Был конец января. Вьюги утихли. Вместо них пришли легкие морозцы. Деревья стояли, украшенные парчевыми кружевами инея.
Павел купил мне серые валенки, а Екатерина из старья сшила шубенку.
Я весело побежал на улицу. Меня увидел дядя Федя. Он, улыбаясь, взглянул:
— Ну, что, Олешка, разбогател? Шубным лоскутом обзавелся? Молодец! Что не ходишь сказки слушать?…
И вот раз вечером к нам в дом пришел солдат в серой шинели, в больших широконосых худых сапогах. Пришел и спросил:
— Дома хозяева-то?
Екатерина выглянула и недоверчиво спросила:
— Вам кого?
— Да хозяина бы.
Павел беспокойно поднялся и вышел. И вдруг он бросился солдату на грудь, облапил и тихо всхлипнул:
— Сашук… милый… мой!..
Я догадался, что это пришел Большак.
Он разделся, и мы любопытно рассматривали его — черный короткий мундир с красными суконными погонами. На рукавах и на воротнике мундира блестели позументы. Он ласково взял меня на руки, прижал к себе и поцеловал.
Осматривая мои худые штанишки и рубашонку, он молча прослезился.
В этот вечер мы долго не спали. Лежа с Ленькой на постели, разговаривали про Большака. Я думал, что брат вернется с красной нашивкой во всю грудь и с саблей, как у дяди Васи.
В соседней комнате слышались голоса Павла и Александра и хохот Екатерины.
Пришли сестра и зять. Александр радостно воскликнул:
— Ну, теперь все в сборе!
Сестра мне с Ленькой сунула по кренделю.
Вечер был веселый. Дружелюбно, чинно разговаривали, а под конец стали говорить все вместе.
— Нет, ты подумай, Большак, — рассказывал Павел, — что мы пережили! Что мы испытали!..
Зять тенором затянул песню:
Снежки белые,
Белые, пушистые,
Покрывали все поля.
Одно поле, поле непокрытое -
Горе лютое мое.
Потом он как-то забавно скрипнул языком, как сорока, и вскрикнул:
— Шельма! Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!.. Саша, Саша, а мы Олешутку в приют отдали.
Потом Павел и Александр пели вместе:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни…
Я вспомнил отца: как он плакал, когда Малышка и Большак пели эту песню.
Должно быть, у братьев тоже всплыло в памяти старое.
Голос у Павла дрожит, кажется, что он плачет. Баритон Большака, точно бархатом, покрывает сочный тенор Малышки.
Уже поздно ночью я сквозь сон слышал, как прощался у дверей зять, изрядно подгулявший:
— Саша! Милый мой! Никто, как бог… Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!
— Нет, я работать не пойду, — говорил Александр. — Я — служить. Я всё время в полку писарем был.
* * *
Александр искал работу недели три. Приходя домой, он говорил мне:
— Ну, погоди, вот я устроюсь куда-нибудь, возьму тебя к себе, -
И, смотря на меня, со вздохом добавлял: — До чего довели!.. Голопупиком сделали.
Он говорил о брате уже без прежней ласки, а с плохо скрываемой враждой.
Как-то Александр, разбирая какие-то вещи в амбаре, громко и сердито закричал Павлу:
— Отец наш — всё в дом, а ты — из дома вон! Где вьюшки?
Я вспомнил, как Павел, доведенный до отчаяния голодом, нагрузил на тачку несколько чугунных печных старых вьюшек и увез их на базар.
— Два года двоих кормил, — кричал Павел, — а получал-то сорок копеек!
Александр сердито хлопнул дверью амбара, звонко щелкнул замком и пошел.
За ним бросился Павел.
— Куда ключ понес? Куда?… Ты еще здесь не хозяин!
— А ты?
— Одинаковые хозяева… Повесь ключ, где он висел!
— Нет, не повешу.
— Нет, повесишь! — крикнул Павел и выхватил большой железный ключ из рук Большака.
— А, так ты вот как!.. — Александр бросился на Павла.
У Павла на спине лопнула рубаха и обнажилось тело.
Выбежала Екатерина. Она смело бросилась между ними.
Александр был сильней Павла. Он прижал его к поленнице и безжалостно принялся хлестать по лицу. У Павла показалась кровь из носа.
Я в ужасе смотрел на драку. Александр мне показался чужим человеком, озлобленным, жестоким.
Я подскочил сзади к Александру, дернул его за ногу. Но сейчас же отлетел к сенцам, ударившись затылком о стенку. Мне было жаль Павла. Я с остервенением бросился к Александру и вцепился зубами ему в руку. Он вскрикнул от боли, выпустил Павла и, схватив меня за шиворот, потащил в комнату. Я чувствовал, как ворот давит мне горло и глаза хотят выскочить из орбит. Но следующий удар Павла освободил меня. Я убежал из дому к соседям.
Вечером пришел дядя Паша, высокий, плечистый мужик, брат дяди Феди. Он грозно надвинулся на Александра и, ударяя себя в грудь, закричал:
— Я — опекун! Понимаешь ты меня? Буйство разводить не дозволю. Я могу тебя в двадцать четыре часа из дома. Понимаешь ты меня? Вы пока не хозяева, а вот хозяева — ребята! Понимаешь ты меня?
Дядя Паша указал толстым пальцем на меня.
Александр стоял, прислонясь к стене, и злобно смотрел на опекуна. Нижняя губа его вздрагивала, точно кто-то невидимый её подергивал.
Он молча выслушал дядю Пашу и присмирел.
А дядя Паша, поводя большими черными глазами, продолжал:
— Каково?! Приехал из солдат, так думаешь, тебя врежем в божницу, да и молиться на тебя станем? Понимаешь ты меня?… Ежеля хотите жить мирно, живите, не то я квартирантов пущу. Вот!
Дядя Паша вышел. С этого дня Павел снова спустился жить вниз. С ним ушел и Ленька.
А я остался наверху, с Александром.
Александр каждое утро уходил на службу. На нём появился новенький пиджак, брюки и жилет. Из отцовского тулупа он сшил себе пальто с меховым воротником. Возвращаясь со службы, он приносил хлеба, колбасы и водки, а к ночи куда-то исчезал.
Раз его не было два дня. В комнате было холодно, сыро, не топлено — не было дров. Я лежал на кровати под кучей отсыревшей одежды и хотел есть. Внизу просить не смел, да и знал, что там тоже нет лишку.
Под кучей тряпья мне было тепло. Я высовывал голову и дышал. Изо рта шел пар. Я слушал, как внизу Екатерина постукивает ухватами. Значит, она топит печку, что-то стряпает.
Весь день я пролежал в тряпье. Вечером огня не зажигал.
Тихая, томительная ночь. Чувствовалось, что на улице крепчает мороз.
Я выглядываю из своего логова. Окна посеребрила луна. В комнате — холодный, безжизненный сумрак. На стеклах блестят причудливые цветы и листья; они — как отлитые из серебра.
Где-то во дворе потявкивает Барбоска, мой любимый пес. Его недавно привел Павел. Серый, как волк, остроухий, с ласковыми глазами. Он, наверное, тоже зябнет. Я засыпаю тяжелым, некрепким сном. Наутро стекла зимних рам сплошь закидало льдом. В комнате полумрак, и кажется, что низко над полом тонкой, прозрачной пеленой стелется туман. Я выскочил, натянул холодные валенки и побежал во двор. Екатерина, закутанная в шерстяную шаль, брала короткие дрова. Увидев меня, она сердито закричала:
— Ты что? Вверху-то сдох, что ли? Что тебя не видно?
Она взяла меня за рукав и повела вниз. Там жарко топилась железная печка. Екатерина дала мне пирог со свеклой.
Пришел Павел. Я напился чаю и залез на печь. Екатерина убирала посуду, бумагой сметала со стола крошки.
— Не вытирай бумагой-то, а то опять шум будет, — сказал полушутя Павел.
Я деловито заметил с печки:
— Шум? Главное дело, не из-за чего шуму быть.
Павел захохотал:
— Эх, ты, «главное дело», тоже туда же! — проговорил он и усмехнулся. — Хм… «Главное дело»!
И долго потом меня звали «Главное дело».
Александр пришел уже на другой день, после обеда. Тихий морозный вечер уже прикрыл землю. В комнате было еще холодней, чем вчера. Я слышал, как отворилась дверь и кто-то вошел. Александр черной тенью ходил, побрякивая коробкой спичек. Вспыхнул огонек и осветил его лицо слабым желтоватым светом. Он долго искал лампу. Шаги его были нетверды. Он наткнулся на стол. Со стола что-то упало. Александр полушепотом выругался и, засветив лампу, сел к столу, громко, отрывисто, тяжело дыша. Пальто его было распахнуто. Из-под него торчали лацканы пиджака. Черная мерлушковая шапка сбита на затылок. Он поставил на стол недопитую бутылку и выкинул из кармана сверток в бумаге. Потом подошел ко мне, приоткрыл одеяла и зловещим, пьяным голосом спросил: — Лежишь? О чем ты думаешь?
Я молчал.
— У тебя что, отсох язык-то?
— Нет, — сказал я.
— Ну, а почему не отвечаешь? Жрать, поди, хочешь? А почему в избе холодно?
— Дров нету, Паша не дает.
— Не дает?… Ну, ладно…
Он вышел. Слышно было, как во дворе он ломал какие-то доски и что-то рубил.
— Строиться начинаешь?… — донесся крик Павла.
Внизу хлопнула дверь. Александр пришел с ношей дров, бросил их на пол и затопил железную печку.
В комнате повисла горькая испарина. У меня начало стучать в висках, а в ушах зашумело, точно в кипящем самоваре. Волосы на голове стали сырые, будто я только что выкупался.
— Иди, Алеша, лопай, если хошь! — закричал Александр.
На столе соблазнительно лежали большой калач и кусок колбасы.
Александр допил водку и, не раздеваясь, свалился на кровать.
Солнце забиралось выше и выше. Весело закудрявились сады. Я любил по утрам сидеть на тропе, что идет вдоль огорода. Из густой мягкой травы выглядывают золотые одуванчики. На задах огорода, в скворечнице, поют скворцы. Я слушаю этих хлопотливых птиц. Всё прошлое точно потонуло в холодном тумане продолжительной голодной зимы.