Голубкину, Никифору Ивановичу, мелкопомѣстному дворянину Херсонской губерніи, стукнуло 45-ть лѣтъ. Вслѣдствіе этого ничуть не удивительно, если онъ иногда и помышлялъ о женитьбѣ; но подумавъ, какъ можно смѣть свое сужденіе имѣть, онъ предоставилъ сей казусъ волѣ божьей. Робкій Голубкинъ боялся женщинъ какъ губернскія власти ревизора-сенатора: въ присутствіи женщинъ онъ робѣлъ, краснѣлъ, конфузился, заикался и чаще обыкновеннаго спотыкался. Въ молодости его всякая женщина могла съ нимъ дѣлать, что ей вздумается. Голубкинъ ни въ какомъ случаѣ не могъ бы остаться холостякомъ: еслибъ онъ не захотѣлъ даже жениться, то навѣрное на немъ бы женились. "Вѣдь онѣ-съ, дамы-то, не нашъ братъ, а нѣжный полъ: съ ними нужно очень деликатно обращаться, повторялъ онъ часто; а я этого не умѣю, да и деликатныхъ словъ не знаю. Давно, еще въ молодости моей, мнѣ очень понравилась было одна барышня, Софья Степановна, и жениться даже думалъ, да никакъ не могъ познакомиться. Однажды, на балѣ у уѣзднаго предводителя, подошелъ, я къ нимъ-съ: "Что -- говорю -- за прекрасная прическа у васъ, Софья Степановна; лихо изволили причесаться... А она мнѣ въ отвѣтъ: "Вы, господа кавалеры, что-то теперича ужъ слишкомъ дерзки стали; все комплименты говорите, а бырышни не должны никогда вѣрить кавалерамъ." Теперь, разумѣется, не осмѣлился-бъ я сказать подобное дѣвицѣ; но тогда я былъ не тотъ, что теперь, а кавалеръ -- мое почтеніе!... да-съ."
Въ одинъ прекрасный день Голубкинъ поѣхалъ навѣстить сосѣда своего, помѣщика Наума Ильича Буйволова, человѣка съ очень, очень крутымъ нравомъ. Голубкинъ засталъ послѣдняго въ саду, передъ самымъ домомъ, съ трубкой во рту и съ длиннымъ кнутомъ въ рукѣ, занятымъ дрессировкой своей лягавой собаки.
Взаимное отношеніе Голубкина и Буйволова было довольно странно. Раззоривъ свое имѣніе, Буйволовъ началъ распоряжаться имѣніемъ Голубкина какъ своей собственностію, не отдавая послѣднему никакихъ отчетовъ; а Голубкинъ считалъ за великую честь, что "они-съ, всѣмъ уѣздомъ уважаемый Наумъ Ильичъ, заботятся о немъ, какъ о родномъ братцѣ-съ."
-- Послушай, Никифоръ Ивановичъ, началъ послѣ продолжительнаго молчанія Буйволовъ, скажи на милость долго ли ты еще думаешь остаться холостякомъ? Отчего не женишься ты?
Этотъ неожиданный вопросъ испугалъ подобострастно сидящаго на кончикѣ стула Голубкина, и онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Буйволова.
-- Что вы, что вы, Наумъ Ильичъ!... Мнѣ-то жениться? это невозможно-съ, да и какая барышня захочетъ выйдти за меня.... Извѣстно-съ, женскій полъ народъ деликатный.
-- Ну, а я ручаюсь, что любая выйдетъ за тебя, лишь бы ты только захотѣлъ. Вотъ, хоть бы и моя дочь, Лиза, ужъ какая бойкая, да и та съ радостью....
-- Лизавета Наумовна?.... Что вы, что вы, Наумъ Ильичъ!... Невозможно-съ.
-- Знаешь, что я тебѣ скажу, Никифоръ Ивановичъ, ты трусъ, хуже зайца: боишься сдѣлать предложеніе; а хочешь, чтобы сама дѣвица сдѣлала его. Не такъ?
-- Оно точно, Наумъ Ильичъ, лучше, гораздо лучше.... Но трудновато. Лизавета Наумовна не могутъ сдѣлать этого.
-- Ну, а если согласится? Сама придетъ къ тебѣ, да сдѣлаетъ предложеніе, тогда что, а?
-- Нѣтъ, нѣтъ, уважаемый Наумъ Ильичъ! этого не будетъ... Съ ними нужно будетъ тогда говорить этакъ, знаете, деликатно, особенно, ну, а я этого не съумѣю, проговорилъ робко и въ полголоса Голубкинъ.
-- Къ чему откладывать: я, ты, она согласны -- ну, и ладно. Вотъ я сейчасъ пришлю ее сюда.
Съ этими словами Буйволовъ всталъ рѣшительно со скамьи и отправился отыскивать свою дочь. Прошло болѣе часу, но никто не являлся. Полумертвому Голубкину показалось это время цѣлою вѣчностію. "Боже ты мой! тяжело простоналъ онъ; ну что если онѣ-съ придутъ?... Женскій полъ народецъ капризный, подсмѣиваться любитъ; а тутъ, какъ нарочно, словъ не приберешь, деликатности не посоотвѣтствуешь...."
Вѣроятно и Буйволову не такъ то легко было справиться съ дочерью, какъ это ему казалось съ начала; но дѣло изъ рукъ его не валилось....
Наконецъ, Лизавета Наумовна вышла къ Голубкину. На лицѣ ея отражалось сильное душевное волненіе, и еще болѣе отзывалось въ ея голосѣ. Какъ только вошла она, Никифоръ Ивановичъ хотѣлъ было приподняться съ мѣста, но оробѣлъ, сконфузился и ни съ сего, ни съ того подошелъ спотыкаясь къ огромному кактусу и переставилъ его на другое мѣсто. Замѣтя его замѣшательство, Лизавета Наумовна рѣшилась первая начать разговоръ. Она прямо открыла ему, что любитъ другаго; что онъ, Голубкинъ, какъ человѣкѣ благородный, конечно не захочетъ ея несчастія; что хотя она и уважаетъ его, но по ея убѣжденію, она не можетъ быть счастлива, выходя замужъ не но любви. "Предположимъ, продолжала она, что я выйду за васъ замужъ и сердце мое будетъ свободно; но я не ручаюсь, что рано или поздно, оно все-таки вступить въ свои права -- и мы будемъ тогда оба несчастны". Долго, съ увлеченіемъ и искренностію молодости, говорила Лизавета Наумовна, а передъ ней стоялъ Голубкинъ и думалъ: "Господи, какъ прекрасно умѣютъ онѣ говорить!... И какъ это деликатно выходитъ у нихъ; да и слова какія-то все новомодныя". Никифоръ Ивановичъ рѣшительно не могъ возражать, и все только поддакнулъ. Лизавета Наумовна-же, чтобы не утомить вниманія Голубкина, торопливо окончила свой монологъ, медленно встала съ своего мѣста и вопросительнымъ взглядомъ выжидала отвѣта.
-- Такъ значитъ, наипрелестнѣйшая Лизавета Наумовна, произнесъ неровнымъ голосомъ Голубкинъ, дѣло покончено-съ? Добротѣ вашей угодно меня осчастливить?
-- Какъ?... Стало-быть, вы не слушали, не поняли меня? спросила съ отчаяніемъ и съ слезами на глазахъ Лизавета Наумовна.
-- Нѣтъ-съ, Лизавета Наумовна, точно не понялъ... Хоть убейте -- не понялъ; вы такъ хорошо говорили....
Лизавета Наумовна посмотрѣла съ отчаяніемъ на Голубкина, сжала губы, поворотилась и вышла, оставивъ въ рѣшительномъ недоумѣніи: она была слишкомъ растрогана и взволнована, чтобы отвѣчать ему. Проходя залъ, она встрѣтила своего отца.
-- Это что такое! спросилъ онъ ее; слезы, рыданія?... Слушай, моя милая, эта музыка мнѣ давно знакома: ваша чувствительная и нервная матушка угощала меня ею 10-ть лѣтъ сряду. Прійду -- уйду-ли, поѣду -- пріѣду-ли -- всегда слезы, слезы, да слезы!... Эти элегіи мнѣ надоѣли: начинайте лучше съ другаго тона.
Лизавета Наумовна хотѣла что-то сказать.
-- Молчать! отвѣчалъ отецъ.-- Знай, если я говорю, никто не смѣй возражать.!
-----
У ограды небольшой пятиглавой деревенской церкви стояли помѣщичьи экипажи разныхъ формъ и калибровъ, а на паперти сгруппировались ихъ владѣльцы въ самыхъ разнохарактерныхъ костюмахъ и мундирахъ очаковскихъ временъ, съ высокими красными воротниками и съ почернѣвшимъ и засаленнымъ на нихъ шитьемъ. Все это ожидало пріѣзда жениха и невѣсты. Наконецъ, они прибыли и вошли на паперть: блѣдную и разстроенную Лизавету Наумовну, къ ужасу, уѣздной молодежи, велъ Никифоръ Ивановичъ Голубкинъ, спотыкавшійся почти на каждомъ шагу. Вошли въ церковь. Наступила тишина, прерываемая лишь гьлосомъ священника и шопотомъ нѣсколькихъ помѣщиковъ, спрашивавшихъ въ нетерпѣніи другъ у друга: "А что, каковы у васъ сѣн а, прос а, жит а?" Еще минута -- и вѣнчальный обрядъ былъ оконченъ. Поѣздъ двинулся въ имѣніе Голубкина, куда былъ приглашенъ почти весь уѣздъ. Было очень весело: о сѣнахъ, просахъ и житахъ наговорились до сыта. Невѣста, повидимому, была также весела; но, по словамъ кумы Голубкина, вела себя не очень пристойно: она часто перешептывалась съ Лихачевымъ, о которомъ всѣ знали, что онъ неравнодушенъ къ ней. Ужь начало разсвѣтать, когда гости, отыскивая невѣсту, чтобъ распрощаться съ ней -- начали собираться въ дорогу; но невѣсты нигдѣ не оказалось: она бѣжала съ Лихачевымъ.
Буйволовъ приходилъ въ ярость; Голубкинъ молчалъ.
-- Что-же ты молчишь, да сидишь сложа руки! напустился на Никифора Ивановича Буйволовъ. Вѣдь у насъ, слава Богу, законы есть! Можно требовать, чтобы по этапу препроводили обратно.
-- Нѣтъ-съ, къ чему, уважаемый Наумъ Ильичъ; оставимте мы лучше это дѣло... Что сдѣлано, то сдѣлано! Вѣрно ужъ такъ суждено: судьба-съ!.... Лизавета Наумовна очень хорошо знали, что онѣ дѣлаютъ-съ... Не намъ судить, отвѣчалъ скромно дѣвственный мужъ.