Несчастная Маргарита убежала к Долорес и Олимпио, которые с радостью приняли ее в своем отеле на Вандомской площади.
Содрогаясь, рыдая, она рассказала им о последнем злодеянии Эндемо! Долорес пришла в ужас, когда Маргарита упомянула о мертвой руке, не оставлявшей сомнения в том, что Хуан был убит по поручению Эндемо.
-- Чаша терпения переполнена, -- сказал Олимпио, и голос его звучал тем гневным и мрачным тоном, который всегда свидетельствовал, что Олимпио принял страшное решение. -- Ряд его преступлений окончен -- они известны Богу, который простит мне, если заступлю его место и положу им конец! Оставайтесь у нас, Маргарита, не бойтесь ничего. Вы под моей защитой!
-- Благодарю, дон Олимпио, около вашей супруги утихают мои страдания и успокаивается сердце! Долорес понимает и знает все, чем я полна, ей я могу поверить все мои страдания!
-- Бедная Маргарита, -- ласково сказала Долорес и прижала глубоко взволнованную девушку к своему сердцу. -- Я стану утешать и защищать вас, помогу вам все перенести!
-- У Мараньона я погибла бы, -- прошептала Маргарита. -- О, это было ужасно!
-- Верю вам, -- отвечал Олимпио, -- я удивлялся, как могли вы так долго терпеть.
-- Сначала меня удерживало желание спасти несчастных, которых он хотел погубить.
-- Вы сделали доброе дело, Маргарита, и Бог наградит вас за это!
-- Потом жестокий страх, парализующий каждую мысль, каждое решение!
-- Теперь вы останетесь у нас, -- сказала Долорес голосом, полным глубокой любви. -- О, какая радость отплатить вам за все добро, которое вы мне сделали!
Олимпио ушел в свой кабинет, оставив Маргариту на попечение своей Долорес; он не хотел медлить ни минуты. Приговор Эндемо был готов, и нужно было в следующую же ночь исполнить его, чтобы этот негодяй, считавший себя в безопасности в платье полицейского агента, не совершил новых злодейств.
Олимпио сел за свой письменный стол; лицо его было серьезно, лоб покрылся морщинами.
Он писал:
"Государыня! Нижеподписавшийся просит у вас приказания арестовать и казнить агента Мараньона, настоящее имя которого Эндемо, и который прежде выдавал себя за герцога Медина. Исполнение приказания и ответственность за него берет на себя Олимпио Агуадо".
Он сложил и запечатал письмо.
Затем написал приглашение духовнику императрицы и приказание агентам Шарлю Готту и Грилли явиться к нему около десяти часов вечера.
И эти письма он также запечатал. Потом позвонил.
Вошел преданный слуга Валентине Фигура его, прежде стройная и высокая, казалась теперь шире и внушала к себе почтение.
-- Что угодно, дон Агуадо? -- спросил он, остановившись около двери.
-- Валентино, я дам тебе важное поручение, -- начал Олимпио, -- исполни точно и скоро мое приказание! Ступай в Тюильри и отдай это письмо дежурному камергеру, чтобы он его немедленно доставил императрице! Ты получишь приказ, разумеется, письменный, об аресте и казни Эндемо, называющегося Мараньоном!
-- Слава Богу, -- сказал Валентино, и можно было слышать, что слова эти были сказаны от всей души.
-- Затем второе письмо отдай духовнику императрицы! Если он пожелает видеть приказ, то покажи ему его.
-- Слушаю, дон Агуадо!
-- Вот эти два письма доставь полицейским агентам -- Грилли и Шарлю Готту!
При этих словах лицо Валентино, только что сиявшее радостью и удовольствием, приняло вдруг выражение недоумения.
-- Значит, дон Агуадо, желаете поручить арест этим двум агентам? -- спросил он.
-- Нет, нет. Выслушай прежде все, что я тебе скажу. В обоих письмах ничего не говорится об аресте, так что Грилли и дядя д'Ор не знают, в чем дело. Повеления императрицы не показывай им. Я приглашаю их сюда в качестве свидетелей.
-- Очень хорошо, дон Агуадо.
-- Если они станут отказываться, ссылаясь на другие служебные обязанности, то скажи им три слова: "По велению императрицы"!
-- Превосходно, дон Агуадо!
-- Оттуда сходи на улицу Баньоле.
-- Близ кладбища отца Лашез?
-- Совершенно верно! В конце этой улицы стоит низенькое серое здание, отделенное от других домов длинным забором. В этом заборе ты найдешь дверь, которая приведет в обширный двор. Там спроси Гейдемана, парижского палача.
-- Слушаю, дон Агуадо!
-- Отдай ему приказ императрицы и скажи, что казнь совершится у него во дворе сегодня ночью. В полночь придут свидетели, духовник и преступник.
-- А если Гейдеман пожелает переговорить с вами? -- спросил Валентино.
-- То может сюда прийти! В полночь я буду у него. С улицы Баньоле отправляйся в дом покойного маркиза Монтолона, там найдешь лакея Леона.
-- Знаю его, дон Агуадо, знаю очень хорошо, -- сказал Валентине исполненный радости, видя, что Олимпио доверяет ему важнейшее поручение.
-- Леон решительный и сильный малый.
-- И при том так же сильно ненавидит мнимого герцога, как и я, -- добавил Валентино. -- Стоит только сказать это имя, и он вспыхнет, как порох.
-- Хорошо! Возьми Леона с собой на бульвар Bonne Nouvelle; ты знаешь дом, где живет так называемый полицейский агент Мараньон?
-- Как не знать, дон Агуадо.
-- Встаньте около дома и незаметно наблюдайте. Если Эндемо возвратится домой рано и уйдет с наступлением ночи, то следуйте за ним; если же он воротится домой поздно, то позаботьтесь о том, чтобы он не покидал больше дома. В одиннадцатом часу вы должны, во всяком случае, иметь его в руках, если нужно, употребите силу. Даю вам неограниченные полномочия. Если он станет сопротивляться, то свяжите его, посадите в фиакр и везите на улицу Баньоле. Три четверти двенадцатого он уже должен быть во дворе палача, где вы найдете меня. Ты все понял, Валентино?
-- Все, дон Агуадо, только даст ли императрица повеление?
-- Ты знаешь очень хорошо, в чем все дело, -- сказал смеясь Олимпио, -- будь спокоен! Ручаюсь тебе, что ты получишь приказ.
Эта уверенность окончательно успокоила Валентино; он взял все письма и немедленно приступил к исполнению возложенного на него поручения.
Олимпио потому мог так уверенно говорить о получении приказа, что знал. что Евгения не замедлит подписать его, если он, которого она слишком хорошо знала, возьмет на себя всю ответственность.
Евгения стала бояться Олимпио; она давно чувствовала, что находится в его руках, что его желания справедливы и скорее оправдаются перед Богом и людьми, чем ее прошлое. Много жертв принесла она ради своих эгоистических целей, между тем как Олимпио всегда служил своему убеждению и защите слабого, у которого отнимали его права.
Всегда! Даже тогда, когда он вместе с Клодом и Филиппо отдал свой меч дону Карлосу, он служил только обиженному в своих правах. Дон Карлос был братом короля Фердинанда, который самовольно издал закон, чтобы, ко злу Испании, престол перешел после него в руки женщины, прежний же закон Испании передавал трон дону Карлосу или Черной Звезде, за которого Олимпио точно также вступился бы, если бы был убежден в его правоте.
Не корысть и не честолюбие побуждали этого испанского вельможу, но убеждение, что он защищает правое дело. В этом убеждении он мог, после всего случившегося, рассчитывать на то, что Евгения, смиренно сознавшая его превосходство и свое поражение, не замедлит исполнить его требование.
Когда ушел Валентино, Олимпио отправился на улицу Орсей, No 25 рассказать дону Олоцага о смерти Хуана. В то же время он сообщил посланнику и другу Серрано, что он с супругой своей Долорес вскоре оставляет Париж и уезжает в Мадрид, чтобы там в мире и спокойствии провести остаток жизни.
-- Я понимаю это, дон Агуадо, -- с грустной улыбкой сказал Олоцага. -- Это завидный жребий, Олимпио, ибо без борьбы нет истинного наслаждения! Мне не суждено такого счастья, я принадлежу к тем, которые вечно одиноки и живут воспоминаниями!
-- Вы, дон Олоцага, нашли свое удовлетворение в дипломатии; вы, если можно так выразиться, сочетались с ней браком и думаете о том, чтобы этим союзом поддержать и поднять значение своего отечества. Это также прекрасная и высокая цель, дон Олоцага.
-- Только одно обстоятельство упустили вы из вида, мой друг, -- неблагодарность! Но и кроме того печально думать, что придется умереть в совершенном одиночестве, не имея никого, кто плакал бы у гроба! Вы, дон Агуадо, напротив, счастливы. Вы обладаете существом, которое делит с вами радость и горе! Поезжайте и найдите в моем прекрасном отечестве мир и спокойствие, которых я вам от души желаю.
Олоцага пожал руку Олимпио.
Когда Олимпио возвратился вечером домой на Вандомскую площадь, он поужинал вместе со своей женой и Маргаритой, а потом принял духовника императрицы, пунктуально явившегося по приглашению. Олимпио предложил ему подкрепиться стаканом темного испанского вина, так как ему предстояло сегодня долго не спать.
-- Не знаю, достопочтенный отец, -- начал Олимпио, -- известно ли вам, для какой цели я осмелился пригласить вас.
-- Ее величество милостиво сообщила мне, что дело идет о напутствовании одного приговоренного, -- сказал духовник.
-- Это напутствие будет очень непродолжительно, достопочтенный отец, и потому-то я пригласил именно вас, многоопытного, проницательного и мужественного отца. Это душа неисправимого грешника, которая должна предстать перед Богом, это страшный преступник, которого должна постигнуть земная кара!
-- Все мы грешники, благородный дон!
-- Но один больше другого, достопочтенный отец! Тот преступник больше, чем я, а я, может быть, еще больше, чем вы. Я это охотно допускаю! Но здесь дело идет не о раскрытии вины, которая тысячу раз доказана, а только о последнем духовном напутствии, в котором я не имею права отказать несчастному грешнику, -- сказал Олимпио с решительностью, которая произвела впечатление на духовника. -- Вам предстоит исполнить эту обязанность!
-- Да поможет мне в этом Пресвятая Матерь Божия!
-- Мне больше нечего разъяснять, достопочтенный отец! Вы, конечно, видели приказ императрицы, все остальное услышите от самого приговоренного! Не думайте, впрочем, что я принадлежу к тем, которые злоупотребляют своей властью для удаления ненавистных им людей; у меня есть такая власть, достопочтенный, благочестивый отец, я имею ее, но никогда не воспользуюсь.
Духовник Евгении, хитрый, старый иезуит с грушевидной головой, взглянул' с удивлением на Олимпио.
-- Смотрите, -- сказал он, -- вы возводите на себя ложное подозрение!
-- К этому я привык, достопочтенный отец, и нисколько не огорчаюсь! Главное для меня -- внутренний голос и собственное убеждение! Внешний, ложный вид благочестия не трудно сохранить, но сознание, достопочтенный отец, остается у истины и знает все! Ну, мое сознание не смущает меня!
-- Благо тому, кто может это сказать про себя, благородный дон!
-- Да, благо тому! Я и вам желаю того же, -- значительно заметил Олимпио, ибо знал, что этот иезуит раздавал беспрестанно отпущения, чтобы содействовать целям своего ордена и Антонелли. -- Но я говорю не о том искусственном спокойствии совести, которое основывается на лживом изречении "цель оправдывает средства", нет, нет, достоуважаемый отец, такого подлога я не терплю! Только об истинном, внутреннем спокойствии говорю вам и его-то желаю вам!
Слуга доложил о прибытии полицейских агентов Грилли и Готта. Это обстоятельство было по душе духовнику, разговор с Олимпио тяготил его.
-- Пригласи их сюда. Только одиннадцать часов, мы имеем еще четверть часа времени!
Духовник осушил свой стакан и встал, так как общество агентов оказалось для него неприличным, и он не хотел пить вино в их присутствии, как ни было оно прекрасно и соблазнительно.
Шарль Готт и Грилли вошли в комнату. Они были во фраках, белых жилетах и галстуках, как будто собирались на праздник. Валентино говорил с ними от имени императрицы, и они полагали, что во всяком случае будет кстати одеться в бальный костюм.
Олимпио взглянул на них со скрытой небрежностью и презрением.
-- Подойдите ближе, господа, -- сказал он, указывая на диван смущенным агентам, которые раскланивались с ним и с духовником императрицы. -- Мы имеем четверть часа времени до начала дела, для которого я вас пригласил! Выпейте! Нам предстоит много работы, и потому будет полезно выпить немного вина.
Оба агента могли теперь еще менее, чем прежде, объяснить себе, о чем собственно идет речь. Вся сцена имела для них необыкновенный характер. Дон Агуадо был в генеральской форме, серьезен и как-то торжественен. К этому прибавьте его мужественную, представительную фигуру и присутствие духовника императрицы в полном облачении.
Грилли и Готт повиновались и заняли места.
-- Представьте себе, какой удивительный вопрос пришел мне в голову прошлой ночью, -- начал Олимпио, опершись о спинку кресла. -- Вы будете смеяться, но когда не спится ночью, то часто представляются такие картины и вопросы, о которых обыкновенно не думаешь! Итак, я думал о том, кто из всех советников, чиновников и слуг, остался бы верен императрице, если бы по волшебству изменились обстоятельства и, как обыкновенно бывает в сказках, государыня сделалась бы скитающейся нищей.
Услыхав это, духовник всплеснул руками и вышел в другую комнату, между тем как агенты обменялись вопросительными взглядами.
-- Я бы хотел знать, -- продолжал Олимпио, -- стали бы тогда министр Шевро, принц Мюрат и Бонапарт, графини Распони и madame Валентин, графиня Непполи, madame Тюр, генерал Морни и графиня Гажан, барон Давид и господин Себуэ -- стали бы эти господа и тогда оказывать ей такое же расположение, как оказывают теперь! Вы, без сомнения, знаете, что все эти господа в настоящее время преданы Наполеоновской фамилии и часто являются свидетельствовать свое почтение! Это странная мысль, вижу я, так как вы не отвечаете мне, но в прошлую ночь она показалась мне очень естественной! Я задавал себе вопрос, останется хотя бы одна из этих личностей в Тюильри. О, число их бесконечно велико, и все они пользовались громадными милостями! Все эти баронессы Кассирон, мадам Виз, графиня Примоли и мадам Ратацци, князь Габриэли и графиня Авенти, сын Жерома Бонапарта, герцог Грамон, господа Руэр и Оливье, духовник императрицы и Гранье, откормленный газетный писака, останется ли хоть один из них при императрице, внезапно превратившейся в нищую? Об императоре я не говорю, у него есть маршалы Базен, Мак-Магон, Канробер, он имеет генерала Лебефа, Фальи, Винуа, но императрица? Вы молчите? Я желал бы знать, есть ли у нее один человек, который служил бы не из корыстных целей, а из любви? Вы никого не можете назвать? О, тогда императрица очень бедна, и нужно, чтобы она хоть раз увидела истинное лицо этих тунеядцев и прихлебателей и узнала бы их получше!.. Однако, господа, пора. Потрудитесь сесть со мной в экипаж.
Олимпио потешался смущением, в которое привел духовника и обоих слуг двора: но те почли Олимпио за странного человека, который говорит о вещах невозможных, значение которых им непонятно.
Они сошли вниз, где ожидал уже экипаж.
Олимпио принудил духовника занять в нем место; потом на задней скамейке сели Грилли и Готт; последним вошел Олимпио и сел возле достопочтенного отца.
Агенты надеялись теперь узнать о цели поездки, но ошиблись, так как кучеру заранее было сказано, куда ехать.
Четверка прекрасных жеребцов быстро помчала карету. Олимпио молчал и казался еще серьезнее, чем прежде. Экипаж повернул на улицу Баньоле.
Грилли и дядя д'Ор переглянулись: они начали понимать, в чем дело, когда экипаж остановился у дома Гейдемана и хозяин со свечой в руках вышел их встречать.
-- Это обещает что-то торжественное, -- шепнул Грилли, когда Олимпио и духовник вышли из экипажа.
-- Покойник будет, -- отвечал тихо дядя д'Ор, которому от всего этого становилось жутко.
Палач встретил поклоном генерала и духовника, затем также поклонился обоим полицейским агентам.
Фигура Гейдемана, освещенная пылавшей свечой, производила неприятное впечатление. Он походил в эту минуту на средневекового палача.
-- Приговоренный на месте? -- спросил Олимпио, входя с духовником в дом палача.
-- Он доставлен мне четверть часа тому назад, -- глухим голосом отвечал Гейдеман. В это время часы на церковной башне пробили двенадцать.
-- Где агент Мараньон? -- спросил Олимпио так громко, чтобы могли расслышать Грилли и Готт.
-- В заднем строении, у слуг.
-- А эшафот готов?
-- Как приказано, благородный господин, смотрите!
Палач открыл заднюю дверь, которая вела на большой, обнесенный высокими стенами двор.
Олимпио со своими спутниками подошел к двери; они увидели посередине двора черный эшафот, наверху которого возвышалась гильотина.
Валентино и Леон стояли возле, с факелами в руках, между тем как служители Гейдемана оканчивали убирать помост.
Грилли со страхом смотрел на приготовления; дядя д'Ор угрюмо посматривал вверх на гильотину.
-- Теперь, господа, позвольте представить вам приказ, вследствие которого казнь должна состояться в эту ночь, -- сказал Олимпио таким твердым и серьезным тоном, что никто не осмелился возражать. -- Вы получили приказ? -- обратился он к Гейдеману.
-- Он у меня, -- ответил палач и отворил дверь в другую комнату, из которой его несчастная дочь, жертва Персиньи, утащила некогда ключ, чтобы спасти Камерата. -- Войдите!
Четыре господина повиновались приглашению. На столе посредине комнаты горела лампа; Гейдеман достал бумагу и положил ее на стол.
-- Достопочтенный отец, -- обратился Олимпио, -- вот бумага.
-- Проводите меня к осужденному, -- обратился духовник к палачу, который со свечой в руках пошел вперед.
Оба они оставили комнату.
-- Вы, господа, будете свидетелями казни, которая совершится в эту ночь! Приглашаю вас взглянуть на повеление о казни. В нем говорится, что преступник -- Эндемо, который, как полицейский агент, присвоил себе имя Мараньона. Число преступлений его бесконечно. Вы должны быть свидетелями его показаний.
Шарль Готт и Грилли посмотрели на документ и признали его подлинность.
-- Духовник императрицы приготовляет осужденного к смерти, -- проговорил Олимпио. -- Последуйте за мной во двор, где приготовлен эшафот!
Оба полицейских агента повиновались; они со страхом и ужасом смотрели на могучую фигуру, которая умела повелевать; невольно следовали они за ним по деревянной лестнице во двор.
Между тем как Леон продолжал неподвижно стоять с факелом возле эшафота, Валентино приблизился к своему господину.
-- В три четверти двенадцатого доставили мы мнимого герцога к палачу, -- доносил он тихо.
-- Где вы его нашли?
-- В постели! Мы принудили его одеться, стащили в экипаж и привезли сюда!
-- Знает он свою участь?
-- Он узнал ее, как только увидел меня!
-- Сопротивлялся он?
-- Вначале. Но потом, как все трусливые грешники, совершенно пал духом! Он дрожал, зубы его судорожно стучали, холодный пот катился со лба, когда мы сдали его здесь палачу.
-- Я думаю, негодяй притворяется.
-- Это ему мало поможет, дон Агуадо, -- заметил Валентино, -- там наверху умолкнет притворство!
Он указал на гильотину.
Грилли и дядя д'Ор воспользовались этим временем, чтобы отойти несколько в сторону.
-- Если бы не было здесь духовника императрицы, -- сказал первый тихо, -- то я принял бы все это за обман!
-- Нет, -- возразил дядя д'Ор, -- разве вы не знаете этого Олимпио Агуадо?
-- Я знаю только, что Бачиоки его ненавидит и что...
-- Все это миновало, -- перебил его тихо Шарль Готт. -- Слово его сильно. Рассказывают удивительные вещи.
-- Скажите, что же рассказывают?
-- Что он всесилен и что императрица делает все, что он приказывает! Письменный документ в наилучшем порядке! Дон платит Мараньону за его дела его собственной кровью!
-- Ого, надо, значит, чертовски беречься этого генерала Агуадо! Он теперь не узнает, что мы...
-- Именно потому что он нас знает, он и взял нас свидетелями, дабы мы видели, какие последствия грозят тому, кто служит его врагам и вредит ему.
-- Мараньон действительно поступал ужасно, -- проговорил Грилли, бросив удивленный взгляд на Олимпио.
-- Он исполнял только повеления Бачиоки, следовательно, и приказания императрицы.
-- А теперь же по их приказанию будет сам казнен.
-- Это всегда так, разве вы этого не знаете? Он наказывает Евгению, убивая ее оружие, но тише, дверь заскрипела...
Грилли и дядя д'Ор посмотрели на неприветливое строение позади двора.
Около двери виднелись две темные фигуры -- это, без сомнения, вели приговоренного.
Олимпио взял с собой указ и держал его в одной руке, в другую он взял факел.
Он взошел на ступени эшафота; его высокая, мощная фигура производила при красноватом освещении ужасное впечатление; он походил на рыцаря тайного Вестфальского суда или северного богатыря, исполняющего Божий приговор; было что-то сверхъестественное в его неподвижно стоявшей геркулесовской фигуре, так что стоявшие подле него два помощника палача не могли скрыть своего удивления.
Темные фигуры обозначались теперь яснее, двое слуг несли впереди два больших фонаря, позади них двое других вели приговоренного, который неистово сопротивлялся.
Гейдеман следовал за ним.
Последним шел, опустив голову и сложив руки, духовник, напутствие и утешение которого преступник отверг с ругательством и оскорбительным презрением.
-- Это убийство! -- кричал он теперь. -- Постыдное убийство! Все вы наемники моих врагов! Проклятие вам! Неужели здесь нет никого, кто согласился бы исполнить еще одно мое поручение? Предлагаю золото, много золота, только до завтра повремените казнью; вы все обмануты, я не должен умирать! Если я иду на эшафот, то со мной должны идти тысячи, которые были моими соучастниками.
Слуги, державшие Эндемо, повалили его на землю. Он заметил обоих агентов.
-- Помогите мне, Грилли и Готт! Защитите меня! Спасите меня! Разве вы не видите, что со мной хотят сделать!
Эндемо смотрел на них, широко раскрыв глаза; лицо его было ужасно бледно, оно выражало предсмертный страх; волосы ниспадали на лоб, с которого струился пот; губы были бескровны.
-- А, и вы не поможете мне, вы хотите видеть, как меня убьют, -- кричал он, скрежеща зубами. -- Тогда и вы должны идти со мной, вы не лучше меня!
Слуги доволокли Эндемо до самых ступеней эшафота, который тускло освещался факелами Олимпио и Леона.
Гейдеман взошел на ступени, Олимпио и духовник последовали за ним; двое слуг с большими фонарями встали по обе стороны гильотины.
Леон и Валентино, равно как и оба полицейских агента, остались внизу.
Когда Эндемо, которого подняли наверх сильные помощники палача, увидел Олимпио, стоявшего с факелом возле Гейдемана, его лицо исказилось еще ужаснее, и яростный вой вырвался из его уст.
-- Смерть ничто, я сто раз пренебрегал ею, но мое падение и торжество вот этого приводят меня в бешенство, не дают мне умереть!
Эндемо хотел вырваться и броситься на Олимпио, который неподвижно стоял, но один из прислужников палача набросил ему на голову плотный черный платок и так сильно стянул, что негодяй захрипел.
Олимпио передал палачу бумагу.
-- Вяжите его, -- приказал Гейдеман.
Слуги связали ремнем руки и ноги Эндемо и сняли платок с его головы; он увидел теперь, что ярость его бессильна, а смерть неизбежна.
-- " Именем императора, -- читал палач громким голосом, держа в руках документ, на который падал свет факела, -- мы признали справедливым и повелеваем, бывшего полицейского агента, Мараньона, называемого Эндемо, за повторение преступлений против жизни других, наказать смертной казнью через гильотину. Дано в Тюильри, за императорской подписью и печатью".
Эндемо захохотал с отчаянием и ужасом. Палач откинул свой длинный, черный плащ. Олимпио приблизился на один шаг.
-- Ты стоишь на пороге смерти, -- сказал он громким и торжественным голосом, -- исчисли ряд своих преступлений! Только один раз ты можешь умереть, хотя заслужил это сто раз! Признайся же в своих злодеяниях, чтобы тебе легче было сложить свою голову!
-- Да, -- вскричал Эндемо, с отвратительно торжествующим выражением, -- да, я перечислю их; это доставит мне наслаждение, и только одно оплакиваю я, только одно не дает мне умереть: что вы и Долорес остаетесь вместе жить!
-- Признавайся, -- сказал Олимпио.
-- Сельский старшина из Медины был первый, кто пал от моей руки; потом последовал старый Кортино, которого я убил при помощи одного матроса, Долорес знает это! Я, Эндемо, был тот, который засыпал подземный ход в Севастополе в надежде, что вы погибнете там, как пойманные крысы! Я пытался умертвить вас при помощи камышинской красавицы, но и здесь вы увернулись! Тогда я принес, чтобы погубить вас, бомбы в ваш дом и отравленное вино в вашу камеру, -- о, я знаю, кто выдал меня, я знаю все, и Маргарита была бы наказана смертью, если бы вы не помешали мне! Ее мать, Габриэль Беланже, пала от моей руки, равно как и принц Камерата! Это я в Фонтенбло нанес ему смертельный удар!
Эндемо с возрастающей яростью и злобой, от которой задыхался, перечислял свои злодеяния; он умолк на мгновение.
-- А Хуан, мертвую руку которого ты показывал? -- спросил Олимпио.
-- Я нанял в Каире двух греков, потому что сам не мог исполнить этого! -- вскричал с торжеством Эндемо. -- Хуан любил Маргариту, поэтому я принес ей в подарок мертвую руку!
Духовник и свидетели ужаснулись от такого зверства; даже палач, который видел и слышал многих преступников, с удивлением посмотрел на Эндемо, которого он не мог не оценить.
-- Вы все слышали признание приговоренного, -- сказал Олимпио громким голосом. -- Если только возможен справедливый смертный приговор, то топор палача исполнит его теперь!
-- Только вы каким-то чудом избежали моих рук, -- проговорил преступник и бросился бы в эту минуту на Олимпио, чтобы излить свою ярость и гнев, если бы не был связан по рукам и по ногам.
-- Молись, -- приказал Олимпио твердым голосом. Духовник подошел к Эндемо.
-- Не подходите ко мне близко, -- закричал тот, -- утешайте лишь преступников двора! Если бы вы могли спасти меня от смерти, тогда бы я стал вам верить и молился бы сряду три дня и три ночи, после чего попросил бы у вас отпуск на столько, чтобы вот тому загасить светоч жизни! Можете вы это? Нет! Ну, так ступайте прочь от меня!
Духовник сложил руки, встал на колени и едва слышно произнес молитву.
-- Становись на колени, -- произнес Олимпио повелительно. Прислужники палача поставили Эндемо на колени.
-- Молись и не истощай терпения своего судьи.
Осужденный посмотрел на гильотину и на стоявшего с засученными рукавами помощника палача, который только ждал приказания, чтобы схватить его, и задрожал; зубы его громко стучали.
-- Исполните свой долг, -- сказал Олимпио палачу.
Палач подошел к боковой балке гильотины, на которой находилась пружина. В то же мгновение прислужники бросились на Эндемо, чтобы привязать его к плахе.
Зверская ярость снова пробудилась в нем: он так сильно укусил за руку одного из прислужников, что тот с проклятием отдернул ее.
Помощники Гёйдемана грубо притащили его к гильотине, всадили голову в вырез и так туго затянули ремень, что Эндемо почти задохнулся.
Палач дотронулся до пружины.
Сверкающий топор послушно совершил свой путь; острое лезвие отделило одним ударом голову от туловища, которое глухо упало на черный помост; брызнула струя крови.
Эндемо был казнен.
Земля освободилась от дьявола, который в жизни своей ничего не делал, кроме зла.
По приказанию Олимпио голова и туловище были положены в цинковый ящик и отосланы в Медину для погребения.
Через несколько недель Маргарита ушла в монастырь, чтобы укрепиться там духом и найти мир и спокойствие, которых ей пожелала Долорес.