попыток между православными и монофиситами, каждое имеет свою определенную физиономию.
Самым выдающимся борцом в это время выступает Софроний иерусалимский. Несмотря на свою крайнюю осторожность и вытекавшее отсюда многословие, совершенно безразличное, он делает монофелитству несколько ударов столь метких, что все построения противной партии распадаются. Синодика Софрония иерусалимского в истории этого {стр. 467} догматического движения имела огромное значение. Она вышла из-под пера человека, понимавшего положение дела. Антиохийский патриарх в это время отсутствовал, два другие — константинопольский и александрийский — были против православного изложения Софрония. Малейшая ошибка со стороны Софрония могла повести к тому, что его обвинили бы в неправославии. Следовательно, он должен был вести дело так, чтобы самая придирчивая критика не могла придраться. Как известно, новелла царя Юстиниана дала тот неблагоприятный для богословия результата, что те сочинения Кирилла александрийского, которые Халкидонским собором не были объявлены образцовыми, вошли в христианскую догматику. Напр., ενωσις [καθ’ ύπόστασιν] не было уже единственным выражением, но было дополнено чрез ενωσις φυσική. Таким образом, подле точного догмата о двух естествах [соединенных по ипостаси] приходилось считаться [и] с такою формулою, как указанная. Отсюда понятно, что пропуск которой-нибудь из этих формул, столь приятных монофиситам, мог повлечь к обвинению в неправославии. Софроний указал на то, что в каждом естестве есть момент деятельности, и выводил отсюда, что каждое естество в силу своей природы необходимо действует. Таким образом, вопрос об энергиях был поставлен твердо и избегнуты были все опасные пункты учения о двух волях. На догматическом поле против такого противника, как Софроний, Сергий стоять не мог, тем более, что вскоре Софроний был избран на иерусалимскую кафедру. Но во всяком случае, как политик, Сергий вел свое дело превосходно. Послание Софрония не произвело надлежащего действия на западе именно потому, что Сергий умел пользоваться обстоятельствами и вел свое дело чрезвычайно искусно.
Сергий является с физиономией довольно бесцветной, но все-же определенной: мало продуктивный в богословском отношении, приверженец отеческих преданий, он, хотя и казалось, по-видимому, что не принимает участия в движении, тем не менее отлично понимал, к чему он идет. Делая сам шаг к унии с монофиситами, он делал это так искусно, что казалось, будто совсем не Сергий делает это, a другие; на самом же деле он составлял скрытый центр, около которого вращалось все дело унии. Он, по-{стр. 468}видимому, держится нейтрального положения; он осторожно умалчивает о своих собственных шагах в начавшемся споре. По его посланию, вопрос об одном действии возник в разговоре императора с Павлом совершенно случайно. Сам Сергий не только не вводит μία ενέργεια, но и не подает вида, что запрещает его. Но не трудно заметить, что в действительности догматические весы он держит криво. Он предполагает, как несомненное, что единство воли есть то же, что единство действующего. Таким образом, действование, по его мнению, связано не с понятием природы, а с понятием ипостаси. Об одном действии Сергий говорит, что оно упоминается у некоторых отцов; два же действия не упоминаются ни у одного. Далее, «единое действие» страшно звучит для некоторых, а «два действия» соблазняют многих. Первое тем неудобно, что вводить неопытных в сомнения, в сущности — по мнению Сергия — неосновательные; второе ведет, как к неизбежному следствию, к признанию двух воль, что с его точки зрения нечестиво. Это — догматическая сторона дела. Но подле нее есть еще сторона — так сказать — дипломатическая, отношение к Гонорию, как к епископу римскому, и здесь Сергий показал в себе знатока дела. Он понимал, что ему весьма важно привлечь на свою сторону Гонория римского, eo ipso и всех западных епископов. В этом случае в Константинополе умели слепотствовать, там думали, что если под известным определением есть подпись римского епископа, значит вся западная церковь согласна; на деле же было не так. И Сергий на этой почве одержал блистательную победу.
Самою жалкою фигурою среди деятелей этого времени является Гонорий, папа римский. Вследствие жалкого состояния просвещения в Риме, Гонорий целою головою стоял по образованию выше своих современников, за что и пользовался от них величайшим уважением. В надгробных речах он был воспет такими хвалами, что можно было думать, будто римская церковь в его лице потеряла вселенское светило не меньшей величины, чем Афанасий. Между тем, Сергию удалось провести его так, что он громогласно возвестил те тонкие логические штрихи и намеки, которые были в послании Сергия. Но все те указания и выражения, которые делал Сергий в своем послании, оценены были не Гонорием самим, а благодаря тому же Сергию. Как {стр. 469} мало было сознательности в его писательстве, видно из отношения римского клира к появлению там έξθεσις’a, который представлял лишь только выдержки из послания Сергия. Римский клир сильно вооружился против этого документа, представлявшего лишь часть того послания, которое целиком было одобрено папою Гонорием. Дело доходило до таких курьезов, что выводилось лицо, которое будто бы помогало Гонорию составлять послание, что едва ли могло быть. Как мало было сознательности в действиях Гонория и потому прав на руководительство в делах восточной церкви, подтверждает и анафема, положенная на него VI вселенским собором. Такой промах со стороны Гонория, конечно, не благоприятен для славы кафедры Петровой.
Ответное послание Гонория к Сергию составляет предмет исследования для католических ученых всех времен и народностей. Кардинал Hergenröther, в своей церковной истории, на двух страницах плотного corpus’a Lexicon-Octavo, перечисляя только важнейшее по этому вопросу, насчитывает до 16 ученых, решающих вопрос против, и до 82, защищающих это послание в сочинениях более или менее специальных[112]. Интерес особенно оживился к 1870 г., когда решался вопрос о папской непогрешимости, и когда было естественно приняться за пересмотр этого послания, ибо оно составляло тернии для исторического признания пап непогрешимыми. Выдающиеся писатели по этому вопросу: за Гонория — итальянец Pennacchi, римский профессор, против Гонория — немец Hefele, еп. роттенбургский, a за ним Rackgaber.
Результаты исследований оказались таковы. 1) До 14 ученых решили дело самым радикальным способом: они предполагали, что послание Гонория и деяния VI вселенского собора интерполированы. Воззрение безусловно неправильное. Несомненно, что деяния собора были представляемы легатам римским, и если они сверяли переводы и нашли их правильными, то не может быть и речи об измышлении их; а на послание Гонория обращено было внимание еще по поводу дела Максима Исповедника, так что легаты должны {стр. 470} были явиться на собор 680–1 г. уже подготовленными к этому вопросу, и если в 680–1 г. возражений от легатов не последовало, то, следовательно, в то время они были совершенно невозможны. Если же предполагать интерполяцию, то необходимо предположить таковую во всех памятниках. Таким образом, приходится не отрицать обвинительные документы, а объяснять их как-нибудь в целях извинения папы. Вопрос о неподлинности является перержавевшим оружием: как послание, так и акты несомненно подлинны. Чтобы спасти дело папы, ученые, согласясь с тем фактом, что Гонорий был осужден VI вселенским собором, предполагают, что собор допустил здесь error facti: папу и должно было бы осудить, если бы он действительно говорил то, что ему приписывают, но собор понял его неправильно. 2) Чтобы извинить папу вполне, многие другие говорят, что Гонорий, отправляя послание, как мудрый пастырь, поступил так из расчетов икономии, желая потушить спор в самом начале. Но икономия, надо сказать, была плохая! Дело в том, что когда вопрос был поставлен, нельзя считать его не поставленным. Да и сам Гонорий не отрицает этого; он дает свое решение, становясь на неправую сторону и, мало того, даже осмеивает сторону православную. Но осмеивать тех, которые правы, плохое средство умиротворения. Вывод отсюда тот, что папа действительно заблуждался. 3) Но, говорят третьи, если папа и заблуждался, то все-таки писал не ex cathedra. В таком случае, конечно, падение Гонория не будет противоречить ватиканскому догмату. Но возникает вопрос: когда же еще папа мог писать ex cathedra, если не в том случае, когда половина церкви обращается к нему за решением вопроса не личного, а догматического? 4) Чувствуя слабость этого объяснения, четвертые пытаются смягчить резкость выражений послания Гонория. Говорят: во втором его послании не содержится таких сильных выражений, как в первом. Но, ведь, и во втором послании он не отказывается от своих прежних мнений; а хорошего в нем только то, что есть цитаты из томоса Льва. Но папа, конечно, никогда не отрицал всего послания Льва, даже тогда, когда писал первое послание. 5) Пятые говорят, что Гонорий принял вопрос в неправильной постановке. То верно, что Сергий поставил вопрос лукаво. Но на что же Гонорий был и папа, если не {стр. 471} мог различить, православное или еретическое учение ему предлагают? Почему он не дал ему правильного освещения и затем такового же решения? 6) Положим, говорят защитники Гонория, он допустил выражение еретическое — εν θέλημα; но он соединял с этим выражением мысль правильную, ибо признавал два естества во Христе. Гонорий не отрицал двух действований во Христе и не отказывался от выражений Льва В. Таким образом, вся вина его в том, что он допустил выражение εν θέλημα. Но раз признают, что Гонорий из правильных посылок сделал неправильный вывод, — оправдание невозможно: и Сергий и Кир не более еретики, чем папа, потому что всякая ересь есть именно неправильный вывод из каких-либо правильных оснований, и ересь с ложными еще посылками была бы в истории поистине чудом из чудес.
Приятно встретить и в католической литературе в решении вопроса о православии Гонория взгляд трезвый (Ruckgaber)[113]. Папа Гонорий не отрекался от томоса Льва В., но и не следовал ему во всей широте; напротив, он хотел его как бы поправить. Он как будто намеренно избегает употребления слова «лицо» и подставляет «conjunctio utriusque naturae», так что читатель с монофиситской тенденцией мог склоняться к признанию только «единой сложной природы». Между тем как Лев В. признает, что Богочеловек-Христос один, но одна сторона Его сияет чудесами, а другая подвергается уничижению, и, таким образом, различает между единою ипостасью и двумя естествами, Гонорий говорит о единстве богочеловеческой жизни во Христе таким образом, что Бог-Слово является носителем всех обнаружений, и божеских, и человеческих, не только как principium quod = ύπόστασις, но и как principium quo = φύσις, т. е. божественная ипостась сближается, по Гонорию, с божественною природою. Лишь особенною интерпретациею «ex cathedra», рассматриваемою отдельно, католический ученый спасает свое верование в папскую непогрешимость. Папа непогрешим лишь тогда, когда говорит «ex cathedra»; а во всех таких случаях с его словами непременно соглашается вся вселенская церковь. Но вселенский собор осудил Гонория, ergo Гонорий говорил не ex cathedra.
{стр. 472}
Гонорий был ученый и считал себя проницательным догматистом. Поэтому, поддерживая свой ученый авторитет, он не ограничился одним бесцветным посланием, как то бывало иногда раньше с римскими первосвященниками; но он не был проницателен в такой мере, чтобы подвергнуть послание Сергия основательной критике. Он еще более раздул различие между двумя волями, обратив их в нравственную противоположность. Правда, от Гонория имеется еще (в отрывках) другое послание, более православное, там встречаются выражения Льва В., как то: «то и другое естество действует»; но и здесь он старается удержать хотя часть того, о чем говорил раньше. Таким образом, защитники Гонория правы в том, что Гонорий — малосознательный и самостоятельный монофелит, но факт остается фактом: он подтвердил послание Сергия и стал в ряды монофелитов.
Таков был вопрос в первой стадии своего развития. Этот вопрос (о двух энергиях во Христе) назрел уже давно и в догматическом и в историческом смысле. Лишь случайная причина — воля Юстиниана I, заставившая богословов заниматься вопросом о трех главах вместо чисто догматического разъяснения учения о богочеловечестве, произвела то, что монофелитство не явилось еще столетием раньше. Вопрос о трех главах, наполняющий собою большую часть царствования Юстиниана, не дал ничего для разъяснения догмата о соединении двух естеств, во Христе; теперь богословие выступило на свой прямой путь и взялось за раскрытие истины, выраженной в халкидонском вероопределении.
Что этот вопрос давно назрел, сделается ясным, если припомнить историю монофиситства. Уже в споре между Севиром и Юлианом вопрос об энергии поставлен был ясно. Севир сближался с православным учением в том, что признавал различие и неслиянность во Христе определений Его божества и человечества, Его свойств, ιδιότητες. Лишь поставив вопрос: как эти свойства обнаруживаются, можно было выяснить различие между точкою зрения Севира и православною. Севир не отрицал, правда, но ограничивал актуальность этих определений. В этом ограничении и сказывался резерв монофиситства. Эти определения мыслились как силы потенциальные, вечно связанные, простые возможности без своего обнаружения. Признавались качества {стр. 473} человеческие, но отрицалась человеческая природа, из которой — по православному учению — эти качества вытекают как действия, от которой они зависят как от своей причины. Импульс к этим обнаружениям всегда исходит лишь от божественного Слова, человеческая природа при этом не является фактором. Монофиситы поэтому и не хотели признать во Христе другой, человеческой природы (хотя признавали в Нем человеческие свойства), что томос Льва В. и Халкидонский собор изображают эту природу с сильным моментом актуальности, с постулятом к свойственной ей энергии: «agit utraque forma quod proprium est». Подставляя ίδιότης вместо φύσις, они хотели отвлеченным понятием формы заменить живой фактор[114].
Вопрос об одной или двух энергиях выступает в истории ранее, нежели вопрос об одной или двух волях. Это объясняется тем, что последний содержит для человеческой мысли более трудностей, чем первый. Ενέργεια есть жизнь вообще; θέλησις (воля) есть жизнь духа (энергия в частности); θέλημα есть результат этой энергии (θελήσεως). Воля имеет важное значение в личной жизни человека подле его самосознания. Воля — это «я», обращенное ad extra, тогда как сознание и самосознание — «я», обращенное к внутреннему человеку. Воля, стоя связующим звеном между нашими действиями (множеством) и нашим «я» (единством), должна была представлять для христологии особенные трудности в виду опасности полного отожествления её с самосознанием, с личностью. Вопрос ставился о том, чему в Богочеловеке последует воля: природе или ипостаси? Сергий и его единомышленники считали не подлежащим и спор, что воля последует ипостаси, и с точки зрения «εν θέλημα», как готового данного, аргументировали против «δύο ένέργειαι», делая из них вывод в смысле δύο θελήσεις (или δύο θελήματα).
Графически их метод можно представить так.
Воли во Христе коренятся в едином центре Его бого{стр. 474}человеческого самосознания (α') и в своем различии обнаруживаются лишь настолько, насколько это необходимо при неслитном единении двух естеств (различие при согласии = bc). Монофиситствующие утрировали это различие, доводя его до противоречия (продолжая линии до известных пунктов — de, между которыми расстояние было огромное [d противоположно е — противоречить е], с этих концов [от противоречивых воль = θελήματα] смотрели по направлению α' и раздвояли этот центр в β' и γ'), — из двух воль заключали к двум волящим = самосознающим = лицам.
Если мы проследим все предшествующие попытки уний с монофиситами, то должны будем разделить их на попытки искренние и механические. Искренняя попытка была сделана императором Василиском. Он открыто стал на сторону монофиситов и отменил Халкидонский собор. Но этот опыт стоил ему престола и жизни. Все последующие униональные попытки отличались крайней механичностью: все они направлялись к тому, чтобы заманить монофиситов в лоно православия. Все они сочинены были по одному способу, который заключался в том, что действительную разность воззрений с той и с другой стороны скрывали. Самый знаменитый из этих опытов — это энотикон Зинона. Здесь нет точных догматических формул, ни православных, ни монофиситских, а только богословские красноречивые слова, которые Халкидонскому вероопределению противоположны не были, но монофиситам казались приятными, так как понимались ими как скрытое противоречие ІV вселенскому собору. По этой линии двигался император Юстиниан. Чтобы сделать приятное монофиситам, он охотно принимал в догматические определения выражения менее точные, но нравившиеся монофиситам. Рядом с точными определениями для затемнения смысла он ставил менее точные. С точки зрения богословия такие меры были нелогичны. Это значило то же, как если бы современные математики подле [более точных значений для] π, величины [не выражаемой конечным числом знаков], признавали более простое, но менее точное отношение 22:7. Это значило бы порицать работу предшественников [уже давших более точные определения].
{стр. 475}
Люди, действовавшие при императоре Ираклии, обратили внимание на неясность учения о двух естествах и попытались объяснить два естества в приложении к более частным случаям — воле и действованию. Сами они ошиблись, но дали повод высказаться лицам, более одаренным и державшимся православных убеждений. Значение униональной попытки, начатой Ираклием и Сергием, в том и состоит, что она обещала быть не механическою. Сергий и его сторонники не скрывали смысла православного учения, a хотели действительно разъяснить его, показать, что в халкидонском учении действительно нет того, что приписывали ему монофиситы: таких двух природ, которые равносильны двум ипостасям (двум волям = волящим = самосознающим).