Франциско и не подозревал о случившемся. Беззаботно растворился он в толпе гостей, которые лишь к утру уехали в свои замки. Только когда веселье сменилось усталостью, он заметил отсутствие брата, а также, к большому своему удивлению, озабоченную серьезность отца, пришедшего в залу, чтобы проститься с гостями. На сына же он и не взглянул, не удостоил его и словом. В то время как Франциско раздумывал, что бы такое могло случиться, к нему подошел старый слуга Доминго, который любил его почти с отцовской нежностью и заботливостью, ребенком носил его на руках и которому Франциско мог, следовательно, вполне довериться.
-- Дон Франциско, -- сказал старик, и на его лице, сморщенном от старости, появилась серьезная озабоченность, -- у нас происходит буря, приготовьтесь к ней! Его сиятельство, ваш отец, чрезвычайно взволнован, я мимоходом заметил, что он писал длинное письмо, а теперь, по окончании его, он беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате. Он сию минуту приказал мне попросить вас к нему.
-- Уж, верно, не просить меня об этом приказал он тебе, мой добрый старый Доминго, ты только так передаешь, смягчаешь по своей всегдашней привязанности и почтительности ко мне. Совсем другой лексикон у моего отца! Он горяч, вспыльчив, но ведь ты знаешь, что между ним и мной никогда еще не было произнесено ни одного сурового слова, что дон Мигуэль любит меня и что я всегда с радостью был и буду его послушным сыном! Поэтому я без всякого страха, со спокойной душой иду к нему, Доминго! Ступай вперед и скажи ему, что я немедленно исполню его приказание!
-- Вы так и говорите с его сиятельством, дон Франциско, и все уладится, будьте уверены! -- сказал старый слуга с важным видом и поспешил через коридор в комнату владельца Дельмонте, чтобы доложить ему о приходе его старшего сына. Он старался разгадать, по взволнованным чертам дона Мигуэля, что происходило у него в душе, и должен был сознаться себе, что лицо его не предвещало ничего доброго.
-- Дон Франциско идет к вам вслед за мной! -- доложил он и, повинуясь безмолвному знаку дона Серрано, с тяжелым сердцем вышел из комнаты.
Дон Мигуэль, высокую статную фигуру которого еще не согнула старость, снял легкую шляпу, которую имел привычку носить на серебристых седых волосах, внушающих почтение. Он стоял у своего стола, покрытого рукописями, географическими картами и книгами, и складывал какое-то большое письмо, которое, по-видимому, считал важным, потому что заботливо рассмотрел его, а потом запечатал большой печатью.
В эту минуту в высокую комнату, украшенную старинной резной мебелью и большими картинами, вошел его сын, как всегда, держа руку у груди и кланяясь, а так как дон Мигуэль не обернулся и не поприветствовал его, то он остался у двери, выжидая, пока отец не прикажет ему подойти поближе.
Дон Мигуэль сперва медленно окончил свою работу, может быть, для того чтоб несколько успокоиться. Свечи в комнате уже начинали бледнеть при свете занимавшейся зари. Наконец он выпрямился и взглянул на Франциско, ждавшего, когда отец заговорит.
-- С наступлением утра ты отправишься в сопровождении Доминго, который останется при тебе, в Мадрид; там ты немедленно передашь это письмо моему бывшему товарищу по службе, теперешнему генерал-капитану королевской армии дону Эспартеро. Из замка Дельмонте ты не выйдешь ни на шаг, пока не будут оседланы лошади для тебя и для Доминго. Вот тебе мое приказание.
-- Батюшка... это приказание жестоко!
-- Отчего?
Дон Мигуэль повернулся к сыну и посмотрел на него таким взглядом, который выражал весь его гнев, теперь снова вспыхнувший.
-- Горе тебе, если ты посмеешь ослушаться моего приказания и поедешь к той девке, которая сумела завлечь в свои сети легкомысленного глупца!
Дон Франциско побледнел, догадавшись о том, что произошло. При этих словах отца, сказанных медленным тоном, он вспыхнул и задрожал от волнения. Его рука сжалась от гнева и негодования, и невольно взялась за шпагу, висевшую сбоку, под полуплащом... "Он -- отец твой!" -- сказал ему внутренний голос, и сжатый кулак опустился, скользнув по рукоятке шпаги.
-- До сегодняшнего дня, -- с трудом проговорил он, -- я с радостью повиновался каждому твоему приказанию, исполнял малейшее желание твое, но то, которое ты теперь изъявил, я не могу исполнить, хотя бы это стоило мне жизни!
-- Негодяй, что ты позволяешь себе по отношению к тому, кому обязан жизнью и кто снова может отнять ее у тебя?
-- Перед тобой стоит уже не ребенок, а человек зрелый, умеющий самостоятельно мыслить и действовать!
-- Пока я жив, ты останешься моим ребенком, дерзкий, и судьба твоя будет 8 моих руках!
-- Ну так убей меня лучше здесь на месте, но не принуждай поступить бесчестно! Я люблю Энрику, я навек связан с ней клятвой и останусь ей верен, пока дышу, как бы далеко тебе не уго но было послать меня!
Старый дон Мигуэль, мрачно потупив глаза, слушал откровенные и беспощадные слова сына, который гордо выпрямился и смотрел на него с многозначительным блеском в глазах.
-- Нам не о чем толковать больше, -- сказал он ледяным тоном. -- Прочь с глаз моих и немедленно уезжай в Мадрид. Как я разочарован и обманут!
-- И это твое последнее слово на прощание, батюшка? Это единственное благословение, которое ты предпосылаешь своему сыну, уезжающему в дальний, опасный путь? Я всегда искренне, глубоко был привязан к тебе и уважал тебя. Какой же я совершил проступок, за который ты так тяжко меня наказываешь? О, отец мой! -- сказал Франциско своим полным благозвучия голосом, в котором звучала неотразимая задушевность, когда-то столь много значившая для его отца. -- Вся вина моя в том, что я люблю прекрасное, божественное создание... Неужели ты проклянешь меня за это? Загляни в свое собственное сердце... вспомни свое прошлое, оглянись на ту золотую пору твоей жизни, когда в твоих жилах текла огненная, необузданная кровь, когда мир казался тебе душистым, светлым садом, празднующим весну... Не цвела ли любовь и на твоем пути?!
Старый дон Мигуэль дрожащей рукой поспешил опереться на стол. Глубоко тронувшие его слова припомнили седовласому старцу далекую, прошедшую молодость.
-- Бог, Всевышний, что над нами, вложил в сердце человеческое любовь, дабы мы еще здесь, на земле, вкусили отблеск той радости, каплю того блаженства, которое ожидает нас за пределами нашего странствования. Зачем же ты в этом находишь предлог для ссоры? Перед Богом мы все равны, отец мой, высоко ли, низко ли мы поставлены, гранды ли мы, нищие ли, во всех нас он вложил одинаковую долю своей любви, и все имеют на нее одинаковое право! Решает сердце, а мое сердце, благодаря Пресвятой Деве, полно чистыми помыслами... Энрика же стоит выше всех!
В эту минуту как будто стон послышался со стороны заброшенной части парка, но скоро все утихло. Франциско со взором, полным любви, умоляющим жестом простер руки и приблизился к взволнованному старцу.
-- Прощай, батюшка! Уже первые лучи солнца озарили стены, а ты приказал с наступлением дня оставить Дельмонте, мое родное гнездо! Как знать, увидимся ли мы опять когда-нибудь, как знать, будет ли мне дозволено предстать еще раз перед тобой, чтоб испросить твое благословение! Твоя воля послать меня в ряды сражающихся -- я это вижу из адреса твоего письма: "Генерал-капитану войск ее величества королевы дону Эспартеро". Слава воссияет на пути моем, и клянусь, что или возвращусь к тебе, осыпанный почестями, или погибну смертью героя! Энрика же останется моей, я принадлежу ей и в этой жизни и в будущей.
Дон Мигуэль был глубоко растроган, и, когда его сын, полный бодрости и жизненных сил, упал перед ним на колени и склонил свою голову, он возложил благословляющую руку на своего первенца, хотя все еще отворачивал от него лицо.
Франциско встал. На дворе, у террасы ждал его Доминго с ржавшими конями.
-- В путь, в Мадрид! -- закричал ему Франциско. -- Час отъезда уже пробил! Поедем в шумную толкотню света, в погоню за славой!.. Но прежде отправимся к хижинам, что вон там внизу, мне еще надо кое с кем проститься!
-- А дон Жозэ, брат ваш? -- напомнил Доминго.
-- Его нигде не найти... да и притом я знаю, он нисколько не встревожится, если я и не прощусь с ним. А вот внизу есть два сердца, которые горячо меня любят!
Франциско вскочил на своего вороного. Доминго, которого дон Мигуэль в изобилии снабдил всем нужным для дороги, поручив ему обо всем заботиться, последовал за ним на своем небыстром коне, и они поскакали к воротам. В эту минуту у высокого венецианского окна показался старик-отец, чтобы посмотреть еще раз вслед своему сыну, уехавшему, быть может навеки.
Утреннее солнце только что залило золотыми лучами весь ландшафт, когда оба всадника подъехали к маленьким, бедным хижинам поселян, уже ушедших на поля. С сильно бьющимся сердцем поспешил Франциско к хижине Энрики... Дверь была отперта... Он задрожал от испуга... Что бы такое могло случиться?
Он вошел в низенькую комнату -- она была пуста, кровать ребенка была пуста! Опрокинутые стулья вперемешку с одеждой в беспорядке валялись на полу. Ни Энрики, ни ее сокровища, ни малейшей возможности допытаться, куда они делись!
Страшная минута тревоги и неизвестности! Франциско бросился вон, созвал жителей, желая разузнать о происшедшем во что бы то ни стало. Однако никто из них не знал о случившемся. Доминго напрасно старался утешить его. Наконец он нашел возле замка какую-то пастушку, которая уверяла, что перед рассветом видела Энрику с ребенком на руках.
-- Она шла из парка, почти бежала, и спешила к Бедойскому лесу, вон туда! -- рассказывала пастушка.
Франциско и Доминго, не теряя ни минуты, во весь опор помчались в том направлении по мадридской дороге.