-- А, ты тоже уже встала, -- сказала старая Энсина, одна из хранительниц королевской серебряной посуды, проходя через большой двор замка молодой девушке, стоявшей у окна, -- подвязываешь свои розы, чтобы украсить оконную решетку? Отец Кортино, наверное, еще спит?
-- Мне не хотелось бы будить его, Энсина, я думаю, что ночью он спал немного! -- проговорила девушка у окна.
-- Пусть спит, он уже стареет, и сон для него имеет важное значение.
-- Что же в замке могло быть ночью? Я совсем не спала, -- заговорила девушка, обвивая прутья зеленым украшением, -- было какое-то смятение, беготня и крики.
-- Я расскажу тебе, хотя это еще тайна, -- шепнула со строгим выражением лица старая хранительница королевского серебра, подойдя к низкому окну и присев, чтобы таким образом спокойно поговорить с дочерью смотрителя замка. -- Разве ты еще ничего не слышала?
-- Боже избавь, милая Энсина, я не хотела ночью беспокоить отца вопросами. Верь мне, он бывает иногда ворчливым, но при этом добрый человек!
Итак, дело было до полуночи -- мы только что убрали серебро, которое принадлежит инфанте и контесе Теба, то есть графине Марии.
-- Совершенно верно, милая Энсина, ведь графиня Евгения с королевой в Аранхуэсе.
Хранительница серебра при этом имени сложила руки и обратила взор к небу.
-- О, она терзает сердце -- эта молодая кровь! Итак, мы только что вычистили серебро и в порядке убрали его на место, как вдруг на большой двор замка прискакал всадник, даже искры высекались из камней, говорю я тебе, Долорес. Я тотчас вниз, ведь постоянно надо знать, что происходит. Могли приехать шайки разбойников, ужасные карлисты, которые не щадят ни женщин, ни детей!
-- Неужели это так как ты говоришь, Энсина!
-- Как, -- вскричала раздраженная старуха, -- ты все еще веришь, что эти шайки разбойников пощадят нас? Куда только они ни придут, везде разбойничают, грабят, насилуют. Послушай только дальше, ты еще не знаешь ужасов войны и ее последствий. Спроси твоего отца, старого Кортино, он тоже может кое-что рассказать. А посмотри, что это за отверстие в мадридском королевском замке? Его сделало пушечное ядро этих свирепых карлистов! Они хотели весь замок сжечь, тогда ты говорила бы, конечно, совсем другое. Итак, я поспешила вниз. Там я нашла офицера на измыленной лошади, который тотчас уведомил стражу замка, что... -- о, это слишком страшно, чтобы я могла еще повторить!
Старая хранительница серебра проронила несколько слезинок. Вообще она плакала охотно, когда, рассказывая, приходила в экстаз, так как ежедневно было что-нибудь, что пробуждало в ней сострадание, в этот же раз, казалось, она была тронута совершенно иначе.
-- Ты подвергаешь меня пытке, Энсина.
-- Итак, господин офицер был весь в поту, а его шпоры -- в крови, вытекавшей из боков трясущейся от напряжения лошади. Он прискакал прямо из Аранхуэса. Там случилось несчастье, несчастье, говорю тебе, Долорес, и графиня Мария Теба, когда спешила ночью к своей матери, была похожа на безумную,
-- Но ты совсем не говоришь мне, какое случилось несчастье, -- заметила ей с укором девушка.
-- Да, -- продолжала старая хранительница серебра, ближе наклонившись к решетке окна, чтобы следующее сказать тихим голосом. -- Карлисты похитили королеву и ее подругу графиню Евгению.
-- Пречистая Дева, что, если бы это была правда!
-- Не сомневайся, дитя! Господин офицер известил об этом. Но, к счастью, вблизи от Аранхуэса был авангард генерала Конха, и говорят, что всадникам удастся отнять у страшных убийц их драгоценную добычу. Подумай же, Долорес, что, если бы они убили молодую королеву и прекрасную графиню!
-- О, этого они не сделали бы, Энсина, но, может быть, держали бы их в плену -- это слишком смелая выходка, -- сказала дочь смотрителя замка.
-- Смелая и ужасная выходка, -- повторила хранительница серебра, сжимая свои руки, -- подумай же, Долорес, две такие высокочтимые и знатные дамы -- во власти грубых карлистов. Но горе тем, кто сделал это и попадет в руки наших храбрых солдат! Горе им! Старый Вермудец имел бы работу. Ведь это оскорбление ее величества!
-- Несчастные ослепленные, -- вслух подумала дочь смотрителя замка с сострадательным видом.
-- Как, ты еще сожалеешь о постыдных людях, Долорес? Это с твоей стороны мне вовсе не нравится. Но я хорошо знаю, почему это делается. О, старая Энсина все видит и слышит! У тебя все еще в голове красивый и высокий дон Олимпио, который прежде жил со своей старой матерью там внизу, в окруженном виноградником домике. Старая милосердная женщина была добра и любезна, лучше меня этого никто не знает. Но с того времени, как она умерла, от дикого и заносчивого дона Олимпио житья не было. Почему же он не поступил в королевское войско? Почему же он пошел тогда ночью во время тумана к преступным карлистам?
Дочь смотрителя замка тихо вздыхала.
-- Я хочу, -- продолжала старуха, -- об этом тебе сказать. О, он порасскажет тебе, прощаясь тайно за стеной, так, чтобы твой отец не мог бы этого знать, чудных вещей, повторяя "моя милая Долорес", "моя сладкая Долорес". Но ты знаешь истинную причину, почему он пошел к карлистам? Потому что там позволяется больше похождений и проказ. Старая, добрая донна Агуадо должна в могиле перевернуться!
-- Энсина, ты несправедлива к Олимпио.
-- Это только я и предполагала услышать. Никому другому подобного не говори. Дона Олимпио ты берешь под защиту?
-- Иначе я не могу, милая, добрая Энсина.
-- Так всегда говорят, когда влюблены. Но ты своим искренним рассказом вовлечешь себя с ним в несчастье, Долорес, вспомни, что я тебе сказала. Ведь я ничего не имею против этого -- он привлекательный человек, такой высокий и сильный, какого только можно желать.
-- И такой добросердечный и верный, -- прервала девушка очень болтливую старуху.
-- Кому верный? -- продолжала та. -- Если он тебе так же верен, как своей королеве, то это прискорбно. Почему же он не заодно с нашими солдатами, если он тебя так любит и так уважает твоего отца? Почему он охотится за приключениями у карлистов, у этих разбойников? Может быть, уж скольких девушек...
-- Молчи, Энсина, я об этом ничего не хочу слышать.
-- Следовательно, правду мы не хотим знать. Делай себя несчастной, Долорес! Я искренне сожалею о тебе. Но на что же ты надеешься? Кто имеет любовника, тот желает быть его законною женой, но с доном Олимпио ты этого не достигнешь. Я желаю тебе истинно всего лучшего, тебе и твоему старому отцу, потому что люблю тебя, как каждый во всем замке, но о доне Олимпио не думай. Кто же может знать, жив ли он еще, не попался ли уже в руки наших солдат и не расстрелян ли по военному суду. Послушай меня и выкинь из головы искателя приключений. Он недостоин тебя.
Старая Энсина поднялась, Долорес, дочь смотрителя замка, опустила голову, она не отвечала, да и что она должна была говорить на убедительные и добросердечные увещевания старухи?
-- Ты не знаешь, что у меня на сердце, Энсина, -- сказала она наконец тихо, -- зачем я только его встретила на своем пути, но теперь...
-- Соберись с духом и выбрось из головы эти мысли, -- сказала старая хранительница серебра и затем пошла к главному входу замка.
Девушка осталась одна у решетчатого окна жилища, находившегося в нижнем этаже. Долорес, которую постоянно называли цветком, потому что она походила на розовый бутон и, кроме того, постоянно разводила на своем окне прекрасные розаны, находилась в задумчивости -- ей представились картины прошлого, нахлынули приятные воспоминания из недавнего времени.
Старая Энсина знала о ее любви к молодому дворянину, и некоторые из слов старухи дышали правдой. Но разве пылающее любовью сердце думает о последствиях?
Долорес была единственной дочерью старого смотрителя замка, Кортино. Мать ее уже давно умерла, и тогда маленькой девочке часто покровительствовала живущая вблизи замка донна Агуадо, старая, знатная вдова, на что со стороны очень занятого отца не было препятствий. Старый Кортино хорошо воспитывал бы сына и сделал, возможно, из него дюжего солдата, каким был сам, но воспитание девочки было ему чуждо.
Донна Агуадо находила удовольствие в общении с красивой дочерью смотрителя замка, и случалось так, что Долорес проводила часто целые дни у богатой, доброй и знатной вдовы. Та имела сына, который составлял совершенную противоположность своей матери, которая часто покачивала седеющей головой по поводу его диких проказ. В то время как она была кротка, ласкова и озабочена, Олимпио находил удовольствие только в военных упражнениях и в диких лошадях. Ни один товарищ не был сильнее его, ни одна лошадь не была для него высока, ни одно оружие не было для него тяжело. Часто по целым дням его не было дома, и потом поздно вечером усталый и весь в пыли он приходил в маленький, окруженный зеленью дом своей матери, как будто иначе не могло быть.
Когда добрая старая донна решалась сделать выговор четырнадцатилетнему мальчику, то он бросался ей на шею, целовал ее и просил прощения до тех пор, Пока мать, смеясь, не прощала его.
-- Он оказался еще беспокойнее и смелее, чем его отец, -- часто говорила она, -- дай только Бог, чтобы он мог когда-нибудь посвятить свою силу и свое мужество хорошему делу.
Олимпио делал отличные успехи в военных упражнениях и скоро перерос свою мать. При этом он понравился Долорес, которую знал с детства и встречал в своем родительском доме. Это чувство с годами росло и наконец, превратилось в тайную любовную связь, о которой ни донна Агуадо, ни прямодушный смотритель Кортино ничего не знали.
Последний очень любил мужественного и смелого Олимпио и часто говорил, что тот был бы славным офицером, и Долорес тайно при этом улыбалась от гордости и спешила к воротам замка, когда он проезжал на своем становящемся на дыбы коне и любезно раскланивался.
Несколько лет продолжалось это прекрасное, чудное время, раздувавшее чистую и нежную любовь, которая росла с обоими детьми. И когда Долорес сделалась девицей, а Олимпио юношей, то их душевное сходство так их связало, что они более не думали о разлуке.
Между тем добрая старая донна Агуадо почувствовала, что последний час ее близок, и Долорес по ночам сидела у ее кровати, чтобы за ней ухаживать и прислуживать -- ее маленькая, нежная рука клала подушки так осторожно и искусно в желаемое больной положение, она так хорошо понимала капризы старой женщины, что никто другой, как только она, не мог угодить донне. Сын ее, Олимпио, увидев свою добрую мать на смертном одре, вдруг сделался серьезным и нежным. Он имел доброе, верное сердце, хотя внешне часто казался бесчувственным, диким и свирепым. Он с глубокой печалью переживал предстоящую ему разлуку, разлуку со своей матерью, которую он вместе с Долорес любил больше всего.
Если сердца девушки и юноши были уже связаны, то их любви было дано благословение на смертном одре доброй старой вдовой, которой они закрыли глаза.
Долорес сильно рыдала, встав на колени перед постелью умершей, и Олимпио, глубоко тронутый и старавшийся удержать слезы, прижал к своему сердцу бесхитростную девушку, которая так преданно ухаживала за его матерью. И у смертного одра вдовы они поклялись в вечной любви и обменялись первыми поцелуями, когда благословляющая рука матери распростерлась над ними.
Старый смотритель Кортино тоже вошел в комнату умершей, взял в руку свою шапку и молился, не замечая дочери и Олимпио, стоящих под руку.
Через несколько дней от маленького, окруженного виноградниками домика, который теперь для Долорес был заперт, потянулось через город большое великолепное похоронное шествие; отец ее следовал тоже за доброй донной Агуадо, и Долорес бросила в могилу букет цветов, которые она сама вырастила и любила.
Вечером Олимпио пришел в скромное жилище смотрителя замка, он, благородный дон, к безродному старику, который был этим очень польщен. Они сидели друг подле друга и разговаривали. Потом посещения Олимпио стали гораздо чаще, ему было приятно проводить время у старого смотрителя и у его дочери, которую Олимпио горячо полюбил.
Долорес чувствовала иногда нечто вроде упрека совести за то, что она скрывает свою любовь от отца, но она сама первой ничего не хотела говорить, надеясь, что это сделает Олимпио.
Долго все проходило счастливо и мирно, пока молодой дон Агуадо не познакомился с одним итальянцем, живущим в Мадриде, и вместо того чтобы поступить в войска королевы -- старый Кортино ничего другого и не ожидал от Олимпио, -- он однажды пришел, чтобы проститься, и объявил, что через генерала Кабрера вступает в войско дона Карлоса! Долорес от испуга побледнела, увидев лицо отца.
-- Святой Антонио! -- вскричал старый Кортино. -- Благородный господин, что натолкнуло вас на такую несчастную мысль? Ваш сиятельный отец стоял за королевский дом, а вы хотите идти к мятежникам.
-- Королевы имеют достаточно хороших защитников, -- отвечал Олимпио, который под темным рыцарским плащом носил уже мундир карлистов, -- я хочу посвятить свои силы слабейшим! Кто же, Кортино, дал право королю Фердинанду VII посадить на престол свою дочь? Женодержавие для меня ничто! Я иду под знамена Кабрера!
Долорес залилась слезами.
-- Подобный поступок с вашей стороны мне не нравится, благородный дон, -- сказал с серьезным покачиванием головы старый смотритель, -- не плачь, дочка, когда мы, мужчины, говорим между собой. Ступай, оставь нас одних.
-- Вы суровы и ворчливы, старый Кортино, -- хотел было Олимпио заступиться за свою возлюбленную, но Долорес знала своего строгого в такие минуты отца, потому и вышла из комнаты, преклонив голову.
-- Я ничего не могу вам приказывать, благородный дон, -- говорил смотритель, который, видимо, был тронут, -- но если бы вы спросили у меня совета, то получили бы иной. Я, конечно, старый солдат и незнатный кавалер, как вы, но сердце у меня на своем месте, и я сказал бы вам: не ходите в банду дона Карлоса -- пристаньте к королевским войскам. Однако все случилось наоборот, и я не могу сделать ничего другого, как пожелать лично вам всего лучшего. Я вас очень любил, благородный господин, потому что я знаю вас с малолетства, и радовался, глядя на вашу смелость и мужественный облик, теперь же это все прошло. -- Старый смотритель махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть свое огорчение. -- Теперь все кончено. Пречистая Дева, помоги вам!
-- Старик, -- вскричал Олимпио и протянул свои руки, -- посмотрите же еще раз сюда. Разве вы не хотите на прощание подать мне вашу руку?
-- Я не могу видеть того, что вы носите под плащом, дон Агуадо, -- возразил старик, отвернувшись, -- руку же свою я охотно подам вам на прощание. Дай Бог, чтобы в один из дней, который буду прославлять, встретил бы вас в ином виде, чем сегодня.
-- Еще одно, Кортино, -- заговорил Олимпио мягким голосом, держа за руку старика, -- у меня еще кое-что есть на сердце. Сегодня должно быть все высказано, потому что, кто знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь.
-- Будем надеяться, в другом мундире.
-- Так вы карлисту Агуадо не вручите и руку вашей дочери?
-- Что вы говорите, благородный господин, руку моей дочери...
-- Я люблю вашу Долорес, Кортино, и она меня любит -- это я и хотел вам высказать, прежде чем уйти. Вы делаете удивленный вид, глаза ваши мрачно блестят.
-- Никогда, благородный господин, Кортино не отдаст руку своей дочери карлисту -- будь это сам дон Карлос. Скорее я пущу себе пулю в лоб, чем изменю тем, кому всю свою жизнь служил верно и честно! К тому же вы знатный дон, древней богатой испанской фамилии -- я же смотритель мадридского замка, а это совсем непристойно, мой благородный господин. Я вас очень любил, люблю и теперь еще, но выкиньте из головы мою Долорес. Быть вашей супругой она не может, для вашей...
-- Позвольте, Кортино...
-- Дайте мне высказать, мой благородный дон. Жаль отдать ее вам в куртизанки. Распростимся, наши дороги сегодня расходятся, прошлое минуло.
-- Вы странный и суровый старик! Если я люблю вашу дочь и поклялся ей в верности, то в этом вы ничего не можете изменить. Я люблю ее честно, Кортино, слышите, честно! Этим все выражено. Теперь же прощайте! Надеюсь, что мы встретимся.
Старый смотритель оцепенел, не поднимал своего взора, чтобы не видеть ненавистный мундир, который носил Олимпио. Отвернувшись, он пожал протянутую ему руку, но не проронил ни слова, между тем как молодой карлист, закутавшись в свой плащ, оставил комнату.
В последующие дни старый Кортино безмолвно ходил по коридорам замка; внизу, в своем жилище, он бывал мало, как бы избегая говорить с Долорес об Олимпио и об их отношениях; он допускал, что мог быть несправедливым и вспыльчивым и потому не хотел встречаться с дочерью. Кроме того, бросив на нее быстрый взгляд, он заметил, что Долорес была бледна и изнурена печалью.
Она распростилась с доном Олимпио. Тот был в веселом расположении духа, чтобы не увеличивать страдания плачущей девушки, и обещал ей вскоре возвратиться и перед Богом и людьми сделать своей женой, а она уже давно поклялась верно ждать Олимпио. Теперь же ее терзали скорбь, тоска и боязнь; и глаза Долорес, этой прекрасной девушки, которою всякий любовался, часто были красными от тайных слез, которые она в тихие ночи проливала о возлюбленном.
Так проходили месяцы. Никакого известия, ни одного поклона не было послано Долорес. Она не знала, жив ли еще Олимпио, но уповала на Деву Марию.
-- Злосчастная война, -- сказала она про себя, когда старая хранительница серебра исчезла в здании замка, -- скорей бы ей конец! Это вечное кровопролитие, эти убийства и борьба за победу и честь! Если б это касалось меня, если б я была королевой, то протянула бы руку сыну дона Карлоса и через бракосочетание положила бы конец ужасной междоусобной войне! Но, Долорес, и ты бы это сделала? Если ты отдашь свою руку сыну инфанта, тогда ведь ты должна будешь отказать милому Олимпио и, таким образом, будет ли хорошо молодой королеве? Она будет по-прежнему любить другого. О Матерь Божия, сколько же горя и борьбы на земле!
Долорес, стройная, черноглазая девушка, лицо которой прежде было таким цветущим, а теперь от тоски побледнело, села на старый резной стул возле убранного цветами окна и взяла работу, чтобы разогнать мучительные мысли; она была образцом милого, невинного существа. Черты лица дочери смотрителя выражали уныние, в ее глазах чудились прекрасные качества ее сердца: верность, преданность и смирение, но их освящала любовь, пылавшая в ней.
Она сидела у маленького окна комнаты и пела народную песню. Голос ее был нежен и прекрасен, когда она пела. Работа спорилась в ее руках.
-- Так я и думал! Она уже опять сидит, поет и томится печалью о знатном господине, что перешел к жалким изменникам, которых земля зря носит! -- раздался вдруг сердитый, резкий голос, внезапно прервавший песню.
Долорес испуганно оглянулась... В дверях стоял отец, держа в руке большую связку ключей.
-- Как мне тяжело, лишь только я подумаю, что из тебя вышло, -- продолжал он, -- я всегда молчал и ни на что не обращал внимания. Но люди меня уже спрашивают, что случилось с Долорес, которую никто не узнает. Что мне им отвечать?
-- Не сердись на меня, -- сказала Долорес и подошла к отцу, у которого было грозное выражение лица, -- ты ведь все знаешь! Сказать тебе, что я сокрушаюсь об Олимпио?
-- Не говори мне об изменнике, -- вскричал взволнованно старый смотритель, -- я ничего не хочу о нем больше слышать, и ты забудь его! Разве я не должен стыдиться, сознавая, что дочь, моя плоть и кровь, сокрушается о карлисте?
-- Отец, ты говоришь не то, что думаешь. Я знаю, что ты тоже любишь Олимпио.
-- Я любил его, да, Долорес. Я его любил, как своего сына, теперь же он для меня мертв. Нет, еще хуже, чем это! Если бы он был мертв, нам всем было бы лучше.
-- Ужасно! Его смерть -- это и моя смерть. О, помилуй, отец мой.
-- Я должен отречься от тебя и проклясть, если ты не забудешь твою любовь! Я не могу любовницу карлиста назвать своею дочерью, -- вскричал в гневе и в отчаянии старый смотритель. -- Выбирай, выбирай между твоим отцом и Олимпио!
Долорес, терзаемая такими жестокими и страшными словами старого отца, упала перед ним на колени и протянула к нему свои руки. Прежде чем смотритель смог ответить и Долорес подняться с колен, раскрылась дверь и в комнату вбежал придворный курьер.
-- Эй, Кортино, скорей в портал! Королевы едут из Аранхуэса, карлисты разбиты, весь двор возвращается! Молодая королева и графиня Евгения счастливо вызволены из рук трех отважных предводителей! Слава Пречистой Деве! Самого яростного ведут сюда алебардщики. Он должен идти в подземелье, а через три дня на эшафот.
Старый Кортино быстро подошел к курьеру, который принес такое радостное известие; его только что серьезное и сердитое лицо быстро прояснилось и, когда Долорес встала, он сказал:
-- Святой Антонио, известие меня поддержало! Карлисты разбиты, весь двор опять здесь, и виновный в оскорблении ее величества пойман -- это ведь истинное благословение. Подождите только одну минуту!
Смотритель забегал взад и вперед в восторге и радости.
-- Подождите, я только надену праздничный сюртук, ведь это радость... карлисты разбиты... изменник пойман!
Долорес, безучастно стоявшая рядом, тоже услышала известие, приведшее ее отца в такое радостное волнение, что он едва мог найти свои вещи, бывшие всегда у него на месте; она поправила свои темные, мягкие волосы, и из больших прекрасных глаз, с длинных ресниц закапали слезы. Казалось, известие это заключало в себе нечто печальное.
Ужасное предчувствие овладело дочерью смотрителя, когда она подошла к окну и через благоухающие розаны взглянула на двор замка. Отец, следуя за курьером, спешил в вышитом золотом мундире к порталу на свое место. Отчего же Долорес так внимательно смотрела, как бы ожидая нечто ужасное? Ведь она часто видела придворный въезд в замок. Что так сковало ее тело?
Между тем во двор въехали экипажи, сопровождаемые многочисленными алебардщиками, шлемы и латы которых ярко блестели на солнце. Королева благосклонно кланялась присутствующим. Вскоре прибыли кареты с придворными дамами и кавалерами, многие из последних были на лошадях; потом прислуга, обоз с багажом; казалось, что въезду не будет и конца. Наконец-то во двор замка въехал экипаж. Затем показались новые ряды солдат -- это были алебардщики герцога Витторио. Долорес узнала их. Она приподнялась, чтобы увидеть, кого они ведут в цепях, слышалось ужасное бряцание. Это был предводитель карлистов, о котором уже рассказывал придворный курьер. Но кто? Войско приблизилось, была минута мучительного ожидания. И вдруг Долорес увидела пленника королевы, раздался пронзительный крик, и дочь смотрителя замка упала в обморок!
Среди блестящей стражи герцога Витторио гордой и твердой походкой, несмотря на цепи, обременявшие его, шел дон Олимпио Агуадо. Старый Мануил Кортино, увидя это, закрыл лицо руками.
Олимпио Агуадо был посажен в подземелье и как государственный преступник передан смотрителю Кортино.