Автор воспоминаний -- известный историк литературы Александр Корнилиевич Бороздин (1863--1918), профессор петербургского историко-филологического института, автор популярных книг: "Литературные характеристики. Девятнадцатый век" (СПб., 1903--1907), "Учебная книга по истории русской литературы" (2-е изд. Пг., 1914) для 5--8 классов гимназий и "Многострадальная книга (Путешествие А. Н. Радищева из Петербурга в Москву)" (М., 1906). См. о нем: Русские писатели 1800--1917. Биогр. словарь. Т. I. М. 1989. С. 315--316.
Тридцать лет прошло уже с того дня, как мы, придя в школу [А. К. Бороздин учился во 2-й петербургской гимназии.], услышали о кончине Ф. М. Достоевского. Впечатление было чрезвычайно сильное: мы поняли, что от нас ушел человек совсем необыкновенный, такой, подобно которому мы указать в наше время никого не могли. Достоевский был для нас не просто великий писатель, это был учитель, к голосу которого мы в последние годы его жизни привыкли прислушиваться, как к властному слову, указующему единственно правильный путь жизни и деятельности. Мы жили в ту счастливую эпоху, когда еще действовал целый ряд виднейших писателей, создавших славу нашей литературы. Жив был Тургенев, которого только недавно чествовали в Москве при открытии памятника Пушкину, один из обаятельнейших художников слова, писатель, произведения которого чаровали нас своей музыкальностью и пластичностью; мы привыкли любоваться этим красивым старцем, видя его на редких литературных вечерах или встречая его каждый день во время его внутренней прогулки по Невскому пр., от Морской до Гостиного двора, но он оставался для нас только писателем и не был тем человеком, к которому мы шли бы за поучением, за словом, разрешающим для нас важнейшие жизненные вопросы. Рядом с ним были другие художники -- Гончаров, Островский, Писемский, Майков, Полонский, но они стояли от нас еще дальше. Был, наконец, один из величайших мировых гениев, художников, который сразу покорял нас своей силой, Л. Н. Толстой, но в это время мы еще не видели в его созданиях отклика на те моральные и общественные запросы, которые нас волновали. Таким образом, Достоевский был для нас тем дорогим человеком, который каждым своим словом вызывал в нас целую бурю запросов, который отвечал на наши молодые порывы и открывал нам широкие горизонты нашей будущей общественной работы. Образ Коли Красоткина, представленный им в его последнем большом романе, был нам родной, и каждый из нас хотел подходить к этому прекрасному типу...
От этого учителя мы услышали в последние годы некоторые суровые уроки. Наши старшие товарищи, сознавая свой неоплатный долг перед народом, шли на служение ему, вступили в неравную борьбу с темными силами реакции, быть может, при этом доходили до крайностей и ошибок, и человек, когда-то пострадавший за свои политические убеждения, обращался к ним со словом, в котором звучало порой самое, по-видимому, резкое суждение. В ответ на горячие порывы наших старших товарищей мы слышали от Достоевского суровые слова: "Смирись, гордый человек", и в этих словах нам чуялась глубокая правда, особенно для нас, так как за редчайшими исключениями мы думали, что не народу у нас, а нам у народа следует учиться. Конечно, учиться у народа мы хотели именно тому нравственному пониманию целей жизни, которое, по словам нашего великого учителя, было в нем так высоко и сильно, что должно было содействовать нашему моральному возрождению, и с этой точки зрения для нас был полон живого смысла призыв, раздававшийся в одном из его последних "Дневников": "Одному смирись, а другому гордись". Мы понимали, что нам надо смириться перед "правдой народной", но мы знали, что носитель этой правды находится в ужасном положении, несмотря на то, что недавно только вышел из рабского состояния. Ему служить, этому великому народу, полному высочайших нравственных запросов, этому нашему "сеятелю и хранителю", этому действительно "униженному и оскорбленному", и вместе с тем у него учиться -- вот, казалось нам, к чему призывает нас Федор Михайлович, глубоко понявший наш народ во время своей каторги, и эта его каторга была для нас, пожалуй, лучшим подтверждением правды его вещего слова. Никогда не забыть мне того литературного вечера, на котором Федор Михайлович читал нам главу "Мальчики" из "Братьев Карамазовых": перед нами на эстраде был человек, рассказывавший о нас самих, и наши лучшие порывы морально-общественного свойства находили освещение в словах этого пророка-художника.
И вот его нет! Трудно теперь передать то настроение, которое нами испытывалось, когда мы шли за его гробом. Мы хоронили самого для нас дорогого человека, и для нас еще не могла наступить пора серьезного критического отношения к его творчеству... Эта пора критики и научного исследования была далеко впереди. Теперь прошло уже 35 лет с этого момента, и такое научное исследование начинается: для нового поколения Достоевский уже имеет иное значение. Новое поколение уже не ищет в его произведениях ответа на запросы минуты, оно видит в нем такого же вождя духа, какими представляются другие мировые гении, и для этого поколения наступило уже время серьезной научной работы над произведениями нашего незабвенного учителя. В этой работе мы можем пожелать им успеха, при котором ярко выяснится истинный облик одного из величайших гениев, которых дала миру наша родина.
Печатается по газете "День", СПб., 1916, 28 января, No 27.