История отношений к Халкидонскому собору представляет, по-видимому, совершенную неожиданность. Собор, многочисленный, как ни один из предшествующих, согласно принял догматическое определение. Все это дело велось с соблюдением всех законных desiderata, какие можно поставить для такого важного дела. Император хотел собора свободного, и его представители на соборе делали все от них зависящее, чтобы благое намерение государя было выполнено.
Напомню самые главные моменты. Еще 8 октября объявлено, что следующее заседание будет посвящено догматическому вопросу. Отцов приглашали изложить учение церкви во всей чистоте, имея пред очами только страх Божий. Второе заседание было лишь 10 числа. Дана была, следовательно, возможность обдумать, посоветоваться, подготовиться к обсуждению вопроса, хотя еще до собора отцы должны были сделать все необходимые справки. 10 октября большинство отцов принимает послание Льва, как православное. Тем не менее, меньшинство заявляет свое недоразумение относительно трех мест его. Это недоразумение разъясняется и устраняется. Однако, меньшинство просит срока для обсуждения и размышления. Этот срок дают им. Архиепископу Анатолию предложено составить комиссию из наиболее опытных богословов, с которою и должны совещаться все сомневающиеся. Сановники требуют, чтобы эти совещания велись именно частно, а не на открытых заседаниях собора. Таким образом, нет не только грубого насилия над религиозною совестью, но заботливо отстраняется даже то неотразимое нравственное давление, которое может производить на слабые натуры согласие огромного большинства. Лишь 17 {стр. 313} октября, через 6 дней, последовало второе чтение послания Льва. Все изъявили согласие. Даже сомневавшиеся коллективно заявили, что их недоразумения устранены теперь совершенно. Но деятельность комиссии продолжается. Лишь через 4 дня, 22 октября, прочитан проект όρος'a, вероопределения, — проект, обсужденный предварительно, встретивший общее, по-видимому, согласие. Но — находятся возражающие, и они высказывают [свои возражения] совершенно свободно. На совесть этого меньшинства не сделано никакого давления. Большинство не согласно удовлетворить этим заявлениям, но император настаивает, чтобы текст вероопределения обсудили еще лишний раз. Это неприятно для многих, но это, очевидно, лишь деликатная предосторожность, а не насилие, даже не давление на большинство, потому что император поставил на выбор три альтернативы, какие были неизбежны, если хотели дойти до цели. Наконец, прочитан в тот же день пересмотренный текст, и не встретил ни одного возражения. Согласие было всеобщее.
История не имеет свидетельств ни об одном соборе, где бы дело велось с такою осмотрительностью, где было бы приложено столько забот, чтобы всякое заявление было уважено, чтобы все было построено на крепкой основе свободного, разумного религиозного убеждения. Император был, поэтому, вправе смотреть с самыми радужными надеждами на следствия собора. «Пусть замолкнут теперь всякие неблагоговейные (profana) состязания. Лишь совершенно нечестивый может оставлять за собою право личного мнения по тому вопросу, о котором согласно подали свой голос столько священников, лишь совершенно безумный может среди ясного, белого дня искать искусственного обманчивого света, и кто поднимает какие-нибудь дальнейшие вопросы после того, как истина найдена, тот ищет заблуждения (mendacium)».
История показала, однако, совершенно противоположный опыт. Халкидонский собор стал знамением пререкаемым. Ни об одном соборе, не исключая, кажется, и Никейского, не спорили так долго и так много, как о нашем, столь многочисленном по своему составу, столь свободном по своему ведению, четвертом вселенском соборе. Более столетия церковная политика императоров и внутренние отношения церкви вращались около одного вопроса: принимать или не принимать Халкидонский собор? Эти прения выяснили {стр. 314} такую важность Халкидонского собора для церкви, что монофиситы всех оттенков вероисповедное отличие от них православия обозначают именно этим его отношением к Халкидонскому собору. Подле презрительного «мельхиты», они обыкновенно титулуют нас еще sûnhodôjê, συνοδΐται, «соборники», khalqidûnojê, «халкидонцы», и сами православные не видели оснований отказываться от двух последних названий, в которых нет ничего оскорбительного. Слова συνοδΐται, khalqidûnojê обозначают столь же точно историческое положение православия против монофиситов, как название διφυσΐται его догматическое содержание. С другой стороны, выяснилось, что вопрос о Халкидонском соборе осложнен такими национальными и политическими элементами, что и для римского государства он имел самую высокую важность. Императоры в эпоху арианских споров вмешивались в догматические споры по своей охоте. В V–VІ веках императоры вмешиваются в споры о Халкидонском соборе почти по прискорбной необходимости. В данный момент признавать или не признавать Халкидонский собор — это значило для государя, в сущности, крепко ли на его голове лежит диадема, твердо ли он держится на троне против внутренних врагов, и насколько мощные силы может противопоставить внешнему неприятелю.
Самый факт этих пререканий о Халкидонском соборе, и именно о его вероопределении, говорит о его высоком догматическом достоинстве. По своей непререкаемой определенности халкидонский όρος равносилен никейскому символу. Догматическое вероучение было высказано в Халкидоне с такою ясностью, что этот собор нельзя было признавать, в действительности его отрицая. С тремя короткими словами этого όρος’a: «έν δύο φύσεσιν» не могло ужиться никакое монофиситское убеждение, от самого крайнего до самого мягкого его оттенка, все равно как ни один арианин, какого бы то ни было цвета, не мог согласить никейского όμοούσιον со своими убеждениями. Не было никакой возможности истолковать Халкидонский собор в монофиситском духе. Оставалось одно из двух: или принять его искренно, или же стать к нему в оппозицию — глухую (т. е. преднамеренно его игнорируя, о нем умалчивая), или открытую (т. е. прямо его отвергая).
При существовании монофиситов пререкания из-за Хал{стр. 315}кидонского собора были, следовательно, логически неизбежными. Но вопрос, почему же Халкидонский собор не мог покончить с этим направлением, почему монофиситство не только удержалось в истории, но и имело довольно значительные успехи, захватив даже территорию антиохийского патриархата, тот пост, на котором мы привыкли видеть самых последовательных и беспощадных его противников, — этот вопрос нуждается по крайней мере в некотором разъяснении.
Некоторые указания в этом смысле может дать детальное исследование актов Халкидонского собора. В 448, в 449 и в 451 годах собираются соборы, и это дает возможность ознакомиться с составом и характером тогдашнего епископата лучше, чем в какую-нибудь другую эпоху. Для некоторого выяснения поставленного вопроса нужно обратить внимание на следующее.
а) Что в нашем вопросе состав епископата имеет особенную важность, это ясно из содержания самого догмата, о котором спорили. Догматические противники стояли так близко друг к другу, что только мысль, прошедшая богословскую школу, могла сознательно относиться к разности двух вероисповедных воззрений, обыкновенная же масса в данном случае более чем когда-либо могла полагаться на авторитет и слово своих духовных вождей, и послушно идти за ними. Вопрос, из-за которого велась борьба между православием и арианством, тоже не легок для постижения хотя приблизительного. Но он, по крайней мере, допускает не совсем точную, но наглядную, понятную для массы постановку: Христос — Бог или тварь? Но как приблизить к народному пониманию различие между φύσις и ύπόστασις, которое скорее чутьем понимали люди даже более образованные? Как формулировать в общедоступном смысле такую дилемму: истинный Бог и истинный человек Христос есть одна ипостась и два естества, или одна ипостась и одно естество из двух естеств неслиянных? — Словом, лишь мысль высокопросвещенная могла с сознательным интересом следить за развитием рассматриваемого нами спора о двух естествах; епископы и клир должны были быть не только руководителями, но и её единственными представителями.
б) Что же представляет собою епископат половины V века? В большинстве он состоит не из героев стой{стр. 316}кой воли и сильного религиозного убеждения. Часть его в 448 г. подает свой голос с Флавианом против Евтихия, в 449 — за Евтихия против Флавиана, и в 451 г. — за Флавиана против Евтихия. В 4 года — 3 догматики. То факт, что Ефесский II собор был сценой насилия беспримерного в истории и недаром называется «разбойничьим»; но, вероятно, более чем предположение, что тип, как Афанасий В., не погнулся бы и в Ефесе, как не сломился здесь Флавиан и не дрогнул голос диакона Илара. Флавиан сказал же свое «παραιτούμα σε», Илар свое «contradicitur!» так твердо, что их слова записали даже нотарии Диоскора. И конечно, из 135 епископов не все пошли под иго Диоскора страха ради египетска, немало лиц стало на его сторону добровольно. Ювеналий иерусалимский — старик крепкого духа, а и он был с Диоскором. На насилие над собою не жаловался даже Фалассий. Отсюда — особенно важное значение для этой эпохи епископов влиятельных по характеру или по значению их кафедры. Они могут налагать свой отпечаток на ход дела в целых областях.
Шаткость воли епископов свидетельствует о себе не в одном Ефесе. И в Константинополе и в Халкидоне мы встречаемся с печальными обнаружениями в этом [роде]: свои убеждения заявляют слишком робко, и здесь — в вопросах веры охотно подчиняются руководству других. Проскользает боязливое опасение, как бы не высказать своей веры слишком громко. Вот факты. Из 186 голосов, поданных против Диоскора, 147 содержат лишь простое заявление согласия с собором, т. е., в сущности, с его председателями. Мотивов, почему Диоскора низлагают, не высказывают. В каждом отдельном случае это не говорит, конечно, против самостоятельности тех, которые умалчивают о мотивах. Но в массе, как 147 из 186, это не может не быть знаменательным. На втором заседании собора 448 г. Флавиан пригласил отцов высказать православное учение. Из 18 голосов 10–11 совершенно бесцветны; на вопрос: как учат о воплощении св. отцы, эти 10–11 епископов заявляют: мы согласны с учением св. отцов.
При таком развитии нравственного характера очень многие епископы могли быть хорошими помощниками своих митрополитов или патриархов, — но энергия инициативы, даже активного сопротивления, не была им свойственна; поэтому {стр. 317} каждая перемена на главной кафедре являлась вопросом высокой важности, потому что давала окраску церковной жизни целой провинции. При таком развитии централизации, личность патриархов значила очень много.
в) Каково же было отношение главных деятелей Халкидонского собора к догматическому вопросу? И здесь мы наталкиваемся на факты, что многие из епископов не свободны, если не от симпатии, то, по крайней мере, от равнодушного, спокойного отношения к слагавшемуся монофиситству. Мы знаем уже, что 5 выдающихся епископов вышли из рядов диоскорианства, что им угрожала даже опасность низвержения за их слишком тесный союз с Диоскором в Ефесе. За этими вождями стояло немало епископов им подведомых. В Халкидоне они перешли с правой стороны на левую; но процесс образования нравственной воли, нравственного, так сказать, перерождения, был бы слишком легок, если бы один энергичный шаг сглаживал все прошлое так, чтобы в душе не оставалось никаких монофиситских остатков. Если мы рассмотрим теперь голоса епископов, то мы увидим, что до самой последней минуты к учению Диоскора они относятся очень мягко.
Собор Халкидонский собирался главным образом против евтихианства и самым решительным образом («άναθεματίζομεν» в όρος) осудил эту доктрину по догматической стороне. Но не столь твердо участники собора заняли свое положение к евтихианству, как историческому факту. Видимо преобладало мнение, что несторианство все еще представляет силу более опасную для церковной жизни, чем монофиситство. Несомненно, на соборе присутствовали епископы, соприкосновенные с несторианством, но столь же несомненно и то, что из присутствовавших было немало и таких, которые запятнали себя общением с монофиситами. Однако на Евтихия анафема была вытребована на соборе от одного епископа (Амфилохия, митрополита сидского), на Нестория — от четырех (Феодорита кирского, Софрония константинского, Иоанна германикийского и Ивы эдесского). — Против Диоскора (13 октября) подано было 186 голосов; из них 147 сводятся к простому «согласен», 29 ударяют на «contumacia», 15 — на его разнообразные беззакония, и лишь 8 — на его отношение к Евтихию и Флавиану (и из этих восьми {стр. 318} лишь 2–3 вопрос о догмате ставят прямо). Даже 22 октября Анатолий ссылку на то, что «έκ δύο φύσεων» есть учение Диоскора, следовательно, сомнительная формула, отклонял заявлением: «Диоскор низложен не за веру». — Когда, наконец, был поставлен вопрос о значении Ефесского II собора, из 18 подававших голоса, 10 (4 римских и 6 других епископов) не признавали за этим собором никакого значения, 4 (Ювеналий иерусалимский, Фалассий кесарийский, Евсевий анкирский — бывшие πρόεδροι, и Иоанн севастийский в Армении) передавали вопрос на усмотрение императора и 4 ответили уклончивым «согласен с собором». — Таким образом, воззрение Льва В., что евтихианство вредно не менее несторианства (§ 1), еще не вошло в плоть и кровь всех заседавших на соборе епископов[92].
г) Подозреваемые в несторианстве восточные борцы против монофиситства, Феодорит кирский и Ива эдесский, были восстановлены на кафедрах, но это не было полным восстановлением их нравственной репутации.
д) Монофиситство нашло себе опору в национальной розни, которой не могли преодолеть ни греческая культура, ни римское владычество. Несторианство статистически представлялось величиною незначительною, потому что оно обнимало одну народность, и в конце концов несториане сами признали этот факт, когда назвали себя халдейскими христианами. А халдеями назывались люди восточно-сирского языка. Монофиситство же {стр. 319} охватило несколько народностей: сирийцев, коптов, армян. Догматические споры были осложнены здесь сплетением с чисто национальною почвою. Некоторые вожаки народностей воспользовались спором для того, чтобы из догматической розни создать опору для национальной независимости.
Единая римская империя, обладавшая народами, была фактом эмпирическим. Что это [объединение под римскою властию] было неприятно для народностей, не было проявлением их духа и сил, в этом сомневаться не приходится. Но этой всеобъемлющей империи не доставало [прочно объединяющего] фактора — единства языка. Западная половина империи была латинскою, восточная — греческою, и в этом различии крылся элемент её расторжения. В конце концов, и церковное единство стало чувствоваться более и более слабым: греческий восток не понимал латинского запада и не мог следить за его церковною жизнию, а западу приходилось переводить на латинский язык сочинения с востока.
Эллинизация и греческая культура были основанием политической жизни востока, однако, дело Александра Македонского нельзя считать законченным. В районе греческой культуры, особенно в пределах сирийского языка, семитская народность дала отпор эллинизации. Если города — Селевкия, Антохия и Лаодикия достигли такой степени греческой культуры, что получили греческие названия, и Антиохия гордилась греческою культурою настолько, что императрица Евдокия, супруга Феодосия, не могла сказать ничего более лестного для Антиохии, как то, что «я горжусь тем, что принадлежу к вашему городу и вашей крови», а она была чистокровная афинянка, то в окрестностях Антиохии было далеко не так. При св. Флавиане, когда Златоуст проповедывал, будучи пресвитером, ему приходилось говорить по-сирски. Сирийская речь слышалась и в самой Антиохии; а в деревнях и селах, прямо зависевших от антиохийского епископа, не только народ, но и пресвитеры во время Златоуста не понимали другого языка, кроме сирийского. Из определений Халкидонского собора видно, что многие клирики не понимали греческого языка, и даже один епископ, Ураний имерийский, не знал никакого языка, кроме сирийского. В то время, как большие города восприняли блестящую греческую культуру, в более мелких селениях греческий язык был языком моды и этикета. Правда, сохранилось немало гре{стр. 320}ческих надписей в Сирии, но это не особенно свидетельствует о чистой эллинизации сирийского края, подобно тому, как и надпись на памятнике «Petro Primo Catharina Secunda» не говорит о том, что питерские мещане знают латинский язык. Таким образом, Сирия и осталась страною сирийского языка, и если сирийский язык впоследствии растворился, то только в сродных ему элементах языка арабского.
Таким образом, на восточных окраинах греческое влияние было непрочно. Римское влияние не могло пользоваться симпатиями тем более, что римская власть относилась к этому краю довольно эксплуататорски, и слово «Rhûmôjê» — οί Ρωμαίοι на сирийском языке означало собственно «солдаты». А как христолюбивое воинство обращалось с окраинами, видно из того, что простолюдины относились к солдатам с ненавистью. Из царствования Анастасия известно, как показывает хроника Йешу Столпника, что при персидском завоевании город Эдесса твердо отражал все приступы персов. Когда же прибыли сюда на пост римские солдаты, то своим хозяйничаньем вызвали здесь восстание. Но это и понятно, раз римское воинство, по свидетельству Моммсена, набиралось из различных народов, и оно тем более ценилось в военном отношении, чем более в него входило различных национальностей: эти полудикие варвары легко вызывали восстания. Если что могло объединить окраины с центром, то это единство религии, а раз оно было поколеблено разномыслием, то уже связь с центром неизбежно нарушалась. Некоторые политические деятели ухватились за разномыслие, чтобы, отделившись от Византии в догматическом отношении, создать основание для национальной жизни.
То же явление повторилось и в Египте. Там греческий элемент, по-видимому, привился достаточно, но, тем не менее, национальное население представляло огромную силу. По известиям мученических актов, лица, живущие недалеко от Александрии, знали лишь несколько фраз по-гречески, и на суде приходилось вести переговоры с ними через переводчика. С чисто этнографическим вопросом соединялся вопрос политический, и особенно при своеобразной эксплуатации Египта римскими императорами. Египет представлял удельное ведомство римских императоров из дома Августа, и они заботились о том, чтобы Египет в общее управление {стр. 321} не входил и чтобы ни один из сенаторов без разрешения императора в Египет не приезжал. Благодеяния римского гражданства не были распространены на Египет, и некоторые явления были здесь совершенно своеобразны. Нельзя читать без улыбки, что и наказания здесь были иные, чем в других местах. Египтянин гордился тем, что если он провинился, то хребет его терпит удары фалла (это отрасли пальмы, выходящие из самой сердцевины и потому более мягкие); между тем, если бы провинился кто-нибудь другой, напр., иудей, то его били простой колотилкою, или плетью. Таким образом, битье фаллами считалось менее унизительным наказанием, чем всякое другое. Вследствие различия в управлении, Египет был выделен из ряда других провинций. Это была ошибка со стороны правительства: национальный элемент в Египте был силен, и неудивительно, что египтяне смотрели на Византию, как на нечто совершенно постороннее.
В церковном отношении была допущена та ошибка, как показывает история, что была дана возможность александрийскому епископу развить централизацию во всем Египте. Он достиг того, что для других представляло идеальную цель: александрийский папа был митрополитом всего Египта, и все епископы были рукополагаемы или им самим, или епископом с правом делегата, т. е. получившим от него специальные полномочия на рукоположение. Все нити церковной жизни были стянуты к кафедре св. Марка, и египтянин, привык смотреть на своего епископа с величайшим благоговением. В политическом отношении пагубным было изгнание Константием св. Афанасия; это окружило его ореолом особой святости; быть гонимым стало синонимом — быть православным; a вследствие этого авторитет Константинополя в догматическом отношении для Египта был равен нулю. Когда гонение коснулось и Кирилла александрийского, за которым египтянин как бы инстинктивно чувствовал правоту, и когда он, действительно, оказался правым, то египтяне стали смотреть на преемников св. Марка вообще, как на непогрешимых в догматических вопросах. Диоскор воспользовался славою своих предшественников и вдруг — он осужден, низложен: авторитет его от этого только возвысился, и как гонение Афанасия и Кирилла не налагало на них ничего худого, а только возвысило их, так и в гонимом Диос{стр. 322}коре египтяне не видели ничего предосудительного. По стопам Диоскора пошел ближайший преемник его, Тимофей Элур, но и он был изгнан. Петр Монг подвергся той же участи; но все это в глазах египтян ничего не значило.
Таким образом, силою исторических осложнений Египет все более и более приводился к изолированному положению от Византии. Египет в борьбе с мусульманами держался предательской-политики. Религиозная разность была так велика, что парализовала усилия Византии удержать Египет за собой. И когда Египет был покорен арабами, то население с радостью приветствовало их, как освободителей; и только бестолковая политика арабов дала ему почувствовать, что оно променяло прежнее, более свободное рабство на новое, более тяжкое. Обещания, данные арабами в начале, не были исполнены: подати были возвышены, система вымогательств стала применяться уже к первым генерациям.
В Армении монофиситство появилось по недоразумению. Уже до времени Никейского собора Армения просвещена была христианством; здесь христианская религия сделалась государственною ранее, чем в греко-римском мире. Константин В. достиг того, что армян старались привлекать к участию в церковных делах; так, напр., сын Григория Просветителя Аристакес был на I вселенском соборе. Но потом начались политические смуты. Убогие византийские императоры были непостоянны в отношениях к армянам; то заключали союз с ними, то оставляли их на произвол персов. Обостренные политические отношения дурно отзывались и на церковной жизни: на втором вселенском соборе армяне уже не участвовали. Общение армян с Византиею сделалось слабым, и армяне достигли автокефальности; ранее же их епископы получали хиротонию от епископов Кесарии каппадокийской. Но отсутствие их на II вселенском соборе не было бы так заметно, если бы представители армян на Ефесском соборе были только сподвижниками Кирилла, а не шли далее его в своих догматических воззрениях и в лице Акакия мелитинского не соприкасались бы с границами монофиситства, так что уже св. Кирилл должен был его сдерживать. Пограничная Армения сделалась ареною агитации и борьбы между монофиситами и пропагандистами сочинений Феодора мопсуэстийского, выходившими из Эдессы, которая была культурным центром для Армении. Многие просве{стр. 323}щенные христиане Армении вынесли то убеждение, что Феодор мопсуэстийский есть лицо заблуждающееся, а направление прямо ему противоположное есть православное.
Разрыв произошел из-за Халкидонского собора, но не потому, что на нем армяне отсутствовали, а потому, что он был созван императором Маркианом. Армяне, по религиозным побуждениям, вынуждены были начать войну с персами, оставаясь в полной уверенности, что они получат помощь от Византии. В Константинополь были отправлены послы, которые и пробыли там довольно значительное время. Тогда умер Феодосий II и на его место вступил Маркиан. Феодосий мог бы, очертя голову, броситься в борьбу с персами, но Маркиан оказался действительно государственным умом и отнесся к этому делу серьезно. Тогда magister militum (вроде нашего военного министра) был Анатолий, который был знаком с действительным положением вещей на востоке, так как раньше он там был военачальником. Анатолий старался подействовать на Маркиана в смысле отказа армянам в их просьбе. Как бы то ни было, но армяне не получили помощи и были разбиты, вследствие чего имя Маркиана и Анатолия сделалось среди них ненавистным. В 451 году армяне не имели никаких побуждений интересоваться тем, что происходило в Халкидоне.
Между тем в Константинополе, при императорах Зиноне и Анастасии, Халкидонский собор начали считать еретическим. Армяне усвоили себе этот взгляд на Халкидонский собор и стали усматривать в его определениях признаки ереси. В сущности, не одни догматические вопросы составляли физиономию армянской церкви, но и обрядовые разности, за которые обличали их даже сирийские монофиситы. Но армяне дорожили своими особенностями не менее, чем учением об единстве естества. Поэтому, при всяких попытках к унии, они подчеркивали свои особенности. Армянский фанатизм замечается даже до сих пор. В одной диссертации армянского монаха говорится, что особенности армянской церкви сохраняются от времен Григория Просветителя и останутся навсегда незыблемыми[93].
{стр. 324}
Таким образом, существующие монофиситы являются результатом не одной церковной истории, но и политической. Политические и религиозные факторы тесно связываются между собою.
Маркиан (450–457) был в полной уверенности, что после Халкидонского собора всякие споры прекратятся, и люди перестанут среди белого дня искать обманчивого и искусственного света. Но оказалось, что воцарить истину не так легко, и ему пришлось считаться с различными восстаниями.
Замечательно, что Немезида поразила виновников разбойничьего собора. Ювеналию не прошла даром дружба с Диоскором. Припомним, что в предшествующий период времени до Халкидонского собора (431–451 г.) Ювеналий по своим иерархическим правам занял очень видное место среди иерархов. Эти права его были окончательно оформлены и узаконены на Халкидонском соборе. Поэтому, когда Диоскор был осужден отцами собора, в том числе и Ювеналием, то среди сопровождавших Ювеналия нашлись лица, которые стали разглашать, что Ювеналий продал веру за патриаршество.
Монах Феодосий, которого Ювеналий имел неосторожность взять с собою на собор и который жил раньше у Диоскора, рьяный монофисит, прошедший огонь и воду, из Халкидона бежал в Палестину и здесь еще до прибытия Ювеналия кликнул клич постоять за веру, разглашая всем о ереси Ювеналия. Произошло сильное волнение. На сторону Феодосия стали многочисленные (около 10,000) палестинские монахи и поставили его иерусалимским патриархом. Благодетельница Палестины, вдовствующая императрица Евдокия была также на стороне его. В Иерусалиме монофиситы разломали тюремные ворота и выпустили на защиту веры заключенных узников, которые увеличили собою их полчища. Начался грабеж богатых дифиситов, и три Палестины на 18 месяцев сделались ареною насилий и убийств. Любопытно отношение монофиситов к авве Геласию, жившему около Вифлеема и пользовавшемуся величайшим авторитетом. Монофиситы старались склонить Геласия на свою сторону, но он сказал, что не хочет знать Феодосия и его сторонников, а знает только Ювеналия. Когда же к Геласию была послана от монофиситов депутация побеседовать {стр. 325} о вере, то он отказался, — и послал их к своему прислужнику мальчику, сказав, что он поболтает с ними, насколько позволит ему его здравый смысл. Геласий так раздражил монофиситов, что те хотели сжечь его, но потом поняли, что этим самым сожгут самих себя.
Ювеналий, по своем возвращении, не был принят и принужден был бежать в Византию. Свою кафедру он занял только при помощи военной силы. Феодосий, по-видимому, попался в руки правительства и умер или в сидонской тюрьме, или на дороге в Константинополь при императоре Льве. Усмирение волнения не обошлось без кровопролития и убитых. Убиенные были окружены в народе ореолом святости, a Ювеналию его противники не переставали всеми способами вредить. Рассказывают, что один монах Соломон, неся корзину, при встрече с Ювеналием сделал вид, что хочет подойти для принятия благословения. Когда Ювеналий наклонился для преподания благословения, этот Соломон с головы до ног осыпал патриарха находившимся в корзине сором и при этом сказал: «вот как поступают с теми, которые за временное состояние продают веру». Монах был арестован, но Ювеналий отпустил его на свободу и даже предложил ему денежное пособие, от которого, впрочем, последний отказался по своему фанатизму.
Поплатился и Фалассий кесарийский. Какой-то монах Теорий произвел возмущение в Каппадокии, и Фалассий принужден был спасаться бегством. Ввиду волнений, производимых монахами, среди епископов явилось стремление ослабить влияние, монахов; так, в переписке Феодорита кирского с папой Львом проводится мысль о запрещении монахам учительства. Император и императрица, сознавая, как трудно бороться с такими влиятельными лицами в народе, как монахи, принуждены были писать последним просительные послания.
Но всего труднее было положение дел в Египте. При избрании преемника Диоскору, в самой Александрии видимо встретились затруднения, так что Протерий был избран по истечении довольно продолжительных проволочек (в конце 452 или начале 453 г.). Но положение его было очень непрочно: он держался в Александрии только благодаря солдатам, присланным из Константинополя. Пока на визан{стр. 326}тийском престоле сидел Маркиан, человек твердого характера и известный защитник православия, Протерий еще мог считать себя в безопасности. Но лишь сделалась известной» смерть Маркиана (между 26 января — 7 февраля 457 г.), как против Протерия поднялось восстание. Монофиситы поставили себе патриархом Тимофея Элура, а Протерт 28 марта, в великий четверток, был убит. Говорят, что Элур взошел на александрийскую кафедру не без мошенничества: будто бы он сам ходил по монофиситским келлиям и через трубочку внушал монахам, что он ангел и послан от Бога с повелением избрать патриархом Тимофея Элура. Как бы то ни было, со смертью Протерия в Александрии открылась вакантная кафедра и ее занял Тимофей Элур.
Однако оказалось, что приверженцы Элура поторопились с его избранием: надежды, возлагаемые ими на перемену на престоле, не оправдались. Вновь избранный император, Лев I (457–474), был таких же церковных убеждений, как и его предшественник. При самом вступлении на престол Лев должен был заняться делом о церковной смуте в Египте. Он передал этот церковный вопрос на суд самой церкви, обратившись к митрополитам и влиятельнейшим из епископов с циркулярным посланием, в котором ставил три вопроса: а) как смотреть на Тимофея Элура? б) Признавать ли Халкидонский собор, который сторонники Элура отвергают? в) Не нужно ли созвать новый вселенский собор?
Из ответов епископов (для обсуждения вопроса созваны были митрополитанские соборы), присланных в 458 г. и сохранившихся в латинском переводе лишь отчасти до настоящего времени в Codex encyclius, видно, что Тимофея Элура они не признают епископом и считают заслуживающим, сверх того, лишения церковного общения (лишь некоторые представляют вопрос об этом на милость высших архиепископов и императора); новый собор считают излишним (от нового обсуждения, как от притока свежего воздуха, монофиситство, которое теперь дает только дым, разгорится в яркое пламя); авторитет Халкидонского собора признают наравне с Никейским. Лишь соборы обеих Памфилий высказали по этому последнему вопросу особое мнение. Собор сидский (под председательством митрополита {стр. 327} Амфилохия) в Памфилии I высказался за отмену Халкидонского собора. Но впоследствии и Амфилохий (сам) отрекся от этого мнения и примкнул к прочим епископам. Собор пергский в Памфилии II, признавая халкидонское вероопределение (mathema) совершенно точным выражением догмата, высказался, однако, за то, что его не следует уравнивать с никейским символом: оно, как точное выражение догматического учения и как превосходное полемическое средство, должно быть оставлено, только в руках епископов: «мы не предаем его, как никейский символ, при крещении». Пергский собор, впрочем, склоняется более к формуле «ex duabus naturis una natura Dei Verbi incarnata», признавая ее неразличною по смыслу от халкидонского вероопределения. Выросло бы, таким образом, целое поколение, ничего не знавшее о Халкидонском соборе, и тогда можно было бы отменить его постановления, как еретические. Лев стал на сторону православных и держался постановлений Халкидонского собора до самой своей смерти.
Колебание в политике начинается с царствования Зинона (475 — † 9 апреля 491 г.). Вытеснивший его (в 476 г.) узурпатор Василиск вздумал было опереться на силу монофиситов и издал «εγκύκλιον», но сознав свою ошибку, отменил его в «άντεγκύκλιον», однако не поправил тем своего положения. Зинон одержал над Василиском верх, но и сам стал на стороне униональной политики и издал «ένωτικόν», признанный более слабыми православными и монофиситами и отвергаемый строгими православными и монофиситами.
Лев изгнал Элура, и патриархом александрийским поставлен был православный Тимофей Салофакиол (460–482); но в общем направлении церковных дел в Египте не произошло перемен. Тимофей Салофакиол был человек мягкого характера и по своим убеждениям высоко поднимался над средним уровнем своего века. Он хорошо понимал трудность своего положения, знал и то, что при участии военной силы нельзя успокоить александрийскую церковь, и в затруднительных случаях всегда прибегал к нравственному воздействию на свою паству. Его собственные клирики были недовольны тем, что он слишком мягко относился к отщепенцам и не позволял преследовать монофиситов. Рассказывают, что когда привели к нему жен{стр. 328}щину, которая несла крестить ребенка в церковь, где удержались монофиситы, он обошелся с ней кротко, дал холста для имеющего креститься ребенка и отпустил. Говорят, что народ встречал его на улицах Александрии возгласами: «хотя мы не имеем церковного общения с тобою, но мы тебя любим». Вопрос о преемнике Тимофею Салофакиолу разрешился разрывом общения между римскою церковью и восточными (484–28 марта 519 г.).
По смерти Салофакиола монофиситы наметили ему в преемники Петра Монга. Православными было отправлено в Константинополь посольство с Иоанном Талайей во главе (он был архипресвитер александрийской церкви, следовательно, первое после епископа иерархическое лицо в клире). Оказалось, что в это время в Константинополе подготовлялось свержение Зинона, и александрийское посольство подпало влиянию этой революционной партии. Дело кончилось тем, что посольство было отпущено без положительных результатов, причем с Талайи было взято клятвенное обещание, что сам он не вступит на александрийскую кафедру. Между тем, православные избрали преемником Салофакиола именно Талайю. Тот, конечно, не отказался. Скоро было отправлено посольство в Константинополь с грамотой, где Иоанн Талайя оправдывал нарушение им клятвы тем, что против своей воли был избран народом и не мог противиться народной воле. Как бы то ни было, но бывший эконом церкви св. Иоанна александрийского, Иоанн Талайя, сделался папой Александрии.
Разумеется, извещение об этом событии было составлено с известными приемами. Но нужно было случиться, что доверенное лицо Иоанна Талайи, явившись в Константинополь, сделало самую невозможную ошибку. Обычай того времени требовал, чтобы новые епископы в городах рассылали свои синодики в качестве известительных посланий о своем поставлении. В этих посланиях епископы излагали свою веру. Они назывались «синодиками», потому что собор (σύνοδος), избиравший нового епископа подписывал их, удостоверяя тем свое единомыслие в вере с новоизбранным епископом. По существующему обычаю, эта грамота должна была быть вручена Акакию, патриарху константинопольскому. И хотя константинопольские епископы были самыми неприятными лицами для Александрии, но церемония соблюдалась. Секрет{стр. 329}ная инструкция, которой были снабжены послы александрийского епископа, гласила, что они должны руководиться указаниями сановника Илла, стоявшего во главе заговора против Зинона. Но когда послы прибыли в Константинополь, то оказалось, ко вреду Иоанна Талайи, что Илл получил назначение на пост главнокомандующего на востоке и был уже в Антиохии. Послы Талайи были настолько тупоумны, что, явившись в Константинополь, не вручили Акакию грамоты, а отправились в Антиохию за инструкциями к Иллу. Произошла путаница — и в каком комическом положении оказался епископ Константинополя! Ему было нанесено оскорбление: явились послы — и не представили грамоты. Между тем, римский епископ чрез константинопольского справлялся и о делах в Египте; так было и теперь при Акакии. В Риме было известно о смерти Тимофея Салофакиола, но преемник его не был известен. Акакий был поставлен в невозможное положение. Зная о поставлении Иоанна Талайи, он не мог официально сообщить об этом, так как не получил синодики от послов — и, следовательно, не мог вступить в общение с ним, не будучи уверен в его православии. Это раздражило Акакия и он, конечно, не мог стоять за утверждение Иоанна Талайи.
Между тем у Петра Монга в Константинополе была сильная партия, которая распространяла слухи, что Талайе не по плечу поддерживать согласие в Александрии и что его управление будет так же безрезультатно, как и Салофакиола, а лучше утвердить такого человека, как Петр Монг, излюбленный александрийцами; ему будет под силу управлять александрийцами ко благу церкви. При этом стали представлять, что Петр Монг не так черен: он не противник Халкидонского собора и согласен пойти на компромиссы. Петр Монг с его качествами выходил человеком словно нарочито созданным для поддержания своего положения. Таким образом, появился в свет «ένωτικον» Зинона, «соединительное послание» в Египет. Его составлял не Зинон, а всего вероятнее Акакий, которому потом ставили в вину появление энотикона.
В энотиконе Зинона Халкидонский собор не отвергался, но вопрос о нем обходился молчанием. Это — униональная попытка обойти факт существования Халкидонского собора и его όρος’а с точными богословскими выражениями и появ{стр. 330}ления монофиситов с точною же терминологиею. Нормальными вероизложениями признаются: символы никейский и константинопольский (император даже не знает, чтобы кто-либо держался другой веры), постановления Ефесского I собора и 12 глав св. Кирилла. Нестория и Евтихия и их единомышленников анафематствуем. Сын Божий, поистине вочеловечившийся Господь И. Христос, единосущен Отцу по Божеству и Он же Сам единосущен нам по человечеству. Он — один, а не два (ένα τυγχάνεΐν και ού δύο). Ибо одному принадлежат и чудеса и страдания, которые Он добровольно претерпел плотию (ένος γάρ είναε φαμεν τά τε θαύματα καί τά πάθη άπερ έκουσίως ύπέμεινε σαρκί). (Ср. §§ 5. 15. 22 томоса). Мы отнюдь не приемлем разделяющих, или сливающих, или считающих (плоть Христа) только призраком. Безгрешное воплощение от Богородицы не ввело (не прибавило) другого Сына: Троица пребывает Троицею и по воплощении единого от Троицы, Бога Слова (μεμένηκε γάρ Τριάς ή Τριάς και σαρκωθέντος του ενός τής Τριάδος Θεου Λόγου). — Это послание император пишет «не поновляя веру, но удостоверяя» египтян (ού καινίζοντες πίστιν, άλλ’ υμάς πληροφορουντες). «А всякого, кто мудрствовал или мудрствует что-либо другое, теперь ли, или когда-либо (прежде, η πώποτε), в Халкидоне ли или на каком другом соборе, мы анафематствуем, в особенности же вышесказанных Нестория и Евтихия и их единомышленников».
Так как во всем энотиконе ни «φύσις», ни «ύπόστασις», ни «πρόσωπον» ни разу не встречаются, то «синодит» мог ad libitum подразумевать «πρόσωπον» или «δύο φύσεις» там, где монофисит читал между строк «μία φύσις». Крайний приверженец Халкидонского собора мог успокаивать себя тем, что во всяком случае не сказано ясно, что в Халкидоне кто-либо в самом деле мудрствовал что-либо другое (тем более, что логически невозможно мудрствовать несогласно с программою столь эластичною); что это, следовательно, только чистая теоретическая возможность, не перешедшая в факт. Люди, стоявшие на верной исторической почве, могли допустить, что некоторые отдельные лица в Халкидоне мыслили действительно, например, евтихиански; но за это они заслуживают анафемы, которая собора, как собора, как целого, нисколько не касается. Наконец, монофиситы, убежденные, что весь собор, за немногими исключениями, дер{стр. 331}жался несторианского образа мыслей, относили анафему прямо к ненавистному им «Халкидонскому синоду».
Петр Монг был отправлен в Александрию, но борьба здесь ему оказалась не под силу, и течение дел в Александрии обострилось. Одни ограничивались анафемой на мудрствовавших иначе и implicite дополняли, что Халкидонский собор ввел что-то новое, а другая партия — строгих — прямо требовала осуждения Халкидонского собора. Петр Монг много боролся с этим последним течением. Он обращался с разъяснениями к народу, излагая содержание энотикона, как противное Халкидонскому собору, хотя сам он был такого мнения, что собор не ввел ничего противного св. отцам. Противники Халкидонского собора настаивали на отвержении последнего, — и Петр Монг соглашался с ними, но в Константинополь писал, что он не отвергает его, так как в Халкидоне не было постановлено ничего противного учению св. отцов. Точно также выходило недоразумение с переложением мощей его предшественников, в чем видели оскорбление православию. Самое же главное, чем Петр Монг запутал свои отношения к Риму, состояло в том, что он вошел в сношение с антиохийским патриархом Петром Гнафеем.
Когда из Рима, куда бежал Иоанн Талайя по примеру Афанасия и жаловался, что его притесняют за православие, последовал запрос к Акакию об отношении его к Петру Монгу, то Акакий сказал, что его православие в Риме известно и что с такими еретиками, как Петр Гнафей, он в общение не входил. Между тем в Риме были пущены такие аргументы: «Если предположить, что единственный монофисит — Петр Гнафей антиохийский, то и Петр Монг, имеющий с ним общение, усвоил язвы монофиситства. Акакий, не имея сношений с Петром Гнафеем, но находясь в общении с Петром Монгом, тоже монофисит». Так и явилась «акакианская схизма». Это была попытка римского епископа судить епископа константинопольского.
Преемник Зинона, Анастасий (491 — † 9 июля 518 г.) нашел такое разногласие между церквами, что решился следовать политике status quo: он требовал, чтобы там, где Халкидонский собор признают, его не отвергали, и где его отвергают, там не признавали. Но в дальнейшее время своего царствования Анастасий также примкнул к монофи{стр. 332}ситам и под различными предлогами отправил в ссылку двух православных константинопольских патриархов, Евфимия (в 496 г.) и Македония II (в 511 г.). Поднявший против Анастасия знамя восстания Виталиан требовал от императора в числе прочих условий мирного договора и восстановления православия. Но лишь при Юстине I положен был конец преобладанию монофиситства.