Попытки Антонио узнать что-нибудь о судьбе графини Инес де Кортециллы были тщетны. В лагере карлистов никто не мог ничего сказать ему, кроме того, что она была увезена из лагеря самой доньей Бланкой, но куда именно, никто не знал.
Куда она могла увезти ее? Вот вопрос, который мучил Антонио. Что Бланка ненавидела Инес, в этом патер не сомневался и понимал, что ей грозят самые ужасные несчастья. Но как освободить ее из рук этой ужасной женщины? Не подождать ли ее возвращения, раздумывал он, чтобы передать ей приказание дона Карлоса? Припомнив, однако, все подробности ее неприязненной последней встречи с ним, он пришел к заключению, что она вряд ли подчинится приказанию, переданному ненавистным ей патером! Но так как другого средства помочь Инес он не видел, то решил остаться в лагере до возвращения светлейшей супруги принца Альфонса, утешая себя тем, что, может быть, ему удастся хоть что-нибудь узнать от нее об участи несчастной пленницы.
Начальник карлистов, узнав, что Антонио намерен остаться в лагере до возвращения доньи Бланки, отвел его к военному епископу, патеру Игнасио.
Антонио знал патера Игнасио и знал, что он друг и единомышленник инквизитора Бонифацио. Симпатии между ними не было и быть не могло, так как во всех отношениях они представляли самые резкие противоположности. Антонио был благороден, великодушен и откровенен. Игнасио, напротив, был жестокосерден, низок и скрытен.
Антонио сделал над собой усилие, чтобы войти в палатку этого человека, ему было тяжело встретиться с ним. "Но что же, -- раздумывал он, -- бояться его мне нечего, совесть моя чиста, я ничего не сделал предосудительного ни перед Богом, ни перед людьми". С этими мыслями он вошел в палатку епископа.
Игнасио в это самое время сидел за круглым столом и что-то писал; у задней стены палатки стояли два монаха. Одет он был в сутану фиолетового цвета, на шее блестела золотая цепь с крестом. Его круглое безбородое лицо было невыразительно. Темные жесткие волосы окружали, будто венчиком, довольно большую тонзуру, служившую знаком принадлежности к духовенству. На левой щеке резко бросался в глаза красноватый глубокий шрам, свидетельствовавший, что патер провел время своего студенчества не в духовном, но в светском учебном заведении, не в созерцательном настроении, но в шумных разгулах, так как шрам этот был, очевидно, следом раны, нанесенной ему ударом сабли. Он придавал круглому лицу патера, невыразительному вообще, злое и неприятное выражение.
Когда Игнасио увидел вошедшего в его палатку Антонио, в глазах его блеснула как будто злобная радость. Он встал со своего места и молча пошел к нему навстречу, глядя на него вопросительно.
-- Почтенный брат Игнасио, меня привели к тебе, чтобы я у тебя подождал возвращения доньи Бланки, -- сказал Антонио, кланяясь прелату, занимавшему после архиепископа в армии дона Карлоса самое высокое место.
-- Я полагал, брат Антонио, что ты явился ко мне, чтобы заявить о своем ьступлении в должность! Вот уже несколько месяцев мы ждем твоего прихода согласно сообщению, полученному от почтенных патеров монастыря Святой Марии.
-- Моему вступлению в должность встретились препятствия. С заявлениями же об этом я должен был явиться к дону Карлосу, но не к тебе, почтенный брат Игнасио!
-- Неужели, брат Антонио, я должен напоминать тебе правила нашего ордена, в которых ясно сказано, что каждый брат обязан явиться к старшему брату, стоящему выше него в духовной иерархии?
-- Я не знаю здесь никакого старшего брата!
Этот спокойный ответ, в котором явно не было намерения оскорбить, вызвал страшный гнев Игнасио, гордившегося своим местом и предоставленной ему властью.
-- Этот старший брат стоит перед тобой, -- сказал оскорбленный прелат надменным тоном.
-- Извини меня, почтенный брат, я этого не знал! Мне казалось, что мы равны, что мы оба патеры, ты в должности военного епископа, я -- в должности духовного советника и наставника полководца тех же войск! Но если бы мы встретились прежде, то, несомненно, я уведомил бы тебя, почему не вступил в должность, на которую назначен.
-- Мне поручено допросить тебя от имени трех достопочтенных патеров монастыря Святой Марии, почему ты не приступил до сих пор к исполнению своих обязанностей!
-- Ты получил поручение?
-- Если ты сомневаешься, то могу показать тебе письменное предписание, которое, может быть, внушит тебе желание отвечать и сделает тебя покорнее!
-- Покорнее? Никогда! Что же касается ответа, то я охотно отвечу тебе без всякого предписания.
-- Твои выражения подтверждают мое мнение о тебе, что ты отступник и погибший человек! Но исполни же свою обязанность и отвечай мне, почему ты столько времени не вступаешь в должность?
-- Ответить на твой вопрос я готов, почтенный брат, хотя твой тон мог бы отнять у меня охоту вступать с тобой в объяснения, но я прощаю тебе его, видя, как дрожат твои руки, как подергивается лицо, и понимая, что ты находишься в страшно возбужденном состоянии!
Прошу тебя успокоиться и хладнокровно выслушать мое сообщение, которое я сделал бы и без всякого приказания! Я явился к дону Карлосу, чтобы вступить в должность, но он отправил меня назад!
-- Ты был у короля? Но когда? И с какими словами ты предстал перед его особой?
-- Стало быть, ты знаешь, что случилось?
-- Я знаю, что ты явился перед его величеством, как будто был одержим злым духом, ибо только он мог внушить тебе ту неслыханно дерзкую речь, с которой ты осмелился обратиться к нему. Но это еще не все! Ты явился через несколько месяцев после твоего назначения, как будто должность твоя при доне Карлосе была делом побочным, не имеющим никакого значения в твоих глазах.
-- Обязанности монашеские не должны исключать человеческих обязанностей, последние должны оставаться всегда на первом плане, почтенный брат!
-- Ты отделываешься звучными, но пустыми фразами! Не человеческие обязанности, отступник, мешали тебе вступить в должность, а греховная любовь, мирские похоти! Не один месяц прогуливаешься ты с двумя легкомысленными, подозрительного поведения сеньорами, подавая пример соблазна и греха мирянам.
-- Остановись, почтенный брат, -- воскликнул Антонио серьезно, делая повелительный жест рукой, -- остановись! Пока только меня ты старался оскорбить своими недостойными словами, пока изливал яд, скопившийся в твоей душе, только на мою особу, я прощал тебе, но оскорблять и поносить молодых невинных девушек я тебе не позволю, остановись, повторяю тебе, ты не имеешь на это никакого права! Направляй свои ядовитые стрелы против меня, но их не касайся, тебе нет до них никакого дела!
-- Так ты осмеливаешься, дерзкий отступник, запрещать мне говорить?
-- Да, я запрещаю тебе ругать и поносить невинных сеньор; на дерзкую брань по отношению к ним я буду отвечать дерзостью!
-- Ты погряз в своей мирской, греховной любви к графине Инес де Кортецилле, которая, убежав тайком из дома своего отца, повергла его в горе и отчаяние. Осмелишься ли ты отречься от этого? -- воскликнул Игнасио, схватив распятие и держа его перед Антонио. -- Поклянись же, отступник, перед этим крестом, что ты невинен, что ты не питаешь плотской страсти к графине Инес?
Антонио побледнел, тяжелая борьба происходила в его душе в эту минуту.
-- А! Ты молчишь, ты не осмеливаешься лгать перед этим святым изображением и н е осмеливаешься сказать мне правду!
: -- Нет, правду высказать я не боюсь ни перед кем, я служу ей, служу подлинной истине, не поддельной, не обманчивому призраку, а ей самой! -- воскликнул Антонио решительным тоном. -- Я люблю Инес де Кортециллу и защищаю ее, это сущая правда!
-- Это признание еретика, еретика, одержимого дьяволом! Твоя мирская любовь к Инес погубила тебя, ради нее ты нарушил священный обет целомудрия! Но этого мало, ты нарушил и обет послушания, так как вместо того, чтобы явиться к месту назначения, ты странствовал по свету с двумя безнравственными сеньорами! За все это достопочтенные патеры монастыря Святой Марии приговорили тебя к строгому заточению!
-- До сего времени я не нарушил ни одной из обязанностей, возлагаемых на нас орденом, к которому мы принадлежим, -- ответил Антонио, -- перед людьми и перед Богом совесть моя чиста, я делал только то, что считал своей священной обязанностью! Любовь моя к графине чиста и непорочна, она о ней не подозревает, ни словом, ни намеком я не выказал ей никогда моих чувств!
-- Проклятие и самое жестокое заточение, вот что ты заслужил, отступник, вот что тебе предстоит! Ты хуже последнего грешника, ты недостоин принадлежать больше к нашему ордену и носить наше смиренное одеяние, вся твоя жизнь с этих пор должна проходить в покаянии и смирении.
-- Если я недостоин этого одеяния, которое я ничем не оскорбил перед Богом, которое носил с честью, можете взять его назад! Я снимаю его с себя, -- воскликнул Антонио, сбрасывая с себя монашескую одежду. -- Лишь слепой фанатизм мог признать мои действия достойными проклятия! Можете изгнать меня из вашей среды и подвергнуть ссылке, заключению, чему хотите! Я ничего не боюсь! С настоящей минуты я разрываю всякую связь с орденом и со всеми вами, я отрекаюсь от моего сана, от монашеского образа, которые я ничем не запятнал!
-- Как... еретик! Ты решаешься даже на это?
-- Я возвращаюсь в свет, беру назад свои обеты и возвращаю вам ваши отличительные знаки!
-- Неблагодарный! Побойся небесной кары! Ты следуешь греховному влечению сердца, поглощенного мирской любовью, но помни, что тебя ожидает страшное будущее!
-- Бояться могут только виновные, только лицемеры и все те, кто, облекаясь в монашеский образ, преследуют эгоистические цели, которые злоупотребляют этим образом! Бог милосердия и любви, которому я всегда служил и буду служить, простит мне мое отречение! Можете сообщить в монастырь Святой Марии, что Антонио оставляет вашу общину, потому что она служит не Богу и благородным стремлениям человечества, а слепому фанатизму и эгоистическим корыстным целям! Можете грозить мне вашими проклятиями, что свойственно вам, не имеющим понятия о любви к ближнему! Удаление из монастыря не помешает мне продолжать служить моему Богу и молиться ему!
-- Иди, отверженный, и да постигнет тебя смерть без покаяния на твоем пути! Все храмы будут перед тобой закрыты отныне, ни один патер не даст тебе своего благословения и отпущения грехов. Бог и люди отступятся от тебя. Везде будет преследовать тебя проклятие, которое ты навлек на себя, -- воскликнул с бешенством Игнасио, -- трепещи перед ожидающим тебя будущим, перед последними часами твоей жизни, ты умрешь без благословения и без покаяния, богоотступник!
Антонио, оглушенный всеми этими проклятиями, поспешно вышел из палатки. Трудный шаг, сделанный им, потряс его самого, и в этом состоянии потрясения он поспешно шел вперед, не оглядываясь. "Но, -- раздумывал он, -- мог ли я оставаться в монастыре? Сами инквизиторы вынудили меня к этому поступку".
Действительно, их скверные дела и стремления давно возмущали Антонио. Несколько лет тому назад, размышляя о принципах рабской покорности и беспрекословного послушания и повиновения, подавляющих способность к самостоятельному мышлению, он ловил себя на желании вырваться из среды, извращенные понятия и безнравственные, жестокосердные деяния которой потрясали его до глубины души!
Но вот его давнишние, тайные, заснувшие было стремления вдруг неожиданно осуществились! Его христианская кротость и смирение, его честная натура не могли примириться с двуличием и коварством инквизиторов, использовавших свою власть в корыстных целях, сделавших священные обеты, произносимые младшими братьями, орудием, с помощью которого вынуждали их служить своим целям, не гнушаясь никакими бесчестными и бесчеловечными средствами для их достижения! Затаенная борьба, давно происходившая в душе благородного Антонио, окончилась наконец его решительным последним шагом! Связь с ненавистной средой была разорвана!
Независимость в мыслях, которую даже монашеская дисциплина не могла сокрушить в нем, не привела, однако, Антонио к осознанию пустоты и бессмысленности проклятия, к осознанию того, что нет греха в стремлении к независимости. Понятно, что Антонио, воспитанный в монастыре с раннего детства, не мог отрешиться сразу от предрассудков и ложных понятий, привитых ему монахами-воспитателями, поэтому слова Игнасио и его проклятия произвели на него такое сильное впечатление, что, выйдя из палатки, он пошел без цели, без сознания, торопясь только уйти подальше от лагеря. Страшные слова раздавались в его ушах, образ проклинавшего его Игнасио представлялся его воображению, и бедный патер, ошеломленный, как будто оглушенный громовым ударом, стремился вперед. Так продолжал он идти довольно долго, лагерь остался далеко позади, как вдруг сознание внезапно вернулось к нему и он остановился, задавая себе вопрос, куда и зачем он бежит?
С возвращением сознания к нему вернулись мир и спокойствие! Он посмотрел на окружающую его природу, и бледное его лицо вдруг прояснилось, приняло вдохновенное выражение.
Бог милосердия и любви живо представился ему в величии окружавшей его природы, и Антонио, упав на колени и подняв взор к небу, обратился к нему с горячей, искренней молитвой, изливая в ней свои помыслы и чувства. На сердце у него стало светло и радостно, он почувствовал себя сильным и счастливым, природный ум его стряхнул с себя оковы, которые накладывал на него монастырский деспотизм!
С этой минуты он почувствовал, что, разорвав связь с монастырем, сбросив с себя рясу, он не утратил ни своей веры, ни любви к Богу, что, напротив, он спас себя от нравственного падения, от унизительного рабства.
Когда он встал после молитвы, утешенный и успокоенный примирением с Богом и совестью, невыразимое чувство блаженства наполнило его душу при мысли, что он теперь человек свободный, что он возвращается в мир. Хотя он очень любил Инес, любил ее безгранично, однако ни в его внезапной решимости выйти из монастыря, ни в его радостном ощущении своей свободы не было мысли о возможности соединения с ней! К чувству его не примешивались никакие расчеты на обладание ею! Он хотел следовать за ней, хотел разыскать ее, но не для того, чтобы сжать ее в своих объятиях! В настоящее время, по крайней мере, ничего подобного не приходило ему в голову!
Он пошел дальше и к вечеру увидел перед собой какой-то маленький город. Войдя в него, он узнал, что и здесь расквартирован отряд карлистов с многочисленной свитой маркитантов и проституток.
Городские обыватели должны были отдавать им бесплатно свои лучшие комнаты, бесплатно кормить и поить их, даже снабжать деньгами, в противном случае им грозила смерть.
Антонио, сбросивший с себя монашескую рясу, должен был приобрести светское платье.
По приходе в город он сейчас же купил черный широкий сюртук, теплый платок, какими испанцы любят закутываться ночью, и черную простую шляпу без всякой отделки и украшений. Так преобразился он в светского человека.
Дорога, по которой он проходил, пролегала через рыночную городскую площадь. Там он увидел обтянутый полотном балаган, спереди украшенный картиной, пестрота которой резко бросалась в глаза.
На картине были изображены танцовщица и фокусник, играющий шарами.
Вокруг балагана собралась толпа, состоявшая преимущественно из карлистов, нахально разглядывавших молодую черноглазую девушку в пестром театральном костюме, стоявшую у кассы. Девушка была очень хорошенькая, с длинными черными косами, пурпурными губками и прекрасной формы руками.
Костюм ее состоял из белой, довольно поношенной юбки, очень короткой, вышитой блестками и обшитой серебряной тесьмой; ноги были обтянуты розоватым трико и обуты в белые атласные башмаки. Взгляд был серьезный; неподвижно и молча стояла она перед толпой, Странный контраст этой молодой, красивой танцовщице представлял тоже одетый в трико старик, крикливым голосом зазывавший публику в балаган посмотреть невиданные и неслыханные до сих пор фокусы. Борода и волосы его были выкрашены в черный цвет, чтобы скрыть седину. Несмотря на густой слой румян и белил, покрывавший худое лицо, ясно было, что человек этот очень стар. Та же претензия скрыть свои годы видна была и в попытке придать телу нужную полноту с помощью подкладок, но трико предательски выдавало эту подделку.
Сеньор Арторо, так звали старика, завлекал публику уверениями, что он показывал свои фокусы с кольцами и шарами королям и королевам и был удостоен их одобрения, он обещал превзойти самого себя в нынешнем представлении и удивить всех невиданными еще чудесами.
Но главным в этом представлении будет выступление сеньоры Хуаниты Арторо, прозванной царицей танцовщиц.
Свет большой лампы, висевшей у входа и освещавшей старого фокусника и его прелестную дочь, еще больше подчеркивал их контраст: при освещении она казалась еще красивее, а он безобразней; но как ее молодость и красота, так и его старость и "попытка скрыть ее производили в этой обстановке при их жалком ремесле самое тяжелое, грустное впечатление, которое еще усиливалось, когда он выкрикивал, что будет играть пушечными ядрами как яблоками. Вдруг из балагана раздалась какая-то ужасная музыка с барабанным боем, с трескотней и бубнами. Какие инструменты составляли этот странный оркестр, понять было невозможно. Но толпа вообще не очень привередлива относительно музыки, и как бы та ни была плоха, всегда найдутся любители послушать ее. Так и сейчас, карлисты, толпившиеся вокруг балагана, ринулись в двери при первых звуках, раздавшихся оттуда, а с ними и проститутки, их спутницы. Сеньор Арторо, продолжавший стоять у входа, вежливо кланялся каждому из входивших гостей.
Дочь его, встав напротив него с оловянной тарелкой в руках, собирала плату за вход, радуясь прибывавшим в тарелке реалам и посматривая на отца, которому она как будто хотела сказать: "Утешься, добрый мой старик, голодать нынче вечером мы не будем! Посмотри-ка, сколько монет в нашей тарелке -- будет чем утолить голод и жажду!"
На Антонио, остановившегося у балагана, глубокое впечатление произвел вид старика и его дочери. Он не мог отвести от них глаз, как будто невидимая сила тянула его к этой странной паре, нищету и страдания которой не могли скрыть сверкающие улыбки и мишурный блеск их театральных костюмов.
Старик в своем шутовском одеянии производил на него особенно сильное впечатление, он чувствовал к нему необъяснимое влечение, смешанное с глубоким состраданием. Он стоял как прикованный к этому месту.
Представление уже должно было начаться, и Антонио тоже решил войти в балаган. Старик раскланялся перед ним, как и перед прочими гостями, и бывший патер, положив в тарелку монету, пробрался в зал, где уже почти все места были заняты.
Сцена, устроенная на заднем плане балагана, отделялась от зрителей красным занавесом.
Антонио встал к ней боком.
Через несколько минут раздались жалкие звуки оркестра. Занавес раздвинулся, и глазам зрителей предстал сеньор Арторо.
Он начал играть пушечными ядрами, то подбрасывая их кверху, то перекидывая из одной руки в другую, завернув одну из них себе за спину, наконец, вскочив на большое ядро, он начал танцевать на нем.
Антонио смотрел на все эти фокусы с глубоким состраданием, представляя себе, как трудно и тяжело бедному старику исполнять их, и понимая, что только крайняя нужда заставляет его делать то, что ему уже не по силам, изнурять себя, чтобы добыть себе и детям кусок насущного хлеба.
Появились на сцене так называемые семь волшебных колец, и сеньор Арторо принялся играть ими, то связывая их вместе очень искусно, то развязывая в один момент, а в заключение своего представления, взяв пустой мешок и встряхнув его перед зрителями, начал из него вытаскивать яйца, а потом и куриц. Этот фокус привел публику в восторг, раздались громкие рукоплескания и оглушительные крики одобрения.
Сеньор Арторо раскланялся и удалился со сцены, на которой тут же появилась его дочь. Она начала с танца с кастаньетами, исполняла его прелестно, все движения и позы ее были полны грации. Затем, бросив кастаньеты, она продолжала танцевать с пандеро (пандеро -- это четырехугольная деревянная рамка, на которой натянут пергамент и висит множество колокольчиков и разноцветных лент с развевающимися концами. Все испанские танцовщицы очень любят эти бубны и очень искусно пользуются ими, подстраиваясь в такт всякой музыке). В этом танце она была еще очаровательнее, еще грациознее, и публика разразилась самыми восторженными аплодисментами! Действительно, Хуанита была так обворожительно хороша и так прелестно танцевала, что и более разборчивых зрителей могла привести в бешеный восторг. Когда она в заключение представления легла, как будто в воздухе, поддерживаемая старым отцом, двое карлистов до того воспламенились ее красотой, что, с яростью расталкивая публику, собиравшуюся выходить из балагана, бросились на сцену с диким криком, стараясь схватить танцовщицу в свои грубые объятия, покрывая ее нахальными поцелуями!
Хуанита, вырвавшись от них, бросилась за кулисы, они -- за ней и снова схватили ее!
Напрасно боролся с ними старый Арторо, напрасно бедная девушка взывала о помощи, пытаясь вырваться из их рук, -- они не выпускали своей жертвы.
Антонио, услышав крик девушки, звавшей на помощь, бросился к сцене, вскочил на нее и в одну минуту очутился за занавесом, где измученная Хуанита из последних сил сопротивлялась негодяям.
При виде этого безобразного насилия в душе Антонио, охваченного и раньше непонятным для него чувством участия и сострадания к отцу и дочери, вспыхнуло негодование. Он резким движением оторвал одного из карлистов от девушки, стоявшей на коленях, и с силой оттолкнул другого.
-- Бесчеловечные, бессовестные, что вам нужно от этой сеньоры? -- воскликнул он грозным, повелительным тоном. -- Вон отсюда!
В первую минуту от неожиданности карлисты отступили, но увидев, что их противник безоружен и, по-видимому, несравненно слабее их физически, они дерзко закричали:
-- Ты зачем пришел сюда? С какой стати ты осмеливаешься вмешиваться в наши дела?!
-- Я пришел, чтобы защитить эту девушку от насилия, -- ответил Антонио решительным тоном, становясь между ними и Хуанитой, крепко уцепившейся за него. -- Представление окончено, убирайтесь вон, повторяю вам!
-- Проклятая собака! -- выругался один из карлистов, замахнувшись кулаком. -- Кто ты и зачем здесь?
-- Убирайся вон, -- воскликнул другой, бросаясь к Антонио, которому не устоять было против этих двух атлетов. Старый Арторо пытался встать между ними и успокоить раздраженных карлистов.
-- Остановитесь, сеньоры, остановитесь! -- просил он. -- Это мой сын! Он защищает свою сестру! Прилично ли таким хитрым солдатам, как вы, нападать на беззащитную девушку, оставьте ее!
-- Он должен умереть за то, что осмелился напасть на нас, -- кричал в бешенстве один из карлистов, пытаясь свалить Антонио.
-- Сжальтесь, сжальтесь! -- лепетала девушка чуть слышно.
-- Не трогайте его, не убивайте, это мой сын! -- воскликнул Арторо, прибегая к этой лжи, чтобы спасти незнакомого ему молодого человека от грозившей ему смерти.
Антонио, и в неравной борьбе сохраняя гордое спокойствие, хотел было сказать, что он вовсе не сын, но в это время оба карлиста, оставив Хуаниту, бросились на него, и под ударами их кулаков он упал. Арторо пытался оттащить злодеев от их жертвы, а Хуанита, вдруг бросившись на своего спасителя, закрыла его своим телом от дальнейших ударов.
К этому времени на шум сбежалось множество людей, и карлисты с ругательствами и угрозами убрались из балагана, где Хуанита, стоя на коленях перед бесчувственным своим защитником, рыдала, в отчаянии заламывая руки.
Арторо, обрадованный, что нападение кончилось без тяжелых последствий, вежливо попросил прочих карлистов и граждан, сбежавшихся на шум, разойтись.
Выйдя на улицу, карлисты, зачинщики всей этой истории, продолжали ругаться и клялись, что они еще покажут брату танцовщицы, что он поплатится жизнью за свое дерзкое вмешательство.
Эти угрозы сильно встревожили Арторо и его дочь и заставили их провести всю ночь в страхе и беспокойстве.