Духъ разъединенія враждебенъ обществу:

общество соединяетъ людей, каста разъединяетъ ихъ.

Бѣлинскій.

I.

На песчаномъ берегу Чернаго моря, у подножья обрывистыхъ, голыхъ и мѣстами каменистыхъ скалъ, съ дикими очертаніями, медленно тащили дюжіе волы далеко въ море заброшенную сѣть. У растрепаннаго вѣтрами куреня, вокругъ котораго были разбросаны бочки, весла, рули, канаты, блоки и паруса -- толпились съ грудными дѣтьми на рукахъ, вѣчно болтливыя бабы, дружно -- будто по командѣ -- погрызывая сѣмечки. Свѣтлоголовые ребятишки суетливо бѣгали съ мѣшочками въ рукахъ по песку; а въ сторонѣ, на пушистой травѣ морской, сидѣли молча и неподвижно, какъ статуи, старики и старухи. Загорѣлыя лица послѣднихъ, на которыя падали косвенно нестерпимо палящіе лучи солнца, казались почти окаменѣлыми отъ времени. Вся эта группа нетерпѣливо выжидала того времени, когда изъ мори покажется сѣть, съ вцѣпившимися въ нее раками и прыгающей рыбой.

Къ куреню подъѣхалъ тарантасъ, а вслѣдъ за нммъ -- одноконная бриченка, мѣстной фабрикаціи, на которой не было даже и на полъ-лота желѣза. Въ первомъ сидѣлъ Петръ Петровичъ Горбатовъ, а во второмъ -- прикащикъ его, Пшенельскій и еврей шинкарь Мордко. Горбатовх, не вылѣзая изъ экипажа, подозвалъ къ себѣ одного изъ рыбаковъ.

-- Вотъ, Мордко говоритъ, началъ Петръ Петровичъ, что сегодня утромъ приходили къ намъ буркаки за рыбой -- правда?

-- Приходили.

-- А большая партія?

-- Душъ двѣсти.

-- И Фильку видѣлъ?

-- Какого Фильку?

-- Будто не знаешь! Моего бѣглаго человѣка.

-- Нѣтъ, невидалъ.

-- Видѣлъ!... И вы вмѣстѣ за одно съ бурлаками. Куда направилась партія?

-- Къ Куцой-балкѣ.

-- Хорошо.... Это что такое?... Кажется, саранча?

Горбатовъ указалъ на черную тучу саранчи, которая какъ дымъ, клубилась и подымалась изъ за двухъ кургановъ, преслѣдуемая аистами, кобцами, чайками и скворцами.

-- Саранча, подтвердилъ Пшенельскій.

-- Опоздала недѣлькой: хлѣбъ снятъ, проворчалъ Петръ Петровичъ, глядя съ какимъ-то злобнымъ торжествомъ на саранчу; -- оставило вамъ плавню: лопайте камышъ, бестіи!... Послушайте, добавилъ онъ строго обращаясь къ Пшенельскому, ужъ не разъ было вамъ замѣчено, чтобы вы, сопровождая меня, не наряжались готентотомъ. Это что за уборъ! Петръ Петровичъ съ презрѣніемъ указалъ на сѣрую, широкополую шляпу Пшенельскаго, изъ подъ которой торчали большіе зонтикообразные листья, служившіе ему защитой отъ жгучихъ лучей солнца.-- Вы очень хорошо знаете, что мы не терпимъ этого.

Горбатовъ обыкновенно выражался въ plurali majestaks: "мы приказали, мы желали, мы не терпимъ" и т. п.

-- Пошелъ домой! крикнулъ Петръ Петровичъ кучеру.

Тарантасъ и бричка сперва тихо покатили по песку, а потомъ все шибче и шибче по засохшимъ и поржавѣлымъ полямъ. Изъ подъ хрустѣвшаго подъ колесами бурьяна и копытъ лошадей съ шумомъ вырывалась саранча и кузнечики, а надъ усталой, постоянно помахивавшей хвостами тройкой, носился цѣлый рой комаровъ и мушекъ. День былъ знойный. Палящее солнце стояло прямо надъ раскаленной землей, изъ которой выходилъ какой-то жаркій и дрожащій паръ; въ воздухѣ пахло чѣмъ-то горѣлымъ. Табуны, скотъ и овцы сбивались въ кучи, и, образуя тѣнь, каждое животное старалось спрятать свою голову подъ животъ другаго; даже чуткія дрофы, подъ вліяніемъ жары, допускали късебѣ близко экипажъ, присѣдая въ высокой травѣ. Небо, степь и вся окрестность были облиты какимъ-то блѣднымъ и молочнымъ свѣтомъ.

-- Ну, денегъ! Какъ въ пеклѣ жарить, заговорилъ Пшенельскій, погоняя свою кляченку.

-- Ну, а зачѣмъ жаримся мы? Изъ-за подлеца Фильки.... И нужно было ему очень бѣжать! отвѣчалъ устало Мордко, обтирая съ лица крупныя капли пота рукавомъ своего ластиковаго кафтана, блестѣвшаго на солнцѣ, какъ кожа летучей мыши.-- Когда-бъ я былъ паномъ, добавилъ онъ, то ни за что не поѣхалъ-бы въ такую погоду.

-- Наши паны нарочно и выбираютъ для поѣздокъ самую дурную погоду, чтобы прослыть дѣятельнымъ хозяиномъ. "Я-де тружусь: и жаръ, и холодъ, и стужа -- все мнѣ ни почемъ!" Ну, вотъ мы и дома, отвѣчалъ раздосадованный прикащикъ.

Тарантасъ и бриченка въѣхали въ деревню Чуприновку. Деревня, какъ почти каждая степная деревня, состояла изъ нескончаемыхъ рядовъ избъ, съ развалившимися заборами, передъ которыми возвышались кучи сора и золы, кое-гдѣ тощее дерево, нѣсколько вербъ у высохшаго ставка, колодцы съ кривыми журавлями, шинокъ и церковь съ зеленой крышей. А такъ какъ доморощенный архитекторъ зналъ одинъ лишь только планъ, то каждая изба была вѣрной копіей другой: подъ несоразмѣрно высокими крышами, на которыхъ сушились тыквы, подсолнечники и красный перецъ -- исчезали низкія глиняныя стѣны, съ тремя темными отверстіями. Горбатовъ утверждалъ, что Чуприновка хороша при удачномъ освѣщеніи восходящаго или заходящаго солнца -- и на оборотъ -- въ сырую и дожливую погоду.

Пріѣхавъ домой, Петръ Петровичъ засталъ у себя сосѣда своего Будякова. Анатолій Ѳедоровичъ Будяковъ, извѣстнѣйшій клубный говорунъ, рабъ формализма и вѣрный стражъ устарѣлаго этикета -- произошелъ отъ смѣшенія посредственнаго женскаго и малаго мужскаго ума. Эта классическая личность прошлаго, разряженная съ женской акуратностью, въ античномъ фракѣ -- походила очень на тѣ рококо фигуры, которыя немыслимы безъ парика, стальной шпаженки и реверансовъ. Анатолій Ѳедоровичъ привыкъ во всемъ дѣйствовать въ методическомъ порядкѣ. Будяковъ жаловалъ Петра Петровича, не смотря на его черныя, чернѣе китайской туши -- дѣла. "Все это ничего -- утверждалъ Анатолій Ѳедоровичъ -- за то онъ за насъ, помѣщиковъ, горой стоитъ".

-- А! Петръ Петровичъ.

-- А! Анатолій Ѳедоровичъ.

И тутъ послѣдовали церемонные поклоны и торжественное рукопожатіе. Катерина Даниловна, жена Горбатова, худощавая женщина, съ анатомической шеей, костлявыми руками и съ болѣзненными выстрадавшимъ лицомъ, глядя на эту встрѣчу двухъ друзей, вздохнула: она вздыхала постоянно, хотя-бы и не было къ тому ровно никакой причины. Впрочемъ, жизнь ея была незавидна: она была женой помѣщика стараго склада и покроя, придерживавшагося того убѣжденія, что каждая женщина должна быть сперва рабою своихъ родителей, и потомъ мужа. Вслѣдствіе этого, Катерина Даниловна подчинялась всѣмъ и каждому, въ особенности-же Петру Петровичу. Она до того боялась своего мужа, что даже избѣгала смотрѣть на него: довольно правильныя, по суровыя и ледяныя черты лица его, несмягченныя никогда улыбкой, глубоко впалыя щеки и отталкивающій проницательный взглядъ -- наводили на нее почти сказочный ужасъ. Когда Петръ Петровичъ говорилъ, то Катерина Даниловна притаивала дыханіе. Горбатовъ-же, говорилъ крикливо, не доказывалъ, а прямо рубилъ съ плеча и не терпѣлъ силлогизмовъ; а Будяковъ, напротивъ, выражался однѣми лишь привиллегированными, патентованными, казенными и обандероленными фразами -- получившими право гражданства за многолѣтнее ихъ употребленіе.

-- Вотъ я пріѣхалъ къ вамъ, Петръ Петровичъ, началъ Будяковъ, чтобы посовѣтоваться, что мнѣ дѣлать...

-- Съ бурлаками?

-- Да!

-- Такъ и и зналъ.

-- Люди мои перебѣгаютъ одинъ за другимъ къ бурлакамъ, продолжалъ Будяковъ. Кажется я скоро буду безъ крестьянъ. Вчера-же бурлаки сожгли у меня двѣ скирды сѣна.

-- А они работали у васъ? спросилъ Горбатовъ, важно шагая по комнатѣ. Выраженіе спокойной важности не оставляло его никогда.

-- Работали.

-- Вѣроятно, вы не заплатили имъ?

-- Нѣтъ; нужно-же ихъ проучить!

-- А, конечно.

-- Бурлаки до того зазнались, Петръ Петровичъ, что на нихъ уже не дѣйствуютъ никакія мѣры. Графа В. называютъ своимъ бурлацкимъ батькомъ -- и знать никого и ничего не хотятъ. Они очень хорошо знаютъ, что мѣстная администрація смотритъ на нихъ сквозь пальцы, даже между нами будь сказано, покровительствуетъ имъ, чтобы поскорѣе населить нашъ южный край. А если иногда и предпринимаютъ противъ нихъ кое-какія мѣры, то это, разумѣется, съ цѣлью только успокоить насъ, помѣщиковъ. "Бурлаки -- говорятъ -- подняли нашъ край, создали Одессу, Николаевъ и т. п.". Послѣ этого, что намъ остается дѣлать?

-- Тутъ, Анатолій Ѳедоровичъ, нечего расчитывать на администрацію; а будемъ дѣйствовать сами, этакъ, знаете по нашему.

-- Хорошо говорить вамъ, Петръ Петровичъ; бурлаки боятся васъ: вы ихъ проучили! Всегда дѣйствовали энергично, радикально; мы же...

-- Дѣйствуйте по моему.

-- Мы постараемся. Дайте намъ только инструкцію, какъ дѣйствовать.

-- Ну, за этимъ дѣло не станетъ. Впрочемъ большая часть изъ насъ, помѣщиковъ, еще и меня научитъ. Вотъ, если желаете, то мы сей-часъ же и поѣдемъ вмѣстѣ къ Куцой-балкѣ: тамъ собралась большая партія. Согласны?

-- Согласенъ, Петръ Петровичъ.

-- Стоитъ только постращать ихъ.

-- А стоитъ, стоитъ...

-- Я надѣюсь тамъ отыскать Фильку.

-- Развѣ онъ бѣжалъ?

-- Бѣжалъ и обокралъ меня.

Часъ спустя послѣ этого совѣщанія, они поѣхали къ Куцой-балкѣ.

II.

Приближаясь къ Куцой-балкѣ, Горбатову и Будакову представилось довольно странное зрѣлище. На вершинѣ кургана, на которомъ ярко горѣлъ бурьянъ, стояли молодой парень и красивая бурлачка; а вокругъ кургана неслись -- съ присвистомъ и удалой, молодецкой пѣснью -- около двѣсти душъ бурлаковъ, отплясывая, подъ звуки скрипокъ, козы и цымбалъ -- бѣшенный трепакъ. Бубны гудѣли; все присѣдало, прыгало и кружилось; шапки и люльки летѣли вверхъ; глухо гудѣла земля подъ юхтовыми чоботами; а въ воздухѣ носился заманчивый и одуряющій запахъ сивухи. Во главѣ этой толпы, ѣхалъ на гнѣдой, вислоухой клячонкѣ, безъ сѣдла, съ непокрытой головой -- бурлацкій батько, дядько Зозуля. Опустивъ поводья, Зозуля правилъ лошадьью ногами, высоко держа обѣими руками бурлацкое знамя. Знамя это было ничто иное, какъ коса, къ которой были привязаны красный поясъ, трубка и пучокъ тырсы (ковыль). За бурлацкимъ батькомъ слѣдовали слѣпой кобзарь, музыканты и вся остальная толпа. Вдругъ, музыка, свистъ и пѣсни пріумолкли; толпа остановилась. На курганъ взошелъ бурлакъ, одѣтый въ длинное рядно; къ волосамъ его, у затылка, была прикрѣплена косичка изъ соломы. Онъ сталъ противъ молодого парня и бурлачки и началъ монотонно причитывать подражая дьячкамъ, извѣстную бурлацкую пѣсню.

Послѣ каждаго куплета, весь хоръ припѣвалъ: "Радуйтесь, бурлаки, радуйтесь"!

-- Что это такое? спросилъ Горбатовъ своего прикащика, вылѣзая изъ экипажа и подходя къ кургану.

-- Бурлацкая свадьба.

-- Эка бестіи! Да это кощунство... разогнать ихъ!

Отдавая это приказаніе, Горбатовъ зналъ очень хорошо, что разогнять бурлаковъ въ степи, безъ посторонней помощи -- дѣло невозможное; но такова ужь была сила привычки -- приказывать.

-- Да тутъ всѣ наши старые знакомые, замѣтилъ прикащикъ. Вотъ и Евтухъ Хвылозовъ, и бѣглый квартальный; а вотъ и черкесскій князь...

-- Который продалъ за кварту водки свои документы пану Доментовскому?

-- Тотъ самый.

-- Экая дрянь! Этакъ пренебрегать своимъ званіемъ!

-- А вотъ Грыцько Чубатый, продолжалъ прикащикъ, указывая на высокаго и широкоплечаго парня; извѣстнѣйшій пьяница. Какъ пропьетъ всѣ деньги, то сейчасъ же и отправляется на большую дорогу и вытянется на ней покойникомъ, прикрывшись свитой; а товарищъ его, тоже бурлакъ, начнетъ выпрашивать у проходящихъ и проѣзжающихъ деньги на погребеніе скоропостижно умершаго. Года два тому назадъ, онъ пришелъ къ намъ наниматься на работу ночью, такъ какъ на немъ не было рубашки. Я далъ ему два рубля впередъ: рубль онъ тотчасъ же пропилъ, а изъ другаго, изъ кредитной бумажки, онъ сдѣлалъ себѣ папироску... Все народъ бѣдовый. Разбойники, кощуны!

-- Эге-ге-ге! вскрикнулъ радостно прикащикъ. Смотрите, Петръ Петровичъ, вотъ и нашъ Филька. Наконецъ-то попался, голубчикъ!

Филька, завидя своего барина и прикащика, началъ гримасничать и прихрамывать, стараясь измѣнить свое лицо и походку.

-- Полно штукарничать, братъ! сказалъ прикащикъ, подходя къ Филькѣ. Что насунулъ шапку на глаза! Думаешь, не узнали тебя, бродягу? Какъ-же!

-- Связать его! крикнулъ Горбатовъ, вновь сознавая, что никто изъ людей его не рѣшится выполнить его волю.

-- Ну, да, связать! повторилъ прикащикъ.

-- Какого Фильку связать? заговорилъ громко и возвышая голосъ Евтухъ, развалисто выстуная изъ толпы. Подбоченясь, онъ ухарски плюнулъ въ сторону и всунулъ въ зубы люльку, въ мѣдной оправѣ.

-- Какого! Нашего бѣглаго лакея, отвѣчалъ прикащикъ.

-- У насъ нѣтъ Фильки. Это Игнатъ Гадюка.

-- Что онъ гадюка, я это знаю, отвѣчалъ насмѣшливо прикащикъ; а что онъ не Игнатъ, а Филька, то это докажетъ становой приставъ.

-- Нечего насъ стращать становымъ: и съ нимъ мы скоро поквитаемся.

-- Послушайте, обратился къ бурлакамъ Горбатовъ; если вы мнѣ не выдадите тотъ-часъ же Фильку, то завтра же пошлю я на васъ пристава съ казаками.

-- Не трогайте, пане, Фильку, сказалъ мрачно бурлацкій батько. Бурлаки не выдадутъ, да никогда и не выдавали никого.

-- Выдадутъ!

-- Нѣтъ, пане, не выдадутъ; а если вы захотите силой взять, то за Фильку бурлаки бросятъ вамъ на скирды и крыши краснаго пѣтушка {Поджогъ.}.

-- Посмотримъ! Не я буду, если Филька не сгніетъ въ кандалахъ въ чуприновскомъ погребѣ.

-- Нѣтъ, не сгнію я въ твоемъ погребѣ, не закуешь ты меня въ кандалы: меня не выдадутъ, да и самъ я не дамся тебѣ въ руки, проговорилъ Филька, заламывая шапку на бокъ и смѣло выступая изъ толпы.

-- Молчать! крикнулъ Горбатовъ, сердито топнувъ ногою.

Толпа громко захохотала.

Горбатовъ вышелъ изъ себя, началъ кричать, браниться и, наконецъ, поклялся, что завтра-же онъ сдѣлаетъ на нихъ облаву, переловитъ, какъ волковъ, закуетъ въ кандалы и самъ, на свой счетъ, отправитъ ихъ всѣхъ въ Сибирь.

Въ отвѣтъ на эти угрозы, въ толпѣ раздались громкій хохотъ и оглушительный свистъ.

Горбатовъ сѣлъ въ экипажъ и быстро ускакалъ по дорогѣ, ведущей въ Чуприновку.

-- Валяй, музыка, пану на дорогу! крикнулъ кто-то изъ толпы.

И музыка грянула "дербентскій маршъ".

-- Это изъ рукъ вонъ! ворчалъ Горбатовъ, сидя въ экипажѣ и блѣднѣя отъ злости. Рѣшительно никто не предпринимаетъ мѣръ противъ этихъ бродягъ.

-- Дайте намъ инструкціи...

-- Къ чорту! Какія тамъ инструкціи! напустился Горбатовъ на Будакова; всѣ вы только и расчитываете на меня, а сами ничего не дѣлаете... И все я, я -- никто больше! Я воюй съ ними, я отвѣчай своими скирдами и крышами, ну а вы что?... Чѣмъ вы защищаете себя отъ нихъ?... Розгами, арапниками?... Нѣтъ, батюшка, эти средства хороши только для институтокъ, а не для бурлаковъ; съ этимъ далеко не уѣдешь!... Не знаю, что было-бы съ уѣздомъ, если-бъ не стало меня.

Горбатовъ былъ твердо убѣжденъ, что безъ него уѣздъ не просуществовалъ бы и одного дня. Это самообольщеніе Петра Петровича напоминаетъ намъ исторію однаго шута, который никакъ не могъ умереть, такъ какъ онъ твердо былъ убѣжденъ, что святая римско католическая церковь не можетъ существовать, если онъ перестанетъ говорить о ней. Онъ успокоился лишь только тогда, когда къ нему привели другаго шута, которому онъ торжественно передалъ свое шутовское званіе, вручивъ преемнику пеструю мантію и дурацкій колпакъ съ колокольчиками, строго завѣщавъ постоянно говорить о римско католической церкви. Послѣ этой церемоніи, шутъ скончался съ спокойною совѣстью.

Пріѣхавъ домой, Горбатовъ гордо вошелъ въ свой кабинетъ и молча сѣлъ за письменный столъ. Когда Петръ Петровичъ былъ не въ духѣ или раздраженъ, то онъ принималъ тогда обыкновенно какую-то феодальную, средневѣковую осанку и такую-же походку, вѣрно подмѣченныя имъ у героя какой-то драмы, сыгранной съ большимъ успѣхомъ на губернской сценѣ во время "выборовъ".

Написавъ и запечатавъ письмо, Горбатовъ тотчасьже отправилъ его въ становую квартиру; а часъ спустя, бурлаки кѣмъ-то были уже увѣдомлены объ этомъ происшествіи.

Бурлаки, зная по опыту, что Горбатовъ навѣрное выполнитъ свои угрозы, отправились для дальнѣйшаго совѣщанія въ гуляевскую корчму. Корчма эта, съ согнившей крышей и безъ всякихъ пристроекъ, стояла среди глухой степи, на границѣ чуприновскаго владѣнія.

Корчмарь Гершко, въ шлепанцахъ, въ грязномъ халатѣ и въ потертой и засаленной бархатной ермолкѣ вышелъ встрѣчать дорогихъ гостей своихъ.

Долго длилось совѣщаніе бурлаковъ съ бурлацкимъ батькамъ. Наконецъ, они рѣшились отправиться съ разсвѣтомъ въ очаковскія степи, или-же въ днѣпровскія плавни, гдѣ они легко могли бы скрыться на время въ камышахъ отъ дальнѣйшихъ преслѣдованій. Гершко посовѣтовалъ, пока минетъ опасность, тайно пробраться въ турецкія владѣнія. Опасность же предстояла бурлакамъ большая. По слухамъ, дошедшимъ до Гершки (а эти слухи были справедливы), мѣстная администрація, по ходатайству помѣщиковъ, рѣшилась выслать противъ бурлаковъ около шести сотенъ козаковъ.

-- Пущай гонятъ насъ, проговорилъ угрюмо дядько Зозуля; а все-таки насъ не выживутъ: пока будутъ степи -- будутъ и бурлаки. Степи наши.

Однакожъ, не смотря на ихъ твердую вѣру, что степи -- бурлацкая собственность, около сорока душъ, включая въ то число женщинъ и дѣтей, рѣшились отправиться моремъ въ Турцію. Началось прощаніе съ попойкой: горько оставлять бурлаку привольныя и родныя степи. Ужь начало яснѣть на востокѣ, когда изъ Чуприновки прибѣжалъ бѣглый крестьянинъ. Онъ объявилъ бурлакамъ, задыхающимся отъ скорой ходьбы голосомъ, что черезъ нѣсколько часовъ пріѣдетъ въ Чуприновку приставъ съ сотнею казаковъ.

-- Ну, такъ гайда, хлопцы! крикнулъ сиплымъ голосомъ бурлацкій батько, садясь на свою кляченку -- и вся толпа, за исключеніемъ сорока душъ, подъ предводительствомъ Фильки -- молча отправилась въ путь по дорогѣ, ведущей мимо Макотерца и старой мельницы, гдѣ, но народному преданію, черти балуются и по ночамъ табакъ трутъ. Остальная же толпа, низко поклонившись на всѣ четыре стороны, быстро направилась къ морю, съ намѣреніемъ поскорѣе завладѣть чуприновскими лодками.

III.

На обросшемъ бурьяномъ и колючими растеніями курганѣ, среди широкой и необозримой степи, стоялъ, опираясь на длинную и толстую дубинку, половодъ Трибратъ; теплый и сухой вѣтеръ разметывалъ его бороду и густые голоса. Вокругъ кургана, въ живописныхъ группахъ, паслось огромное стадо рогатаго скота. Рослые и тучные волы жевали и щипали траву: а между ними, гонимыя вѣтромъ, прыгали бочкомъ сороки. Огромныя мохнатыя собаки лежали на скатѣ кургана у небольшой двуколесной будки, на которой были раскинута кожа павшаго вола. Съ высоты кургана виднѣлась пѣнистая полоса моря и устье широкой и безбрежной рѣки, окаймленной мѣстами густымъ камышомъ, въ которомъ постоянно раздавались плескотня и крики дикихъ гусей и утокъ. Длинная и узкая песчаная коса далеко вдавалась въ рѣку. Оконечность этой косы окружали обыкновенно цѣлыя тучи морскихъ чаекъ и баклановъ, а еще дальше -- плавно скользили лебеди, оставляя за собой длинный и серебристый слѣдъ.

Но Трибратъ не любовался этой ему привычной картиной природы, а пристально глядѣлъ на горизонтъ, гдѣ довольно отчетливо обрисовывалась толпа, повидимому, спѣшившая къ кургану. Поставивъ на огонь треножникъ съ небольшимъ котелкомъ, Трибратъ посмотрѣлъ на солнце, на воловъ и опершись на свою дубинку, снова началъ всматриваться въ толпу.

Трибратъ былъ весь кожаный, т. е. на немъ были кожаная куртка, такіе же штаны и широкій поясъ, украшенный мѣдными пуговицами разныхъ формъ и величинъ. На поясѣ висѣли ножикъ, трубка, кожаный кисетъ и нѣсколько небольшихъ кисетиковъ съ синимъ камнемъ, селитрой и другими медикаментами, предназначенными для леченія скота. Сверхъ куртки была наброшена сѣрая свита съ огромной на спинѣ торбой, въ которой обыкновенно хранились мѣховая шапка и ржаной хлѣбъ. Голова же и загорѣлая, волосами обросшая, грудь его -- были всегда открыты, не смотря ни на какую погоду. Онъ былъ безъ рода и племени. Откуда, кто онъ -- этого никто не зналъ, да и никто его въ степяхъ объ этомъ и не спрашивалъ. Старъ и младъ знали о Трибратѣ лишь только то, что онъ ужъ болѣе сорока лѣтъ служитъ воловодомъ -- и что во все это время его можно было видѣть на одномъ изъ многочисленныхъ кургановъ, одинокимъ, среди глухой и мертвой степи. Разъ только въ мѣсяцъ онъ приходилъ въ деревню за съѣстными припасами, сопровождаемый своими мохнатыми собакаки съ поджатыми хвостами и волчьей походкой.

Толпа поспѣшно приближалась къ кургану: это были бѣглые бурлаки.

-- Здорово, дядько Трибратъ, раздались нѣсколько мужскихъ и женскихъ голосовъ.

-- Здорово отвѣчалъ Трибратъ, не перемѣняя своего мѣста и положенія. А куда?

-- За нами погоня, отвѣчалъ Филька, устало бросаясь на скатъ кургана. Этому предмету послѣдовали и остальные бурлаки.

-- Да вотъ они и скачутъ!

Трибратъ указалъ дубиной на горизонтъ, гдѣ заклубилось цѣлое облако ныли и засверкали пики.

Бурлаки вспрыгнули.

-- Такъ и есть -- они!... Гайда къ морю! закричали нѣсколько голосовъ.

-- Въ обрывы, и камыши! кричали другіе.

Семь женщинъ съ дѣтьми отдѣлились отъ толпы и обступили Трибрата.

-- Дядько Трибратъ.

-- А что?

-- Возьми нашихъ дѣтей, да присмотри за ними эту ночь, а то ихъ заѣдятъ комары въ камышахъ. Завтра чуть-свѣтъ мы забѣжимъ за ними, упрашивали со слезами бурлачки.

-- Ну, добре. Скорѣй -- вонъ козаки! отвѣчалъ Трибратъ.

Бурлачки, усадивъ дѣтей своихъ на скатъ кургана, поспѣшно побѣжали за остальной толпой къ обрывистымъ берегамъ моря. Достигнувъ берега, бурлаки бросились въ ущелья; но скрыться ужъ было поздно: казаки мчались вслѣдъ за ними.

-- За мной! закричалъ высокій бурлакъ. И схвативъ весло, онъ сильнымъ ударомъ отбилъ отъ лодки цѣпь вмѣстѣ съ замкомъ.

Въ одинъ мигъ бросилась вся толпа въ лодку, и, не смотря, что въ этомъ мѣстѣ прибой волнъ со страшной силой ударялъ о берегъ -- они отчалили. Козаки прискакали; а вслѣдъ за ними и пограничная стража, приставъ и Горбатовъ.

-- Прощайте, земляки! кричали бурлаки съ ныряющей на волнахъ лодки.

-- Прощайте, братцы! отмѣчали смѣясь козаки. Вы куда?

-- Въ Турещину.

-- Съ Богомъ!... Счастье ваше, что не попались.... Ну, молодцы! Важно правятъ лодкой. кричали козаки вслѣдъ бурлакамъ, повидимому, сочувствуя ихъ успѣху; свой своему не вparъ.

-- Это что за разсказы! прокричалъ приставъ, подбѣгая къ козакамъ. Развѣ вы не знаете своего долга, а?

-- Велите стрѣлять, Антонъ Архипичъ! стрѣлять велите; а не то они до единаго уйдутъ отъ насъ.... Хоть одного-бы мерзавца уложить.... Вотъ пожалуй хоть этого!

Горбатовъ указалъ приставу на стоящаго у руля Фильку. "Это изъ рукъ вонъ, что за распоряженіе!" добавилъ онъ внѣ себя отъ злости, бѣгая взадъ и впередъ но берегу.

-- Александръ Ивановичъ, обратился приставъ къ козацкому офицеру, прикажите дать по бурлакамъ залпъ.

-- Нельзя, отвѣчалъ кованъ, поглаживая свои сѣдые усы; карабины не заряжены.

-- За это вы будете отвѣчать передъ закономъ.

-- Это ужъ мое, а не ваше дѣло, отвѣчалъ сухо козакъ садясь на лошадь.

Приставъ и Горбатовъ также усѣлись въ экипажъ и поѣхали домой. Подъѣзжая къ Чуириновкѣ, они замѣтили яркое зарево пожара: бурлаки посадили на скирды краснаго пѣтуха.

Между тѣмъ, Трибратъ, окруженный семью рыдающими сынами степей, пристально слѣдилъ съ кургана за удалявшейся лодкой, пока она совершенно не скрылась изъ вида. Отъ быль вполнѣ убѣжденъ, что бурлаки воспользуются темнотой ночи и возвратятся обратно къ берегу, потому что пуститься въ такую бурю на лодкѣ въ море -- было бы крайне безразсудно; но ожиданія его были напрасны: бурлаки не возвращались. Весь день ухаживалъ онъ за дѣтьми, постоянно разводилъ подъ треножникомъ огонь, варилъ имъ кашу и мамалыгу: это было единственнымъ средствомъ заставить умолкнуть дѣтей на нѣкоторое время. Бурлаки не возвращались. Такимъ образомъ проходили дни за днями. Наконецъ, на пятый день, Трибратъ завидѣлъ съ высоты кургана объѣздчика Гаврила Дзюбу.

Дзюба ѣхалъ по высохшему руслу лимана, но обѣимъ сторонамъ котораго возвышались невысокія скалы, изъ которыхъ, мѣстами, сочилась вода. Повернувъ въ степь, онъ прямо направился къ кургану, на которомъ стоялъ Трибратъ. Маленькая степная лошадка его, съ всклоченной и длинной до земли гривой -- громкимъ ржаньемъ оглашала чистый воздухъ. Для развлеченія, Дзюба постоянно постегивалъ длиннымъ арапникомъ разбросанные по степи скелеты павшихъ воловъ или лошадей, наѣзжалъ на бараній черепъ съ крутыми рогами, или же, своротивъ съ прямаго пути, онъ мчался во весь духъ къ скирдѣ или къ одному изъ кургановъ, гдѣ обыкновенно отдыхали орлы -- и сгонялъ ихъ съ мѣста, сильно хлопнувъ арапникомъ но воздуху.

-- Здорово, Трибратъ.

-- Здорово, дядько Дзюба.

-- А что это у тебя за орленята? спросилъ Трибрата дядько Дзюба, указывая арапникомъ на дѣтей; гдѣ нашелъ гнѣздо?

-- Бурлацкія.

-- Значитъ, это тѣхъ, которыхъ въ среду выбросило море.

-- Какъ?

-- А такъ; лодка разбилась возлѣ обрыва.

Трибратъ мрачно взглянулъ на море, потомъ на дѣтей -- и молча сошелъ съ кургана. Отыскавъ въ будкѣ желѣзную лопату и отсчитавъ на востокъ отъ кургана десять шаговъ -- онъ началъ копать. Минутъ десять спустя, Трибратъ вытащилъ изъ земли небольшой мѣшечекъ съ серебряными рублями.

-- Забирайте-жъ, дядько Дзюба, дѣтей, сказалъ Трибратъ, передавая объѣздчику мѣшочекъ; -- пущай громада за ними присмотритъ. Скажите, дядько, что море и люди осиротили ихъ... Деньги передайте старостѣ; а я и безъ нихъ обойдусь: деньги для нашего брата баловство.

Запрягли въ будку пару воловъ и усадили дѣтей. Трибратъ вытащилъ изъ котелка огромный кусокъ мамалыги, раздѣлилъ его на семь частей и всунулъ каждому изъ нихъ по куску въ руки.

-- Ну, гайда-жъ! проговорилъ Трибратъ, взбираясь на курганъ.

-- А не видали-ли нашего чуприновскаго пана? спросилъ Дзюба.

-- Нѣтъ, не видалъ; а что?

-- Чудная приключилась оказія: пропалъ! отвѣчалъ равнодушно Дзюба, привязывая свою лошадку къ будкѣ.

Трибратъ еще разъ взглянулъ въ будку: дѣти сидѣли смирно и жевали мамалыгу.

-- Гей-цобъ-цобе!

И будка со скрипомъ тронулась съ мѣста.

IV.

Часы пробили полночь. Мрачно сидитъ Петръ Петровичъ передъ письменнымъ столомъ, на которомъ горѣли двѣ свѣчки въ высокихъ бронзовыхъ подсвѣчникахъ.

-- Такъ и есть... укралъ, укралъ, разбойникъ Филька. И печать фальшивую укралъ, бормоталъ Горбатовъ, съ отчаяніемъ и тревожно роясь въ разбросанныхъ передъ нимъ бумагахъ. Вотъ и учи этихъ хамовъ грамотѣ... Не умѣй онъ читать -- документы были-бъ цѣлы; а теперь... Попадись Филька сегодня, завтра я пропалъ...

Эти мысли были прорваны приходомъ объѣздчика Дзюбы.

-- Что нужно? спросилъ его Горбатовъ, завязывая кисти своего халата.

-- Пришелъ доложить, пане, что у обрыва разбилась лодка; море выбросило утопленниковъ на берегъ.

-- Бурлаковъ?

-- Да.

-- Ты ихъ видѣлъ?

-- Видѣлъ, пане.

-- Всѣхъ?

-- Всѣхъ: такъ рядкомъ и лежатъ на берегу.

При этомъ извѣстіи, на лицѣ Горбатова выразилось какое-то звѣрское удовольствіе.

-- Ну, а Фильку видѣлъ, а? продолжалъ допрашивать Горбатовъ.

-- Признаться, не видалъ: темно было.

-- Хорошо, ступай.

Какъ только за объѣздчимъ затворилась дверь, Петръ Петровича торопливо отыскалъ небольшой фонарь, спряталъ его въ карманъ, потомъ набросилъ на себя, сверхъ халата, гутанерчевый плащъ и -- погасивъ свѣчи -- тихо, на цыпочкахъ, вышелъ изъ дому въ степь, къ морю.

Была темная ночь: Петръ Петровичъ едва могъ различать предметы. Въ степи гудѣлъ вѣтеръ; вдали реѣѣло море. Какъ гигантскіе страшные науки мчались проносились мимо Горбатова большими скачками -- перекати-поле, исчезая одно за другимъ въ ночной синевѣ.

-- Ну, ночь! ворчалъ Горбатовъ, съ трудомъ шагая по сыпучему песку, безъ всякаго признака растеній; а тутъ еще въ добавокъ обшаривай карманы утопленника... Дѣло пренепріятное. Все это, пожалуй, и ни чего, лишь-бы мнѣ найдти у него свои бумаги -- вотъ что! Не сдѣлай я этого сегодня, то завтра ужъ будетъ поздно: нашъ приставъ навѣрное не побрезгаетъ обыскать карманы утопленниковъ.

Прибой и раскаты волнъ становились все слышнѣе и слышнѣе. Петръ Петровичъ началъ спускаться по извилистой тропинкѣ съ крутаго берега, цѣпляясь постоянно за терновникъ и сухія вѣтви дикихъ грушъ. Онъ былъ до того занятъ своими мыслями, что даже и не замѣтилъ въ темнотѣ двухъ человѣкъ, исправлявшихъ что-то у одной изъ лодокъ: это были Филька и Ѳедоръ Бунчукъ.

-- Филька, а Филька -- гляди: что это?

Бунчукъ толкнулъ локтемъ Фильку и указалъ на крутой берегъ, съ котораго осторожно спускался Горбатовъ; въ рукахъ его шатался зажженый фонарь.

-- Ѳедька, весла въ лодкѣ?

-- Въ лодкѣ.

-- Спрячься на кормѣ.

-- А ты?

-- Я останусь здѣсь: растянусь на берегу утопленникомъ... тише!

Горбатовъ приближался къ берегу. Подобравъ полы своего халата и гутаперчеваго плаща, онъ приподнялъ фонарь и освѣтилъ имъ часть берега, на которомъ, обливаемые волнами лежали утопленники. Онъ подошелъ къ первому изъ нихъ: это была страшно обезображенная старуха съ открытыми оловяными глазами и разинутымъ ртомъ. Страшно поворачивалась голова ея отъ прибоя волнъ то въ одну, то въ другую сторону. Долго смотрѣлъ Петръ Петровичъ въ обезображенное лицо старухи, съ преувеличеніемъ припоминая всѣ страшные разсказы и преданія объ утопленникахъ; глаза его слѣдили за мѣрнымъ движеніемъ старухи -- и имъ овладѣлъ невольный ужасъ. Огромная волна, пѣнясь и ломаясь о несчанный берегъ, приподняла старуху, поворотила ее раза два на мѣстѣ -- и съ силой бросила ее къ ногамъ Горбатова: онъ невольно отступилъ на нѣсколько шаговъ. Рѣшимость отыскать между мертвецами Фильку слабѣла; но, вооружась наружной храбростью, онъ быстро пошелъ вдоль берега, на ходу освѣщая фонаремъ блѣдныя лица утопленниковъ. Наконецъ, послѣ долгой и утомительной ходьбы по песку, обдаваемый брызгами и шипучей пѣной, Горбатовъ подошелъ къ послѣднему. Притаивъ дыханіе, онъ робко поднесъ фонарь къ лицу утопленника: передъ нимъ лежалъ Филька. Радость и ужасъ изобразились на лицѣ Горбатова. Поставивъ на песокъ фонарь, Петръ Петровичъ опустился передъ утопленникомъ на одно колѣно и протянулъ дрожащую руку къ карману самихъ шараваръ Фильки; но какъ ужаленный осой -- онъ вспрыгнулъ на ноги и съ ужасомъ отскочилъ отъ утопленника: ему послышалось, что покойникъ дышетъ. Долго стоялъ Горбатовъ передъ Филькой, пытливо и проницательно глядя въ его лицо; наконецъ, успокоившись и ободрясь -- онъ снова приблизился къ нему. Не давая Горбатову времени опомниться, Филька вспрыгнулъ и сильно обхвативъ и стиснувъ обѣими руками Горбатова, опрокинулся вмѣстѣ съ нимъ въ лодку. Раздались мѣрные удары веселъ -- и лодка, качаясь и ныряя на волнахъ, исчезла въ ночной темнотѣ, преслѣдуемая жалобнымъ крикомъ чайки.

------

Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ событія, описаннаго въ предшествовавшихъ главахъ. Многое измѣнилось въ теченіе этого времени. Въ лѣтопись Россіи занесенъ величайшій ея день: освобожденіе двадцати милліоновъ отъ рабства.

Была тихая лѣтняя ночь. Мѣсяцъ всплылъ краснымъ и огненнымъ шаромъ надъ необозримыми плавнями, покрытыми густыми камышами. Быстрѣе птицы скользила плоская лодка, пробираясь между небольшими и зелеными островками. Въ лодкѣ сидѣли Филька и Ѳедоръ Бунчукъ, задумчиво глядя въ туманную окрестность; а противъ него, облокотясь на корму, сидѣлъ Филька, напѣвая какую-то пѣснь о томъ, какъ въ полѣ могила съ вѣтромъ говорила. Ничто не шевелилось вокругъ ихъ; мертвое безмолвіе камышей не нарушило ни одно существо. Бунчукъ приподнялъ весла -- и лодка, повидимому, еще шибче начала скользить по искрящейся поверхности Дуная; но, вдругъ, поровнявшись съ дикимъ и заросшимъ островомъ, Бунчукъ невольно опустилъ весла; пѣснь умолкла. Филька приподнялся, взглянулъ на островъ -- и быстро отворотился; тоже самое сдѣлалъ и Бунчукъ. На берегу этого острова, стоялъ, привязанный веревками къ старому дереву -- побѣлѣвшій отъ времени скелетъ, прикрытый клочками согнившаго халата и гутаперчеваго плаща.