Как-то раз в школу пришла нарядная женщина и привела с собой мальчика. Мы с любопытством рассматривали их. Она — в черной шляпе с длинной черной кисеей, спущенной концами до самых пят. Лицо её тоже в черной кисее. Она долго и печально о чем-то разговаривала с Петром Фотиевичем, а потом пожала ему руку и ушла, оставив своего сына в школе.
Его посадили за парту рядом со мной.
Он сел на самый край скамейки, пугливо и с отвращением отодвигаясь от меня. Это был рослый мальчик с белым пухлым лицом, немного вздернутым носом, розовыми губками, сложенными как будто в поцелуй, и пухлым подбородком. Мне казалось, что на скамейке сидит не мальчик, а одетая в куртку и брюки девушка из богатой семьи.
Он сидел, склонив немного набок тщательно причесанную русую голову.
Я еще не слыхал его голоса, но мне казалось, что и голос у него женский, не ребячий.
Пришел в класс Петр Фотиевич и сразу вызвал новичка к доске:
— Гладков!
Мой сосед встал и подошел к большой классной доске. Отвечал он смело, чертил на доске уверенно, но каждый раз торопливо вытирал свои розовые пухлые руки, запачканные мелом, о носовой платок. Сначала он хотел их вытереть о тряпку, которой мы стираем с доски, но испуганно отдернул руку и задрожал, точно увидел какое-то страшное животное.
— Внешний угол треугольника равен двум внутренним, с ним не смежным, — говорил он мягким гортанным голосом, закидывая горделиво голову назад.
После урока ко мне подошел Еремеев Егор — тяжелый, спокойный мальчик. Смотря на меня серыми глазами, он басовито проговорил;
— По-моему, Гладков твой — не он, не она, а оно.
Оказал и отошел от меня развалистой, тяжелой походкой.
Определение Еремеева вмиг облетело весь класс и навсегда пристало к новичку.
Мне было скучно сидеть с «Оно». Я несколько раз пытался вступить с ним в разговоры, но Гладков, вместо того чтобы мне отвечать, смотрел на меня, приподняв брови, молча отворачивался и отодвигался на край скамейки.
Мы решили самовольно сделать «перегруппировку сил». Гладкова пересадили на место Денисова, а Денисов сел за одну парту со мной. Вместо Абрашки Когана, сидевшего позади меня, сел Егор.
Но Петр Фотиевич сразу зорким, памятливым глазом заметил нашу веселую группу и рассадил нас.
— Хотя и неудобно, но вашу теплую компанию я вынужден разрознить, — шутливо сказал он.
Мы печально расселись по своим местам. Рядом со мной опять сед «Оно», чужой и гордый.
Гладков был совершенным отщепенцем не только от нас, но и от всего класса.
Во время перемены он ходил один по залу. Всегда в его руках была тетрадка, свернутая трубочкой. Закинув немного назад свою голову, он в раздумье ходил взад и вперед, держа тетрадку возле пухлого подбородка. Потом садился на длинный пустой диван, но если кто-нибудь из учеников присаживался к нему, он испуганно вставал и снова ходил по залу. Когда мы протягивали ему руку, он гневно краснел и отворачивался, а мы говорили:
— Здравствуйте, господин Оно!
Рядом с Гладковым посадили Васю Дылдина, молчаливого, угрюмого мальчика. Дылдина мы уважали за его настойчивое желание учиться. А учиться ему было трудно. Он был сирота, такой же, как я, но его положение было горше. Дылдин не имел никого из родных. Часто, идя в школу, я видел его, торопливо бегущего с сумой. Прежде чем итти в школу, он ранешенько утром вставал и бегал по своей улице собирать милостыню.
Однажды ко мне подошел Денисов, взволнованный и возмущенный.
— Ленька, скр-кроем т-темную Абг-бг… Аб-рашке. Он Васю Дылдина нищим нн-азвал. Чем он в-виноват?!. А он его; «Н-н-нищий», го-говорит. Я ему в х-харю дам!
В этот день после уроков мы накинули на Абрашку чье-то пальто и наколотили его.
На другой день Николай Александрович потребовал наши дневники и поставил поведение «четыре».
То же самое случилось и с Гладковым. Когда его усадили за одну парту с Дылдиным, он, гордо закинув голову, сказал:
— Я с нищим рядом не сяду.
Вася обиженно посмотрел на нас и заплакал. В перемену к нему подошел Еремеев Егор и спокойно сказал:
— Ты, Васька, слюни-то не распускай, мы его проучим.
И проучили.
Была осень. Мы шумно высыпали из школы, подхватили Гладкова под руки и вежливо повели через площадь, где стояли демидовские склады леса. Там, в бревнах, всегда были козы, а среди них ходил серый, с огромными рогами, беспризорный козел — «Васька — вшива борода».
— Отпустите меня, это же нахальство! — сопротивлялся Гладков.
Но его крепко держали Егор и я.
Егор внушительно говорил:
— Ты не ерепенься, пойдем с нами козла дразнить.
Дразнить козла было нашим любимым занятием.
Когда мы подходили к лесным сараям, ребята уже выгнали козла, на площадь, окружили его и кричали:
— Васька — вшива борода! Васька — вшива борода!
Козел мотал рогатой головой, повертывался и угрожающе смотрел на ребят. Мы смело шли на козла и кричали:
— Васька — вшива борода!
Козел помахивал хвостом, исподлобья смотрел на нас, зловеще мотая головой. Его прямые огромные рога грозно торчали на голове.
Вдруг он вздыбился, взревел и стремглав бросился в нашу сторону. Мы с Егором бросились бежать, а Гладков оторопело, беспомощно стоял на площади. Козел бежал прямо на него. Гладков опомнился, бросился бежать от козла, но козел скоро нагнал его и поддал рогами в зад. Гладков, как скошенный, упал. Мы хохотали.
А козел стоял над Гладковым, глядел на него и мотал головой. Его длинная серая борода тряслась. Гладков встал на четвереньки, но козел с разбегу снова ударил его в зад. Гладков растянулся. Тяжелый ранец далеко отскочил и лежал в стороне. Козел потряс хвостом и важно зашагал от Гладкова.
Еремеев улыбнулся:
— Ёмко бьет.
Но вдруг лицо его исказилось в страхе. Козел со всех ног летел на него. Я издали видел, как наш спокойный Егор растянулся от крепкого козлиного удара.
На другой день утром Егор подошел к «Оно» и внушительно спросил:
— Будешь еще нищим обзывать Ваську Дылдина? Будешь ябедничать?
Гладков молчал.
— А хорошо ли пахнет от Васьки? Ничего, мне тоже влетело! -
И, помолчав, добавил: — А наябедничаешь, — мы тебя опять к Ваське — вшивой бороде. Вот так и знай!
Гладков на этот раз не пожаловался.
Случай с козлом все-таки стал известен в учительской. Пришел Николай Александрович и потребовал наши дневники. У меня и так уже за поведение была четверка. Бояршинов крупной цифрой вписал «3» и сказал:
— Чтобы ты не подправил на пять, я тебе пропишу жирным почерком «три». С таким поведением тебя в училище держать не будут.
Я сделался смирней. И недели через две у меня в дневнике снова появилась пятерка.