I.

Былъ лѣтній вечерь. На бульварѣ одного приморского города, въ сторонѣ отъ гранитнаго пьедестала, на которомъ, въ римской тогѣ и съ протянутой къ морю рукой, стоялъ бронзовый начальникъ и основатель града -- игралъ хоръ военной музыки и игралъ довольно плохо; но не для музыки собрались сюда гуляющіе: музыка служила только предлогомъ собираться публикѣ въ извѣстные дни на бульварѣ, чтобы потолкаться, поболтать, показать свои наряды, да поглядѣть на блестящіе экипажи, въ которыхъ гордо разъѣзжаетъ разряженная бѣдность и позолоченное ничтожество, банкиры и ихъ фаворитки, мѣстные львы и львицы и разные эксплоататоры человѣчества, съ аристократическою и неаристократическою наружностью (неизвѣстно, отчего ливрейные писатели прошлаго принимали кровнаго аристократа за масштабъ, за образецъ красоты). Эксплоатируемые-же индивидуумы, въ потертыхъ сюртукахъ и изношенныхъ сапогахъ, мрачно ходили въ боковыхъ аллеяхъ, придумывали средства, какъ бы съ своей стороны эксплоатировать обладателей этихъ блестящихъ экипажей. Взаимная эксплоатація эта -- законъ природы: такъ, небольшія звѣзды занимаютъ свой блескъ у большихъ планетъ, послѣднія у еще большихъ; величественныя моря и океаны не стыдятся занимать воду у небольшихъ рѣченокъ, а рѣченки у почти незамѣтныхъ источниковъ; больше-же и малые пруды у облаковъ и т. д. Впрочемъ, очень даже часто случается, что прудъ, потянувъ слишкомъ много воды изъ облаковъ, прорываетъ плотину и утекаетъ, исчезая неизвѣстно куда. Борьба всѣхъ противъ всѣхъ -- вотъ девизъ нашей жизни: или ты меня съѣшь, или я тебя съѣмъ. И такъ, не имѣя ничего болѣе добавить къ характеристикѣ этого приморскаго города, такъ какъ коммерческіе города лишены большей частію историческихъ воспоминаній, кромѣ, можетъ быть, умышленныхъ и неумышленныхъ банкротствъ извѣстнѣйшихъ фирмъ, которыя вамъ въ подробности передастъ какой нибудь старый бухгалтеръ или кассиръ -- я продолжаю свой разсказъ на тему: "борьба изъ за хлѣба, любви и тщеславія".

Рѣзко отличался въ толпѣ отъ прочихъ гуляющихъ не только своимъ парадомъ, но и фигурой, старикъ Григорій Кириловичъ Фастыкъ. Опираясь на толстую сучковатую палку собственной фабрикаціи, онъ робко расхаживалъ въ толпѣ, описывая большіе вольты при встрѣчѣ съ нарядными дамами, чтобъ какъ нибудь не задѣть ихъ, сворачивая съ дороги всѣмъ франтамъ, словомъ, ему было не ловко, тѣсно въ этой ему непривычной сферѣ. Все видимое имъ казалось ему такъ дико, такъ ново: Григорій Кириловичъ не былъ ужь 30-ть лѣтъ въ этомъ городѣ, о которомъ онъ такъ много слышалъ отъ своего сосѣда, помѣщика Раценкова, успѣвшаго въ короткое время прожить въ этомъ городѣ всѣ деньги, взятыя имъ въ земскомъ банкѣ: у капиталовъ нѣтъ отечества. Григорій Кириловичъ, врачъ городской жизни, относился о ней съ злой ироніей; городскихъ-же жителей, да и всѣхъ, не занимающихся полевымъ хозяйствомъ, онъ называлъ людьми пустыми и праздными. Всю жизнь свою онъ прожилъ въ деревнѣ безвыѣздно, одинокимъ; а такъ какъ утонченныя умственныя наслажденія были недоступны его уму, то единственнымъ его развлеченіемъ, на которое онъ истрачивалъ два раза въ годъ по двугривенному, было -- заставлять передъ собою плясать медвѣдя. Фастыкъ приходилъ въ неописанный восторгъ, когда медвѣдь, кряхтя и пыхтя, тяжело подпрыгивалъ на одномъ мѣстѣ, или, прихрамывая, показывалъ, какъ крестьяне на барщину хаживали. Ревъ медвѣдя и цыгана, бряцанье цѣпи, лай дворняшекъ -- все это пріятно ласкало его не очень утонченный слухъ. Другихъ удовольствій онъ не зналъ. Правда, разъ его очень распотѣшила обезьяна, которую показывалъ шарманщикъ; но это ужь было слишкомъ давно, кажется, лѣтъ пятнадцать тому назадъ.

Пройдя раза два взадъ и впередъ по бульвару, Григорій Кириловичъ сѣлъ, кряхтя и утомленно, на скамейку, посматривая иногда съ ироніей, даже съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ на проходящую толпу гуляющихъ. При этомъ онъ иногда такъ странно и хитро ухмылялся, будто-бы лишь ему одному извѣстны всѣ тайныя пружины, приводящія въ дѣйствіе жизненный механизмъ.-- "Ну что у меня теперь въ деревнѣ дѣлается? думалъ онъ. Вѣрно шельма Гришка до моей наливки добрался, ну, а Архипъ ужъ ни зачто не упуститъ случая пощеголять въ моей новой венгеркѣ.... Канальскій народъ.... Фу, какъ расфуфырились! продолжалъ онъ, глядя на гуляющихъ, и уперевъ подбородокъ на палку. Ну что, еслибъ дать этимъ франтамъ въ руки косы, а барышнямъ серпы, да въ поле ихъ, на жару, хе, хе, хе.... Умора! Комедія!... Все народъ мелкій, дрянной.. И даромъ не принялъ бы ихъ на работу, только знали бы какъ переводить борщъ, кашу и галушки.... Пожалуй, вотъ этому, что рядомъ со мной на скамейкѣ сидитъ, далъ бы я сорокъ копѣекъ въ сутки на экономическихъ харчахъ".... При этомъ Фастыкъ косо посмотрѣлъ на возлѣ него сидящаго студента, Иванъ Ивановича Провалина. Думая, что можетъ быть сосѣдъ обидѣлся этимъ косвеннымъ взглядомъ, Григорій Кириловичъ приподнялъ свою соломенную шляпу, поклонился студенту, отрывисто проговоривъ: "извините-съ".

-- За что?

-- Такъ-съ, ничего... Прекрасная стоитъ у насъ погода....

-- Гдѣ тамъ! отвѣчалъ студентъ. Тротуары, мостовая и крыши раскалились какъ утюгъ.... жара невыносимая, пыль.... Да и мы сами pulvis et umbra sumus.

-- И и когда то зналъ Цицерона, продолжалъ Фастыкъ, услыша латинскую рѣчь; но забылъ....

-- И хорошо сдѣлали... Я скоро также навѣрное забуду этихъ сѣдовласыхъ старцевъ-классиковъ, но пока они мнѣ необходимы: безъ ихъ протекціи мнѣ нельзя перейти на слѣдующій курсъ....

-- А!... Такъ вы студентъ?

-- Да.

-- Очень, очень радъ.... А не знаете ли вы какого нибудь студента, который согласился бы пріѣхать на лѣто въ деревню къ моему сосѣду, помѣщику Раценкову... Сынишко его провалился на экзаменѣ: нужно будетъ его приготовить къ вторичному экзамену.... Не учится -- каналья: въ гусары хочетъ поступить; а теперь гоняетъ голубей и стравляетъ собакъ.

-- А жалованье какое?

-- Пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ.

-- Пожалуй, я согласился бы....

-- Ну, такъ махайте къ намъ въ хохландію; завтра чуть свѣтъ я собираюсь въ дорогу.... Согласны ѣхать со мной?

-- Я охотно принимаю ваше предложеніе, и тѣмъ болѣе еще, что я давно страдаю хроническою болѣзнью -- безденежьемъ. Гдѣ же отыскать васъ?

-- Я остановился у еврея Чижика, знаете?

-- Знаю.

На слѣдующій день, Фастыкъ и Провалинъ выѣхали изъ города. Важно сидѣлъ Фастыкъ въ своемъ старомодномъ экипажѣ, постоянно посматривая на него съ худо скрытою гордостью. Въ богатомъ дынями и арбузами уѣздѣ считался этотъ экипажъ одинъ изъ лучшихъ; сосѣдніе помѣщики жалѣли только о томъ, что экипажъ этотъ, стоя въ сараѣ, служилъ главнымъ мѣстопребываніемъ воробьевъ. И въ самомъ дѣлѣ, не одинъ, а можетъ быть сотни воробьевъ съ гордостью смотрятъ на него, какъ на мѣсто своего рожденія, на свое отечество. Было уже довольно поздно, когда наши путешественники выѣхали изъ города. Причина замедленія была та, что Фастыкъ приказывалъ останавливать лошадей почти передъ каждой лавочкой, посылая кучера то за орѣхами, кресаломъ, губкой, гвоздями, то опять за шафраномъ для старой Наталки, ладономъ для повара, словомъ все за предметами нужными, которые онъ забылъ купить въ торопяхъ. Купивъ еще въ послѣдней лавочкѣ нѣсколько связокъ бубликовъ, они уже окончательно выѣхали изъ города. Григорій Кириловичъ, усѣвшись опять съ пѣтушьей важностью въ экипажъ, и набросивъ на себя шинель, съ когда то бархатнымъ, но теперь до того засаленнымъ и блестящимъ воротникомъ, что въ немъ отчетливо, какъ въ зеркалѣ, отражалась задняя часть экипажа -- началъ думать о томъ, какъ бы застать Архипа въ своей венгеркѣ, а Гришку съ наливкой; Провалинъ-же не думалъ рѣшительно ни о чемъ, а молча смотрѣлъ то на красный поясъ кучера, то на его новый картузъ, сшитый изъ мелкихъ треугольниковъ, или же на золотыя украшенія гармоники, купленной кучеромъ съ эротическою цѣлью плѣнять на вечерницахъ деревенскихъ красавицъ.

Вдали засверкала лентой рѣка, а по обѣимъ сторонамъ ея -- хаты, мельницы и скирды.

-- Ну, вотъ мы и пріѣхали....

-- Куда? спросилъ Провалинъ.

-- Въ хохландію, домой, отвѣчалъ Григорій Кириловичъ, пытливо поглядывая на Провалина; хорошо, какъ Богъ послалъ.... ну, и мѣстность славная: лѣски, терны, камыши, болота....

II.

Степи, курганы, пыльная дорога, чумаки, вороны, евреи-шинкари -- и опять курганы, чумаки, вороны и евреи-шинкари -- вотъ путевыя впечатлѣнія Ивана Ивановича Провалина. Усталые и измученные дорогой, они прибыли наконецъ въ деревню Берестовку, управляемую Фастыкомъ. Провалинъ былъ до того утомленъ, что легъ тотчасъ-же спать; но вышеисчисленныя путевыя впечатлѣнія, да еще красный поясъ, новый картузъ и гармоника, на которые онъ волей-неволей долженъ былъ въ теченіе четырехъ дней обращать свое вниманіи -- не давали ему уснуть; Фастыкъ-же, не отдыхая, отправился тотчасъ-же по хозяйству. Онъ нашелъ сотни упущеній, которыхъ въ дѣйствительности и не было; но, по его предположенію, они должны были быть: вѣдь онъ такъ долго былъ въ городѣ.... Возвратясь домой, онъ засталъ у себя цѣлую толпу бабъ: Гапка пришла за лекарствомъ для больного сына, Наталка за досками для гроба, Зозулиха, птичница,-- съ доносомъ, что арапка и каштанчикъ задушили трехъ индюковъ и т. д. Григорій Кириловичъ выслушалъ всѣхъ хладнокровно и выбранивъ сперва Зозулиху за худой присмотръ, началъ утѣшать плачущихъ Наталку и Ганку, приводя не впопадъ и неправильно тексты изъ священнаго писанія, прихлопывая при этомъ постоянно арапникомъ. Когда бабы ушли, Фастыкъ началъ осматривать и повѣрять свой гардеробъ: все, повидимому, было въ должномъ порядкѣ, только новая его венгерка была пропитана запахомъ сивухи, а изъ кармана торчали трубка и кисетъ, сшитый изъ разныхъ ситцевыхъ лоскутьевъ -- неоспариваемая собственнность Архипа....

Отдохнувъ сутки, Григорій Кириловичъ поѣхалъ съ Провалинымъ къ помѣщику Раценкову. Госпожа Раценкова, женщина 45 лѣтъ и вѣсомъ около 7-ми пудовъ, приняла ихъ въ гостинной, гдѣ хранились боченки съ свѣжепросолеными огурцами, а всѣ четыре угла были завалены громаднѣйшими тыквами, арбузами и дынями; на полу-же этой гостинной, лѣниво щипя перья, сидѣли беззубыя и полуслѣпыя старухи, отмахиваясь отъ докучливыхъ мухъ и по временамъ съ завистью поглядывая на мягкій диванъ, гдѣ дремали двѣ борзыя собаки, вытянувъ свои острыя морды на переднія лапы.

-- Прошу садиться, сказала Катерина Егоровна Раценкова, сбивая рукою пыль съ кожанныхъ креселъ.

Но какъ только Фастыкъ и Провалинъ подошли къ кресламъ, штуки три гончихъ, обнюхавъ пришедшихъ, оскалили на нихъ свои бѣлые и острые зубы.

-- Не бойтесь, ничего....

-- "Что за грязь!" подумалъ Провалинъ, глядя на грязный полъ, задымленный потолокъ и на заплеснѣвшія, тусклыя и радужныя стекла, облѣпленныя присохшими мухами.

-- Извините, что у насъ сегодня (сегодня равносильно съ словомъ всегда) такой безпорядокъ; но мы люди простые, деревенщина.... Чистоту никакъ не удержишь...

Незлобный Провалинъ извинилъ ей отъ души эту грязь. "Вѣдь это, думалъ онъ, не наши городскіе, искусственные люди, а дѣти природы, той природы, которая воспроизводитъ свои лучшіе плоды и цвѣты изъ гнили, изъ разлагающихся органическихъ тѣлъ.... Только физіономія Раценковой мнѣ что-то не нравится: она походитъ очень на мою бывшую хозяйку, женщину злую и безъ всякой поэзіи, заставившую меня за неакуратный платежъ -- выбраться зимой изъ квартиры".

-- А!... Константинъ Константиновичъ! вскрикнулъ Фастыкъ, обращаясь къ только что вошедшему съ двумя огромными арбузами подъ мышками помѣщику Раценкову.

-- А!... Мое почтеніе, отвѣчалъ Рацеиковъ, высокій мущина съ окладистой бородой; давно изъ города?

-- На дняхъ пріѣхалъ.... Учителя вамъ привезъ....

-- Ну, а гувернантку?

-- Это ужъ не по моей части, сказалъ смѣясь Григорій Кириловичъ; -- помѣщица Гусакова, которую я встрѣтилъ въ городѣ, обѣщала отыскать вамъ ее.

И тутъ пошли распросы о городѣ, о цѣнахъ на хлѣбъ и т. под. Разговоръ этотъ былъ прерванъ приходомъ Саши, старшаго сына Раценкова, мѣтившаго въ гусары.

Когда Сашѣ Раценкову окончилось 16-ть лѣтъ, то родители и тетки его, послѣ долгихъ и шумныхъ семейныхъ совѣщаній о будущности и карьерѣ Саши, рѣшились наконецъ спросить объ этомъ его самаго. На вопросъ ихъ, чѣмъ онъ желаетъ быть -- Саша лаконически отвѣчалъ: "ничѣмъ". "Вѣрно предназначено быть ему извѣстнымъ писателемъ, художникомъ или поэтомъ, рѣшила г-жа Раценкова, потому что всѣ эти люди ничто, не получаютъ чиновъ, даже мундира не носятъ.... Такъ можетъ быть, Сашенька, ты хочешь быть писателемъ, поэтомъ, художникомъ?"

-- На что мнѣ искусство, литература и поэзія, отвѣчала. Саша, когда ихъ нельзя ѣсть: нѣтъ, я ужъ лучше въ гусары поступлю.

-- И хорошо сдѣлаешь, подтвердила мать;-- будешь ротмистромъ, какъ твой отецъ.

Послѣ этого замѣчательнаго совѣщанія, рѣшили подготовить молодаго дворянина Александра Рацинкова (такъ онъ подписывался на тетрадяхъ) къ вступительному экзамену въ юнкера.

"Кажется -- идіотъ, подумалъ Проваливъ, глядя на долговязаго Сашу; много трудовъ будетъ мнѣ стоить изгнать изъ его конусообразной головы псовую охоту, воробьинныя гнѣзда, гончихъ и лягавыхъ собакъ, голубей, рысаковъ и иноходцевъ...."

-- Что за молодецъ -- гусаръ будетъ Саша, думала также въ свою очередь мать, любуясь сыномъ; всѣ барышни будутъ въ него влюбляться.... Придетъ, шаркнетъ, зазвенитъ шпорами, приподниметъ высоко плечи, закрутитъ усы.... прелесть, чудо!"

На слѣдующій день внесли изъ кухни громадный некрашенный столъ, облѣпленный мѣстами засохшимъ тѣстомъ, и поставили его въ гостинную, гдѣ старухи щипали перья, а борзыя и гончія собаки дремали на диванѣ и креслахъ; потомъ принесли заплеснѣвшую чернильницу, въ которой сотни мухъ умирали черной смертью, заржавленное стальное перо -- и ученіе началось, сперва туго, потомъ туже и все туже: умъ молодого человѣка, мѣтившаго въ гусары, къ ужасу Провалина, работалъ заднимъ ходомъ.... Ученіе это прерывалось иногда громкимъ оханьемъ, зѣваньемъ или единодушнымъ и заунывнымъ пѣніемъ щипающихъ перья старухъ, а чаще всего -- громкимъ лаемъ гончихъ и борзыхъ, бросавшихся при малѣйшемъ шумѣ въ двери на дворъ -- и опять обратно на диванъ, на стулья.

-- А что, вы уже успѣли подготовить къ экзамену моего Сашу? спросила дня три спустя Екатерина Егоровна, обращаясь къ Провалину.

-- Нѣтъ еще, отвѣчалъ сухо Провалинъ.

-- Пора, пора... ну, а когда начнется танцклассъ?

-- Какой танцклассъ? спросилъ удивленно Провалинъ; я не танцую.

-- Какъ!... Не тан-цу-ете?... Вѣдь вы знали очень хорошо, что онъ готовится поступить въ гусары.

-- Ужь на этотъ счетъ вы не безпокойтесь, Катерина Егоровна, раздался сзади ее чей-то сиплый голосъ; въ Сибири я былъ первымъ танцоромъ, лихимъ мазуристомъ, разъ даже передъ начальникомъ качучу танцовалъ.... ужъ не безпокойтесь.... Инженеръ, да чтобы не танцовалъ!... Куда вашимъ гусарамъ!...

Раценкова оглянулась: передъ ней стоялъ въ оборванномъ халатѣ, въ резиновыхъ калошахъ, не мытый, грязный, весь въ пуху и пошатываясь на ногахъ -- отставной инженеръ, а теперь сельскій писарь и учитель -- Дмитрій Ивановичъ Шабановъ.

-- Ишь нализался.... вѣрно прямо изъ кабачка? проговорила Раценкова, глядя съ презрѣніемъ на Шабанова.

-- Какія вы странныя -- ей-Богу!... Какія вы все слова употребляете; а еще считаетесь образованной дамой.... Во первыхъ, я не нализался, а хмѣленъ; вовторыхъ, я не былъ въ кабачкѣ, а въ питейномъ заведеніи, ну, а это большая разница!

-- Зачѣмъ пришли?

-- Во-первыхъ, чтобы посмотрѣть какіе успѣхи сдѣлалъ мой бывшій ученикъ, а во-вторыхъ,-- за табачкомъ.

-- Нѣтъ табаку.

-- Неправда, Катерина Егоровна, есть; вотъ въ этомъ сундукѣ двѣ шубы обложены табакомъ, продолжалъ Дмитрій Ивановичъ, вынимая изъ кармана клочекъ старой газеты, служившей ему вмѣсто папиросной бумаги.-- Ну, а ужь на счетъ того.... на счетъ танцкласса не безпокойтесь!... Сашенька вашъ уже будетъ такимъ лихимъ мазуристомъ, что -- ай люли!... Когда мы укрѣпленія строили въ Сибири....

-- Гдѣ вы научились пьянствовать, добавила Раценкова.

-- Ахъ, Боже-мой!... Опять это неприличное слово.... Вы не слушайте ее, обратился Шабановъ къ Провалину, нагинаясь къ его уху; женщина она необразованная, приличія никакого не знаетъ; подаетъ гостямъ водку въ такихъ маленькихъ рюмкахъ, какъ наперстокъ.

-- Скажите, пожалуйста!

-- Ей-Богу!

-- Мама, мама -- гости ѣдутъ! вбѣжала съ крикомъ Наташа, меньшая дочь Раценковыхъ, и споткнувшись о порогъ, упала вмѣстѣ съ большимъ кувшиномъ на полъ; кувшинъ разлетѣлся въ дребезги, молоко разлилось но гостинной. Въ то время, какъ Катерина Егоровна любезно принимала гостей, а сабаки лизали разлитое молоко, Дмитрій Ивановичъ, пользуясь общей суматохой, тихо растворилъ шкафъ, отыскалъ въ немъ графинъ съ водкой и смѣлыми, грандіозными и геніальными глотками осушилъ его до дна.

-- Постойте, Дмитрій Ивановичъ, мы все барынѣ разскажемъ, съ завистью напустились на него щипавшія перья старухи.

-- Говорите -- старыя ребра!... Клячи сѣдлистыя....

"Далеко-же пойдетъ просвѣщеніе при подобной обстановкѣ, подумалъ грустно Провалинъ, вставая изъ за стола и уходя изъ комнаты. Нечего винить крестьянъ, когда у нихъ такіе представители грамотности."

III.

"Конечно, думалъ Провалинъ, не буду я уже имъ болѣе подчиняться, а то они пожалуй сдѣлаютъ еще изъ меня акробата. Правду говоритъ Мишле, что какъ только человѣкъ покорится обстоятельствамъ -- онъ погибъ. Счастье еще, что во время подвернулся Шабановъ съ своимъ танцклассомъ: онъ увѣряетъ, что у Саши прекрасный почеркъ въ ногахъ, и что изъ него выйдетъ отличный и лихой мазуристъ. Разумѣется, маменька въ восторгѣ и, въ знакъ признательности, щедро награждаетъ Шабанова табакомъ, которымъ были покрыты шубы для предохраненія отъ моли, ну, а зато на меня смотритъ звѣремъ.... Не моя вина.... Этотъ Саша идіотъ, положительно идіотъ: его учить все равно, что мертваго лечить. Нѣтъ, ужь лучше я отправлюсь къ прикащику и займусь съ его дочерью, Лизой: я увѣренъ, что она сдѣлаетъ громадные успѣхи.... вѣдь она дѣвочка бойкая и способная, не чета долговязому Саши. Жаль только, что отецъ Лизы такъ напираетъ на славянскій языкъ...."

И Провалинъ отправился къ прикащику, вѣрнѣе -- къ Лизѣ. Онъ не ошибся: она дѣйствительно дѣлала большіе успѣхи.... Но всему бываетъ конецъ. Наступила осень: Провалину нужно было отправляться въ университетъ. Еще до отъѣзда, Провалинъ вздумалъ проэкзаменовать своего ученика, въ присутствіи Катерины Егоровны. Не смотря на то, что вопросы Провалина путали Сашу, не пробуждая въ немъ мыслительныя силы -- экзаменъ, по мнѣнію Катерины Егоровны, удался хорошо.

Уложивъ вещи въ небольшой чемоданъ, Провалинъ отправился къ Фастыку, чтобы проститься съ нимъ. Фастыкъ, по обыкновенію, стоялъ на возвышенномъ порогѣ, съ арапникомъ въ рукахъ -- и бранилъ пасечника Ѳомку за то, что онъ, за отсутствіемъ Кривой Зозулихи, отказался доить коровъ. "Когда ты нанялся, то долженъ выполнять все, что прикажутъ.... И еслибъ я заставилъ тебя весь день дверьми скрипѣть, продолжалъ онъ, то ты долженъ -- чортовъ сынъ -- скрипѣть.... вотъ что!"

Просидѣвъ у Фастыка до сумерокъ, Провалинъ возвратился не домой, а къ Лизѣ. Много слезъ пролило дитя природы, прощаясь съ Провалинымъ, который ее страстно обнималъ и прижималъ къ своей бѣлой лѣтней жилеткѣ, съ стальными пуговицами, умоляя ее не забыть его, а главное -- почаще писать письма. "Я непремѣнно пріѣду на слѣдующее лѣто къ тебѣ, но только будь мнѣ вѣрна, не забывай меня, сказалъ онъ ей, обнимая ее въ послѣдній разъ; ради Бога, пиши мнѣ только почаще". На слѣдующій день Провалинъ уѣхалъ въ городъ.

Мѣсяцъ спустя, къ комнату Провалина вошелъ почтальонъ и принесъ три письма. Одно изъ этихъ трехъ писемъ, въ кувертѣ собственной фабрикаціи и запечатанное наперсткомъ тотчасъ-же бросилось въ глаза Провалину: письмо это было отъ Лизы. Она писала ему, что отецъ ея умеръ, и что она теперь служитъ горничной у Раценковыхъ; а также, что арапку, любимую собаку Провалина, закусала на смерть одна чабанская собака, словомъ, все печальныя извѣстія.

Прочитавъ это безграмотное письмо, онъ пришелъ въ неописанный восторгъ отъ этого посланія. "Правда, почеркъ не красивъ, даже уродливъ, замѣтилъ онъ, но письмо это писали руки, которыя привыкли къ труду, къ усиленному труду".

На слѣдующій день Провалинъ написалъ Лизѣ предлинное письмо и прислалъ ей по почтѣ золотое кольцо и брошку.

IV.

Въ грязной комнатѣ, въ грязномъ халатѣ и въ резиновыхъ калошахъ, за деревяннымъ столомъ сидѣлъ сельскій писарь и учитель Дмитрій Ивановичъ Шабановъ и тщательно развертывалъ окурки папиросъ, чтобы изъ нихъ составить одну цѣлую. Счастливые дни, когда онъ отплясывалъ съ будущимъ гусаромъ мазурку, и за это получалъ табакъ отъ Катерины Егоровны -- прошли невозвратно. Тихо заскрипѣли двери и въ комнату, съ письмомъ въ рукахъ, вошла Лиза.

-- Вотъ я, Дмитрій Ивановичъ, получила отъ господина Провалипа письмо и подарокъ....

-- Ну....

-- И пришла къ вамъ, чтобы вы прочитали мнѣ его....

-- Вотъ еще!... стану я портить глаза....

Лиза бросила на столъ двугривенный.

-- Ну, ужь давай его сюда.

Лиза подала ему письмо, а Дмитрій Ивановичъ, закуривъ папироску, началъ внимательно читать его.

-- Вы Дмитрій Ивановичъ, вы ужъ постарайтесь написать за меня отвѣтъ, продолжала Лиза.

-- А сама развѣ не можешь написать, а?

-- Да вы-то знаете, какой у меня скверный почеркъ.... притомъ, вы написали мнѣ первое письмо къ нему.

-- Ну?

-- Такъ если я теперь сама напишу, то Провалинъ тотчасъ-же замѣтитъ, что письмо написано другимъ почеркомъ и разумѣется, не повѣритъ, чтобы письмо это было отъ меня.

-- И это правда; но даромъ я писать не стану -- дудки!... Это не блины печь; а тутъ нужно будетъ поработать головой, сердцемъ, чувствомъ.... чертовская работа!... Ты влюблена, а я изволь писать, да переживать всѣ адскія муки любви изъ за тебя. Правда, у меня есть книга, новѣйшій письмовникъ дли влюбленныхъ, изъ котораго я кое что и выпишу, но этого мало еще.... Въ книгѣ этой, напримѣръ, ничего не упомянуто о звѣздахъ и лунѣ, о цвѣточкахъ душистыхъ, ну, а безъ этого никакъ не обойдемся; а чтобы писать объ этихъ предметахъ, нужно необходимо знать астрономію, ботанику, даже и анатомію.... А какъ ты думаешь, легко достались мнѣ всѣ эти науки, а?... Когда мы строили въ Киргизскихъ степяхъ укрѣпленіе, то я написалъ для дочери нашего командира такое письмо, что она на слѣдующій же день замужъ вышла -- вотъ что! Правда, когда я писалъ это письмо, то тутъ-же на столѣ стояла и выпивка, и закуски разныя....

-- Да и я васъ, Дмитрій Ивановичъ, не забуду....

-- Что ты не забудешь, то этому я, пожалуй, и повѣрю, ну, а на счетъ того, на счетъ выпивки -- не ручаюсь: у вашего брата на этотъ счетъ плохая намять.... А безъ выпивки нельзя: порядокъ этого требуетъ. Ну да ты не останешься въ убыткѣ, потому что предметъ твой щедрый господинъ...

На слѣдующій день было отправлено Провалину письмо; а чтобы въ немъ скрыть грамматическія ошибки, то Дмитрій Ивановичъ съ умысломъ написалъ его не четко; но зато эротическій стиль этого письма былъ неподражаемо хорошъ. Tакъ-же дала Лиза отъ себя росписку Шабанову, въ которой предоставлено было ему право получать съ почтовой станціи всѣ письма и посылки, присылаемыя на ея имя.

Прошло полъ-года. Угрюмо ходилъ Дмитрій Ивановичъ по своей грязной комнатѣ, заглядывай въ сотый разъ во всѣ углы, подъ столъ и скамью -- но напрасно: окурковъ папиросныхъ не было.... Онъ подошелъ къ штофу, понюхалъ отверстіе, приподнялъ его, встряхнулъ -- пустой. Скрестивъ съ отчаяніемъ на груди руки и выставивъ впередъ ногу, обутую въ резиновую калошу, молча и неподвижно стоялъ Шабановъ передъ пустымъ штофомъ, съ страшной пустотой въ груди: онъ, какъ Гамлетъ, которому нѣтъ мѣста ни на небѣ, ни на землѣ, рѣшалъ важный вопросъ: пить, или не пить? Простоявъ еще нѣсколько минутъ въ раздумьи, онъ громко вскрикнулъ: "пить, пить и пить!... Какъ это я, червь ничтожный, продолжалъ онъ съ увлеченіемъ, дерзнулъ такъ легкомысленно подвергнуть подобный важный вопросъ на собственное обсужденіе."

-- Митрій Ивановичъ, раздался у дверей голосъ десятскаго, Грицка Кривоножки; старшина прислали за оброчными деньгами.

-- Ну ладно -- проваливай!... Скажи, пришлю: не собралъ еще всѣхъ денегъ; получу -- пришлю... Вотъ что!

-- Ужь вы постарайтесь, Митрій Ивановичъ; Катерина Егоровна, помѣщица, пристаетъ къ старшинѣ и къ старостѣ: говоритъ, мировому посредственнику будетъ жаловаться...

-- Хоть самому рогатому!... Не собралъ еще, отвѣчалъ сердито Дмитрій Ивановичъ, затворяя за десятскимъ дверь; проваливай! Вотъ тебѣ и на!... Вишь, оброчныя деньги имъ нужны... ухнули, улетучились -- вотъ что!... Ищите ихъ у Хаима въ каба... т. е. въ питейномъ заведеніи: онѣ лежатъ въ зеленомъ сундукѣ... Однако скверная исторія... А все эта глупая надежда на Лизу: я думалъ, что она потянетъ деньгу отъ Провалина. Эхъ, женщины! Онѣ, кажется, для того только и созданы, чтобы пакостить намъ... Вѣдь онъ послѣ моего письма еще болѣе привязался къ ней; а она возьми, да и выйди замужъ за управляющаго Фастыка, за этого стараго сыча, впрочемъ, нечего горевать; дѣло поправимое: если она дура, измѣнила Провалину, то изъ этого не слѣдуетъ еще, чтобы и я также измѣнилъ ему... Буду писать ему разумѣется, отъ имени Лизы, любить его, изъясняться въ любви, а главное -- попрошу деньженки... Одна лишь та будетъ разница, что моя любовь къ нему будетъ по матеріальнѣе... Сажусь и пишу! заключилъ онъ восторженно; ну, а получу деньги, заплачу оброчныя, а на остальныя -- выпивка, закуска соленая...

И Дмитрій Ивановичъ тотчасъ-же принялся писать слѣдующее письмо:

"Милый и безцѣнный другъ!

"Не сердитесь на меня, что я такъ долго не писала вамъ. О если-бъ вы могли знать мое ужасное положеніе! Часто думаю я себѣ, что еслибъ онъ зналъ о моемъ несчастій (я потеряла 30 рублей, которые мнѣ поручилъ г-нъ Раценковъ передать управляющему Фастыку), то навѣрно выручилъ бы меня изъ бѣды..."

Тутъ Дмитрій Ивановичъ остановился, чтобы провѣрить написанное. "Ого-го! вскричалъ онъ; съ первыхъ-же строкъ -- и деньги... И, кажется, ужъ слишкомъ напираю на эти 30 рублей. Впрочемъ, оставимъ все безъ поправки, потому что изложеніе ясное... хорошо!... Теперь необходимо немножко помечтать".

"Деньги эти, продолжалъ писать Шибановъ, для меня бѣдной дѣвушки, составляютъ большую сумму ("Фу, ты, господи, замѣтилъ при этомъ Шабановъ, опять я съѣхалъ на деньги!"). Но несчастье это я перенесла бы съ легкостью, еслибъ могла хоть одну минуту отдохнуть на вашей груди. Безъ васъ я исхудала какъ скелетъ. Если-бъ вы пріѣхали, да увидѣли меня..."

Шабановъ не дописалъ. "Ну этого еще не доставало-бы, если онъ пріѣхалъ, да увидѣлъ меня... Сохрани Богъ!... Комедія вышла бы бессарабская... Теперь можно, кажется, этакъ въ десяти строкахъ изъясниться ему въ любви, потомъ -- тонкій намекъ на деньги, а тамъ -- на почту, получить деньги, заплатить оброчныя, ну разумѣется, выпивка, соленая закуска...

"О, теперь понятно мнѣ ея молчаніе, сказалъ Провалинъ, прочитавъ письмо; бѣдненькая, даже по ея очаровательному почерку, бѣглому и неровному, замѣтно, сколько стоило ей трудовъ рѣшиться сообщить мнѣ это извѣстіе".

На слѣдующій день Провалинъ отослалъ ей деньги и письмо, съ обѣщаніемъ пріѣхать на Троицу въ деревню.

"Ну нѣтъ, братъ, шутишь! Проговорилъ Дмитрій Ивановичъ, складывая письмо Провалина; очень тебя нужно здѣсь... И безъ тебя хорошо! Впрочемъ, его нужно предупредить..."

Отвѣтъ былъ слѣдующій:

"Вчера я пережила страшную сцену, ради васъ я потеряла мое честное имя. Не пріѣзжайте, потому что вы ужь не застанете меня здѣсь: я оставляю этотъ край навсегда! Обнимаю васъ въ послѣдній разъ. Лиза.

Извѣстіе это поразило Провалина, какъ громомъ. Долго стоялъ онъ, съ письмомъ въ рукахъ, посреди комнаты, какъ статуя безъ всякаго движенія. "Нѣтъ, мнѣ что-то не вѣриться, проговорилъ онъ наконецъ изнеможенно, чтобы ена рѣшилась уѣхать, не повидавшись со мною. Прочту еще разъ ея письмо -- и тогда..." Провалинъ началъ снова читать это роковое посланіе. "Это что такое?" невольно вскрикнулъ онъ, прочитавъ на слѣдующей страницѣ слѣдующія строки, писанныя той-же рукой: "Въ No-скую волость, 5-го мироваго участка. Честь имѣю заявить волостному правленію, что оброчныя деньги 50 рублей, съ такихъ и такихъ-то крестьянъ еще не взысканы. Сельскій писарь Дмитрій Шабановъ".

Теперь Провалину сдѣлалось все понятно: его любила не Лиза, а любилъ сельскій писарь Дмитрій Ивановичъ Шабановъ. "Ду-уракъ-же ты, Провалинъ!... Нѣтъ, еще хуже -- идеалистъ! проговорилъ онъ съ досадой; а все-же таки а поѣду на Троицу въ деревню, чтобы обнять ее, нѣтъ, не ее, а Шабанова: вѣдь онъ такъ страстно любилъ меня, ха. ха. ха... Ну, да и я же хорошъ!"

Провалинъ посѣтилъ еще разъ деревню, повидался съ Фастыкомъ, женой его, съ Раценковой, не умѣвшей никакъ удержать чистоту, и съ сыномъ ея, Сашей -- гусаромъ; Дмитрій-же Ивановичъ не бросился при встрѣчѣ съ Провалинымъ въ его объятія, какъ это онъ ему обѣщалъ въ своихъ письмахъ, а робко стоялъ въ сторонѣ, съ опущенными глазами, какъ подобаетъ скромной дѣвицѣ. Перемѣнъ, нововведеній Провалинъ не нашелъ ровно никакихъ: все таже грязь, все таже тишина -- тишина мертваго провинціальнаго болота....