Глава 1

НОЧНОЙ ГОСТЬ

…Там долго ясны небеса… А. Пушкин

У самого синего моря лежал городок. Было лето 1948 года. Вечерело.

Я стоял у окна номера гостиницы «Волна». Сюда, в этот городок, я приехал из Москвы поездом. Завтра отсюда уеду пароходом.

Последние дни и ночи в столице, неугомонные, хлопотливые, полные тревог и опасений за успех премьеры и последующих двух-трех спектаклей, довели маня, режиссера-постановщика, до крайней усталости.

И теперь я направлялся через этот городок на один из приморских курортов.

Московский поезд пришел в Ченск в шесть часов вечера. Я расспросил, где гостиница, и с главной улицы, мимо магазинов с большими светлыми витринами под парусиновыми тентами, я свернул в переулок, сбегавший с горы.

Переулок мостили. Гарь от котлов с асфальтом, дым от костров и пыль стояли в воздухе. Но сладкий запах гелиотропа, тягучий, мягкий запах лаванды, густой запах розмарина неотступно следовали за мной из всех палисадников переулка.

В покое летних сумерек где-то слышался певучий звук поперечной пилы. И стучали и стучали топоры отрывисто и четко, то перебивая, то догоняя друг друга.

В гостинице у самого входа, за дверью, сидела девушка. Я увидел прямой пробор и дважды обвитые вокруг головы косы. Она низко склонилась над книгой.

— Можно ли мне здесь остановиться? Есть ли свободные номера? Завтра я уезжаю из Ченска.

Не отрываясь от книги, девушка произнесла:

— «Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крыльями, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца перепела, так Тарасов сын Остап налетел на хорунжего…»

Я подумал: «Она читает «Тараса Бульбу» Гоголя», и спросил вторично:

— Есть свободные номера?

Но девушка, словно не слыша вопроса, повторила: «…налетел на хорунжего…» — и протянула руку к стене, на которой висел небольшой плоский шкафчик с открытой стеклянной дверцей. В шкафчике на крючках висели ключи с номерками. Дежурная, не отрывая глаз от книги, сняла с крючка ключ, протянула его мне и сказала:

— Заполните листок по форме — это первое; оставьте восемь рублей — это второе. А третье… да… «налетел на хорунжего»… Если вздумаете прожить больше суток, не забудьте предупредить меня.

Я хотел было что-то сказать, о чем-то спросить. Но безнадежно: дежурная по гостинице точно навсегда ушла в книгу.

Я пошел с ключом по длинному коридору.

В номере, как полагается, были гардероб, стол, покрытый вышитой пестрой скатертью, умывальник, несколько стульев… Чистотой сверкали вымытые доски пола, благоухали цветы в глиняном кувшине, свежие, яркие, точно сорванные перед самым моим приходом.

Я распахнул окно.

Против гостиницы находился домик. На подоконниках — цветы. И чья-то рука спокойно и бережно отодвигала, убирала и снова ставила на место цветы. Видно, поливала.

Окна небольшие, почти квадратные, с белыми занавесками. В створках ставней вырезаны маленькие сердечки. На приступочках крылечка сидят старушки и кивают одна другой. Верно, они перебрасываются очень мирными словами: и про погоду, и про дождь, и как лучше засушить виноград и поострее приготовить баклажанную икру.

Мог ли я предвидеть, мог ли предугадать, что здесь, в этом городе, в 1948 году, в этот тихий летний вечер, всего через несколько минут, я стану участником таких событий, в достоверность которых я потом едва поверю!

Вот как это началось.

Неожиданный шумный, торопливый летний дождик вдруг залепетал, захлопотал, пролился на землю. И так же внезапно иссяк, угомонился.

Облокотившись на подоконник, я стал разглядывать переулок.

Вон там, из-за угла, показались юноша и девушка. Они шли медленно-медленно. Ведь доски тротуаров скользкие — можно и упасть. Но возможно, что они идут так медленно, чтобы подольше побыть друг с другом. Они молчат: верно, собираются сказать друг другу какое-нибудь заветное слово — всё собираются с духом и не соберутся. Вот они останавливаются перед моим окном, и мне слышно, как девушка говорит:

— Спасибо, Павел, вот я и пришла.

При этом она указала на маленькую калитку низенького зеленого забора совсем рядом с гостиницей.

— Надя! Я все собираюсь вам сказать…

Надя смеется.

Они говорят друг другу то «вы», то «ты».

— Еще зимой вот здесь, у калитки, помнишь… помните… тогда была! такая сильная вьюга… Зимой… вы точно так же начали: «Надя, я собираюсь вам сказать…»

— Я тогда не сказал, потому что… — отвечает Павел, — потому что у тебя замерзли руки, а я хотел, чтоб вы скорее отогрелись у печки.

— Теперь печка не помешает нам. Говорите!

— Я многое тебе говорю, когда я один…

— Но я вас тогда не слышу.

— Несколько раз я вам писал длинные-длинные письма.

— Но забывал их отправлять!

— Я не решался. А теперь скажу…

— Надя! Надя! — послышался голос из окна. — Пора ужинать!

— Иду, иду, мама!.. Павел, пришлите мне все ваши письма. Вот будет забавно! Учиться вместе в одном институте, видеть друг друга каждый день — и переписываться!

— Вы смеетесь!..

— Ничуть! Я жду от вас письма: на удивительной бумаге, в высоком, торжественном стиле. Только сегодня! И не приносите сами, а пришлите.

— Я не успею, почта уже закрыта.

— Как скучно получать письма из рук старого почтальона! Лучше уж почтовый голубь. У вас их много на чердаке.

— Ночью голуби спят!

— Ну что же! Тогда на крыльях ночных бабочек. Иначе я не хочу!.. Мама,- крикнула она, — иду! Прощайте!

Стукнула задвижка калитки. Умолкли одинокие шаги Павла.

Время шло. Уже темнело. А я все стоял и стоял у окна.

Горели звезды на небе. И в густой темноте под звездами совсем по-другому зазвучали гудки пароходов. А я все думал о чужом счастье — трогательной дружбе нерешительного Павла и насмешливой Нади.

Откуда-то издалека приходили и уходили звуки: обрывок песни, торопливые шаги прохожего, смех из-за занавески чужого окна.

И мне даже показалось: я очень давно знаю этот городок, знаком мне и этот номер гостиницы, потому что когда-то в своей далекой юности я слышал что-то очень похожее на разговор Павла и Нади.

Я включил настольную лампу. В окно влетела большая бабочка.

Она покружилась над столом и прильнула к абажуру. Я бережно снял ее и подошел к окну:

— Лети, ночной гость!

Она отлетает и возвращается к лампе: опять садится на абажур. Я снова снимаю ее.

Раздается резкий писк. Я рассматриваю бабочку. Тело желтое с черным. Передние крылья черно-бурые. Это она издала скрежещущий звук, чуть я дотронулся до нее. Я снова несу ее к окну. Одним пальцем держу брюшко, другим — грудку. Очень бережно. Очень осторожно. Но что это такое?

Мой палец на спинке бабочки упирается во что-то очень твердое. Опять подхожу к лампе, всматриваюсь. На спинке у бабочки какой-то нарост: твердый бугорок. Что такое? Я тронул бугорок — он скатился.

На спинке желтый рисунок, напоминающий череп. А бугорок похож на трубочку. Совсем как старинная грамота — свернутая трубкой старинная грамота.» на спинке бабочки.

Странный экземпляр! Впрочем, коллекционеру пригодится такая бабочка с бугорком. На площади рядом с вокзалом Педагогический институт. Я приметил это здание, когда, сойдя с поезда, вышел на площадь: большая дверь из черного дуба, на заходящем солнце блестели полированные медные ручки. А у двери справа дощечка: «Педагогический институт».

Завтра перед отъездом я сдам туда этот экземпляр.

— А пока иди сюда, — говорю я бабочке и кладу ее вместе с отвалившимся бугорком в коробочку из-под чая. — Спи.

Я погасил лампу и сразу заснул.

Глава 2

ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО

Письмо — рука, а где рука, там и голова В. Даль, Толковый словарь.

Утро. Трепетные зайчики на блестящем паркете института. Кабинет директора — профессора Тарасевича. Я представился и сказал:

— Может быть, для коллекции бабочек вашего института пригодится этот странный экземпляр…

Зазвонил звонок.

— Пора на занятия, — сказал директор. — Я руковожу кафедрой зоологии. Пожалуйста, ко мне на практические занятия.

Я пошел за ним.

Профессор представил меня студентам и сказал: amp;apos;

— Любезный гость предложил нашему вниманию совсем необычайный экземпляр бабочки… Простите… — замялся он, рассматривая бабочку. — Простите, — наклонился он ко мне: — я не успел вас спросить, чем, собственно, поразила вас эта всем известная бабочка Мертвая голова, живущая на картофельных полях?

— У нее на спинке был твердый нарост в виде трубочки, который затем скатился.

— Нарост? — переспросил иронически профессор и (ВЗЯЛ лупу (В руки.

— Степан Егорович! — услышал я знакомый голос и оглянулся. Это была Надя, а рядом с ней стоял Павел. — Степан Егорович, — сказала Надя, — мы все с детства знаем эту бабочку! Зачем нам рассматривать давно известную всякому школьнику бабочку Мертвая голову?

— Все же… все же… дар гостя… — произнес профессор и вдруг резко воскликнул: — Что такое? Что это значит? Спина перевязана тончайшими ниточками!

Он положил бабочку под призматический микроскоп.

— А вот тот самый бугорок, какая-то трубочка, что скатилась со спинки бабочки… Вот она! — И я подал профессору коробочку.

— Пинцет! — скомандовал профессор и, осторожно, коснувшись пинцетом трубочки, вытащил ее из коробочки. — Непостижимо! Удивительно! Может ли это быть? — говорил он, точно забыв обо всех окружающих.

И Степан Егорович при помощи пинцета развернул трубочку, склонился к ней, разглядывая ее в микроскоп. Затем он выпрямился:

— Письмо! Смотрите!

Все кругом стихло, замерло.

И директор стал читать. Он читал медленно, запинаясь, сбиваясь:

— «Надя! Надечка… или… случайный… друг далекий. Помогите: я потерял время! Ищу утраченное время! Спасите! Четыре или пять тысяч лет… назад… похитил сорокопут… полторы-две тысячи верст от вас… Координаты: сорок один градус двадцать восемь минут восточной долготы и сорок три градуса сорок две минуты северной широты… три крупинки… не касайся порошка, крупинку положи на землю: в трехстах шагах на юг от большого тракта и в ста шагах на запад от Великого потока. Заклинаю, не касайся порошка… бедствие повторится. Вернусь — обогащу человечество новыми открытиями…» Нет, трудно разобрать. Не понимаю, — сказал профессор.

Студенты поочередно склонялись над микроскопом.

— Ничего нельзя разобрать. Чернила растворились, — говорили они.

— Позвольте, позвольте, — сказал профессор, — мы не дочитали. Вот на изгибе письмеца видны слова: «Доктор Сергей Думчев». Подпись?

Потом вдруг все заговорили, перебивая друг друга. Кругом слышалось: «Какая нелепость! Письмо на крыльях бабочки!.. А сорокопут — это птица! Кого же она может унести? Разве червяка какого-нибудь своим птенцам. Какая чепуха!» Другие говорили: «Да! Действительно, тот, кто писал, утратил не только время и пространство, но и разум!»

Профессор Тарасевич водворил порядок.

— Давайте, — сказал он, — поблагодарим гостя за остроумную шутку и — воздадим должное мастеру столь тонкой ювелирной работы.

Я был до крайности смущен. Стал даже неловко оправдываться:

— Помилуйте, никогда я не сумел бы смастерить столь микроскопическое письмо.

— Товарищи! — зазвенел вдруг голос Нади. — Я виновата во всей этой шутке. Разве вы не прочли в письме мое имя?..

— Да, да, там есть обращение к ней! — зашумели кругом. — Читайте, вот в письме слово «Надя»!

— Признайтесь, Павел, — обратилась Надя резко к своему другу: — это вы для шутки смастерили этакий нелепый текст от какого-то доктора Думчева? Вы, — видно, хотели кинуть бабочку ко мне в окошко, а она залетела в другое окно. Правда? Что же вы молчите, Павел?

Кругом послышались насмешливые голоса:

— Павел всегда молчит! Молчит — значит, это он, он писал!

— Нет! — вдруг резко заявил Павел. — Я весь (вечер действительно писал письмо и собирался отправить его Наде. Вот оно! Впрочем, я не могу вам его показать. Это только для Нади.

— Покажи! Покажи! — раздались голоса,

Я посмотрел на юношу — он был смущен, и мне стало жаль его.

— Степан Егорович, — обратился я к профессору, — к чему это расследование? Текст шуточный, так примем же это как шутку. Разрешите откланяться. — И я простился с профессором и студентами.

Чорт меня дернул явиться сюда с этой нелепой бабочкой и ее дурацким письмом! Я был раздосадован. Я очень медленно закрыл за собою дверь института. Мне почудилось: из аудитории глядит на меня обиженный юноша Павел, хохочут студенты, а профессор иронически качает головой — ну и шутку преподнес нам гость из Москвы!

Глава 3

ЗАДАЧА ВЕЛИКОГО УЧЕНОГО

Ориентироваться на местности можно различными способами: по компасу, по карте, по часам и солнцу, по звездам, по луне в по другим предметам. Кроме того ориентированию помогает опрос людей, знакомых с местностью… Из учебника топографии

Из института я отправился в управление пароходства.

— Пароход придет завтра, — сказали мне в управлении.

Был полдень. Раскалилось солнце. Пыль. Зной

В досаде и обиде на самого себя за смешное положение, в которое я попал, навязываясь зоологу и студентам со своим странным даром, я бесцельно бродил по улицам. С энтомологией — миром насекомых — я был знаком только по Фабру.

Когда-то я прочел у Ромэн Роллана о Фабре — французском энтомологе девятнадцатого века. Роллан писал, что «Энтомологические воспоминания» Фабра восхищают его не меньше, чем лучшие произведения искусства.

На одной из улиц я увидел здание весьма занятной архитектуры.

Множество деревянных колонн, а над ними крыша с неожиданным острым шпилем и флюгером. Точно архитектор уже начал строить здание, потом передумал и изменил свой первоначальный план. Здесь помещалась городская библиотека-читальня. Я вошел в небольшой прохладный зал.

Старушка-библиотекарь со старомодной учтивостью спросила, что мне угодно почитать. Сначала я задумался. Я пришел сюда от скуки. Сразу не сообразишь, что выбрать. Но тут же решил: надо же что-нибудь узнать об этой нелепой бабочке, из-за которой я сегодня оказался в таком смешном положении. Скучая, я перелистывал определитель насекомых, затем стал просматривать труды Фабра.

Я уже собирался уйти и сложил книги для сдачи библиотекарю. Но, перелистывая последнюю книгу, остановился в недоумении.

Я увидел письмо на французском языке, под которым была подпись «Дарвин». Письмо было адресовано Фабру. Вот оно предо мной в книге Легре «Жизнь натуралиста Фабра» (Париж, 1924). Оказывается, великий ученый Дарвин переписывался со своим современником — натуралистом-энтомологом!

Письмо было датировано январем 1880 года. Значит, это было за три года до смерти Дарвина.

О чем же в 1880 году Дарвин писал Фабру? Я стал читать письмо. Оно меня поразило.

Письмо было посвящено практической проверке вопроса: есть ли у насекомых чувство ориентировки на местности?

В письме была разработана своеобразная задача: как сбить пчелу с того пути, по которому она инстинктивно летит в свое гнездо.

Дарвин писал:

«Дорогой сэр!

Позвольте мне подать вам одну мысль в связи с вашим чудесным рассказом о нахождении насекомыми своего дома. Нужно отнести насекомых в бумажных трубках на сотню шагов в направлении, противоположном тому, куда вы предполагаете в конце концов занести их. Но прежде чем повернуть в обратную сторону, нужно поместить пчел в круглую коробочку, которую можно вращать вокруг оси с большой быстротой сперва в одном направлении, потом в другом так, чтобы на время уничтожить у них чувство направления. Этот опыт пришёл мне в голову, когда в «Путешествиях Врангеля по Сибири» я прочел о замечательной способности самоедов держаться взятого направления в тумане во время странствий по ломаной линии среди торосов. Ч. Дарвин».

Великий ученый разработал стратегическую задачу: запутать пчелу, сбить ее с пути, чтобы она не нашла свое гнездо.

Выполнить эту задачу должен был Фабр.

Итак, Дарвин и Фабр намечают одну цель, объединяются в одной задаче: сбить с толку пчелу. Дарвин и Фабр в сговоре против пчелы. Помешать, запутать, перехитрить пчелу, чтобы она не смогла вернуться в свой дом, в свой улей!

Но как это осуществить?

Фабр старательно готовится.

Он организует своеобразную колонию земляных пчел. Для лучшего выполнения задачи устраивает специальный хитрый снаряд.

Пчелы помечены краской. Поместив пчел в наглухо закрытую трубку, Фабр уходит все дальше и дальше от их гнезда.

В самых неожиданных местах он кружит, петляет и вертит закрытую трубку, где помещены пчелы. Затем он открывает трубку.

Пчелы выпущены на свободу. Но пчелы находят правильный путь и благополучно возвращаются домой. Правда, не все, но большинство.

Тогда Фабр задумывает другую операцию: уже не в открытой местности, а в самых сложных природных условиях — в густом лесу, среди зарослей и оврагов.

Результат тот же!

Пчелы опять «перехитрили» Дарвина и Фабра. Они находят путь в свое жилье.

Итак, Фабр убедился, что пчелы обладают чувством направления.

Один из вечеров своей жизни Фабр называет «памятным».

В этот день, 6 мая, у него в кабинете вышла из кокона самка бабочки Сатурнии плодовой, или Большого ночного павлиньего глаза.

Кабинет Фабра превратился, как он рассказывает, в «пещеру колдуна»: в темную ночь, в бурю, в непогоду, сквозь чащу леса сюда прилетали бабочки-самцы. Они бились в окна, в двери, заполняли комнаты. Все летели. Летели сюда!

Фабр ставит опыт с бабочкой Дубовый шелкопряд и убеждается, что бабочки обладают таким обонянием, которое совершенно безошибочно за десятки километров ведет их к цели путешествия.

Тогда Фабр вот что придумал: он прячет самку! Но самцы летят к тому самому месту, где она сидела, то есть туда, где сохранился ее запах.

Я зачитался. Уже смеркалось. Я оторвался от Фабра. Сдал книги, но не уходил. В пустой читальне, вызывая недоумение библиотекаря и сторожа, которому пора было запирать читальню, я сидел и думал об одном.

Я говорил себе так: по подсказу великого ученого Дарвина, Фабр обнаружил безошибочное чувство направления у некоторых насекомых. Пчела как будто «перехитрила» и Дарвина и натуралиста Фабра. Но здесь неожиданное, своеобразное проявление инстинкта! И Фабр пришел к выводу, что какой-то очень тонкий запах, совершенно неуловимый для нашего обоняния, зовет самцов-бабочек сквозь бурю, непогоду, в темную ночь к самке.

Нет, не только к самке! Но и к тому предмету, который пропитывается ее неуловимым для людей запахом. Что, если сегодня в какой-нибудь чудесной лаборатории путем сложных анализов будет добыт этот самый состав, что привлекает за десятки километров бабочек? Разве не могу я допустить, что эти бабочки — Дубовые шелкопряды и Сатурнии — могут стать еще более верными письмоносцами, чем почтовые голуби?

Все это верно! Неоспоримо!

Но тогда… тогда и эта бабочка Мертвая голова, залетевшая ко мне в номер со столь странным письмом, — надежнейший письмоносец в чьих-то руках?

Конечно, для написания, для отправки микроскопического письма таким необычайным способом требуется огромное мастерство и умение. Неужели это работа студента Павла? А может быть, это шифрованное письмо? Но как разгадать?

Глава 4

РАЗГАДКА В ФОРМЕ НОВОЙ ЗАГАДКИ

На столе перед мастером Талкихорном лежат какие-то бумаги, но он не смотрит на них. С помощью круглой крышки от чернильницы и двух обломках сургуча он хочет найти своим мыслям выход из какого-то затруднения. То он помещает крышку в середину, то кусочек красного сургуча, то кусочек черного, Но ничего не получается. Он вынужден убрать все и начать снова. Диккенс, Холодный дом.

Самыми необычайными картинами были расписаны стены ресторана, куда я в этот вечер зашел из библиотеки.

Белый медведь, стоя на льдине, вытянул свою морду и касался острого паруса лодки, уходящей в даль неестественно голубого моря. А на другой стене дети, сидя на корточках, пускали в. бурный ручей меж снежных гор маленькую бумажную лодочку. К потолку были прибиты рога горного козла. С них свешивались две лампы под яркими цветными бумажными абажурами.

Я пил кислое вино, ел какое-то непонятное мясное блюдо с тушеными помидорами. На эстраде звенел струнный оркестр из трех музыкантов. И хотя в ресторане становилось все теснее и шумнее, но это не мешало мне думать о том, что было в письме Дарвина и в опытах Фабра.

Я говорил себе: все предстает теперь в новом свете.

Случайно полученное мною письмо не зря, неспроста и не ради шутки послано столь необычайным способом. Нет, это не дело рук студента института! Пойти бы к профессору Тарасевичу и поговорить с ним.

Я ушел из ресторана.

Раздумывая, разговаривая почти вслух сам с собой, я медленно брел по ночным улицам городка. Как отгадать, как прочесть странное письмо? Кто такой Думчев? И кто, наконец, адресат этого загадочного послания?

Дежурная по гостинице, как всегда, не отрывая глав от книги, сказала:

— Товарищ Нестеров! Вам письмо. Оно в номере. На сколько суток вы еще оставляете за собой номер?

— Только на сутки. Я уезжаю завтра, — ответил я.

В номере на столе лежало письмо. Оно было от профессора Тарасевича.

«Уважаемый товарищ Нестеров! — писал профессор. — Простите, что называю вас так официально, но я не знаю вашего имени, отчества. Посылаю к вам студента Павла Белякина с письмом. Я © точности выяснил: ни он и никто другой из студентов не писал этого удивительного письма. Неожиданные соображения пришли мне в голову. Если можете, не уезжайте сегодня — приходите в институт. Жду с нетерпением. Профессор С. Тарасевич».

Я немедленно отправился в институт.

Профессор ходил большими шагами по кабинету, видно чем-то встревоженный. Он обрадовался мне и начал с извинений. Но по всему было видно, что мысли его далеки от тех любезных фраз, с которыми он обратился ко мне:

— Ваш визит к нам в институт прошел в какой-то странной, шутливой атмосфере. Беру целиком вину на себя, дорогой гость. Простите нас!

— Степан Егорович, стоит ли об этом вспоминать! Я человек необидчивый.

— Вы-то прощаете, но здесь вина не только перед вами.

— А перед кем же? Перед студентом Павлом Белякиным?

— Да нет же! Не Павел Белякин писал это письмо.

— Но позвольте, я сам невольно слышал, как студент

Павел Белякин договаривался со студенткой Надей о присылке письма своеобразнейшим способом на крыльях ночных бабочек. И в тот же вечер прибыло ко мне письмо. Это первое совпадение. А потом второе: в письме обращаются именно к Наде. А третье совпадение…

— Совпадение, совпадение! — перебил меня горячей скороговоркой профессор. — Нельзя, дорогой гость, своеобразие и сложность человеческой жизни решать методами математики. В геометрии так: установил признаки равенства сторон и угла в двух треугольниках — значит, эти треугольники равны. А в жизни иначе. Поймите. Я со всей точностью выяснил: Белякин не писал этого письма Здесь что-то другое.

— Как? И вы, Степан Егорович… — начал было я, но профессор не дал мне договорить.

— Я приготовил вам презанятный сюрприз. Вот перед вами два микроскопа. Оба поставлены на большое увеличение. В одном — обычная наша бумага. Она беловатая, отдельные волоконца невелики и почти одинаковых размеров. На такой бумаге мы пишем. А в другом микроскопе письмо, которое вы нам доставили. Взгляните сюда…

Я посмотрел в другой микроскоп: бумага сероватая, мохнатая, волокна различной величины и между ними какая-то засохшая жидкость.

— Это письмо Думчева! Понимаете? — воскликнул профессор. — Ведь человек, скрывающийся под фамилией Думчева, пишет на бумаге не нашего фабричного производства. Эта пористая бумага развалилась бы, но она пропитана каким-то странным раствором.

Я хотел поделиться с профессором той беспокойной мыслью, которая овладела мной после чтения письма Дарвина к Фабру. Но Степан Егорович был, по видимому, одержим какими-то своими догадками. Он предупредил меня.

— Я преподнесу вам второй большой сюрприз! — Воскликнул он. — Как вы думаете, какое место на земном шаре указывают координаты таинственного письма? — И, не дав мне что-либо сказать, объявил:- Это координаты нашего городка.

Я был изумлен:

— Как? Но Думчев пишет, что находится в тысяче пятистах или двух тысячах верст отсюда! Так указано в письме.

— Не полторы и не две тысячи, а пятнадцать-двадцать километров. Здесь какая-то ошибка.

— Но почему же?

— А потому, что радиус полета бабочки — пятнадцать-двадцать километров. Следовательно, жизненный факт исправляет ошибку корреспондента, уменьшая расстояние в сто раз. В сто раз! Значит, писал письмо тот, кто находится совсем близко от нас — в пятнадцати-двадцати километрах.

— Пусть так! Но время… В письме указано: «четыре-пять тысяч лет»…

— Если уменьшить эти цифры тоже в сто раз…

— Понимаю! Не тысячи лет, а десятки лет… Но позвольте, позвольте, Степан Егорович! А все эти нелепости: «потерял время, ищу утраченное время»… а сорокопут?

— Внесемте же наши исправления в письмо, и многое прояснится: уже не полторы-две тысячи километр, а пятнадцать-двадцать…

— Не километры! В письме указаны версты, — поправил я профессора.

— Версты… версты! Почему версты, а не километры? Странно! Значит, писал человек пожилой, такой человек, который привык считать расстояние верстами, по-старому… Следовательно… следовательно, неведомый отправитель письма человек пожилой, — продолжал Тарасевич. — И находится он либо в самом городе Ченске, судя по координатам, либо где-то в радиусе пятнадцати-двадцати верст.

— Вот и вся наша разгадка, — сказал я со вздохом.

— Да-с! Разгадка в форме новой загадки, — произнес профессор и устало опустился в кожаное кресло.

Глава 5

ОТКРЫТИЕ ПРОФЕССОРА ТАРАСЕВИЧА

Но это было только близко к истине, а не сама истина. Н. Лесков

Мы оба долго молчали.

В тиши этого кабинета я снова вернулся к своей прежней беспокойной мысли и решил, наконец, рассказать о ней профессору.

— Вы знаете, Фабр утверждал на основе ряда опытов, что чувство направления у пчел…

— Фабр… Чувство направления… — повторил профессор Тарасевич и вдруг вспыхнул:- Мог ли Фабр знать, что его величайший труд по систематизации чувства направления у насекомых — этот труд обратится в самое злое дело против его родины, против родной Франции!

— Как так? — воскликнул я.

— А вот как: пчелы отменные письмоносцы. Понимаете ли? Шифрованная почта)! Говорят: хороша голубиная почта, но голубь заметен! Его подстрелят! А пчела? А бабочка? О, тут полная гарантия тайны! Вот почему предлагаю не шутить над этим нелепым письмишком, доставленным вам бабочкой.

— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Вы, профессор, стали говорить о Фабре… Вот я читал письмо Дарвина к Фабру о чувстве направления у насекомых…

— А знаете ли вы, — перебил профессор, — что немцы повернули это открытие против самой же Франции и подготовили его действие еще задолго до первой мировой войны?

Я с недоумением смотрел на него: война — и пчелы? Война — и бабочки?!

— Дело было поставлено на научную, так сказать, почву, — многозначительно сказал профессор.

— Но как?

— Есть материалы о тайной пчелиной почте немцев в первую мировую войну.

Профессор Тарасевич снял с полки толстый том и прочел:

— «Известно, что весьма задолго до войны немцы отдельными семьями поселились во Франции, в двух, в трех верстах от границы. Здесь они умышленно стали заниматься весьма невинным и полезным делом: пчеловодством. В те дни, когда ветер дул из Германии, немцы у себя там, в Германии, зажигали жаровни и топили на них сахар. Пчелы летели к ним из пасек Франции. Годы шли. Пчелы поколение за поколением летают в Германию и возвращаются во Францию. Началась война. И в дни войны были обнаружены на многих пчелах шелковинки. Было выяснено: немцы или их агенты, прежде чем выпустить в Германию пчелу из пасеки, находящейся во

Франции, отмечали пчел по условному обозначению шелковинками специального цвета: зеленая шелковинка обозначала пехоту, желтая шелковинка — артиллерию и так далее. При этом по количеству пчел, прилетающих с той или иной шелковинкой, можно было заключить о количестве дивизий, направляющихся к границе».

Я с интересом выслушал профессора, но все же выразил недоумение: неужели в наши дни люди серьезно станут тратить время и труды на переписку по пчелиной почте?

Профессор пожал плечами:

— В наши дни?! Извольте! Слушайте! Я расскажу вам, как техника помогает пользоваться пчелиной почтой.

Усыпляют пчел. Это легко делается. В улей напускается дым. Пчел уносят в темное помещение — фотолабораторию, где горит красный фонарь. Тут тонкими щипчиками расправляют крылья пчел и накладывают на них специальный светочувствительный раствор, такой же, каким обычно покрывают фотобумагу, чтобы получить фотоотпечаток. При фотографировании депешу настолько уменьшают, чтобы она могла уместиться на крыльях пчелы. Зачем отпечатывают на крыльях миниатюрную депешу, опять фиксируют ее и сушат, то есть проделывают то же самое, что с фотобумагой при отпечатывании негатива. Когда отпечаток готов, пчеле дают проснуться, и она улетает. А тот, кто ее ждет, умерщвляет пчелу, увеличивает находящийся на крыльях отпечаток и прочитывает сообщение.

— Вот не ждал! Странная служба у пчелы!

— Да, пожалуй! Но совсем другую задачу ставили перед собой советские ученые-пчеловоды. Знаете ли вы, что пчела никогда не летела на красный клевер? А наши пчеловоды выдрессировали пчелу так, что она опыляет красный клевер и посещает уже лекарственные растения.

Человек может получать мед с новыми лечебными свойствами. Так человек подчиняет и переделывает природу.

— И это все на основе опытов Фабра?

— Не совсем так. Это скорее всего вывод из опытов советского ученого Кулагина. Фабр выпустил в лесу пчел. Но пчелы не все вернулись к себе домой. Так? Так! Он и решил: эти пчелы заблудились, погибли.

В наше время советский ученый Кулагин пришел к более примечательному выводу.

В ясный летний день Кулагин и студенты привезли в Москву с пасеки пчел. Все пчелы были, конечно, с отметинкой. Везли их в закрытых коробках.

В Москве долго и много кружили по улицам, переулкам, дворам. Выпустили пчел в комнате у открытого окна где-то около Пушкинской площади. Кулагин послал студентов обратно на пасеку, а сам остался на том самом месте, у того самого окна, где выпускал из коробок своих пчел. Студенты встречали на пасеке пчел и сообщали по телефону Кулагину, какие пчелы вернулись. Уже наступал вечер. И вот студенты выяснили, что три пчелы не вернулись к себе домой. Верно, заблудились в Москве и погибли. Наступала ночь, а Кулагин все сидел у окна, через которое он выпускал пчел. И ждал.

И он дождался.

Сюда, в окно к Кулагину, прилетела с жужжанием сначала одна пчела с отметинкой, потом другая, за ней третья. Они не нашли дорогу на пасеку и вернулись в ту комнату, откуда улетели.

— Как же это понять, Степан Егорович? — спросил я. — Пчелы к своему родному улью потеряли направление, заблудились в Москве, а вот к чужому дому, откуда их выпустили, нашли обратно дорогу?

— Эта загадка Кулагиным была разгадана. Когда пчела летит, она оставляет в воздухе струю пахучего вещества. Ведь у рабочей пчелы на конце брюшка находится железа, которая выделяет пахучую струю. Летит одна пчела, потом другая, третья… Тут уж трасса, душистая трасса. День в Москве был тогда очень тихий, ни ветерка. И вечер был совсем тихий. Так что пчелиная пахучая автострада начиналась от окошка во дворе, что около Пушкинской площади, и тянулась, тянулась куда-то далеко…

— Это что ж, сигнализация? — спросил я.

— Да, своеобразная сигнализация. Но мы уклонились. Ведь загадочное письмо принесла нам не пчела, а бабочка…

— Нет, мы не уклонились, — ответил я: — человек дрессирует пчелу. И я все думаю: кто-то выдрессировал эту бабочку, и она стала письмоносцем.

— Тут световое раздражение: бабочка залетела на свет.

— А может быть, есть опыты по дрессировке бабочек при помощи светового раздражения?

— Не знаю! — развел руками профессор Тарасевич. — Но вот обоняние бабочки, конечно, можно принять в расчет. Вот, например, бабочка Адмирал, или Ваннеса атланта, питает страсть к бродящему соку березы. Она чует его на очень далеком расстоянии. Помню, я был еще студентом и на практике проверял остроту обоняния у бабочек. Я видел, как бабочки Адмиралы слетались к березе и погружали свои хоботки в, трещину древесной коры. Я мазал забродившим березовым соком деревцо молодого тополя, и что же вы думаете: бабочка Адмирал летела на тополь и льнула к этой коре. Однажды я вытер тряпочкой деревцо — иду с тряпкой, а за мной бабочки Адмиралы летят. А бабочку Траурницу я часто находил на полусгнившем барабане у колодца: дощечки там были гнилые, поросли зеленым мхом. Взял я однажды несколько гнилушек, намочил в кадке и хорошенько спрятал. Смотрю — летит Траурница прямо к моим гнилушкам, спрятанным в укромном уголке… Ну вот, Григорий Александрович, небольшая лекция о практическом применении чувства направления у насекомых, — закончил профессор Тарасевич. — Но как жаль, что все эти знания не помогают раскрытию тайны этого письма! — И он развел руками.

Было уже поздно. Я стал прощаться. Профессор зажег свечу, чтобы проводить меня по темному коридору до дверей. Зажигая свечу, он глянул на стол, где лежала бабочка Мертвая голова, и рука его, державшая свечу, повисла в воздухе.

— Что с вами, профессор?

— Позвольте, позвольте! — воскликнул вдруг Степан Егорович. — Ведь наши большие городские картофельные поля возделаны за тем самым пустырем, где находятся запущенные и забытые каменоломни, гигантские пещеры, заброшенные выработки и подземелья. Там же руины развалившихся каменных построек. Все это в пятнадцати-двадцати километрах от города. Там и писал этот человек свое удивительное письмо.

— Но почему же именно там? — с недоумением воскликнул я.

— Как? Вы не понимаете? Бабочка Мертвая голова бытует только на картофельных полях. А они находятся вот где, — и профессор указал на карту города.

— Степан Егорович, завтра же утром я туда отправляюсь!

— Как жаль, что мне нельзя ни на час отлучиться из института! А то я бы пошел с вами. А дорога ведет к дачному поселку научных работников. Поселок имени Ломоносова. К вечеру, Григорий Александрович, вы вернетесь обратно и непременно придете ко мне.

Было поздно. Городок спал. Профессор Тарасевич со свечой в руке проводил меня на крыльцо. Прощаясь со мной, он понизил голос:

— Должен признаться, мне здесь чудятся разные неожиданности, превратности. Так что будьте ко всему готовы. А впрочем, может быть это какой-нибудь дачник-шутник забавляется или ученый ставит какие-то опыты… Но почему он пишет так загадочно? Почему находится е поисках какого-то утраченного времени?.. Ну, довольно! Прощайте! Увидите этого корреспондента — кланяйтесь ему от меня. Прощайте!

На другой день чуть свет я отправился на поиски доктора Думчева.

Глава 6

ПО ДОРОГЕ К КАМЕНОЛОМНЕ

Блистательный мне был обещан день, и без плаща я свой покинул дом… Шекспир. Сонет XXXIV

Ласковый ранний холодок. Я иду туда, куда указал мне профессор Тарасевич. Туда — к заброшенным каменоломням и подземельям, к тем забытым руинам, откуда, возможно, прислано это удивительное письмо.

Дорога к дачному поселку асфальтирована. По обеим сторонам растут в два ряда молодые гибкие тополя. Верно, их посадили тогда же, когда асфальтировали дорогу.

Я иду по тропинке рядом с дорогой.

Сквозь чащу кустарника то показывается, то исчезает море. Дорога поднимается все выше и выше. Потом спускается. Вновь поднимается. И там, на другой горе, виднеются белые домики дачного поселка научных работников.

Внизу под горой, в долине налево от асфальтового шоссе, отходит извилистая проселочная дорога. Она бежит к роще. За рощей очертания белых разрушенных стен. Пустырь. А там, дальше? Кажется, там — картофельные поля.

Спустившись с горы, я свернул в тихую прохладу рощи. У поворота дороги встретил женщину и мальчика лет семи-восьми. Они вели на поводу прихрамывающую лошадь. Мы разговорились. Женщина рассказала, что работает в подсобном хозяйстве научных работников; лошадь ушибла ногу о борону. И теперь надо показать эту лошадь ветеринарному врачу.

— А там, за рощей, — спросил я, — что за развалины?

— Там до революции была усадьба. Чудак-помещик жил, — разъяснила мне женщина, — потом добывали там камни для дороги и домов. Поначудил этот помещик, понастроил разные ходы под землей так, чтобы прямо из своей спальни да под землей к морю выходить. А то бывало и по ночам при луне у моря вдруг сам появится и гостей за собой с музыкой приведет. Наши старики рассказывают: «Приходим мы, — говорят, — на музыку эту к морю, подходим ближе — глянь, а музыки уже не слышно, и людей не видно — обратно музыка под землю ушла…»

Я не дослушал, попрощался и пошел дальше, туда, к развалившейся усадьбе, каменоломням, руинам.

Где-то здесь, за вот этой рощей, скрыта разгадка письма. Думчев!

Тот, кто скрывается йод этим именем, находился где-то здесь, совсем, наверно, близко.

Я пошел быстрее.

Роща стала гуще и темнее. Проселочная дорога оборвалась.

Я шел по аллее каштанов полутемной и прохладной, меж прямых черных стволов. Аллея стала расширяться и замкнулась вокруг деревянной полуразрушенной беседки. Тут же валялась оторванная калитка.

Неожиданная акация, выросшая, по видимому, уже после того, как люди перестали посещать беседку, заслоняла вход.

С большим трудом я пробрался в беседку. Здесь торчали полусгнившие, столбы столика и скамеек.

Я присел на край сломанной скамейки. Рассматривая эту пустую, забытую, заросшую беседку, я тронул рукой акацию и увидел гнездо ос.

Мне показалось примечательным, что весь «город» ос обращен вверх дном: каждая ячейка смотрит вниз. Опрокинутый город!

Осы накидывались на деревянные планки и возвращались к гнезду. Бумажные осы! Отмахиваясь, я оторвал кусочек их сооружения. Правда ли, что они, бумажные осы, подсказали человечеству, как производить бумагу не из тряпки, а из древесины? Бумага из льняного тряпья стоила слишком дорого. А культура человечества требовала все больше и больше бумаги. Шли тысячелетия. И только сто лет назад был открыт секрет производства бумаги из древесины. И на такой бумаге мы сейчас пишем и печатаем книги. Может быть, изобретатель бумаги из древесины действительно увидел, как осы выскребывают своими челюстями волоконца дерева, растирают их в мелкий порошок и, выделяя клейкую жидкость — слюну, отепляют бумажный шарик. Этот шарик они прессуют челюстями-превращают в тоненькую пластинку. Бумага для стен их жилищ готова.

В беседке было тихо. Где-то перекликались гудки пароходов. Совсем рядом со мной с резким свистом пронесся стриж. Солнце пробилось сквозь узорную зелень акации и осветило город ос. Я глянул на оторванный мной кусок бумаги от гнезда. Достал карандаш, чтобы написать два-три слова. Рука моя остановилась… Как странно!

Бумага сероватая, мохнатая, слегка пористая… Ведь она так похожа… на бумагу загадочного письма. Но эта бумага разваливается у меня под карандашом. Писать на ней нельзя…

Вдруг раздался неожиданный резкий лай собаки.

Карандаш выпал у меня из рук. Я не стал его искать, выбежал из беседки и перескочил через небольшой ручей. За ручьем был пустырь. А на пустыре — груды камня, развалившиеся каменные стены, сверкающие своей белизной на солнце. Из стен и в глубоких ямах росла густая трава. Высоко вздымались лиловато-красные пирамиды иван-чая и качались огненные головки полевого мака.

Глава 7

ОВОЩНАЯ БАЗА РАЙПИЩЕТОРГА

Длить споры не мое желанье. А. Грибоедов

Лай точно исходил откуда-то из-под земли. Я стал присматриваться и прислушиваться.

Да! Лай шел прямо из каменоломни. Она находилась совсем недалеко от меня. В одном из углублений был сделан вход. Он был покрыт тесовым навесом. На навес были положены квадратики дерна. Это было сделано наспех; там и здесь из-под дерна еще виднелся белый тес. К этому входу вела неровная дорога, вся в ямах и камнях.

Так вот откуда лай! Здесь кто-то живет!

Я подошел к входу и медленно и осторожно стал спускаться вниз. Несколько каменных ступенек. Площадка. На площадке стол, два стула. На столе мерцал фонарь «летучая мышь», лежали счеты и какая-то книга..

С этой площадки ступеньки вели дальше в глубину. А оттуда шел отрывистый лай собаки.

— Слушайте! — крикнул я в. темноту.

— Кто там? — послышался крик из подвала.

Собака, заслышав эти два слова — «кто там?» — еще яростнее залилась.

— Фу, замолчи ты, Грубианка! — прикрикнул кто-то на собаку.

Собака смолкла.

— Есть тут кто-нибудь? Выходите!

Сначала молчание, потом… потом снова окрик:

— Кто там?

И снова собака, точно отвечая на эти два слова, отчаянно залаяла и неожиданно из глубины прыгнула прямо на площадку. Прыгнула и как вкопанная остановилась. Вся рыжая, а спина черная. Она поглядела на меня и совсем не грозно махнула пушистым хвостом.

Кто-то, кряхтя и охая, взбирался по ступенькам. Из темной глубины появилась рука с зажженным фонарем.

Высоко держа фонарь над головой, предо мной предстала могучая женская фигура в ватнике и больших охотничьих сапогах.

— Здравствуйте! — пробасила женщина и добавила: — Приехали? По вызову’-

— Приехал, — ответил я в недоумении.

— А где ваш транспорт?

— Какой транспорт?

— Без транспорта нельзя.

— Но я… я пришел…

— То-то и дело, что ходят сюда многие.

— Многие? — переспросил я. — Значит, не я один!

— Вы что, загадочки пришли загадывать или за овощами сюда явились?

— Как за овощами?

— Лук, морковь, репа, свекла.

— Да нет же, нет!..

— Ну, будет! Если вы за овощами, то почему же без машины? И еще пустыми разговорами занимаетесь. Без машины, без тары для погрузки с базы…

— С какой такой базы?

— Как с какой базы? С этой самой! С базы Райпищеторга.

— А кто же вы? — в отчаянии воскликнул я.

— Как так — кто я? Я Анна Ивановна Черникова — заведующая базой Райпищеторга.

— Простите! Простите! Я, собственно, по поводу письма. Отсюда, — при этом я указал на картофельные поля, что виднелись вдали, — ко мне прислали письмо на крыльях бабочки. Я ищу доктора Думчева.

— На крыльях бабочки?! Чудной вы какой… — начала Анна Ивановна и вдруг сочувственно кивнула головой. — Ах! Ах! Так вы врача ищете? Заболели? Эго, голубчик, вам надобно в поселок научных работников. Там есть доктор и больница большая. Бедненький!.. Голова, видно, болит. Небось, и жар есть и мерещится вам что-то. Вот беда, проводить вас не могу — базу оставить нельзя. Сейчас за овощами приедут. Как вы врача-то найдете?

— Прощайте! — крикнул я и кинулся прочь.

Перескочив через ручей, я оглянулся: в дверях овощной базы Райпищеторга стояла Анна Ивановна Черникова. Она держала на поводке свою собаку и смотрела мне вслед.

Собака умильно виляла хвостом.

Глава 8

СТАРЫЙ СТОРОЖ ИНСТИТУТА

— Ах, случай! — скажет мой критик. — А если бы случай не привел туда цирюльника и в это самое утро, что было бы с пьесой? — Она бы началась брат мой, в какое-нибудь другое время… Бомарше о своей комедии «Севильский цирюльник»

Долго и бесцельно бродил я по пустырю и роще. А под самый вечер вернулся в город. Из городского сада доносился смех. Слышалось пение. Звучала музыка вальса.

— Степан Егорович! — вскричал я, входя в кабинет профессора. — Все вздор! Все шутка! Побывал я там, откуда, как мы думали, наш незнакомец шлет свои удивительные письма. Искал этого Думчева! И что же? Там база Райпищеторга. И больше ничего!

— Сядьте, мой друг, и расскажите подробнее, — попросил профессор.

— Нет, нет, увольте! — отказался я. — Очень устал. Все это, действительно, нелепость. Нелепость! Мне пора уезжать. Прощайте, профессор!

— Что ж, прощайте! — сказал профессор и вышел из кабинета, чтобы проводить меня до дверей.

Мы простились. Я сделал несколько шагов, но остановился.

— Григорий Александрович! — окликнул меня профессор. — Будете возвращаться о Москву — милости просим, непременно заходите.

— Хорошо, спасибо! Зайду!

— Поговорим еще немного о Думчеве, — прибавил профессор.

— О чем угодно, только не о Думчеве! — воскликнул я.

Я не заметил о темноте, как захлопнулась дверь, и прибавил: — Забудем о нем: не было нигде никогда никакого Думчева!

— Как так не было? — услышал я тихий старческий голос почти рядом с собой. — Как так не было? — повторил этот же голос из темноты.

Я вздрогнул.

— Кто это говорит?

— Это я, Андрей Варфоломеевич, сторож институтский. Вот вынес я стул сюда. Ночь теплая. Музыка. Вальсы всякие слушаю… Да, сударь мой. А почему вы утверждать изволите, что не было Думчева? Ведь был! Был такой Думчев! Только мало кто помнит его. Лет сорок — сорок пять назад жил в этом городе. Недолго здесь пожил и вдруг исчез. Я лично его знал. Вот в этом самом здании, где теперь институт, тогда гимназия была. И в ней я сторожем служил. А Думчев, Сергей Сергеевич, как приехал сюда, вот в том доме, что напротив нас, поселился. Видите? Вон тот, с башенкой, дом!

— Вижу! Вижу! Говорите, Андрей Варфоломеевич!

— Что ж тут, сударь, долго говорить, ежели в этом самом доме, что с башенкой, живет и здравствует невеста самого Сергея Сергеевича Думчева. Ждет, сердечная, до сего дня своего жениха.

— Невеста?

— Зовут ее Надежда Александровна Булай. Возраста она уже почтенного. Ну, помоложе меня лет этак на десять. Шестьдесят-то ей будет. А невеста она, так сказать, особенная. «Вечная невеста» — такую кличку очень давно дали Надежде Александровне.

— Надежда? — переспросил я. — Надя!

— Да, Надежда Александровна.

— Надежда! Значит, Надя! Ведь это имя из письма… из письма Думчева! — почти прокричал я.

— Сударь! Сударь! Уважаемый!.. — звал меня Андрей Варфоломеевич.

Но я уже ничего не слышал и не видел. Перебежал площадь и остановился у крыльца дома, указанного стариком.

Полная луна осветила белую эмалевую дощечку на дверях домика.

Я прочел: «Надежда Александровна Булай. Зубной врач. Прием все дни, кроме воскресенья».

Но в доме было темно. В дверь я не постучал.

Глава 9

В ДОМЕ С БАШЕНКОЙ

Такую любовь не видит никто. Видит разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай. А. Чехов

Только взошло солнце, а я уже был у дома с башенкой. Около эмалевой дощечки — надпись, сделанная чернилами на обрывке пожелтевшей бумаги: «Звонок не звонит, прошу стучать».

Гудки парохода с моря снова напоминали мне: пора уезжать. И я, точно оправдываясь, говорил себе: «Сейчас все выясню и сегодня же уеду из этого города».

Я постучал, но дверь мне не открыли. Снова постучал — молчание.

Посмотрел на часы: шесть. «Не слишком ли рано?» подумал я и пошел бродить по улицам.

Сразу за городом начиналась степь. Из степи, уже выгоревшей на солнце, тянулись к городу двумя рядами своих каркасов недостроенные дома. Шумел и пыхтел паровозик на узкоколейке, таща платформы, груженные песком, кирпичом, блоками.

Подъезжали грузовые машины. Подъемные краны, регулируемые машинистом, сидящим в будке, забирали прямо с платформы на верхние этажи блоки, а рабочие, весело перекликаясь с машинистом и друг с другом, выкладывали на фермах каркасов ряд за рядом полые блоки. А там, далеко в степи, поднималась к небу остроугольная буровая вышка и слышался острый, резкий, пронзительный скрип лебедки.

Над морем летали чайки.

И чтоб сократить время ожидания, я пошел на вокзал. Выйдя на перрон, я упорно стал дожидаться прихода дальнего поезда и зачем-то беспокоил проходящего, по перрону дежурного по станции: скоро ли поезд?

Вот пришел дальний поезд. На тихой станции стало шумно, беспокойно. Забегали люди, зазвенели крышки чайников. Свисток поезда. И снова все кругом опустело.

На часах было девять. Теперь пора. Пора вернуться и постучать в закрытую дверь загадочного дома.

На мой осторожный стук послышался поспешный голос: «Иду, иду!»

Дверь приоткрылась. Маленькая остроносая женщина высунула голову, повязанную белесоватым, когда-то голубым платком. Быстрые, любопытные глаза внимательно поглядели на меня.

— Ага! Вы тот самый, что ехали в вагоне, где моя Зинуша проводником? Пожалуйста, заходите! Я ее разбужу.

— Нет, нет! Я пришел к зубному врачу Надежде Александровне Булай.

— К Булай? К Надежде Александровне? Пожалуйста, проходите. Присядьте вот тут. — Она указала на одинокий стул среди высоких шкафов и кованых сундуков, заполнявших длинный коридор. — Сейчас постучу.

Подойдя к какой-то двери, она постояла, к чему-то прислушалась и вернулась обратно.

— Сколько ни живу здесь, а не возьму в толк ее жизнь. Неизвестно, когда встает, когда ложится. И сейчас не пойму: спит или не спит. Больные все больше после обеда приходят.

— Что ж, — поднялся я, — приду и я после обеда.

— Видать, вы приезжий? — сказала она.

— Приезжий.

— А откуда будете? Надолго ли сюда? Часто ли к ней ходить будете?

— Не много ли вопросов сразу?

— Ах, гражданин, — сказала женщина тихо, — не от любопытства спрашиваю, а от боязни! Боюсь! Ох, как боюсь, опасаюсь я! Всего в этом доме боюсь.

— Чего же вы боитесь?

Она еще больше понизила голос и, указывая на ту дверь, к которой раньше подходила, заговорила:

— Ее боюсь…

В эту минуту дверь отворилась.

— Вот она! Ну потом, потом все расскажу вам…

На пороге стояла женщина, высокая, седая, очень гладко причесанная, в черном старомодном платье, глухо застегнутом, с буфами. На вид ей было лет шестьдесят — шестьдесят пять.

— Надежда Александровна Булай?

— Пожалуйста! — сказала она и повела меня по темному коридору. — Заходите! — Булай раскрыла дверь кабинета.

«Странный кабинет», подумал я входя.

Комната была сплошь заставлена старинными шкафчиками со множеством ящиков и ящичков, низенькими креслами, столиками с бесконечными безделушками. На стенах без всякого порядка висели гравюры и репродукции старинных картин, изображавших радостный семейный уют. Картины были в почерневших от времени золоченых рамах с отбитыми краями. У окна стояло зубоврачебное кресло, сиденье и подголовник которого были обиты малиновым бархатом, сильно потертым.

Все носило следы старины, некоторой дряхлости, но нигде не было ни пылинки.

— Садитесь в кресло, — сказала спокойно Булай.

Она неторопливо и спокойно поправила у большого зеркала в черной резной рамке свою и без того гладкую прическу.

Подошла к умывальнику и стала мыть руки.

— Надежда Александровна, я не больной!

— Зачем же вы пришли?

— Чтобы поговорить о докторе Думчеве.

— Сергее Сергеевиче? — переспросила она спокойно и тихо и как-то особенно светло. И при этом без всякого удивления: точно все время, до самого моего прихода в эту тихую комнату, она про себя произносила его имя.

В дверь слегка постучали.

— Надежда Александровна, — послышался голос соседки, — вы не брали из кухни мою эмалированную кастрюлю, что с луженым дном?

— Нет, Авдотья Васильевна, не брала.

— Не брали? Ну и хорошо. Может, моя Зинуша припрятала. Потом ее спрошу. Спит она, сердечная, сейчас… Да, вот еще что я вам скажу. В том сундуке, что на кухне, мышь всю-то ноченьку скреблась. И теперь она, видно, там. Открыть бы, выгнать бы…

— Мышь? В моем сундуке, что с письмами?

Булай вышла из комнаты.

Авдотья Васильевна осталась в комнате и заговорила:

— Боюсь я… Того боюсь, что, верно, не в своем уме моя соседка. Зинуша моя с поездом на целые недели уезжает. Во всей квартире остаюсь я одна с Надеждой Александровной. Ходит она тихо, говорит мало, на дорогу все глядит, жениха какого-то ждет. А самой невесте саван пора шить… Зинуша говорит: «Мама, чего вы беспокоитесь?.. Человек живет тихо, дело свое исполняет. Вполне нормальная старушка». А я все сомневаюсь. Коли будете к ней ходить, присмотритесь, мнение свое составьте и мне скажите: надо ее опасаться или нет…

Послышались шаги Булай. И соседка ушла,

Я снова обратился к Булай:

— Сергей Сергеевич исчез…

— Нет, нет! Не произносите этого слова! Он просто вышел… вышел из этого дома.

— Вышел?! Давно? — вырвалось у меня.

Но сразу я почувствовал всю бестактность моего восклицания, смутился и смолк.

Булай помедлила, словно собираясь с духом, и сказала:

— Простите, как вас зовут?

Я назвал себя.

— Так что же, Григорий Александрович, привело вас сюда? Ведь доктор Думчев всеми забыт.

— Нет, — вырвалось у меня, — Думчев вовсе не забыт. Сейчас ни о чем не расспрашивайте. Одно странное событие приблизило меня к Думчеву. Возникло желание помочь. Поверьте мне: я не оставлю этого дела. Даю вам слово. Но прошу: пока не спрашивайте ни о чем.

— Хорошо, я вам верю.

— Но я не знаю ничего о Думчеве.

— Думчев, — произнесла Булай размеренно и спокойно, — был удивительный… замечательный человек. Так что если вы, Григорий Александрович, желаете действительно все узнать о нем, не задавайте вопросов. А то вы не увидите живого Думчева: останутся лишь ваши вопросы и мои ответы.

— Что же вы предлагаете?

— Отложите свое вечное перо и слушайте!.. Это было давно… — начала Булай.

За дверями послышался шум.

— Не обращайте внимания, это Гибралтар передвигает мебель и снова подметает чистый пол у моих дверей.

— Но почему Гибралтар?

— Так я окрестила соседку Авдотью Васильевну за то, что мимо ее глаз, как кораблю мимо Гибралтара, незаметно не пройти. Всякий будет досконально изучен. Она всегда всего боится.

— Итак, это было давно… — повторил я.

Глава 10

ИКАР НА ЯРМАРКЕ

В неуверенном зыбком полете Ты над бездной взвился и повис, Что-то древнее есть в повороте Мертвых крыльев, подогнутых вниз. А. Блок

— …Да, давно, — повторила Надежда Александровна. — Мне было тогда семнадцать лет. Я помню тот день, тот час и даже ту минуту, когда я впервые увидела Сергея Сергеевича Думчева. Это было на заре воздухоплавания. Нет, правильнее сказать так: перед самой зарей воздухоплавания… День был воскресный, девятое июня. Была ярмарка…

И старая, седая женщина заговорила, а я забыл, что она стара. Уже не видел, что она седа. И уже не верил, что все это было так давно. Точно огонь ее несбывшихся мечтаний сжег эти десятилетия. Прошлое вернулось — я его увидел… я его услышал…

Вот ярмарка. Южная ярмарка под полуденным солнцем. Шумная, пестрая, звонкая и нарядная.

Проснешься, откроешь ставни, распахнешь окно — и звенит, звонит ярмарка во все колокола, шумит людской толпой, пестрит, мелькает яркими платками и юбками баб, гудом гудит и оглушает криком, ржанием, блеянием и мычанием.

А в лавках и ларьках, наспех сколоченных из свежевыструганных досок, разметались на солнце, блестят и пышут буйными красками ленты, ситцы, платки, бусы, сливаясь и переливаясь в яркие полосы.

Тесно, не пробраться!

Со скрипом вертится, крутится карусель под стон шарманки, под визг девиц, сидящих в размалеванных колясочках, и под свист восседающих на деревянных резвых конях парней, веселых, насмешливых парней с картузами, залихватски заломленными набекрень.

Тесно!

Едва-едва пробираясь под возами продавцов и между ног покупателей, нюхая землю и поджав хвост, ищет своего хозяина жалкая дворовая собачонка. Но где там! Сидит он где-нибудь в кабаке. Парень-гармонист ткнул ее ногой. Собачка взвизгнула, вся сжалась, подобрала хвост, кинулась под воз и снова пошла пробираться дальше.

Тянут слепые певцы песню. Песню однотонную и протяжную. Когда она началась? Когда кончится? Неизвестно. Их ведет, расталкивая толпу, мальчуган, держа шапку в руке, белобрысый, остроносый, с хитрыми глазенками. А они идут, держась за него и положив друг другу руки на плечи.

И вслед за ними легко и вольно идет цыганка с накинутым на одно плечо пестрым с бахромой платком, увешанная бусами, бренча монистами, сверкая огромными полукруглыми серьгами, слегка поводя плечами, идет меж возов и лавок, хватая за руки то одного, то другого, и скороговоркой заверяет: «Позолоти ручку, погадаю — судьбу расскажу!»

А солнце все выше и выше, все жарче и жарче. Все шумнее и люднее южная ярмарка.

И вдруг откуда-то издалека долгий, протяжный крик: «Летит! На небо летит человек!»

И крик потонул в шуме и грохоте базара.

Никто не обернулся и не отозвался. Базар продолжал гудеть.

Какой-то человек в чуйке и в картузе с блестящим козырьком вскочил на воз и замахал руками.

— Братцы! — кричал этот человек, стоя на возу. — Братцы, глядите! Глядите! Что делается на вышка!

— Где, где?

— Вон на вышке! С вышки человек полетит!

— На небо полетит человек!

Толпа заколыхалась, задвигалась.

Кто-то, расталкивая толпу, крикнул:

— Дайте дорогу! Скорей! Туда!

И толпа, нестройная, любопытная, жадная до зрелищ, кинулась к видневшейся на холме вышке.

На широком помосте вышки лежал снаряд, похожий на огромную стрекозу. Рядом с этим снарядом стоял молодой человек и поправлял какие-то длинные ремни на снаряде.

Он был в косоворотке и в черной крылатке. Бледное лицо, тонкие нервные пальцы, губы сжаты, а когда он выпрямлялся, то глаза его сосредоточенно устремлялись куда-то далеко через головы обступивших помост людей.

Странен, непонятен и очень одинок был этот человек на крикливой, нарядной южной ярмарке. Он, видно, был так занят своим снарядом, что не замечал всего, что делалось вокруг.

Хозяин-предприниматель, построивший здесь, на холме, вышку, получал по пятачку с каждого входящего за изгородь.

Огороженное место вокруг вышки густо наполнилось народом.

Хозяин поднялся на несколько ступенек вышки и возгласил:

— Почтеннейшие дамы и господа! Сейчас человек на небо полетит. Сами своими собственными глазами увидите. Так не угодно ли за свою плату вопросики задавать этому человеку? Как-никак, от нас в небо человек отбудет и обратно к нам прибудет!

Предприниматель вытер блестящую лысину красным клетчатым платком.

Из толпы послышались голоса — обращались к человеку на вышке:

— Назовись: кто ты такой?

— Личность какая?

— Промысловое свидетельство? Веры какой?

— Раз на небо летит — так веры какой?

— Я Сергей Сергеевич Думчев! Русский, — отвечал молодой человек.

— Ну и лети! Бог с тобой! — сказали в толпе.

Человек, назвавшийся Думчевым, снял крылатку и продолжал возиться у снаряда.

— Уважаемая публика! — обратился хозяин к толпе. — Терпение! Лишь пять-десять минуточек — и полетит!..

— Я стояла недалеко от вышки, — рассказывала мне Надежда Александровна, — и видела, как дрожали руки Думчева.

Беспокойство, волнение, испуг все больше и больше охватывали меня. Ведь вышка высокая! Неужели они все здесь не понимают, что он, этот смельчак, сейчас разобьется?

«Отговорите, отговорите его от полета!» упрашивала я знакомого студента. Учился этот студент в политехникуме. Знаете, такие красивые эполеты на синей тужурке.

Он очень хорошо разбирался в технических делах. А в это лето он всюду сопровождал меня. Я в то время носила широкую соломенную шляпу. У меня была длинная русая коса.

«Коллега! — крикнул студент изобретателю. — Не могу ли я чем-нибудь помочь?»

И студент уже стал взбираться на вышку.

Изобретатель покачал головой. Он продолжал возиться у снаряда.

Кругом говорили:

«Никогда не полетит!»

«А почему птица летит? Вся сила у птицы в перьях, — объяснял степенный купец. — А его снаряд крылья без перьев имеет».

«А летучая мышь летает или не летает? — обернулся студент и добавил: — Выходит, что дело не в перьях!»

«Ну, так что ж он не летит? Дотянет до ночи и так не полетит!»

«Скорей! Начинай! Пора!» кричала нетерпеливая толпа.

Думчев расправил широкие крылья снаряда и подтянул весь снаряд к краю вышки.

Толпа затихла.

Он продел ноги в ремни и приладил снаряд к поясу. Затем стал просовывать руки под крылья. Крылья были легки, из ивовых прутьев, обтянуты материей и очень подвижны, по видимому на шарнирах.

«Вот! Вот полетит!» раздались голоса.

«Стой! Стой! — вдруг закричал хозяин. — Стой!»

Все время хозяин не стоял на одном месте: то взбирался на вышку, то убегал к калитке проверять выручку.

«Стой!» крикнул он, расталкивая толпу, и подвел к самой вышке какого-то чиновника с женой.

Чиновник крикнул Думчеву:

«Слушайте! Супруга моя желает задать вопрос, а вы, сударь, потрудитесь ответить!»

Жена чиновника вскинула лорнет:

«Молодой человек, я любопытствую, какая материя на крыльях этих? Снизу мне кажется, что это муслин. Скажите, где вы отыскали такой прелестный цвет и много ли за аршин платили?»

Думчев обстоятельно ответил на этот вопрос.

«Теперь лети!» крикнул хозяин.

Студент мне тихо сказал:

«Надя! Помните эти стихи:

Любители пошлого — сыты,

Их доля светла и легка,

А руки Икара разбиты

За дерзость обнять облака».

В толпе говорили: «Примеривается к ветру!»

Внезапно Думчев кинулся с площадки. Полетел!

Все замерли, затаили дыхание. И вдруг побежали вслед, бежали, перепрыгивая, перелезая изгородь. Бежали молча, запрокинув головы.

Снаряд неожиданно накренился. Люди шарахнулись в разные стороны.

Быстрым рывком ног, продетых в стремена, что были прикреплены к веерообразному хвосту, Думчев восстановил равновесие.

Стрекоза выпрямилась.

«Ура!» загудело кругом.

Но это продолжалось едва ли больше одной-двух минут.

От порыва налетевшего ветра всколыхнулись платки у баб. Схватились за шапки и картузы бежавшие за снарядом люди. Ветер подул сильнее.

Студент, бежавший рядом со мной, крикнул:

«Беда! Ветер бьет навстречу! В лицо! На схватку с ветром пошел наш русский Икар!»

Я видела: крылья снаряда-стрекозы перекосились.

Снаряд сильно наклонялся то в одну сторону, то в другую. Вот-вот упадет!

Студент кричал:

«Смотрите! Ветер валит аппарат влево — Думчев выносит ноги вправо! Ветер вправо — Думчев влево! И снаряд выравнивается!»

Но ветер точно понял уловки человека и налетел сверху. Аппарат «клюнул» носом.

И тогда Думчев стал руками опускать и поднимать крылья. Аппарат опять на время выпрямился.

Студент кричал мне:

«У него не хватит сил! Он изнемогает! За воздух не уцепишься!»

Аппарат падал! Напрасны были взмахи крыльев. Снаряд гнало ветром к морю.

Толпа ахнула:

«Утонет! Утонет!»

Заголосили женщины, кто-то начал креститься. У самой воды снаряд ткнулся в песок.

«Погиб! Погиб!» кричала толпа и бежала к морю.

Я опередила всех. Соломенная шляпка сбилась у меня набок и едва держалась на ленте. Я первая подбежала к Думчеву.

«Вы живы?» крикнула я.

Думчев пошевелился. Расстегнув ремни, я помогла ему выбраться из-под снаряда, застрявшего в сыпучем песке.

Подбежали люди. Подходили осторожно и молча, точно боялись потревожить Думчева. Даже мальчишки, босоногие, вихрастые, перебегая от толпы к снаряду и от снаряда к толпе, говорили между собой шопотом.

Студент попросил всех разойтись.

Принесли воды, и я смочила Думчеву лоб. Студент побежал за извозчиком.

Думчев пришел в себя. Но он не замечал никого. Время шло. Люди стал» расходиться. Вдруг он сделал усилие, чтобы подняться.

Я помогла ему. Он встал, обернулся и увидел свой разбитый аппарат.

«Я еще полечу! Полечу!» сказал он тихо и упрямо.

Низко над нами, шумя крыльями, легко пронеслась чайка.

«Как эта птица», и я указала ему на чайку.

«Птица?» переспросил он.

«Как эта чайка», повторила я.

Он долго молчал, точно справляясь с какими-то своими мыслями.

«Нет! Нет! — вдруг резко крикнул он. — Лучше птицы! Как муха! Не только летать в небе, но и стоять в небе! Стоять в воздухе так же твердо, как человек на земле!»

Я испугалась: не помешался ли он? И спросила:

«Какая муха? Что вы! Разве муха стоит в воздухе?»

Он ничего не ответил. Потом тихо прибавил:

«Я научусь всему этому не здесь! А там… только гам!»

«Где?» спросила я.

Но он ничего не ответил.

Мне стало страшно. Извозчика еще не было видно. Медленно, опираясь на мою руку, он пошел в город.

У моря остался разбитый аппарат. Уже темнело. Я помогала идти этому странному человеку…

Рядом с ним я по-иному, по-новому теперь услышала шум моря, по-новому увидела, какие косые лучи бывают у заходящего солнца. Да! С этого часа я полюбила на всю жизнь Думчева.

А он шел рядом со мной, опустив голову. На меня он ни разу не посмотрел. И все шептал: «Выхода нет! Выхода нет! Только у них! У них учиться!»

Я слышала эти слова, но ничего не понимала и ни о чем его не спрашивала. А солнце уходило в море.

Глава 11

ЗАГАДОЧНЫЕ СЛОВА ДУМЧЕВА

Он имел одно виденье Непостижное уму. И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему. А. Пушкин

— Я стала невестой Сергея Сергеевича Думчева, — сказала тихо Надежда Александровна Булай и замолчала.

Где-то далеко в коридоре то шуршал, то стучал веничек соседки.

Сказать ли сейчас Надежде Александровне об удивительном письме, полученном мною столь невероятным образом от доктора Думчева? Нет! Что, если здесь чья-то злая шутка? Надо беречь сердце старой женщины.

Я долго не знал, что сказать. Наконец спросил:

— Чем же еще был увлечен Думчев?

— Многими и самыми неожиданными вещами. Мне самой было не совсем понятно многообразие его научных увлечений. Я ему об этом сказала, но он мне возразил: «Я безрассудно любопытный».

«Но кто за многое берется, тот мало успевает!» сказала я ему.

Думчев с необыкновенной живостью кинулся к книжной полке, достал, кажется, Пушкина и прочел:

«Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…»

О ком это сказано? О Ломоносове!

А Ползунов? За ними следую, у них учусь, как проникать в разные отрасли науки. Но у Ломоносова, у Ползунова была одна главная идея, главная цель… И у меня есть одна — слышите, одна страсть, одно непобедимое желание!».

«О, понимаю! — воскликнула я. — Ваше безрассудное любопытство к разным областям науки — все это лишь средство, сухое топливо для горения какой-то единой страсти, единого желания, что сжигает вас!»

«Да, это так! Сам понимаю: я одержимый человек!»

«Так скажите же мне, что это за страсть? Неужели химия? Вы даже меня не замечаете неделями, когда занимаетесь химическими опытами».

«Химия? Нет, не она моя страсть. Химия — средство… О, если бы стать микроскопом!» сказал он точно про себя.

«Микроскопом?» переспросила я с недоумением.

«Да, микроскопом, — ответил он, — но и это лишь средство…»

Я ему ничего не сказала, но подумала: в какие неожиданные тупики заходит иногда его мысль! После неудавшегося полета он вдруг ни с того ни с сего заговорил о мухе… стоящей в воздухе. А теперь… этот микроскоп…

И тут я решила, что надо оторвать его на время от сжигавшей его работы. «Это надо сделать как можно скорее!» говорила я себе. Но как — этого я знала.

— Надежда Александровна! Позвольте! — воскликнул я. — Но ведь опыты свободного полета человека в воздухе… это и было страстью, главным делом Думчева! Значит, все остальное — средство к этой цели. Ведь Сергей Сергеевич рисковал жизнью, пускаясь в безумный полет!

— Да, рисковал. И иногда один поступок человека освещает весь сложный мир его души. Часто. Но всегда ли?

— А не замечали ли вы еще какие-либо странности в характере Думчева?

— Да, да! Странностей было очень много. Он был одинок и нелюдим. «Меня не понимают», говорил он мне и долго серьезно уверял меня, что ма тема гик Лобачевский — поэт, стихотворец. А когда я сказала, что Лобачевский, этот гениальный математик, не написал ни одной строчки стихов за всю свою жизнь, Сергей Сергеевич мне возразил:

«Лобачевский писал стихи, так же как любимый мною Тютчев. Оба они поэты! И близки друг другу по духу».

«Что же, — сказала я, — прочтите мне стихотворение Лобачевского».

— Прочту Тютчева, а затем Лобачевского, — сказал он.

Для них и солнцы, знать, не дышат,

И жизни нет в морских волнах,

Лучи к ним в душу не сходили.

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

А теперь послушайте, как у Лобачевского:

«Но вы, которых существование, несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим, вы, которых ум отупел и чувство заглохло, вы не наслаждаетесь жизнью! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, незанимательна история веков…»

Думчев читал эти строки как-то торжественно. Но я так и не понимала его: что же тут общего между Тютчевым и Лобачевским?

Я взял из рук Надежды Александровны томик Тютчева и труды Лобачевского. В книгах были закладки. Я прочел про себя эти два отрывка из Тютчева и Лобачевского. Повторил несколько раз и подумал: «Нет. Совсем не безумен Думчев… А нелепости в загадочном письме? А странные разговоры с невестой?»

Булай снова заговорила:

— Он вышел из этого дома… вышел… в день нашего венчания. Я его жду. Этот дом он снимал. Вот почему я переехала сюда. Чтобы он застал меня в своей квартире.

Тлаоа 12

НЕСОСТОЯВШДЯСЯ СВАДЬБА

Та весна далеко. Те завяли цветы, Из которых я с ним А. Кольцов

Вот что рассказала дальше Булай:

— Звонили колокола. Двери церкви были настежь открыты. Подъезжали фаэтоны, дрожки, коляски. А за рессоры колясок цеплялись босоногие мальчишки. И когда извозчик вспугивал их кнутом, они бежали рядом с колясками и кричали: «Женится! Доктор-стрекоза сегодня женится!»

В этом доме тогда еще жила одна старушка, Арсеньевна. Заботливая, тихая, внимательная. И всегда она и день и ночь все беспокоилась о Сергее Сергеевиче.

Вот что она потом мне рассказала.

В дом прибежала соседка и крикнула:

«Арсеньевна! Скорей! Скорей! Певчие в храм уж пошли! Жених-то твой готов?»

Арсеньевна постучала в дверь:

«Сергей Сергеевич! Пора! Скоро венчание! Вот возьмите накрахмаленную сорочку».

Дверь приоткрылась, из-за двери высунулась рука доктора Думчева за сорочкой. Дверь захлопнулась. Вскоре Арсеньевна снова постучала в дверь:

«Не желаете ли, Сергей Сергеевич, выпить стакан чаю и откушать моего слоеного пирога перед венчанием? А то день-денской — ни маковой росинки».

«Пожалуй!» сказал доктор, подойдя к двери. И опять из-за двери высунулась рука и взяла стакан чаю с пирогом на подносе.

«Сергей Сергеевич! Шафер прибыли за вами!»

Дверь закрылась.

«Пора, Сергей Сергеевич!» крикнул шафер.

«Простите! Не могу вам открыть дверь: я еще не одет. Сейчас! Сейчас!»

Шафер, подождав немного, снова постучал:

«Скорее!»

«Иду!» послышалось из-за двери.

Стали опять ждать жениха. А он не выходит. Постучали — ответа нет.

Тут к дому доктора примчался шафер невесты. Стали стучать и звать: «Откройте! Пора!»

Ответа не было, — совсем тихо сказала Булай и еще тише повторила: — Ответа не было.

Но тогда я понять не могла, почему за мной не приезжают. В подвенечном наряде я сидела, ждала. Я видела, как люди на улице почему-то указывают на мои окна. И ничего не понимала.

Когда взломали дверь лаборатории, то увидели… комната была пуста! На столе, на полу в неописуемом беспорядке валялись свадебный фрак… накрахмаленный воротничок… сорочка… галстук… брюки… ботинки…

«Доктор, доктор! Где вы?»

Посмотрели под стол, открывали шкафы, даже в открытое окно глянули. Но под окном все время стояли любопытные ребята. Они кричали: «Сюда не смотри! Из окна никто не прыгал».

«Доктор! Где вы? Где вы?»

Молчание.

«Истратился! Как будто истратился человек! — всплеснула руками старушка Арсеньевна. — И дни и ночи работал, работал! тратился, тратился — и истратился!»

Соседки и кумушки ее поддержали:

«Истраченный человек!»

Последний раз я видела доктора и простилась с ним вечером накануне дня нашего несостоявшегося венчания, — продолжала Булай. — Он всегда был задумчив. У него было грустное сердце. Большое грустное сердце. Но в этот вечер улыбка и взгляд его была радостны.

И когда мне пора было итти домой, он вдруг задумался, взял скрипку и запел: «Буря мглою небо кроет…»

Я стала подпевать. Он играл все быстрее и быстрее. Потом вдруг оборвал. Он сказал, что сегодня ему хочется играть, играть без конца.

Уже темнело. Я попросила меня не провожать. Попрощались. Тихо-тихо затворила за собой дверь… И ушла. На улице оглянулась: Думчев стоял у открытого окна. Мне показалось, что он кивает головой. Снова послышалась из окна музыка, но я шла и не оглядывалась. Скрипка звучала все тише и тише. Дойдя до переулка, я оглянулась. В последний раз!

Долгие годы я жду! И все эти годы вижу его перед собой: он стоит в своей башенке-лаборатории, смотрит мне вслед и играет: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»

— Вы говорите: в башенке-лаборатории?

— Да.

— Надежда Александровна, а нельзя ли мне побывать в лаборатории доктора Думчева?

С большой горечью Булай произнесла:

— Тогда, давно, сразу после ухода доктора Думчева сюда приходили люди, смотрели, удивлялись, и я примечала столько недоверчивых улыбок, столько иронических взглядов! Но я не обращала на это внимания. Никому не позволила тронуть ни один предмет. Все там стоит так же, как в день ухода доктора. Но, наверно, один из любопытствующих посетителей был злым шутником: в провинциальном юмористическом журнале этот случай был описан как курьез, и даже с карикатурой. После этого я никого в лабораторию не пускала. А вы, — обратилась ко мне Булай, — вы… я думаю… вам можно побывать там!

Глава 13

В ЛАБОРАТОРИИ ДОКТОРА ДУМЧЕВА

Была ль Небывалой мечта? В. Маяковский

Я распахнул дверь, чтобы последовать вслед за Надеждой Александровной в лабораторию доктора. Булай взяла с собой свечу в резном подсвечнике и спички.

На пороге перед нами предстала Авдотья Васильевна. Она как-то значительно посмотрела на меня, точно собиралась мне что-то сказать, но промолчала.

В коридоре стоял огромный кованый железный сундук. Булай открыла и достала из сундука ключ.

Небольшая внутренняя лестница со скрипучими ступенями вела к тому помещению, которое Булай называла лабораторией-башенкой. Она отомкнула. ржавый замок, висевший на дверях бывшей лаборатории Думчева.

Свет свечи, неровный и колеблющийся, вырывал из темноты лаборатории всевозможные, предметы: колбы, книги, склянки, ноты, галстук, множество воротничков, штатив с пробирками, портреты, микроскоп, медный чайный подносик со стаканом и блюдечком, спиртовку, лупу.

На отдельном столике стояло диковинное сооружение…

Я взял из рук Надежды Александровны свечу и осторожно обошел всю небольшую лабораторию. Осмотрел стены, потолок. Это был чердак, перестроенный в жилое помещение. Окна с улицы были закрыты плотными ставнями.

Сооружение, которое стояло на столе и привлекло мое внимание, было, по видимому, моделью насекомого в полете.

Около этого «насекомого» лежала записка. Смахнув пыль, я увидел рисунки, подробно объясняющие назначение и, так сказать, «тему» этого сооружения.

Привожу дословный текст.

«Искусственное воспроизведение полета насекомого

С целью сделать более наглядным действие крыла насекомого и влияние сопротивления воздуха устроен сей аппарат.

Фигура сия изображает два искусственных крыла, имеющих твердую жилку, к которой прикреплены сзади кусочки кишечной перепонки, поддерживаемой тонкими стальными нитями. Плоскость этих крыльев горизонтальна; прибор ив рычагов поднимает и опускает их, не сообщая им никакого бокового движения. Крылья приводятся в движение маленьким медным барабаном, в котором воздух попеременно сгущается или разрежается действием насоса. Круговые поверхности этого барабана сделаны из каучуковых пластинок, сочлененных с обоими крыльями рычагами; воздух, сдавленный или разреженный в барабане, сообщает этим гибким перепонкам сильные и быстрые движения, которые передаются одновременно обоим крыльям. Горизонтальная труба, уравновешенная гирей, позволяет аппарату вертеться вокруг центральной оси и служит в то же время для приведения воздуха из насоса в двигательный барабан. Ось состоит из ртутного газометра, допускающего герметическое закрывание воздушных трубок и вместе с тем позволяющего инструменту свободно вертеться в горизонтальной плоскости.

При таком устройстве аппарата можно изучить механизм, посредством которого сопротивление воздуха в соединении с движением крыльев обуславливает движение насекомого вперед.

Действительно, если с помощью воздушного насоса привести в движение крылья искусственного насекомого, то можно видеть, что аппарат начинает быстро вертеться вокруг своей оси. Механизм движения насекомого объясняется, стало быть, этим опытом».

Удивительные записи, фотографии и престранные чертежи лежали тут же, на столе, где стояло это странное сооружение.

Я не так уж хорошо разбираюсь в машинах. Но история техники! И не безличной и безразличной всегда была для меня каждая машина — не грудой хорошо собранного блестящего металла! Здесь ум и сердце человека искали, находили, снова теряли, терпели поражения, но побеждали. Здесь изобретатель горевал и радовался точно так же, как писатель в работе над книгой, как режиссер над постановкой.

Записи доктора Думчева производили впечатление поисков ума, своеобразного и сильного. В самом деле, разве можно предположить, что кто-нибудь подсчитает число взмахов крыла насекомого в одну… секунду? А у Думчева я нашел вот какую таблицу:

Здесь же было отмечено полное совпадение движений обоих крыльев насекомого: оба крыла движутся одновременно и оба совершают одинаковое число движений.

В записках Думчева несколько раз повторяется: «Я найду, непременно найду настоящую причину летательной силы насекомого!»

Здесь же, на отдельном листке, было сделано презанятное вычисление: «Вес грудных мускулов птицы составляет 1/6 часть всего тела, в то время как у человека это соотношение равно 1/100. А у насекомого?»

Затем была еще одна запись: «Нашел! Вот! Вот она, та самая причина летательной мощи насекомого! Вот! Вот!»

А рядом была новая запись: «Теперь остается найти последнее: как и почему оно (по видимому, речь шла о насекомом) стоит в воздухе? Найти или уйти!»

Так и было записано:

«Найти или уйти!»

Быстрые, азартные росчерки пера. И при этом очень деловые и точные записи, чертежи и фотографии.

Из них я мог заключить, что свою удачу Думчев искал довольно невероятными для меня путями. Он применял одновременно и графический, и оптический, и даже музыкальный метод.

И тут опять были какие-то непонятные чертежи. На одном я увидел сопоставление дрожаний… камертона и взмахов крыла у шмеля и у пчелы.

Первые две линии этого чертежа были обрывистые, почти точечные, и показывали частоту взмахов крыла у шмеля; третья линия была волнообразная, с острыми гребнями. Она была образована дрожанием камертона, снабженного острием. Из приписки следовало: «Эти линии срисованы с листа закопченной бумаги, надевающейся на цилиндр. Цилиндр этот вертится на своей оси с равномерной скоростью. И если держать неподвижно пинцетом насекомое, то одно его крыло при каждом взмахе слегка касается закопченной бумаги. Каждое прикосновение стирает сажу, а так как цилиндр вертится, то получаются вышеописанные линии». При этом отмечалось: «Камертон делает 250 двойных колебаний в секунду, а крыло имело 240–260 полных оборотов в секунду».

Тут же был чертеж какой-то пластинки, настроенной на октаву. К ней было прикреплено крыло… осы, поставленное таким образом, чтобы чертить на листе бумаги петли (восьмерки). Все эти методы, по видимому, взаимно проверялись.

Да, это было любопытно, может быть даже занимательно, но нисколько не подсказывало мне разгадку тайны Думчева.

А вот пожелтевший листок нотной бумаги, с нотами весьма странной «мелодии». Это напевы комаров, шмелей, мух…

На полке над столом лежало множество книг и журналов по астрономии. Тут же — хорошо организованная картотека. На отдельных карточках были подклеены листки с записями, сделанными рукой Думчева.

На карточке Кибальчича к перечню его физико-механических опытов было приписано обращение Думчева к нему: «Ты, казненный царем! Ты, создатель идеи реактивного двигателя! Имя твое вспомнят, когда человек пролетит мировое пространство и познает далекие миры».

И рядом с этим возгласом стояли два слова, написанные красным карандашом: «Личинка стрекозы». Эти слова были трижды подчеркнуты тем же красным карандашом.

Что это? Бред? Что общего между Кибальчичем и личинкой стрекозы?

Или вот на карточке Циолковского было написано: «Ты мой дорогой современник! Человечество реактивным двигателем покорит межпланетное пространство».

Но опять рядом с этим обращением К Циолковскому была красная, трижды подчеркнутая надпись: «Личинка стрекозы».

«Какая странная — нет, не странная, а нелепая приписка! Бред безумного!» решил я в прекратил изучение этой необычайной лаборатории, где записывалась мелодия… комаров, где подсчитывались взмахи крыльев осы, а имя замечательного ученого Циолковского отмечалось на карточке рядом с личинкой стрекозы.

Впоследствии каждое слово, каждый опыт явились предо мной как серьезный научный поиск. Но в ту минуту все это мне показалось нелепым и даже бессмысленным.

Я стал оглядываться. Мне было трудно дышать. Что же все это такое? И кто же он, этот неведомый Думчев, присылающий на крыльях бабочки исповедь о том, что он живет тысячи лет! А эта женщина — «вечная невеста» — в черном старомодном платье, со свечою в высоко поднятой руке, открывающая мне комнату с запахом тлена! Эти сооружения!.. Непонятные записи, причудливые чертежи!.. И эта… боязливая Авдотья Васильевна, с какими-то нелепыми опасениями и с веничком в руке!..

Какой хоровод нелепостей в одном маленьком доме тихого городка!

Я распахнул дверь. За дверью стояла Авдотья Васильевна.

— Нельзя ли, — сказал я, — открыть ставня в этом помещении?

Она охотно стала помогать мне и Булай, побежала на улицу, приставила к окнам лестницу. Мы сняли болты.

Дневной свет хлынул в лабораторию.

Глава 14

КЛАДБИЩЕ НЕОБЫЧАЙНЫХ ПИСЬМОНОСЦЕВ

Все это само по себе было так чудесно н страшно, что фантастичность небылицы или сказка бледнела н сливалась с жизнью. А. Чехов

Яркий дневной свет хлынул в лабораторию. Кто не был бы изумлен и до крайности озадачен! Я увидел, что на вещах, на книгах, на скрипке, на полу — одним словом, всюду лежали мертвые насекомые.

Странное кладбище! Бабочки, комары, жуки валялись в самых различных положениях в толстом слое пыли. Кругом была пыль. Пыль! Пыль!

У самого окна, выходящего на запад, на деревянной подножке стояло зеркало. Оно было прикрыто материей. Когда-то эта материя была, по видимому, белой. Теперь толстый слой пыли покрывал ее. Рядом стояла лампа с рефлектором. Рефлектор был направлен на зеркало.

Надежда Александровна разъяснила мне:

— Вечерами Сергей Сергеевич открывал окно, зажигал лампу и направлял рефлектор на эту белую материю. Сюда, на это незатейливое приспособление, летели насекомые.

Я переехала в эту квартиру и ожидала с минуты на минуту, что Сергей Сергеевич вернется.

Каждый вечер зажигала я лампу и направляла рефлектор на приспособление точно так же, как делал он. Как хорошо было сидеть и думать, что все эти насекомые летят сюда на свет, как будто здесь ждет их сам Сергей Сергеевич!

Так и лето прошло. Наступили дни осени, холодные и ненастные. Завыл ветер. Рано стало темнеть. Уныло хлопали ставни. Сергей Сергеевич все не возвращался. Я закрыла окна, забила ставни.

Сюда я уже не приходила, и луч света не проникал через эти окна.

О чем еще говорила Надежда Александровна? Не помню. Она о чем-то спрашивала, но я не слышал ее слов. Мне было не до этого. Долетали одни обрывки:

— Что вы ищете здесь на полу? Вам дурно? Не уйти ли вам отсюда?.. Вот я стерла пыль со стула. Садитесь же, отдохните!.. Что случилось?

Я не мог ответить ей.

А случилось вот что. Чтобы лучше рассмотреть какой-то чертеж, я смахнул пальцем мертвую бабочку, лежавшую на этом чертеже. К своему удивлению, я заметил, что со спинки бабочки скатилась на. пол тоненькая крошечная трубочка. Что же это такое? Эта трубочка походила на ту… Да, да… на ту самую, что скатилась с бабочки Мертвая голова у меня в номере гостиницы «Волна» в день моего приезда!

Тут я пришел в себя и обратился к Булай:

— Надежда Александровна, позвольте мне остаться здесь одному на время… Мне надо сосредоточиться…

— Если это нужно… — тихо сказала Надежда Александровна, — если это нужно, я уйду! Буду ждать вас внизу, Григорий Александрович.

Она ушла.

Я кинулся к столу Думчева. Там лежала лупа. Стерев с нее пыль, я стал разворачивать трубочку-письмо. Тот же самый почерк, что и в первом письме. Такая же грубая оберточная бумага. Несмотря на то что прошло более сорока лет, бумага хорошо сохранилась и не рассыпалась от прикосновения. Безусловно, она была пропитана каким-то особым составом.

И тут я заметил: такие же точно трубочки были привязаны к другим бабочкам.

Вникнуть, вчитаться, разобраться, понять текст этих странных, загадочных посланий! Годы не зря пронеслись над ними: чернила выцвели, бумага приняла такие оттенки, что отдельные буквы точно растаяли. Долго я изучал с лупой в руке эти документы. Но чем дольше изучал я и сопоставлял слова, тем более терялся в догадках, упускал всякий смысл этих выцветших хартий. Я ничего не понимал.

В самом деле, что могли обозначать эти слова, часто повторяемые во всех письмах: «Надечка! Несчастный случай… чай… ложечка… рассеянный… сахарный песок… порошок… обогащу человечество… доктор Думчев… сорокопут… но пилюли..; но крупинки, чай… возвратный рост… сорокопут… координаты… Ах, растет мое время… не тронь… остановись… время… одну крупинку… триста шагов… сто шагов… пилюля… рост… чай… Заклинаю, не касайся порошка… Нахожусь координаты…»

Эти слова были в беспорядке разбросаны по всем письмам. Какое хаотическое, неожиданное чередование непонятных слов! Но во всех письмах непременно и точно в строгом порядке стояли рядом слова: «Не касайся порошка… Три… одну доставь». И еще я обратил внимание на то, что координаты в письмах, насколько можно было разобрать, были именно те самые, что приводились и в первом письме: координаты города Ченска.

Чем более я пытался проникнуть в тайный смысл совершенно непонятных выражений, тем более у меня в голове рождались все новые и новые предположения и догадки.

Я не мог больше оставаться в лаборатории. Мне надо было остудить й направить неожиданно поднявшийся вихрь чувств, переживаний, соображений в какое-то ясное и точное русло. Я собрал все письма Думчева. Из лаборатории я взял с собой его сильную лупу и направился к выходу.

Медленно спускался я из лаборатории по деревянным ступенькам и говорил себе: «Здесь что ни шаг — загадка, тайна. Но я разгадаю эту тайну. Отыщу этого Думчева, спасу человека, который обещает обогатить мир открытиями».

С этим чувством я вошел в кабинет Булай. Я не стал тревожить эту старую женщину и снова промолчал о письмах Думчева. Но я сказал Надежде Александровне Булай:

— Доктора Думчева я найду! Обещаю. Я сделаю все, что в моих силах.

И мы сердечно простились.

Душевное состояние мое было такое, будто я по чьему-то приказанию шел с рогатиной на медведя.

Глава 15

СЛОЖНОЕ РЕШЕНИЕ СЛОЖНОГО ВОПРОСА

Душевное состояние мре было такое, будто я по чьему-то приказанию шел с рогатиной на медведя. А. Чехов

Ни на кого не глядя, не замечая, утро ли сменилось полднем или уже наступил вечер, я бродил по улицам: ум и сердце был» заняты странной, горестной и. загадочной судьбой изобретателя.

Я повторял непонятные тексты писем, проверял и сопоставлял слова этих писем с подробными рассказами Булай, я уходил все глубже и глубже в жизнь доктора Думчева.

Мне казалось, что вот еще одна минута, одно только мгновение, одно движение мысли — и я дойду до самого зерна событий и откроется мне тайна доктора Думчева. То, что человеком загадано, другим человеком всегда может быть разгадано. Так говорил я себе.

Я пробовал решать эту задачу всеми испытанными способами. Но. загадка оставалась загадкой. Нельзя сразу разгадать эту тайну. Надо прежде всего только прочесть хоть одно из писем Думчева. Его письма зашифрованы временем. Неужели нельзя их расшифровать?

В знакомой читальне, куда я зашел, было многолюдно. Шелестели газеты в руках читателей. У барьера, где шла выдача книг, две девушки тихо сговаривались. «Надо читать критические статьи перед экзаменом. Белинский… Добролюбов… Чернышевский… Что раньше читать?..» спорили они.

Я присел за столик у окна. Разложив письма Думчева перед собой, я достал лупу. Итак, предо мной загадочные, зашифрованные письма.

Где, когда я читал о человеке, который по одной цифре разгадал сложнейшую криптограмму? Где же, в каком произведении?

— Дайте мне Эдгара По «Золотой жук», — попросил я библиотекаря.

Да! Да! Легрон — герой повести Эдгара По «Золотой жук»! Это он сумел прочесть документ, в котором буквы заменялись цифрами. Он по одной только цифре 8, чаще всего встречавшейся в криптограмме, прочел весь шифр.

Путем подражания чужому методу я пытался прочесть письма. Ничего не получалось. Напрасно я читал и перечитывал Эдгара По, напрасно раскладывал на столе и рассматривал под лупой выцветшие хартии Думчева. Мне никогда их не прочесть!

У Эдгара По — шифр. А здесь мне каждое отдельное слово понятно. Но общий смысл этих слов для меня темней и загадочней любого шифра.

Но отгадка где-то есть. Она ждет меня. Я начал думать: действительно ли только случай, простой случай помогает изобретателям делать открытия?

Ученые стремились получить краску индиго. Она имеет большое значение в промышленности. Эта краска с давних времен вырабатывалась из особого растения индиго и стоила очень дорого. Все поиски заменителя были безрезультатны. И вот рассказывают, что случай, только случай помог ученому. Было так: в лаборатории ученого разбился термометр, ртуть случайно попала в химический состав, уже отвергнутый ученым как негодный. Произошла химическая реакция состава с ртутью. Индиго — необходимый состав для окраски материй — был найден. Все это так! Но действительно ли случай помог этому ученому?

Или вот: Колумб собирался открыть западный путь в Индию, а открыл Америку. Случай? Но тут же я вспомнил замечание Марка Твена; оно, кажется, таково: «Вы говорите — случай помог Колумбу открыть Америку? Нет! Весьма странно было бы, если бы он не «открыл!» Америки: она ведь всегда стояла на своем месте». Это, конечно, шутка юмориста.

Но случай с индиго? Разве эта краска в свое время после ряда опытов не была бы найдена учеными? Ведь вся целесообразность их предыдущих опытов уже привела ученых к последней грани открытия, к этому «случаю». Ведь один-другой эксперимент — и краска была бы найдена без «помощи» разбитого термометра.

Да, целесообразность! Нужно логически рассуждать и стараться понять целесообразность связи явлений.

Я старался последовательно и логично связать слова из писем Думчева с рассказами Булай. Но вдруг упирался в глухую стену, и дальше рассуждать было не о чем. Мысль моя брала разбег, потом, пометавшись, скользя по непонятным хартиям Думчева, устало опускалась.

Нет, труд сыщика, подвиг следователя, работа судьи — не для. меня! Не по мне! Мозг мой, видно, не для этой работы.

Я сидел уже в пустом зале читальни, перебирал, сопоставлял, рассыпал и снова собирал все факты. Но решения не находил. Что делать?

Как часто самые будничные, мелкие дела, самые обыкновенные предметы вызывают в человеке самые неожиданные чувства, причудливые сопоставления, разные воспоминания! И я попытался здесь, сейчас, собрав и сосредоточив свои мысли на всех деталях этого дела, решить каким-либо неожиданным, необычным ходом эту загадку. Напрасно! Все это ни к чему не привело. — Довольно! — сказал я сам себе. — Я устал.

Глава 16

САМОЕ ПРОСТОЕ РЕШЕНИЕ — САМОЕ ВЕРНОЕ

…Механик пуще рвется. Потел, потел; но наконец устал, От ларчика отстал И как открыть его, никак не догадался; А ларчик просто открывался. И. Крылов

Да, я устал! Не решить мне этой сложной задачи! Надо отказаться от беспокойных поисков. Завтра же утром я оставлю этот город навсегда. Наконец-то завтра с палубы, под гудок отходящего парохода, посмотрю на этот спокойный, зеленый городок с его неразгаданной загадкой!

Я уговаривал сам себя: больше не думать о Думчеве! На миг успокаивался, но хлопотливая мысль снова и снова возвращалась к тайне писем.

Тут мне пришло в голову, что эта сложная задача должна решаться каким-то очень простым, ясным способом. И мне сейчас же вспомнились слова народной пословицы: «Что хитро, то и просто».

История с Думчевым требует самого простого решения.

Но как же найти это простое решение?

Надо искать отгадку этой сложной задачи каким-то совсем простым путем.

Я ушел из читальни. Отправился к морю, бродил по берегу и думал все о том же.

Итак, не надо слишком мудрить. Главное — наблюдательность и внимание!

Аристотель свыше двух тысяч лет назад по рассеянности сделал описку в своем трактате. Он написал, что у мухи четыре пары ног. Это была только смешная описка. Это неудивительно. Но вот что действительно удивительно: ученые восемнадцать столетий смотрели на надоедливую муху и не потрудились проверить Аристотеля!

Из одной рукописи в другую переносили они это недоразумение про муху с четырьмя парами ног. А настоящей мухи и не заметили!

Я гулял по берегу. Шум моря точно вторил моим мыслям. Я непременно найду решение! Главное — научиться наблюдать! Наблюдение и догадка!

Да! Простая догадка! Вот что здесь требуется. Совсем такая, что когда-то, давным-давно, пришла в голову одному мальчику десяти лет. Где я о нем читал? Не помню. Но хорошо помню всю эту историю. Это было тогда, когда был изобретен паровой насос для откачки воды из рудничных шахт.

Мальчику поручили скучную, однообразную, надоедливую работу. Он обязан был целый день стоять у машины " попеременно то открывать кран с горячим паром — для заполнения цилиндра, чтобы поршень гнало вверх, то открывать кран с холодной водой — для охлаждения пара и создания безвоздушного пространства, в которое устремляется вода из шахт. Это нетрудно, но как скучно! Другие мальчишки весело играют в лапту на зеленом лугу. Хорошо бы поиграть с ними, а чтоб машина в это время работала! И тогда мальчик крепкой бечевкой соединил ручки обоих кранов. Краны стали открываться и закрываться без его помощи. А мальчик пошел играть в лапту. Вдруг перебой в работе — веревки перетерлись. Машина стала. Позвали изобретателя парового насоса. Он увидел обрывки веревки — и все понял. И совсем не стал ругать испуганного мальчика, все еще державшего мяч в руке.

Изобретатель был в восторге: наблюдательность мальчика подсказала ему, что вместо веревок надо поставить штанги для открывания и закрывания кранов. Вот что значит наблюдательность!

Как часто самое простое лежит перед нами, а мы его не видим и мудрим, осложняем дело.

Я вернулся к себе в гостиницу «Волна», и когда брал ключ из шкафчика на стене, дежурная по гостинице подняла глаза от книги, посмотрела на меня:

— Гражданин Нестеров!.. «А, хорошо же!..» — Она опять обратилась к книге. — «А, хорошо же! — прошептал он сдавленным от гнева голосом. — Сюда! Живей! Ну же! Обнажайте шпагу! Пусть мостовая обагрится кровью одного из нас…» Гражданин Нестеров… Так вы еще не уехали? Простите, я читаю роман Гюго. Здесь Эсмеральда. Так жалко… Вы остаетесь еще на сутки?.. «Пусть мостовая обагрится кровью одного из нас…» Если вы, гражданин Нестеров, не уезжаете, то я оставляю номер для вас. Сколько дней вы пробудете здесь еще?

— Сколько дней?.. Сколько дней?.. — При этом я подумал о Думчеве. — Одна таинственная история заставляет меня пробыть…

— Тайна? Таинственная история! Вот хорошо! Как люблю я всякие тайны!

Я подумал: «Если бы ей рассказать о письмах Думчева, она забыла бы даже про свои книги!»

Глава 17

Я ИГРАЮ РОЛЬ СОСРЕДОТОЧЕННОГО, НО РАССЕЯННОГО УЧЕНОГО

Девять десятых работы артиста, девять десятых дела в том, чтобы почувствовать роль, духовно зажить ею: когда это сделано, роль почти готова. К. С. Станиславский

Я лег спать, но долго не мог заснуть. Снова и снова я сопоставлял отдельные слова из писем Думчева с теми сведениями, что сообщила мне Булай. И вдруг я почувствовал испуг. Еще недавно у меня намечались какие-то выводы, заключения. Правда, еще неясные, как бы в тумане. Только ощущения. Что-то уже намечалось, и уже была уверенность, радость: тайна Думчева вот-вот будет раскрыта!

А теперь все это рассеялось. Точно потерял то, что нашел.

Как разноцветные стекляшки в детском калейдоскопе-вертушке, неожиданно и прихотливо складывались случайные слова из писем. Но последовательности не было никакой.

Тут вспомнилась мне почему-то далекая деревня, занесенная снегом. Там я много лет назад был учителем. Ставил свой первый спектакль и играл главную роль. Это было мое первое знакомство с театром.

В тихий зимний вечер, за час до спектакля, в пустой школе я стал быстро про себя повторять свою роль и испугался: куски текста вылетели у меня из головы! Были слова из разных кусков. Эти слова вертелись в голове, но становились не на свое место, беспорядочно смешивались. Роль была забыта!

Но когда дали занавес и я вышел на сцену, то сразу ощутил себя тем самым героем, чью роль мне надо было играть в спектакле. Все восстановилось — все слова пришли! Я жил жизнью своего героя. Спектакль был удачен! Он повернул мою судьбу: я был учителем в деревне, а в тот же год уехал в Москву. Держал экзамены в театральное училище. Потом стал режиссером.

Как странно, что вот уже несколько дней я живу вне моих обычных, постоянных переживаний, всегда связанных с театром! Сейчас я занят судьбой неизвестного мне человека — Думчева… Но ведь я режиссер…

…Голова моя тяжелела, веки слипались…

…Какой неровный пол с большими щелями на этой деревенской сцене! А я на него вступаю. Керосиновая лампа под потолком сильно коптит. Что за стук?.. Аплодисменты?.. Нет, это веничек боязливой соседки в доме, где жил Думчев. На минуту появилась Кручинина из пьесы Островского, а я — бездомный Незнамов — хочу ей что-то сказать, но забыл слова своей роли. Кручинина в черном шелковом платье с буфами. Да, но почему она седая и так гладко причесана? Ах, ведь это Булай!.. Резкий свет софита ударил мне — Незнамову — в лицо… Я проснулся. Яркий солнечный луч бил мне в глаза.

Я вскочил, сделал шаг и остановился… О чем? О чем, очень важном, я так настойчиво думал вчера?

Вдруг радостное чувство вскипело во мне, сердце забилось.

Моя профессия поможет мне отгадать загадку Думчева! Как мог я это упустить!

Зря я старался решать эту загадку методами чуждых мне профессий: не будучи ни ученым, ни следователем, ни сыщиком, я пытался при помощи их приемов подойти к разгадке.

Только приемами искусства, которым я живу, того искусства, которое я так долго и страстно изучал, я могу подойти к решению загадки Думчева.

Главное — пережить жизнь героя. Освоить его мир. Жить его жизнью. Стремиться к целям, которые он сам себе ставил.

И я уже начинаю понемногу ощущать поступки Думчева, как свои собственные. Это творческое состояние знакомо каждому актеру.

Все с большим и большим вниманием, все более и более сосредоточившись, я «вживаюсь», как говорят в театре, в роль Думчева. Его образ, привычки, настроения, чувства становились мне все ближе и ближе.

Скорей туда, где много лет назад завязался узел загадочных событий!

Выйдя в коридор гостиницы, я услышал: «Самоварчик вскипел… чайку попейте! Есть свежие бублики».

Это кричала приветливая широколицая буфетчица.

Но, до крайности боясь, что вся напряженность моей работы над ролью Думчева сорвется, что внимание мое рассеется, я махнул рукой, ничего не ответил ей и поспешил прочь из гостиницы.

Вот и лаборатория Думчева.

Я уселся в кресло доктора и оглядел его стол.

Справа от меня стоит спиртовка с обгорелым фитилем, рядом с ней — плоская фарфоровая чашка, на ней — чайная ложка. Сдунув с чашки пыль, я увидел какой-то порошок, напоминающий по кристаллам борную кислоту. Предо мной небольшой медный подносик, который стоит на каких-то бумагах с записями и вычислениями. На подносе — стакан, тарелочка и маленькая, с розочками, сахарница.

Налево — все разбросано в беспорядке: перевернутый штатив с пробирками, колбы, несколько тигельков и фарфоровых чашечек.

Итак, я — Думчев! Звонят колокола. Сегодня моя свадьба. Окно открыто. Чирикают птицы. Ясный летний день. Думчев слышит за дверью голос Арсеньевны:

«Сергей Сергеевич! Не желаете ли выпить стакан чаю и откушать слоеного пирога перед венчанием?»

Думчев не впустил ее в комнату.

Я придумал и повторяю все его движения, жесты, позы. Я направляюсь, как и он, к дверям, приоткрываю их, точно беру из рук в руки медный подносик. Делая все это и пытаясь угадать каждое движение Думчева в пространстве этой комнаты, угадать каждую секунду его действия во времени, ставлю подносик на стол перед собой на записи.

Я пью чай.

Шафер крикнул:

«Пора, Сергей Сергеевич! Невеста ждет!»

Колокола зазвонили резче.

Я — Думчев — вздрогнул и ответил: «Иду!»

Я протягиваю ложечку к сахарнице в попадаю… куда? Не в сахарницу? Нет, в фарфоровую чашечку с кристаллами, напоминающими борную кислоту.

Да! Так сделал Думчев. Вот почему чайная ложечка и теперь лежит на фарфоровой чашечке, а не в сахарнице.

А налево? Почему здесь все опрокинуто? Думчев, по видимому, ни на что не глядя, к чему-то метнулся и все опрокинул. Он безусловно к чему-то тянулся.

Я чувствую всю естественность, все правдоподобие поступков Думчева. Вглядываюсь и вижу: в одной из фарфоровых чашечек лежат три крупинки — пилюли, крошечные, едва различимые. Да! Направо — порошок, налево — три крупинки… Три крупинки…

Теплая радость охватывает меня. Так вот к чему тянулся Думчев! Три крупинки… Три крупинки… порошок… Ведь это слова из писем Думчева. Эти слова он настойчиво повторяет во всех своих письмах: «Не тронь порошка».

— Нашел! Нашел! — шепчу я.

Бережно ссыпаю порошок в пакетик. Кладу три крупинки в другой пакетик и спешу, почти бегу из лаборатории.

Глава 18

ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ

Правда удивительнее вымысла. Это потому, что вымысел боится выйти за пределы вероятного, а правда — нет… Марк Твен

— Все ясно! Но все становится еще более загадочным, — сказал профессор Тарасевич, выслушав меня: — доктор Думчев стал жертвой своего же открытия. Это первое. Теперь второе: он, доктор Думчев, исчез в каком-то новом, измененном виде — таком виде, что его уход не приметили. Это ясно. А дальше? Туман! Туман!

— Позвольте, Степан Егорович, почему не допустить, что доктор Думчев действительно открыл рецепт невидимки, описанного Уэллсом?

— Но вся научная основа романа и кинофильма «Невидимка» Уэллса ошибочна.

— А в чем дело? — спросил я. — Роман «Невидимка», конечно, фантастический, но в основе своей отнюдь не ложный. Помните строки Пушкина из «Руслана и Людмилы»:

Везде всечасно замечали

Ее минутные следы:

То позлащенные плоды

На шумных ветвях исчезали.

То капли ключевой воды

На луг измятый упадали:

Тогда наверно в замке знали,

Что пьет иль кушает княжна.

Едва редела ночи мгла,

Людмила к водопаду шла

Умыться хладною струею.

Сам карла утренней порою

Однажды видел из палат,

Как под невидимой рукою

Плескал и брызгал водопад…

Народная мудрость, которая питала поэзию Пушкина, тоже считает возможным существование невидимки. А ученые часто осуществляют то, о чем говорится в легендах и сказках народа.

— Нет, — заявил профессор Тарасевич, — или поэзия, или наука: не надо смешивать! А наука говорит вот что.

Все тела, как каждому известно, поглощают, отражают и преломляют лучи света. Если тело человека невидимо, то оно, значит, не преломляет, не отражает и не поглощает лучей света. Но если тело человека — невидимки Уэллса — невидимо, то вполне понятно, что и хрусталик глаза этого человека-невидимки не преломляет лучи, а сетчатка не дает надлежащего изображения внешнего мира, которое должно передаваться в мозг. Раз этого изображения нет, то и сам человек, ставший невидимкой, ничего не видит.

Невидимка слеп! Он не видит мира, не видит самого себя. Пусть он взывает: «Помогите мне!» — и к нему на его голос протянут руку, но он не увидит ни своей руки, ни той руки, которую ему протянули!

Следовательно, — продолжал Степам Егорович, — Думчев, благополучно ушедший из лаборатории, Думчев, пишущий микроскопические письма, не мог стать невидимкой. Больше того: судя по микроскопическим буквам его письма, он видит мир лучше, чем вы и я. Нет, доктор Думчев ушел на глазах у всех, но ушел в каком-то измененном виде!

— Но в каком виде?

— Узнать это — узнать почти все! — сказал профессор.

— Но разве можно предположить, чтобы человек принял такие новые, измененные формы, что его не узнали и не увидели?

Профессор задумался.

— Много времени тому назад, еще студентом, — сказал он после долгого молчания, — в жаркий летний день я зашел в Биологический музей в Москве. Бродя по залам музея, меж чучел животных, птиц и неисчислимого количества банок, где были заспиртованы всевозможные особи в различных стадиях своего развития, я устал и соскучился. Вот почему я подошел к седому человеку с живым, острым взглядом, занятому какими-то опытами у окна. Это был ученый — директор музея.

«Чего вы добиваетесь от этой амфибии?» спросил я.

«Видите! Похожи ли эти два существа одно на другое?»

«Ничуть не похожи».

«Действительно, у одного торчат жабры, хвост плоский и неуклюжий. Оно живет только в воде. Называется аксолотль. Другое существо дышит легкими, тело у него более стройное, длинной цилиндрической формы, с хвостом. Живет на суше и в воде. Называется амблистома. Было время, когда аксолотля и амблистому считали двумя разными, самостоятельными видами. А теперь установлено, что это водяное существо аксолотль превращается в амблистому. То есть аксолотль — личинка амблистомы».

«Что же тут удивительного! — сказал я. — Головастик, живущий и плавающий в воде, превращается в лягушку, живущую и в воде и на суше. А головастик совсем не похож на лягушку. К чему же ваши опыты?»

Ученый засмеялся:

«Пример неподходящий! Как бы вы удивились, если бы в болоте одни головастики клали яйца, из которых появлялись головастики же, а другие превращались в лягушек!»

«Ну, таких чудес не бывает!» рассмеялся и я.

«С головастиками не бывает. А вот с аксолотлем — личинкой амблистомы — бывает. Он превращается в амблистому. Но аксолотль может также не превратиться в амблистому, размножаться и умереть аксолотлем».

«А амблистома?»

«Та, в свою очередь, откладывает яйца, из которых позднее появляется личинка аксолотля».

«Хорошо! Но какого нового чуда вы ожидаете от них здесь?»

«Чуда без чудес! Искусственным путем, в лаборатории, я вызываю «метаморфоз и заставляю аксолотля обязательно превратиться в амблистому. Этот метаморфоз — превращение личинки во взрослое состояние — я произвожу и наблюдаю».

«Но как же вы здесь, в лаборатории, вмешиваетесь в дела природы?»

«Очень просто. Я подкармливаю своих аксолотлей щитовидной железой или тироидином, который эта железа вырабатывает, и этим заставляю водную форму амфибии превратиться в совершенно не похожую на нее земную. Я физиолог и обязан уметь это делать! Я создаю необходимые условия для превращения одного существа в другое».

В тот жаркий летний день, у окна музея, выходящего на тихую улицу, я подумал: «Разве нельзя представить себе изобретение какого-то состава, которое влияет на человека так же, как тироидин влияет на живое существо, именуемое аксолотлем?»

Но эти мои рассуждения исходили не от науки, в которой я тогда еще не был искушен, и не от фактов жизни. Так и мы с вами сейчас, Григорий Александрович. Довольно!

Вы человек театра, и ваша фантазия уносит вас с земли в межпланетное пространство и увлекает меня вместе с вами.

Но я не унимался.

— Межпланетное пространство? — повторил я с живостью. — Готов допустить, что доктор Думчев улетел на Луну. Есть же в его лаборатории материалы об опытах Кибальчича и Циолковского! Оба они — творцы ракетного двигателя. А страсть Думчева — полеты!

— Нет уж, увольте! Пойдемте лучше ко мне пить чай. Я живу совсем рядом, на этой же улице, всего через три дома от института.

Глава 19

ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ

Вот какая история случилась!.. Теперь только видели, что в ней есть много неправдоподобного… Н. Г о г о л ь

За круглым столом в столовой профессора Тарасевича, где его жена спокойно, не торопясь, разливала чай, разговор принял сначала несколько юмористический оттенок.

— А что, если, — сказал профессор Тарасевич, помешивая ложечкой в стакане, — наш-то Думчев попросту сбежал, как гоголевский Подколесин, от своей невесты? Прыгнул из окошка, а ребята на улице и не заметили. Или в прятки сыграл.

Профессор шутил, смеялся. Он, видно, желал меня отвлечь от беспокойного, тяжелого моего состояния. Сколько времени у меня ушло — и все зря! Да отыщу ли я когда-либо Думчева?

И это чувство какой-то придавленности передалось профессору. Он замолчал. Сделался серьезным.

Некоторое время длилось молчание. Затем профессор сказал:

— …Порошки и пилюли из лаборатории Думчева… Почему бы не сделать химический анализ порошка и пилюль, чтобы узнать составные части, формулы?.. Химический анализ приблизит нас к истине. Может быть, он подскажет какие-то открытия, сделанные безвестным Думчевым.

— Да, от этого анализа зависит вся разгадка, — согласился я.

— Что же, у нас есть здесь почтенный химик-аналитик. И летом и зимой он живет в поселке научных работников имени Ломоносова. Человек он с большим опытом, находчивый и очень изобретательный. Слово его — слово подлинной передовой науки. Это Ободов Герасим Андреевич.

— Степан Егорович! Я передам ему на анализ пилюли и порошки Думчева.

Профессор Тарасевич пояснил:

— Анализ может продлиться несколько дней. Сегодня же я отправлю химику Ободову письмо и вместе с ним одну из трех пилюль и немного порошка. Через два-три дня результат будет известен. Жаль, вас здесь не будет! Куда вам написать? — прибавил он.

Но, увлеченный всей этой загадочной историей, уже видя близко, совсем близко неожиданную развязку, я тут же заявил:

— Я не уеду! Я сам пойду в поселок научных работников к химику Ободову за результатами анализа.

Глава 20

АНАЛИЗ ХИМИЧЕСКИЙ И ЛИТЕРАТУРНЫЙ

Горацио. То дикие, бессвязные слова. Гамлет. Сердечно жаль, что вам они обидны. Шекспир

Точно слоем пыли покрылись мои яркие чувства и переживания, совсем так, как эти серые листочки тополей у дороги, листочки когда-то свежие, клейкие, ярко-зеленые.

Я возвращаюсь от химика Ободова в город. Все ясно. Вся тайна кончилась смешно и глупо!

Да и тайны, загадки никакой не оказалось. Самый обыкновенный лаборант Петя Капин в полчаса развеял всю тайну.

Химик Ободов был очень занят — под его председательством проходило научное совещание. Ему передали мою записку. И он очень любезно предложил мне либо дождаться конца совещания — он сам тогда проведет анализ, либо сдать порошок в лабораторию.

Я торопился.

Анализ при мне сделал лаборант Капин.

Он определил, что этот порошок есть простое соединение свинца с органической кислотой.

Передав мне результаты анализа, Капин убрал со стола химическую посуду, поклонился мне и вышел.

С недоумением я держал в руке листок бумаги, на котором были написаны формулы.

В эту минуту дверь отворилась, и Ободов появился в лаборатории.

— Не может быть! Не может быть! — проговорил я и спросил Ободова, возможно ли, чтобы химический анализ недооткрыл какой-либо элемент.

Ободов, человек невысокого роста, со спокойным насмешливым взглядом и неторопливыми движениями, взял у меня из рук анализ, глянул и сказал:

— Какую тайну вы еще ищете в этом простейшем соединении? Пилюли и порошок имеют один и тот же состав. Только пилюля имеет большее количество присоединенных молекул воды. Школьнику ясно! Понимаете? Обыкновенный состав.

При этом химик повторил мне формулы этих соединений.

Итак, я возвращался в город. Я шел и все повторял про себя: Рb, С2, потом Н4 нет, кажется, Н3, а впрочем, зачем мне вспоминать эти формулы!

Там, в химической лаборатории, я сознался, что ничего не понимаю в химии, но при этом заявил:

— Неоспоримые документы разрешают мне сказать вам, товарищ Ободов, что и пилюля и порошок не совсем обычного состава и свойства.

— Но я повторяю: здесь только простые соли, — сказал мне химик.

Я промолчал, но все же не мог сразу привыкнуть к мысли, что я безнадежно обманут письмами, порошками и пилюлями Думчева. Неужели химики-аналитики не могут что-то упустить при анализе веществ?

Так я подумал про себя и привел Ободову случай, когда один ученый-литературовед, делая анализ произведения, находит то, что другой упустил.

Химик, внимательно и вежливо слушая меня, прошелся мелкими и легкими шажками по лаборатории. Пощипывая черную бородку и потирая маленькие руки, он язвительно заметил:

— Остается пожалеть тех людей искусства, которые так плотно заслоняют жизнь литературными образами, что и к науке умудряются прикладывать мерки литературы и искусства. Впрочем, я сегодня же после совещания проверю работу своего лаборанта.

Мое положение становилось смешным. Я поблагодарил химика, отказался от проверки анализа и вышел. С чуть скрываемой насмешкой химик Ободов ответил мне на поклон и посоветовал не опоздать на автобус.

Смущенный., со скукой в душе, я решил пешком вернуться в город.

Пора, наконец, уезжать отсюда. А Булай? А мое обещание отыскать Думчева?

Но ведь эти насекомые с письмами — чья-то вздорная шутка.

Дорога начала медленно спускаться с горы. Вот перекресток асфальтовой и проселочной дорог. Я остановился. Это та самая проселочная дорога, что несколько дней назад привела меня через рощу в беседку, а оттуда — к каменоломням, на пустырь, к картофельным полям, где я уже искал доктора Думчева.

Что ж! Пойду туда опять, взгляну еще раз на эти места, даже зарисую беседку и пустырь. Затем? Чтоб когда-нибудь смеясь вспомнить всю эту «тайну».

Я снова вошел в полуразрушенную беседку. Здесь я приглядывался к работе ос. Бумажный город ос. Он напоминает собою большую грушу. Кругом тихо. Стремительно туда и сюда летают осы. С акации мне на рукав переползла гусеница. Снимая с рукава эту гусеницу, я рассмотрел ее. У нее на передней части туловища — на голове — нарисованы пятна, напоминающие два больших черных глаза. Это, по видимому, для устрашения врагов.

Я положил гусеницу на полусгнившую скамеечку, стоящую у сломанного столика беседки. Перешагнув через ручеек, протекавший у самой беседки, я опять очутился на пустыре с его каменоломнями и развалившимися стенами.

Присев на пень, я достал блокнот и начал искать по всем карманам карандаш.

Где же мой карандаш? Кажется, я его уронил в. беседке, там, где осы… Нет! Он, верно, вывалился только что из кармана в траву.

Я нагнулся, стал старательно искать свой карандаш в траве.

— Гражданин! Гражданин, что вам здесь надобно? — услышал я резкий возглас и вздрогнул.

Предо мной стояла заведующая овощной базой Райпищеторга.

— Да вот карандаш ищу, — ответил я, снова обшаривая карманы.

Но вместо карандаша я вытащил из кармана порошок Думчева.

— Ах, это вы! К доктору опять ходили? Ну, что он сказал? Что нагнулись так? Чай, ослабели, устали? Домой идите! Я работу кончу, проводить вас смогу. Отдохнуть вам надо.

При этих словах лицо женщины выразило такую заботу, такое участие ко мне, что мне захотелось рассказать ей о своем разочаровании.

— Видите ли, товарищ Черникова, все дело в этом порошке. Он оказался самым простым, безобидным. Его и проглотить можно. А я думал, что он особенный.

— Особенный или нет, а уж коли доктор прописал — принимать надо.

Из подвала вдруг выскочила собака и с громким лаем бросилась ко мне. Я amp;apos;вскочил на пень. Порошок выпал из рук.

— Проглотит! — испуганно закричала Черникова. — Собака твой порошок проглотит! Куда уронил? Ищи скорей!

— Я же вам говорю, что это самый безвредный порошок.

— Ах, боюсь! А для собаки, может быть, и вредный! Вот беда! Сейчас проглотит! — с горестью вскричала она.

Желание успокоить женщину и какое-то внезапное озорство охватили меня.

— Успокойтесь же! Вот я его нашел и сейчас сам проглочу! Вот, вот глотаю!

И я всыпал весь порошок себе в рот.

Глава 21

ЧЕРНЫЙ СНЕГОПАД

…Высота ль, высота поднебесная, Глубота глубота, океан-море. Широко раздолье по всей земле… Запев былин

Резкий удар. Остановилось та миг сердце. Как кружится голова! Подкосились ноги. Задрожали руки. А перед глазами мелькают черные соринки. Черный снегопад! Вихрь соринок! Метель черных снежинок! Сердце колотится. Все сильней и сильней. Вдруг замирает. Хочется крикнуть — нет сил! Какая тяжесть навалилась на меня! Что-то гнет и гнет к земле все ниже и ниже.

Выбиваясь из последних сил, я поворачиваюсь то в одну, то в другую сторону. Что такое? Кусты у ручейка буйно разрастаются и тянутся к небу. Ручеек разливается, шумит. Вот-вот меня зальет водой, и я утону! Какой шум и звон кругом! И звуки лее пронзительнее и громче. Совсем как нарастающий гром. Я слышу окрик: «Гражданин, что же с вами?» Лай собаки совсем оглушает меня. И вдруг последний раз врывается какой-то очень знакомый запах. То ли ветер пахнул с поля, то ли запах это отцветающей липы? Или перегноя земли? Или что-то очень близкое, детское — запах хлеба… пекут этот хлеб в большой русской печке на таких больших листьях… На каких листьях?.. Почему я забыл? Помню! Вспомнил: на капустных.

А где та женщина, что кричала: «Гражданин, что с вами?»

Вот она растет у меня на глазах. Рядом ее собака тоже растет. Страшное, гигантское животное, мохнатое. Я уже не могу их рассмотреть. Я больше не слышу человеческого голоса, не слышу лая собаки. Темно… Тишина… Но почему мне так душно? Меня закрыла моя же одежда. Я барахтаюсь, карабкаюсь. Вот стало светлее. Вылез. Оглянулся…

Странные, новые звуки, цвета и запахи. Их не распознать, не определить и, конечно, «и с чем не сравнить.

Но голова работает четко и ясно. Я все понимаю.

Я уменьшился! Во сколько раз? Не знаю. И не знаю, долго ли, коротко ли все это происходило. Давно ли я здесь?.. Все смешивается под натиском новых ощущений. Как же мне быть? Как вернуться обратно в город? Я должен завтра уехать, а сегодня вечером мне надо быть в управлении пароходства, взять билет. Нет, я остаюсь еще на сутки в гостинице. Об этом я сказал дежурной. Но ведь она все читает роман. Может быть, и не расслышала. Надо снова ей сказать. Сейчас же… А читала ли она «Тихий Дон»? О чем я думаю! Смешно. Поздно! Все поздно! Я уже в другом мире. И не уйти мне отсюда.

«Не прикасайся к порошку!» повторялось во всех письмах Думчева. А я проглотил порошок — уменьшился, может быть, в сто, может быть в двести раз. Вот и вся разгадка! Вот почему все выросло предо мной! Вот почему появились новые предметы! Это те же самые предметы, только увеличенные в сто или двести раз. Так, значит, я стал «человеком-микроскопом». Не об этом ли, как о своей мечте, говорил Думчев невесте?

Так вот она — тайна Думчева! Он уменьшился! Он здесь! Он где-то рядом!

Но у меня в кармане две пилюли. Так же ли они могущественны, как порошок? Безусловно! Но доза? В письме Думчева сказано: «Положи одну крупинку…» Значит, одна крупинка для Думчева. Другая — мне. А если эти крупинки потеряли свое свойство обратного роста и я останусь здесь. навсегда? На миг мне становится страшно. Но порошок подействовал, значит и пилюли подействуют. И я вернусь к людям. Какое счастье быть с людьми, какая радость! Родные… знакомые-друзья. Как хорошо даже… огорчаться… «о там… среди людей! Не проглотить ли сейчас же одну? Скорее! А как же Думчев? О, я непременно спасу его! Но для этого я должен проникнуть в свой собственный карман. Там пилюли. Залезть с головой к себе самому в карман! Я это сделаю!

И вот обе пилюли у меня в руке. Отложив их в сторону, я тут же зубами и руками пытаюсь оторвать край моего маленького цветного платка из верхнего карманчика. Это мне удается, и я накидываю себе на плечи этот кусочек цветного полотна, точно древний римлянин свою тогу. Затем мне удается оторвать еще одну узкую полоску от платка, и я обматываю себя поясом, совсем как жители Африки, которых я видел когда-то на рисунках.

Оглядываюсь. Где же я?.. Помню, собака кинулась на меня, а я взобрался на пень. Что же! Спущусь на землю искать Думчева. Медленно и осторожно я начинаю спускаться, цепляясь за каждый выступ и держа в кулаке пилюли.

Внизу глухо шумит лес — это травы!

И вдруг все кругом закачалось. Меня качает все сильнее и сильнее…

Глава 22

КАНАТЫ… НИТИ… ПЕРЕПЛЕТЫ…

Тянется нитка — на клубок не смотреть. Загадка

Почему меня качает? Так сильно, так резко. Но руки уже уцепились за какой-то канат. Ноги цепляются за другой канат. Что это такое? Веревочная лестница? Она раскачивается над бездной. Я качаюсь вместе с ней все сильнее и сильнее. Надо найти твердую опору. И я пытаюсь осторожно спуститься. Почему с таким трудом я отрываю руки и ноги от канатов? Странная веревочная лестница — к ней прилипаешь! Веревки усеяны множеством мелких липких узелков.

Я приглядываюсь: это совсем не веревочная лестница — это гигантская рама, а в раме ряд канатов, лучами сходящихся к центру и соединенных частой спиралью.

Меня качает все сильнее и сильнее. Откуда нарастает этот гул, резкий и пронзительный? Можно оглохнуть!

Рядом со мной в сети барахтается какое-то существо, оно рвется, мечется, но все сильнее и сильнее прилипает к канатам.

Гигантская сеть раскачивается все яростнее.

Как избавиться от этой ужасной качки? Нужно поскорее спуститься вниз, туда, где шумят травы. Я ищу ногами другой канат. Упираюсь в него, отрываю руки от верхнего и, перебирая поочередно руками и ногами, опускаюсь все ниже и ниже.

Я замер на месте. Из угла сети медленно и плавно отделилось мохнатое чудовище. Оно гораздо больше меня. Из густой шерсти глядят восемь глаз. Они смотрят в разные стороны, а расположены в симметричном порядке.

Чудовище сделало движение, и на спине у него обозначился большой белый крест.

Это паук крестовик!

Значит, качающаяся гигантская веревочная лестница с лучами, расходящимися во все стороны, — паутина. А барахтающееся, гудящее, мечущееся существо — муха.

Как я слаб, беспомощен перед этим пауком! Да! Но в эту минуту я не чувствовал этого. Я даже не испугался.

Я еще, по видимому, не привык к мысли, что я меньше паука и что гибель моя неминуема. У меня было одно желание — лучше рассмотреть это удивительное существо. Моя любознательность спасла меня. Я не сделал ни одного жеста, движения. Я замер. Смотрел. Предо мной был мастер-ткач в своей мастерской. И мне припомнился миф о Арахнее. Арахнея — лучшая ткачиха древних времен, состязавшаяся в своем мастерстве с Афиной Палладой.

Арахнея была дочерью бедного красильщика из Лидии. Она умела украшать свои тонкие ткани всевозможными рисунками. Но вот до Афины-богини — покровительницы ремесел и всяких женских работ — дошли слухи, что Арахнея так возгордилась своим искусством, что похвасталась победить Афину.

Богиня приняла вид старухи, пришла к ткачихе и предложила ей состязаться в ткацком искусстве. Обе принялись за работу. Богиня Афина выткала на своем стаже картину из своей жизни. А дерзкая и гордая Арахнея выткала похождения и превращения богов. Тут старуха — богиня Афина — стала отыскивать недостатки в искусстве Арахнеи. Но их не было.

Афина должна была признать себя побежденной. Нелегкое признание! И в пылу злости и гнева, забыв всякую справедливость, Афина ударила ткачиху челноком по голове и превратила ее в паука, который обречен вечно ткать свою паутину.

Это воспоминание так заняло мое воображение, что я не сделал ни одного суетливого движения.

Этим я спас себя и не выдал пауку своего присутствия в паутине. Ведь пауки не замечают неподвижных предметов.

А между тем существо, находившееся почти рядом со мной, билось, барахталось, стараясь вырваться из липкой паутины. Паук приближался. Хищник инстинктивно кидается на движущиеся предметы. Я стоял на канате и держался рукой за другой канат. Паук направился к своей жертве — мухе.

Муха рванулась в мою сторону. Теперь она была совсем рядом со мной. Я оставался неподвижным. Паук бросился на муху. Он пеленал ее белыми веревками, пеленал, выпуская их из своих наростов.

Паук как бы прилип к своей жертве. Надо выиграть время! Надо бежать! Спускаясь, я все время оглядывался. Там, где билась муха, теперь на паутине висело черное, обтянутое белыми нитками «платье» мухи. Я различил в разных местах паутины несколько таких же комочков- «нарядов» мух, попавших в паутину.

Паук кончил свою разбойничью работу. Он повернулся в мою сторону.

Я глянул вниз. Там расстилалось гигантское зеленое покрывало — по видимому, листья какого-то растения.

Явственный, нарастающий шум, точно гул верхушек деревьев, колеблемых ветром, долетел до меня.

Я спускался все ниже и ниже. Гул все явственнее. Какая удача! Чем ближе к краю паутины, тем меньше липких узелков. Вот их уже и нет. Я легко перебирался с каната на канат.

Но у самого края паутины случилось несчастье: обрадованный избавлением, я нечаянно ударил ногой по веревке. Она порвалась. Паутина задрожала и закачалась, я не успел опуститься. Паук устремился к месту, где порвалось его сооружение. Он кинулся на меня!

Глава 23

ПЕРВАЯ ГОРЕСТНАЯ ПОТЕРЯ

И пускай надо мной кружит мой ястреб..» Мы еще повоюем, чорт возьми! И. Тургенев

Я сорвал с плеч свой плащ. Чувство юмора меня не оставило. Вот тебе, крестовик, еще одна муха! Размахивая, вертя своим плащом в amp;apos;воздухе, я нацелился прямо в паука. «А славно бы я сыграл роль матадора в какой-нибудь испанской пьесе!» сказал я себе. И бросил свой плащ в паука.

Плащ не долетел до паука, застрял в канатах. Задрожали канаты.

Паук стал «обрабатывать» — пеленать мой плащ с тем же усердием, с каким расправлялся с живым существом. Какая иллюстрация «а тему о разнице между инстинктом и разумом! Паук ткет сложные и затейливые тенета. Но как выполняет он всю свою работу? Только инстинктивно! Наглядный пример предо мной: он пеленает мой плащ точно так же, как живую муху. Автоматически!

Приятного аппетита! А мне пора. Скорей отсюда!

Я делаю шаг. Крепче сжимаю кулак левой руки с двумя пилюлями-крупинками обратного роста. С двумя?.. Сердце мое останавливается.

Я разжимаю кулак и вижу: не две, а одна крупинка! Где же другая? Она, по видимому, вывалилась в тот самый миг, когда я так театрально швырнул плащ в паука.

Где же она, эта крупинка? Наверно, каждая крупинка- доза на одного человека. Неужели я обрек себя или Думчева на вечное пребывание здесь? Неужели один из нас уже не вернется больше к людям?!

Но, может быть, я ее отыщу. Она, верно, там, на земле, у корней шумящих трав. Прочь от паука! Скорей, скорей туда, на поиски крупинки!

И, видя конец рамы этой гигантской сети, я хватаюсь руками за какой-то канат, раскачиваюсь над бездной, и ноги мои касаются чего-то твердого.

И вот уже я стою, по видимому, на каком-то выступе или сучке того самого пня, куда я взобрался, спасаясь от собаки.

Медленно и осторожно, держась за этот выступ, переступая ногами через выбоины на коре пня, я спускаюсь все ниже и «иже, туда, где глухо шумят травы, туда, куда упала спасительная пилюля. Я ее отыщу!

Мои движения привлекли вновь внимание паука. Он, повидимому, разделался с плащом гораздо раньше, чем я предполагал. Паук меня преследует. Но от паутины до меня уже далеко. Здесь пауку меня не достать. Там, у себя на паутине, этот хищник — полный хозяин. Только там!

Но вот он появился у рамы своей паутины. Он выпускает нить… Вот он уже над моей головой. И тогда-тогда я кинулся в сторону. Я спрятался в какое-то углубление.

Пусть паук меня поищет! Наблюдательный пункт у меня великолепный.

Паук, вися на ножках туловищем вниз, переправлялся по своему мосту.

Да, паук переправился на мой берег. Все его восемь глаз устремлены в разные стороны. Но меня в моем убежище он не видит.

Паук двинулся вперед. Резкий, оглушительный гул прорезал воздух. Какое-то серое животное метнулось к пауку. Паук заскользил по канату обратно.

Гул все нарастает. Я сделал шаг назад и провалился в какой-то колодец. Упал и почти потонул в липкой мягкой массе.

Глава 24

ЖИВОЙ ЦИРКУЛЬ, ЭЛЛИПС И КРУГ

Ешь мед, да берегись жала. Народная поговорка

Странный запах одурманил меня.

Не знаю, много ли времени прошло. Я, видно, потерял сознание.

Я очнулся на дне какого-то колодца. Откуда-то сверху струился свет. Надо выбраться отсюда. Вытащив ноги из какого-то липкого теста, я схватился рукой за выступ стенки и полез вверх — на свет.

Вдруг стало темно, точно кто-то прикрыл отверстие колодца. Но я продолжал лезть вверх, цепляясь за острые края стенки.

Голова коснулась чего-то твердого. Что это? Что за крыша надо мной? Она плотно пригнана к тому самому отверстию, через которое я провалился в колодец. Крыша слегка просвечивает. Я ударил кулаком — образовалось отверстие; еще один удар — отверстие шире. Я подтянулся, ухватился за края колодца и вылез наружу. На свежем воздухе я пришел в себя и снова ощутил дурманящий запах. Это мед! Я побывал в какой-то гигантской медовой квашне. Смешно! Я голоден, но, не отведав меду, бежал от него. Удрал из медовой квашни. Зря! Не вернуться ли мне обратно? А внезапная крыша? Почему она вдруг появилась над моей головой? Спущусь снова в колодец, позавтракаю, — а вдруг опять над головой крыша? И мне уже нельзя будет выбраться? Надо сделать разведку, а потом уж решать, идти ли завтракать.

И снова серое животное, что испугало паука, появилось ка листе, совсем рядом со мной. Я притаился. Меня не видно. Животное вело себя довольно странно. Какие неожиданные движения! Будто какой-то танец. Нет, это не танец. Животное вырезало из листа какой-то круг. Правильный и точный круг. Как будто окружность для выреза была начертана циркулем.

Здесь непосредственно закрепленной точкой являлось туловище пчелы листореза. А голова с челюстями вращалась, вырезая окружность.

Вырез был сделай по кругу, строго и точно. И вдруг животное, гудя, опускается рядом со мной и прикрывает зеленым кругом, вырезанным из листа, тот самый колодец, из которого я только что выбрался.

А на другом листе точно такое же серое животное тоже вырезает лист. Вот оно улетело. На листе остался вырез, сделанный по эллипсу.

Пчела перемещала точку опоры дважды на зеленом листе совсем рядом. И две неполные окружности образовали эллипс.

Куски из листьев, вырезанных по эллипсу, — по видимому, для прокладки стен. Куски листьев, вырезанные по кругу, — для крыши.

Это серое животное — пчела листорез, мегахила. Вся ее работа — как бы наглядный урок начертательной геометрии.

В колодце мед! «Там я позавтракаю», указал я себе, присматриваясь, как пчела листорез вырезает и укладывает на свой медовый колодец одну круглую зеленую крышу над другой.

Надо торопиться. Бели пчела уложит всю свою зеленую многослойную крышу, мне такую крышу кулаком ие пробить. Я останусь без завтрака. Почему же мне не поесть меду?

Я обождал, притаился. Пчела уложила зеленую круглую крышу над своим колодцем. Но только она улетела, как я быстро подбежал к колодцу и ударил кулаком по новой крыше. Образовалось отверстие.

Пчела укладывала крышу — я ждал. Она улетала вырезывать новую — я пробивал крышу. Опять ждал долго и терпеливо. Опять готова крыша, а я снова и снова восстанавливаю свой ход в медовый колодец. Пчела делает бесполезную работу. Сказывается автоматизм инстинкта.

Много раз она прилетала и укладывала круги на разорванную крышу. Положив тринадцатый слой, так же старательно пробитый мною, как прежние двенадцать, она улетела и не возвратилась больше. Я долго ждал, но пчела, по видимому, «считала» свою работу законченной.

«Теперь пора!» сказал я себе.

Я полез в углубление, цепляясь за края лиственных стенок. Недурную пищу замесила для меня пчела: меловое тесто из цветочной пыли и нектара. Сюда пчела откладывает свое яичко.

Я позавтракал, выбрался из колодца и снова стал спускаться, держась за выбоинки коры пня.

Но что там блеснуло у корней трав? Не серебристая ли это крупинка, выпавшая у меня из рук, когда я швырнул свой плащ в паука?

Да! Я увидел серебристый блеск пилюли. Это была она — спасительная крупинка!

Опять у меня будут две крупинки. Я отыщу Думчева. Мы оба, непременно оба, вернемся к людям…

Я прыгнул на землю и больно оцарапался об острые края камней. Камни? Теперь это для меня были огромные камни, а раньше я сказал бы, глядя на них: крупнозернистый кварцевый песок. Я был на небольшой узкой каменистой полосе.

А кругом шумел лес.

Я устремился к крупинке, но огромный движущийся шар появился между мной и моей спасительной крупинкой.

Глава 25

КАТЯЩАЯСЯ ГОРА

Солнце — это огромный шар, и катит его по небу солнечный жук, подобно тому как навозные жуки катят свои шарики по земле. Египетский миф о сотворении мира

По песчаному полю катилась гора.

Было какое-то мгновение, когда я мог бы, ринувшись вперед, схватить свою пилюлю. Но гора надвигалась на меня так неотвратимо и грозно, что я, смешавшись, упустил подходящую минуту. Гора вдруг остановилась предо мной и заслонила пилюлю. Я кинулся в обход горы.

Но странное существо, закованное в черную броню, появилось из-за горы. Существо это было похоже на монаха-рыцаря средних веков на картинках в исторических романах.

Существо это, в два раза больше меня ростом, прислонилось спиной к горе. Не поэтому ли остановилась гора?

Передний край головы этого животного напоминал полукруглые гигантские грабли с крупными зубцами. Вместо передних ног были две длинные широкие лопаты с зубчатыми краями.

Скорей в обход! Обойти!

Во что бы то ни стало обойти этот шар и схватить спасительную пилюлю!

Я промчался мимо животного. Схватить! Скорей схватить пилюлю! Я обежал гору с правой стороны. Но вдруг гора тронулась и покатилась обратно.

Я вернулся на прежнее место. Из-за шара появился другой «черный рыцарь». Он был поменьше ростом, движения его были быстры и ловки и, пожалуй, даже вороваты; это он толкнул шар в другую сторону. Этот вороватый «рыцарь» стал угонять шар, но «хозяин» толкал шар в другую сторону.

Оба эти существа катали шар то в одну, то в другую сторону. Я то видел спасительную пилюлю, то гора заслоняла ее от меня. Мог ли я броситься вперед, чтоб завладеть пилюлей? Конечно, нет! Я был бы раздавлен горой. Я был бы растоптан «черными рыцарями».

Не сделать ли мне большой круг — обогнуть шар, схватить пилюлю? Но шар все время движется в неожиданных направлениях. Я на миг потеряю пилюлю из виду, и неизвестно, найду ли ее потом.

Неожиданно шар резко и сильно покатился прямо на пилюлю. Все было кончено! И вот уже она, пилюля, возвращающая рост человеку, блеснула на вершине шара…

Мгновение — и шар быстро покатился дальше по песчаной полосе. А место, где еще совсем недавно лежала спасительная пилюля, было пусто.

Я побежал за шаром, но «рыцари» катили шар все быстрее и быстрее.

Кто эти животные с длинными зубчатыми лопатами и граблями, столь похожие по своему одеянию на рыцарей, закованных в черную броню?

Что это за шар, из-за которого произошла между ними такая схватка?

Все это стало мне ясно только впоследствии.

Но я не спускал глаз с шара, бежал за ним все быстрее и быстрее. Бежал, задыхался, но бежал. Дорога была трудная: я обходил валуны, прыгал через рытвины, взбирался на крутые курганы. Я стал уставать и отставать.

А шар с пилюлей исчез за огромными песчаными горами.

Глава 26

ЛЕС ШУМЕЛ

Все лес был, вечный лес кругом, Страшном и глуше каждый час… М. Лермонтов

Я добежал до песчаных гор и стал взбираться на одну из них. Только бы догнать шар с пилюлей!

Камни катились из-под моих ног. Валуны загромождали мой путь. До вершины так и не добрался. Остановился. Оглянулся. Горы стояли близко одна к другой, образуя гряду. Пропасти зияли между ними. Там, за этими горами, был мой шар с пилюлей.

Я сделал шаг к вершине. Еще шаг. Но одно неверное движение — и я скатился вниз. Взбираться снова на эти горы не было сил. Как эти два черных существа смогли угнать шар через горы, мне не понять.

Беспомощный и растерянный, я не знал, что делать.

Зачем я здесь?

На каждом шагу меня подстерегает гибель. Совсем недавно я спокойно и беззаботно перешагнул бы через эти норки кротов и полевых мышей и, конечно, не заметил бы эту гряду гор.

Назад! К людям! Вот в руке у меня пилюля. Ведь в ней, наверно, скрыта великая сила обратного роста. Я поднес пилюлю ко рту…

А Думчев? Ведь я явился сюда на зов человека о помощи. Опасности, злоключения и превратности сразу окружили и обступили меня. Нет, я не отступлю! Надо обследовать окрестности.

Я оглянулся. Черный шумящий лес обступал песчаные горы. Я повернул направо, обошел эти горы и углубился в лес.

Теплый, душный воздух обдал меня, точно я находился в джунглях. Не сказочная ли машина времени перенесла меня за сотни и сотни миллионов лет назад — в каменноугольную эпоху, когда на земле климат был влажен, воздух горяч и произрастали огромные древовидные папоротник» и хвощи гигантских размеров?

Я стал пробираться сквозь чащу. Но лес становился все тесней и гуще. Меня оглушали звенящий шум, резкий свист, беспрестанное пиликанье, несмолкаемая трескотня и шорохи, то отрывистые, то тягучие.

Я раздвигал стебли, отстраняя от себя огромные листья неизвестных мне растений. Какое разнообразие растительного мира! Ароматы сильными волнами наплывали на меня. Голова кружилась. То приходил лекарственный запах мяты и ромашки, то сладкий аромат кашки, то резкая горечь, напоминающая полынь. Запахи смешивались, и трудно было их различить.

Все мои представления и ощущения потеряли свои прежние качества. Я видел другие размеры и краски, слышал иные звуки, вдыхал новые запахи.

И весь этот мир стал мало-помалу представляться мне иным — чужим, красивым, но страшным.

Я был в лесу, в чаще глухого, густого, непроходимого леса. Странные деревья невиданных очертаний окружали меня. Деревья трепетали от ветра. Каждое дерево испуганно дрожало, качалось, сгибалось почти до корней. Гул стоял в воздухе. Чужой, совсем непривычный мне гул.

Я хорошо понимал: это травы, а не деревья. Обыкновенные травы… но все же какие здесь гигантские травы! Травы-гиганты окружали меня со всех сторон.

И я уже не могу различить близкие мне с детства, такие знакомые подорожник, клевер, тимофеевку, манжетку, лютик, колокольчик…

Конечно, все они здесь росли. Но вместо них я видел огромные листья — большие зеленые полотна, колеблемые ветром;.видел полотна круглые и зубчатые, тонкие и плоские, заостренные, как зубцы пилы.

Эти листья то были прижаты к стволам, то качались на длинных черешках, то веером вырывались прямо из земли.

Лианы густо переплетались между прямыми стволами и преграждали мне дорогу. По видимому, это были всем известные нежный вьюнок и цепкий мышиный горошек.

Странные, невиданные птицы перелетали с дерева на дерево… Птицы ли это?

Какие-то животные, странные и непонятно, прыгали и ползали с одного места на другое. Животные — ярко-зеленые, сливающиеся с зеленью листьев, черные, припадающие к темным корням, желтые и бурые, ползающие по земле — находились в вечном движении. Все кругом то взлетало, то падало. Конечно, это были вовсе не птицы и не зверьки — это были бесчисленные виды насекомых.

Как непонятна, грозна, нова и опасна вся эта страна! Страна Дремучих Трав!

Несмотря на препятствия, я медленно продвигался вперед. Откуда-то издалека доносился грохот. Я шел, и грохот все нарастал и нарастал. Могучий грохот потока.

И тут с необычайной ясностью вспомнились мне слова из письма Думчева. Он писал так: «Крупинку положите на землю в трехстах шагах на юг от тракта и в ста шагах на запад от Великого потока… на запад от Великого Потока…»

Итак, мне надо идти туда, где грохочет поток.

Где-то там, в ста шагах от этого потока, — Думчев! Вперед! Вперед!

Огромная птица с крыльями, прозрачными, узкими, длинными, взлетела и поползла по стволу. Я сделал шаг в сторону, она опустилась со ствола и двинулась прямо на меня.

Я отбежал, спотыкаясь о корни, и притаился за толстым деревом. Это оса! Ужалит — погибну! Хорошо, что я сразу заметил ее и отбежал. Она мгновенно расправилась бы со мной.

Но, стоя за деревом, я вгляделся в хищника и рассмеялся. У нее нет жала! Она не могла бы меня тронуть. Вот он, наглядный пример к учению Дарвина. Мимикрия, подражающая окраска. Это только бабочка стеклянница. Ее крылышки прозрачны, как у осы, — они не покрыты пыльцой. Птицы давно уничтожили бы этих бабочек стеклянниц, но наряд осы спасает их от птиц.

Я продолжал свой путь. Препятствие сменялось препятствием. Как в этом маскараде отличить настоящего хищника от ряженого? И я то прятался за дерево, то накрывался листом, то припадал к земле, то замирал и был недвижим. Но сколько раз это было напрасно — я прятался не от хищника!

В самом деле! Я хотел перешагнуть через два лежащих рядом сучка, преградивших мне дорогу. Но один из них отделился от другого, толкнул меня и вдруг задвигался — я упал. Разве это не страшно? Нет! Присмотревшись, я понял, что это гусеница. Кому не известно, что она, спасаясь от хищников, подражает формой и окраской сучкам!

Что-то гулко и звонко загудело около огромного куста. На вершине куста слегка покачивались малиново-розовые шары. По цвету я узнал, что это клевер. А огромное гудящее насекомое-шмель. Опасное соседство! Я спрятался под куст. Но под кустом я увидел второго шмеля. Куда же спасаться?

Но почему у этого шмеля только два крыла, совсем как у мухи? О, тут опять фокус! Это не шмель — это только муха мохнатка. Кругом и около меня — ряженые. Мохнатка в наряде шмеля. Это спасает ее от гибели.

Не только ряженые, но и фокусники заполняли мир, в который я попал. Вот упало на землю какое-то существо. Оно точно потешается надо мной: оно шлепнулось о землю рядом со мной, но мгновенно согнуло свое тело — метнулось ввысь.

Фокусник! Жук щелкун!

Я шел все вперед. А игра вокруг продолжалась. Игра шла в нарастающем темпе. Меня окружал какой-то парад ряженых. Что за маскарад?! То, что называется мимикрией, проявлялось вокруг меня в самых неожиданных формах. Фокусы, прятки, костюмы, взятые напрокат у соседа-хищника…

Я перебегал с места на место. Как устал я от этого маскарада! Куда мне деваться?

Глава 27

ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ ВЕЛИКИЙ ПОТОК

Ведь страх в том-то и выражается, что наши чувства теряют ясность и все представляется в искаженном виде. Сервантес, Дон-Кихот.

Я всматривался в даль, все старался что-нибудь увидеть, разглядеть сквозь чащу леса. Вслушивался. Грохот и рев потока все нарастали. Многошумный лес становился реже. Наконец я вышел на опушку.

Так вот он, поток! «Великий поток», упоминаемый в письме Думчева.

Медленно и осторожно шел я по краю высокого и обрывистого берега. Внизу шумел и грохотал поток. Отсюда, с высоты, я видел противоположный низкий берег, покрытый наносами глины, песка, гальки и валунов. По видимому, этот поток разливается во время больших дождей широко, далеко и мощно.

Вода разрушает, вода и строит. Века и века она ведет работу по выработке русла больших рек.

Но масштабы моего роста стали совсем иные. Я уменьшился в сто или двести раз! И, глядя на этот ручеек — Великий поток, — я узнаю в нем жизнь и работу больших рек, образование и разрушение берегов. Раньше, перешагнув через этот поток, я не обратил бы на него внимания: ручеек! Он многоводен только после дождя. Кто заметил бы его работу! Заливание берегов, размывание, принос и отложение нового материала. Совсем как большая река.

Думчев в своем письме говорил о ста шагах на юг от потока. Но где здесь юг и где север, я никак не могу определить. В письме говорилось о большом тракте. Что это за тракт? Где он? Я бродил по берегу и оглядывался.

Кто-то толкнул меня. Я упал, но мгновенно вскочил на ноги. Огромный бурый удав! Он извивается, он громко шуршит по песку. Я отбежал. Но странно, почему так много ног у этого животного? Голова у него толстая, бурая, с красной каймой. Удав извивался. В этот миг я потерял все свое самообладание. Не помню, как очутился на самом краю крутого берега. Удав кольцом извивался совсем рядом. Предо мной — огромная голова с двумя вытаращенными глазами. Голова раздувалась.

С берега с большой высоты я упал в шумящий поток.

Чуть не захлебнулся. Пришел в себя и поплыл по течению. Какая-то доска проплыла мимо меня. Я уцепился за нее, влез и поплыл. Это была простая щепка, но для меня — спасительный плот. Я понял: никогда нельзя терять самообладание. Ведь этот «удав с ногами» — только гусеница, кажется бабочки Винный бражник. Опять обман! Ее пугающие глаза — два пятна. Она меня сама испугалась — и у нее раздулось одно из колец тела. А это устрашает даже маленьких птиц. Берег был близко. Я доплыл и вылез на землю.

Какие странные маленькие следы! По этому влажному песку у этого потока только что прошел… человек!

Человек оставил глубокие и четкие следы ног… Здесь, в Стране Дремучих Трав, еще один человек!

Я громко и радостно крикнул это слово: «Человек!»

И мне показалось, что вся Страна Дремучих Трав притихла, умолкла. И поток перестал шуметь. Как будто кругом все прислушивалось к этому слову — «человек».

Как будто стало все приветливей. Здесь — человек! Это — Думчев!

Глава 28

ЧЕЛОВЕК МЕНЯЕТ ПЛАЩИ

Искусством мы природу побеждаем, Когда она нас хочет победить. Антифонт

Не отрывая глаз от следов, я шел все дальше и дальше от потока. Все казалось простым и естественным: где-то здесь, где-нибудь за поворотом, я вдруг увижу Думчева.

Воображение рисовало мне самые неожиданные картины. Я ускорил шаги, но следы вдруг затерялись. Он» исчезли в кустарнике. Мрачные густые тени легли на этот кустарник. В полутьме я перелезал через гигантские балки, бревна, цеплялся за сучья. Какая-то огромная птица пролетела мимо меня, и я, спасаясь от нее, шарахнулся в сторону. Наскочил на дерево и вскрикнул от боли. В меня вонзилась острая игла. С большим трудом я вытащил из своего тела отломавшийся конец этой иглы. Боль была как от ожога и не утихала. Отойдя от этого дерева, я опустился на землю. Тело было точно в огне.

Густой стеной стояли предо мной деревья, все стволы их были утыканы такими же иглами. Деревья колыхались на ветру, шумя плоскими зубчатыми листьями. Каждый зубец листа оканчивался тоже иглой. Крапива!

Наконец, превозмогая боль, я поднялся и зашагал наугад.

Шум потока заглох. Тени рассеялись. Стало светлее.

Я поднял голову и вскрикнул. Удивительные строения цвета пергамента висели над моей головой. Какие странные жилища! Как гигантские чашки.

Опрокинутые чашки тянулись с неба к земле. Так, что открытые «двери» были над моей головой. Точно какой-то гигант Гулливер поднес к моим глазам этот город откуда-то из невидимого пространства. А позади этого пергаментного города зеленая стена уходила в небо. Как великолепен этот бледно-желтый город на фоне зелени, пронизанной солнцем!

В воздухе стоял шум и гром: гигантские желтые птицы с гулом и грохотом влетали в город и вылетали обратно.

Строения прикрыты сверху покрывалом, так что птицы не сверху, а снизу, как бы отрываясь от земли, влетали под покрывало.

Где я? Что это за странные строения? И что это за птицы-строители?

Я сделал шаг, споткнулся и едва не упал. Предо мной лежало толстое бревно. На его красном фоне ярко светились под солнцем какие-то широкие золотые полосы… Нет, это буквы! Но совсем непонятные, незнакомые буквы. Не прочесть, не разобрать! Почему? Они небывалых размеров. Чтоб прочесть, я отбежал в сторону и рассмеялся: «Пионер 2В».

Забавно! «Пионер 2В» — это марка карандаша. Мягкий карандаш. Таким я люблю писать. Это бревно — мой карандаш. Я уронил его в беседке, когда пытался писать на картоне, оторванном от гнезда бумажных ос…

Значит, я теперь нахожусь в этой же беседке. Надо мной «город» бумажных ос.

Вот что здесь примечательно: разные по характеру работы совершались здесь одновременно. А именно: в одно и то же время осы строили всё новые и новые ячейки-жилища, заполняли их яичками, то есть как бы вселяли в них жильцов. Тут же в других ячейках осы кормили личинок, готовили покрышки для ячеек, где личинки превратятся в куколки, и покрывали этими приготовленными покрышками отверстия ячеек. В то же время непрерывно шла основная «стройка»: возводились ряд за рядом помосты для новых этажей и воздвигались эти этажи. Тут же происходили заготовка и производство строительного материала — бумаги.

Я загляделся. И вдруг на поляну выбежал человек. Да, человек! Я замер.

С удивительной ловкостью человек взобрался на крышу этого пергаментного города. Сталь сабли мелькнула в воздухе. Человек отрубил от крыши этого удивительного сооружения огромный кусок бумаги.

Думчев! Бумага нужна ему для писем, посылаемых в город.

На человека накинулись осы. Но он спрыгнул на землю и метнулся в сторону. Я хотел кинуться к нему и вдруг услышал оглушительный шум. Воздух заколебался. Резко и внезапно потемнело кругом.

На поляну спустился громадный самолет. Так мне сначала показалось. Присмотрелся. Этот «самолет» держался на двух длинных столбах. Крылья были сложены, равномерно покачивался черный с белым хвост. Это птица. Кажется, трясогузка.

Но где же человек, который так храбро воевал с осами? Вот он! Каким лилипутом показался он мне по сравнению с этой огромной, страшной птицей! Она его заклюет. Я крикнул, чтоб предупредить его. Но он не обернулся. Не слышит?! Гигантская птица скакнула в его сторону. Но человек уже прислонился к черной коре дерева, срывает со своих плеч черный плащ, прикрывается этим плащом. Трясогузка рядом с ним, но не замечает его. Она клюнула червяка, извивавшегося возле человека. Червяк показался было мне огромной змеей.

Птица, взмахнув крыльями, улетела. И тогда человек помчался прочь. Он убегал… убегал, держа подмышкой кусок бумаги.

Птица снова опустилась недалеко от него. Человек приник к большому зеленому листу. Черный плащ упал на землю. Человек оказался в зеленом плаще. Он стоял на зеленом листе и был невидим.

Птица с шумом улетела.

— Думчев! — кричу я.

Он не слышит, не оборачивается и исчезает со своим куском бумаги.

Кинуться за ним! Но пролетающие осы ужалят меня. Я упаду замертво.

Крикнуть еще раз? Но шум полета ос заглушает мой слабый человеческий крик. И все же я кричу, снова и снова:

— Доктор Думчев!

Нет, он не оборачивается… Он уходит! Исчезнет! Неужели навсегда?

Я в отчаянии кидаюсь вслед. Догнать! Догнать! Летают с шумом осы. Они собьют меня с ног. Но я лавирую. Пригибаюсь к земле. Падаю. Поднимаюсь. Снова бегу вслед за Думчевым.

Лишь бы догнать! Не потерять из виду!

Бегу. Кричу:

— Доктор Думчев! Доктор Думчев!

И мне показалось — он смотрит в мою сторону. Я поднимаю какие-то предметы и кидаю их в воздух.

Да, он меня видит, останавливается. Всматривается. И вдруг точно в испуге кидается прочь. Но, сделав несколько шагов, он как бы опомнился. Обернулся. И вот он уже идет, идет ко мне навстречу. Размахивает руками, подавая какие-то знаки. Я спешу к нему. Еще шаг, другой…

Но земля подо мной заколебалась…

Я куда-то провалился!

Глава 29

ЧЕЛОВЕК, ОТКЛИКНИСЬ!

В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: «Сердце, смирись; ты труднейшее вытерпеть силу имело».. Так усмирял он себя, обращаясь Мнлое сердце ему покорилось, и снова терпенье В грудь пролилось его… Гомер, Одиссея

Я упал на что-то мягкое. Опомнился, вскочил. Темно. Густая, тяжелая тишина. Прислушался. Мне почудилось, что рядом со мной кто-то стоит и дышит.

Кто здесь? Ни звука. Но кто это шевелится рядом со мной?

Я отбежал в сторону. Уперся в какую-то стену. Тронул ее рукой. Стена то гладкая, то шершавая. И снова побежал вперед по какому-то длинному, бесконечному коридору.

Коридор куда-то опускался. Я остановился — грохот и шум ворвались сюда. Что это? Плеск воды?

Коридор выходит к воде?1

Обратно! Назад! Я шел… шел… трогал руками стену и понял: здесь коридор раздваивается.

Я задел ногами какой-то сучок или корешок и остановился. Сучок-рогатка. Гладкий. Нет, некогда раздумывать. Надо спешить выбраться отсюда. Я бросил сучок и снова пошел по коридору. Сколько мне еще идти? Не иду ли я по какому-то кругу? Где же выход из него? Неужели там, где грохочет вода? Опять раздваивался мой коридор. Нога снова зацепила за что-то. Сучок? Корень? Да это тот же самый сучок, который я бросил!

Как слепая лошадь в коногонке, я совершаю здесь хождение по какому-то кругу. Кто строил этот лабиринт?

И в полной темноте я стал внимательно и старательно ощупывать, исследовать обе стены коридора. Так дошел я до какого-то неожиданного спуска: шума воды здесь не было слышно.

По видимому, я иду в глубь земли. Спуск приводит меня в какой-то новый длинный коридор.

Здесь опять, трогая и ощупывая стены, я убедился: этот коридор, так же как и первый, замкнутый.

Ах, вот еще какой-то ход! Из него я попал в ответвление, в какой-то рукав этого же коридора.

Но напрасно я пытался выбраться из этого рукава. От него на некотором расстоянии друг от друга отходят боковые коридорчики. Они заводят меня в тупик. Я возвращаюсь обратно и опять иду по большому кругу.

Когда же это кончится?

Под ногами зашуршала сухая трава. Усталость овладела мной.

Я опускаюсь на мягкую подстилку. Кто мог построить этот лабиринт? Я начинаю дремать. «Лабиринт… лабиринт…» шепчу я.

Медленно выговариваю я это слово, и вспоминается мне миф.

На острове Крит был лабиринт, из которого ни один смертный, попавший туда, не мог найти выход. Там, в этом лабиринте, находилось чудовище Минотавр, пожиравшее людей. Этому чудовищу, с туловищем человека и головой быка, Афины вынуждены были посылать на съедение каждые девять лет семь юношей и семь девушек. И чудовище их пожирало. Сюда был доставлен из Афин Тезей, который убил Минотавра. Но как выбраться Тезею из лабиринта?

Ариадна, полюбившая Тезея, дала ему, когда он спускался в лабиринт, клубок ниток и острый меч. Конец клубка оставался у нее в руках, и эта путеводная нить-нить Ариадна вывела Тезея из лабиринта.

Ариадна помогла Тезею найти выход из лабиринта. А я… я запутался в двух галлереях, прорытых… Кем?.. Кротом! Конечно, кротом!

Смешно! Не найти выход из норы крота!

Крот роется под землей и питается личинками и дождевыми червями. Но он иногда выходит и на поверхность земли. Этот выход я найду!

Какая тишина! Какая темнота! Измученный, усталый, я борюсь с дремотой. Дремлю. И вдруг слышу:

— Человек, челове-ек, отзовись!

Вскакиваю на ноги и кричу, кричу в ответ:

— Я здесь! Сюда! Сюда!

Молчание. Нет, это сон! Но я снова прислушиваюсь, кричу. Снова зову. Молчание. Да! Все причудилось мне!..

Тишина и темнота.

Может быть, сейчас на земле наступает неторопливо ночь. Звезды только-только появились на небе и уже задремали. Чуть-чуть сияют и чуть-чуть глядят. Но видят все. Мигают и подмигивают. Хорошие люди поют веселые песни. А я… И тут я тоже запеваю свою песню. Пою и иду вперед.

Храп какого-то животного, топочущего по коридору. Это крот! Храп все ближе и громче.

И я побежал по одному из коридоров. Пол коридора стал подниматься. Значит, совсем близко выход!

Блеснул свет огня.

Огонь перемещался, двигался.

Но где огонь — там человек!

Это Думчев! И мне показалось, что я вижу белую человеческую руку, сжимающую факел. Я мчусь вверх на огонь, но позади меня слышится топот и храп крота.

Вдруг факел пропал — близко, совсем близко от меня.

Я протянул руку — пощупал стены; поднял руку — она ушла в какую-то выемку в потолке.

Я схватился обеими руками за выступ, но сорвался. Изо всех сил я стал расширять проход в потолке. Животное храпит где-то рядом.

Я подтянулся обеими руками и вылез из лабиринта на поверхность земли.

На земле была ночь. В темноте огонь факела приближался ко мне.

Глава 30

НОЧНЫЕ ГИГАНТЫ ВЫХОДЯТ НА РАБОТУ

Ночь глухая, как зверь стоокий Глядит из каждого куста… Ф. Тютчев

— Думчев! Думчев!

Вдруг огни загорелись в разных местах

Я сбит с толку. Что это? Злая игра? Огоньки, огоньки окружают меня — они гаснут, тают, исчезают и вновь горят. Близко — далеко, далеко — близко!

Но где же Думчев?

Я подбегаю к одному огоньку, но он гаснет. Я к другому — он гаснет. Так я кружусь… кружусь бесцельно.

О, это гнилушки и светящиеся жучки! Но где же меж ними факел Думчева? Наверно, он держит в руке светящуюся гнилушку. Я останавливаюсь: лучше не метаться. Жду. Пусть Думчев идет ко мне сам.

Действительно, какой-то огонь спокойно и деловито приближается. Я слышу явственно:

— Че-ло-век, человек, отзовись! Человек, откликнись!

— Доктор Думчев! — кричу я. — Доктор Думчев! Я жду! Скорей!

Огонь все ближе — голос Думчева все слышней…

— Человек, я иду к тебе!

Но почему этот голос вдруг стал удаляться? Почему огонь факела все меньше?

Почему от меня все убегает? И огоньки, и кусты, и деревья — все бежит.

И при неверном, призрачном свете луны, при свете мерцающих огоньков я увидел! что огромный дождевой червь тащит лист, на который я нечаянно встал.

Огоньки мимо! Все мимо! Соскочить с листа? Опасно! Я не решаюсь. Червь подтащил лист к ямке: червь вполз к себе в жилище. Я ухватился руками за края ямки. Червь утащил к себе лист, а я остался наверху в с облегчением вздохнул.

Все было тихо. Шла ночь, но огней я уже не видел. Факел Думчева где-то горел — горел для меня, но я его уже не видел. Потерял его навсегда.

Я не решался двинуться с места и точно на часах застыл у норы червяка. Все вокруг меня принимало самые удивительные и загадочные очертания.

Почудилось ли мне? — Где-то зашумел паровоз. Шум все ближе. Я всмотрелся и увидел: гигантская допотопная рептилия вытянулась и стала на хвост — она шипела. Она раскачивалась вправо и влево, шея надулась. Гадюка! Так вот откуда шум паровоза!

А рядом с гадюкой лежал холм — огромный шар, утыканный пиками. Еж?

Гиганты! Они вышли на ночную охоту.

Змея свернулась и развернулась, блеснула зигзагообразная лента вдоль ее спины — змея кинулась на гигантский клубок. Рванул ветер, закачались деревья Страны Дремучих Трав.

Я собрал все силы и полез на какое-то дерево.

Оттуда с высоты я увидел необычайную схватку этих гигантов.

Свет луны спокойно и ровно освещал поляну. И мне все было хорошо видно.

Вот на одно мгновенье шар как бы открылся: еж впился в хвост змеи. Гадюка точно взбесилась — она заметалась, кусая ежа. Напрасно! Она попадала на иглы.

Все вырастало предо мной в необычных масштабах. И мне трудно убедить себя, что это еж и гадюка.

Схватка продолжалась. И в разные моменты этой схватки еж и гадюка то приобретали свою обычную, давно мне известную форму, то разрастались, видоизменялись, приобретали новые, необычные, гигантские размеры. Что делать? Кружится голова! Надо не смотреть на эту схватку двух страшных созданий природы, не Слушать храпения, шипения, доносящихся снизу. Я взбирался по дереву, все дальше и дальше от земли.

А внизу борьба разгоралась.

Еж крепко прижал хвост гадюки к земле. Он кусает ее хвост. Гадюка тянется по земле, еж не отпускает. Гадюка пытается вырваться, но он прижал ее хвост к земле.

Вдруг борьба прекратилась. Спектакль оборвался. Еж отскочил. Змея поспешно уползала.

Враги разошлись. Я стал было спускаться на землю. Но еж покатился вслед за змеей. Он обошел ее, прыгнул, впился зубами в шею гадюки. Змею сильно встряхнуло.

Еж откатился. Он свернулся в шар. Гадюка зашипела, она тыкалась в разные стороны. Но еж был недвижим. Он прижал к брюшку рыльце и ноги, подвернул свой короткий хвост.

Он хрюкает, пыхтит, как паровая машина.

Гадюка, видно, устала, отползла. Она ползла из последних сил.

Еж помчался вслед за змеей. Он догнал ее и впился в позвоночник.

Змея раскачивалась. Но зубы ежа не отрывались от шеи гадюки. И я, забыв об их гигантских размерах, кричу.-

— Кусай! Кусай ее, Фырка! Прокуси ей шею!

Еж отбежал. Гадюка была мертва. Еж сделал свое дело. Он отдыхал: высунул рыльце — свое добродушное, насмешливое рыльце. Он поставил ноги на землю, и его игольчатый панцирь расправился.

Затем он медленно подошел к мертвой гадюке и стал ее трепать. Разорвал ее на части, схватил кусок и побежал куда-то в сторону. Наверно, к себе в логово.

Скоро показались два маленьких холмика, утыканных иглами, еженята.

Еженята накинулись с жадностью на добычу. Еж смотрел на них.

Как я устал от этого зрелища! Как хочется спать! Но ночные шорохи, шелесты, шумы не прекращаются ни на минуту.

Глава 31

РОСИСТОЕ УТРО

Это утро — радость лета, Это мощь и дня и света А. Фет

Где спрятаться, где уснуть? Я примостился было на одном листе, но внезапно налетевший ветер так сильно закачал его, что я едва не свалился на землю. Тогда я спустился со своего дерева.

Спрятаться и уснуть под каким-нибудь кустом? Я стал собирать на земле сухие хворостинки на подстилку. Рука коснулась края какого-то отверстия. Внутренняя сторона этой щели плотно обвита канатами. Паутина? Очевидно, гнездо земляного паука. Я пошарил около гнезда. Рядом лежал какой-то круг. Не крыша ли это норы паука? Земляной паук всегда лепит из песчинок крышечку для своей норы. Дома ли хозяин? Наверно, нет. А то крышка прикрывала бы щель.

Все же несколько раз я пошарил хворостинкой по паутине. Прислушался. Никто не отзывался из подземелья. Тогда я залез в эту щель, обследовал ее. Паутина была суха. Кое-где «штукатурка» обвалилась. На дне ямы лежали комья земли.

Видно, земляной паук покинул навсегда это жилище. Я устроился здесь и спокойно уснул.

Резкий звон разбудил меня. Удар колокола — тишина. Снова удар. Я прислушался: звон повторился, но в другом месте и опять оборвался.

Но вот уже звоны эти следуют один за другим: то часто, то редко, то ближе, то дальше.

Я вскочил и стал выбираться из щели. Глянув вверх, я оторопел. Над отверстием висел огромный стеклянный мяч. Он переливался на солнце всеми цветами радуги. Неужели это капля росы? А эти звоны — падающие капли?

На моих глазах мяч стал вытягиваться и принимать форму груши. Еще мгновенье-он оторвется и упадет мне на голову. Выскочить я не успею. Быстрым движением я протянул руку, нащупал крышку и захлопнул ее над щелью. Почти мгновенно раздался оглушительный звон. Стеклянный мяч разбился о крышку. Как хорошо, что земляной паук, сделав крышечку, устраивает из паутины своеобразный шарнир и засов! Спасаясь от врага, паук вставляет свои коготки в небольшие отверстия крышечки и крепко удерживает ее над своим жильем.

Крышка так плотно прикрывает отверстие, что, пожалуй, это сооружение можно сравнить с плотно закрывающимся люком.

Но пора выбираться. Я открыл крышку люка, глянул и вскрикнул от восторга. Куда ни глянь — направо, налево, впереди и надо мной в. воздухе висели, качались, а потом падали и разбивались стеклянные шары.

Звоны… Звоны стоят в воздухе. Летят брызги-осколки в разные стороны, а в брызгах и шарах играют лучи солнца. Звоны и краски!

Здравствуй, звенящее, росистое утро!

Глава 32

ЧЕЛОВЕК СПАСАЕТ ЧЕЛОВЕК!

Лук звенит, стрела трепещет, И клубясь издох Пифон. А. Пушкин

Резкая трескотня оглушила меня.

Что за диковинный зверь? Крылья длинные и зеленые. Задние ноги длиннее передних. Это он производит треск. Ноги его покрыты твердыми шипами. Кузнечик!

Подальше, подальше от этого оглушительного треска и звона! Один шаг — я уже в чаще леса среди странных деревьев. Корни, желтовато-белые, тесно переплетаясь, уходили в почву, а стволы, все ярко-зеленые, одни улетали стрелами в небо, другие, пригнувшись к земле, переплетались своими вершинами и узкими длинными листьями. Но и в чаще все слышится этот звон и треск кузнечика. Я оглянулся.

Там совсем рядом с кузнечиком вырастает, то сливаясь и пропадая в этой чаще, то выделяясь из нее, какое-то другое существо.

Солнце всходит. И это существо смотрит на восходящее солнце. Зверь вытянулся и сложил свои «лапки».

Не его ли называют в народе «богомолом»? Ну конечно, это богомол!

Я залюбовался им. Как спокойно и величественно он поворачивает свою голову, точно хочет внимательно прислушаться к треску кузнечика!

Не надоел ли ему кузнечик своим треском? Богомол то выступает вперед, то вновь исчезает в чаще.

Пуф! Пуф! — раздается рядом с кузнечиком.

Точно резкое царапание ногтем по стеклу. Стук, треск.

Занятно!

Богомол, нежно-зеленый, едва заметный в траве, изящный и стройный, поворачивается к кузнечику.

Да, действительно, кузнечик, видно, ему порядком надоел.

Но как пластичны движения богомола! Вот он выставил вперед переднюю ногу — приготовился к какому-то незамысловатому танцу.

Презабавно! С этой ноги глядят черные пятна с белыми точками внутри. Нарисованные глаза! А на бедре — двойной ряд острых шипов, точно пила.

Шипы разного цвета и разной длины. Одни черные, другие зеленые, одни подлиннее, другие покороче.

И вдруг кузнечик повис на пиле. Кузнечик рванулся. Богомол отставил ногу, и я увидел на бедре у богомола еще одну пилу — с более мелкими и гуще расположенными зубьями.

Пилы сомкнулись и держат кузнечика. Кузнечик бьется в этих тисках. Тщетно: удары его ножек бьют в пустоту — по воздуху. Еще мгновение, и все кончено. Кузнечик затрепетал, замер и стих. Богомол расправляется с кузнечиком: одна нога держит на зубьях своей пилы жертву за туловище; другая давит голову кузнечику.

Богомол кусает, рвет на части, жует голову своей жертвы.

Богомол завтракает.

Солнце все выше. И теперь богомол с трогательным смирением снова сложил «руки» и обратил голову к солнцу.

Вот ханжа!

Но голова его то обращена на восток — к солнцу, то поворачивается в другую сторону.

Я подхожу ближе: как бы не упустить ни одного движения богомола! Все это презанимательно. Я забыл всякий страх.

Цепляясь за корни деревьев, я пробираюсь все ближе и ближе к богомолу — надо получше рассмотреть его.

Одно неловкое движение — и, зацепившись за корень, торчащий из земли, я упал.

Пуф! Пуф!

Вскочил. Поздно! Передние хватательные ноги богомола, так странно сложенные на груди, раскрылись во всю длину.

Богомол кинулся на меня. Я отчаянно вскрикнул и все же успел взмахнуть тросточкой, которую держал в руках. Она трещит, сломалась. Я прыгнул в сторону. Нет, поздно! Вот-вот пилы богомола сомкнутся. Я погиб!

Но что это? Богомол падает.

Я не могу устоять на ногах и падаю рядом с ним.

Явь ли это или все только снится мне? Кто-то бережно и осторожно вытирает сухой, теплой, человеческой рукой пот с моего лба, приподнимает меня. Я слышу человеческую речь:

— Эх вы, батенька, батенька! Разве можно? Разве можно доверять этому злодею? Здесь кругом война. Война всех против всех, каждого против каждого. А вы — человек!

— Это вы? Вы спасли меня! — кричу я. — Думчев? Доктор Думчев?!

Человечек кланяется:

— Да, я Сергей Сергеевич Думчев.

Я смотрю и не знаю, что сказать. Я озадачен до крайности. Будь у Думчева какой-то необыкновенный вид, невообразимые, причудливые жесты и позы, я бы меньше удивился. Но как не удивиться тому, что предо мной стоит самый обыкновенный человек?! Просто Сергей Сергеевич Думчев. На плечах у него несколько плащей самой разнообразной окраски. Под плащами — бумажная жилетка из плотной бумаги.

— Всю ночь за вами следую, — говорит Думчев. — Побывал и в лабиринте крота. Звал вас, а вы от меня прочь. И знаки огнем вам подавал. А вы то идете на мой огонь, то в сторону шарахаетесь, то совсем прочь от него бежите.

— Сергей Сергеевич… — шепчу я. — Я видел вас вчера… совсем близко… догонял… звал… но потерял. И ночью искал!.. И вот здесь… здесь вдруг вы спасли меня от этого зверя…

— Пустое! Совсем пустое! Я у них, у этих же зверей, научился. Видите, в руке у меня жало осы? Пришлось вскочить на спину богомола, чтобы ударить в грудные нервные узлы. А у кого учился? Слышали ли вы о каликурге и помпиле? Это сфексы, то есть особые осы. У них учился!

— Сергей Сергеевич! Вы писали, звали, и я пришел за вами в эту Страну Дремучих Трав.

— Повторите! Как названа вами эта страна?

— Страна Дремучих Трав.

— Правильное название… Страна… Дремучих… Трав… Продолжайте!

— Сергей Сергеевич, — начинаю я, — вот пилюля…

— Одна?

— Осталась всего одна!

— Одна пилюля… — сказал тихо Думчев, глядя куда-то вдаль. — Одна пилюля… возвращает лишь одному человеку его прежний рост…

Глава 33

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НИЧЕМУ НЕ УДИВЛЯЛСЯ

Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. М. Горький

«Выхода нет, — говорю я себе: — у нас одна пилюля. Другую я потерял. Моя здесь вина! К людям вернется изобретатель, ученый, тот, кто пробыл в Стране Дремучих Трав десятки лет, кто исследовал эту страну, кто обещает обогатить мир открытиями. А я остаюсь в Стране Дремучих Трав». Так говорю я сам себе. Но сейчас еще не настала минута, чтоб я отдал себе отчет и ощутил все значение этих слов. Потому что все кругом непрерывно " безостановочно поражает мое внимание, отвлекает, удивляет. И больше всего сам Думчев. Но не внешним видом. Я поражен вот чем.

Столько лет он ждал, звал на помощь, и когда наконец рядом с ним оказался человек, он даже не удивился.

Первые слова Думчева, обращенные ко мне, были словами человека, который давно меня знает. Точно эта диковинная Страна Дремучих Трав, где я появился, — самый обыкновенный городской бульвар: на скамейках сидят няни, они заняты своим вязаньем и поглядывают, как играют дети. И на этом бульваре он встретил меня — соседа по квартире.

Да, Думчев не удивился моему появлению в его стране и ни о чем меня не спросил. Видно, долгая жизнь здесь, в этом мире, где беспрерывно подстерегают опасности, где человеку с его гордым разумом всякий миг надо решать труднейшие задачи, — эта долгая жизнь приучила доктора Думчева ничему не удивляться.

Думчев очутился в Стране Дремучих Трав совсем один. Но высокое желание обогатить человечество новыми знаниями, сказать новое слово в науке согревало его одиночество.

В схватке человеческого разума с многообразием инстинктов обитателей этой страны победителем вышел разум. Думчев, учитывая механизм жизни насекомых, застывшие, ограниченные формы их инстинкта, не только не погиб в этой стране, но обратил силы их инстинкта на службу себе — человеку.

Какое-то особенное спокойствие, я бы сказал — страстное спокойствие, проявлялось во всех движениях этого человека.

И когда я был рядом с Думчевым, из моей души уходили страх и беспокойство. А я… я сам, верно, показался Думчеву чересчур суетливым.

У трупа убитого богомола Думчев молча и внимательно разглядывал меня, точно изучал. Я не проронил ни слова.

Наконец он заговорил, но заговорил сам с собой. Это была его привычка. Она сложилась у него за десятки лет жизни в этой стране. Говорил он очень медленно, негромко и отчетливо.

— Что ты скажешь о нем? — спросил он себя обо мне и тут же себе ответил: — Что скажу? Постараюсь насытить его знаниями, открытиями, тайнами и откровениями, поучительными для человечества. А затем отправлю его обратно… Да! Но что ты думаешь о нем самом? Ты, кажется, даже не спросил его имени. Очень уж он стрекочет! Совсем как кузнечик… Мельтешит, шумит… В каком-то ознобе. Но что с него возьмешь? Он молод. А мне… мне десятки тысяч лет. Притащил он сюда только одну пилюлю. Значит, ему и возвращаться обратно, а мне — оставаться здесь.

— Нет, нет! — вскричал я. — Та пилюля, что утеряна, — моя пилюля.

— В лаборатории я оставил три пилюли, — раздельно и четко сказал Думчев.

— Да, три! Одна подверглась химическому анализу.

— Напрасно!

— Вторая для вас.

— А третья?

Я сообщил Думчеву, как пропала у меня пилюля в схватке с пауком. Я рассказал ему, как закатали ее в огромную гору какие-то животные, закованные в броню.

Он выслушал меня внимательно и сказал:

— Эта катящаяся гора — навозный шар. Его катили жуки скарабеи. И это случилось на той стороне Великого потока?

— Да.

— Вы переправитесь со мной туда и укажете место, откуда покатили скарабеи свой навозный шар с пилюлей.

Он опять заговорил сам с собой:

— Скарабеи? Отобрать у них пилюлю?.. Что ж, человеку перехитрить зверя нетрудно. Если скарабеи катили шар-кладовую, то есть такой шар, где они откладывают яйцо — зародыш будущего потомства, то пилюля будет наша. Но если… если скарабеи катали свой шар не для потомства, а чтоб съесть этот шар, то пилюля погибла!

— Нам предстоит опасное путешествие? — спросил я.

— Безусловно! И поэтому вот эту единственную пилюлю, которую вы доставили сюда, мы спрячем в надежное место.

Глава 34

ГОРЬКАЯ ОБИДА

Лучший язык — тщательно сдерживаемый Лучшая речь — тщательно обдуманная. Когда ты говоришь — слова твои должны быть лучше молчания. Арабская поговорка

Горькая обида, тягостное недоразумение стали между мной и доктором Думчевым.

Как это случилось?

Мы должны были отправиться на тот берег Великого потока. Ведь там, на том берегу, скарабеи закатали пилюлю, что возвращает рост человеку.

Найдем ли мы вторую пилюлю? Неизвестно.

И надо было здесь же, на этом берегу, спрятать в надежном месте последнюю и единственную пилюлю.

Высоко в небо упиралась вершиной огромная голая, лишенная зелени каменная гора. И к этой горе прилепилось какое-то белесоватое полукруглое сооружение. Оно в нескольких местах было просверлено. Подойдя ближе, я увидел, что отверстия были гладкие и круглые.

— Лучшего места для пилюли не найти, — сказал Думчев. — Мы перед жильем халикодомы — пчелы каменщицы. Молодые пчелы, пробив крыши своих гнезд и общий свод, улетели. Сейчас там никого нет. Здесь пилюля будет храниться. Не рисковать же ею в наших странствованиях!

Думчев взобрался на свод, опустил пилюлю в отверстие и стал закладывать отверстие камнями.

— Надеюсь, вы запомните это место? — спросил он.

— Но это невозможно!

— Учитесь топографии у пчел.

— Топографии? При чем тут топография? Здесь инстинкт. Только инстинкт. Результат миллионов лет приспособления. Но инстинкт слеп! До крайности ограничен, всегда автоматичен!

Я сказал это резко. Но разве я хотел быть резким? Вовсе нет! Но сам я почувствовал, что получилось до обидного назидательно.

Думчев решительно и спокойно сказал:

— Вздор! Пчела всегда без ошибки находит свое гнездо.

— Да, это так! — уже запальчиво вскричал я. — Но перенесите это же гнездо в сторону, совсем близко, но так, чтобы пчела видела его, и она не узнает свое же гнездо. Она находит только то место, от которого отлетает. Здесь инстинкт. А вы сказали: человеку надо учиться у пчелы, подражать ей. Ведь это нелепо! В безбрежном океане человек найдет человека. Разум человека создал компас и другие сложнейшие инструменты. Он их изобрел! Он ими пользуется!

Угрюмая складка легла возле губ Думчева. Наступило тягостное молчание. Потом Думчев сказал:

— А все же человек обязан учиться у халикодомы.

Халикодома приготовила цемент. Из цемента построила вот это жилье для своего потомства. Известково-глинистая земля, смоченная слюной пчелы, «схватывается» на воздухе и затвердевает навсегда! — Думчев почти выкрикнул это слово — «навсегда».

По видимому, он был очень уязвлен моим замечанием о том, что людям нечему учиться у халикодомы.

Я молчал.

Мое молчание он принял: за возражение. С какой-то резкой живостью он, не глядя на меня, продолжал:

— Она, эта скромная пчела каменщица, преподнесла человеку в дар тайну цемента.

Я попытался возразить Думчеву, но он резко прервал меня:

— Древний человек был весьма наблюдателен. Египтянин видел: халикодома строит свое гнездо на камне из цемента. И строители египетских пирамид обратились к цементу. В этом он» подражали халикодоме. Цемент скрепил пирамиды навсегда! До наших дней!

— От некоторых пирамид осталась груда развалин, — возразил я.

При этом я почему-то вспомнил подпись под рисунком в одном альбоме по древней истории Египта: «Не суди обо мне низко по сравнению с каменными пирамидам», потому что меня строили так: глубоко в болото погружали жердь, затем ее вынимали и собирали прилипший к ней ил; из этого ила сделаны мои кирпичи».

Эту надпись одного фараона на пирамиде я прочел вслух Думчеву.

— Знаю, знаю! — сказал Думчев. — Пирамида Асихиса. Она рассыпалась. Хвастовство не помогло, но раскопки установили, что для скрепления кирпичей строители все же употребляли известковый вяжущий раствор — цемент халикодомы. У нее учились. И этот цемент сохранился.

— Сергей Сергеевич, строительство пирамид древними египтянами — дело истории. Уже открыты новые вяжущие вещества — портландцемент, гидравлический цемент. Цемент дал возможность создать новый строительный материал — бетон. Теперь люди строят также из железобетона. И вовсе не пчела подсказала изобретение железобетона. А теперь из железобетона строят здания, мосты, перекрытия и будет построен Дворец Советов. Это грандиозное сооружение!

Думчев вслушивался, он повторял едва слышно: «Железобетон… бетон… гидрав… не понимаю… не понимаю…»

— Согласитесь же. со мной, Сергей Сергеевич, — сказал я тихо: — человеку нечему учиться ни у этой пчелы, ни у других насекомых — этих живых машин.

— Что? Как вы сказали?

— Все эти насекомые — живые машины! Низшие организмы!

Какой болью исказилось лицо Думчева! И я понял: горькая обида легла между нами.

Глава 35

ЧЕТЫРЕ-ПЯТЬ ТЫСЯЧ ЛЕТ НАЗАД

…Скажи мне, кто вздумал часы изобресть, В секунды, в минуты все время расчесть… Г. Гейне

Сооружен плот для переправы на другой берег Великого потока. Приготовлены длинные палка — весла. Там, на другом берегу, я укажу Думчеву место, где я уронил пилюлю. А оттуда мы пойдем по следам скарабеев. Настигнем их, отберем пилюлю обратного роста! И тогда… тогда мы оба вернемся к людям.

Думчев ждал этой минуты десятилетия.

Но тут, на берегу, перед самым отплытием я уловил одно слово: «время».

Потом до меня донеслось: «Вернуть, только бы вернуть! Потерял, навсегда потерял время! Я ждал, я звал людей. И человек за мной явился. И тут я понял… о горькое сознание!.. Чувство времени я потерял. Как же я стану жить меж людей?»

Он, по видимому, был растерян, в смятении. Страдал. Жалость охватила меня. Но как помочь ему? Думчев много лет назад очутился в этой удивительной стране. Под неожиданным натиском опасностей и превратностей, непрерывно наскакивавших на него, он не успел каким-либо образом записать чередование дней и ночей. Счет дням, ночам, неделям был утерян.

Я слышал, как в ту минуту, когда солнце скрылось за тучи и в травах стало полутемно, Думчев сказал: «Итак, еще одна) ночь наступает!» А когда стало опять светло — солнце медленно вышло из-за тучи, — Думчев произнес: «Вот и светает! Иногда в этой стране бывают долгие ночи, бывают и короткие…»

Я слушаю Думчева и вспоминаю его загадочное письмо: «…потерял время… четыре или пять тысяч лет назад…», и понемногу эта загадка начинает разъясняться.

Вот и сейчас Думчев заговорил о какой-то. бесконечной длительности жизни бабочек. А я думаю о том, что некоторые виды насекомых живут только один день.

Как далеки от наших обычных представлений сроки жизни обитателей этой страны! Цикада живет семнадцать лет под землей в зачаточном состоянии, чтобы побыть под лучами солнца один-два месяца. Думая об этом, я пытаюсь понять Думчева. Я прислушиваюсь — он говорит сам с собой и при этом горестно качает головой: «Знаешь, дела твои плохи! Ведь, может быть, там, у людей, счет времени совсем другой».

«Надо как-то помочь Думчеву… Надо вернуть ему прежнее ощущение времени», сказал я себе.

— Время… — начал было я.

Но, по видимому, не только значение слова «время», но самые звуки этого слова причиняли Думчеву страдания. Лицо его исказилось. Я замолчал. Он отошел от меня. А я с горечью думал о той душевной боли, которую переживает этот человек. Он понимает, что в его душевном мире образовался какой-то провал, — понимает, страдает и не знает, как себе помочь.

«Что, если наша экспедиция за пилюлей будет неудачной? — подумал я. — Останусь я здесь, в Стране Дремучих Трав, навсегда, и участь Думчева станет моей. Проживу здесь год или два, а покажется, что живу тысячи лет… Как не потерять здесь счет времени! Считать по звездам? По солнечным часам? По собственной тени? Или вот как: километр — всегда километр. Тысяча четыреста шагов — километр пройден. На это ушло двадцать минут. Ах, совсем забыл: это было там, среди людей! Но здесь?.. Я ведь уменьшился в сто или двести раз. Как же мне теперь считать? Если я пройду здесь тысячу четыреста шагов, моих маленьких шагов, затрачу ли я на это те же двадцать минут?»

Я начал об этом думать, но, не додумав, сам посмеялся над собой: нельзя же мне превратиться в вечные часы-ходики для самого себя! Все ходить, ходить, не останавливаясь, не отдыхая, и засекать, отмечать время!

Нет! Если экспедиция за пилюлей будет неудачной, я все же придумаю, найду, установлю правильный счет времени!

Последние слова — «счет времени» — я почти выкрикнул. Это услышал Думчев. Он обернулся ко мне и, подгоняя своеобразным молотком плотнее доску к доске на плоту, переспросил:

— Счет времени? У меня здесь свой счет времени.

Я ведь считаю время по количеству ударов пульса, по количеству дыханий.

«Какая нелепость!» подумал я, но сказал Думчеву, что это практически невозможно.

— Для вас невозможно, — ответил он, — а для меня возможно!

Я подумал и потом высказал Думчеву свою мысль. Количество дыханий и количество ударов пульса в минуту для нормального, здорового человека вполне определенно. Но произошло катастрофическое изменение в росте. Разве это не повлекло за собой изменение системы работы сердца, количества ударов пульса и количества дыханий?

— Я устроил солнечные часы, — сказал Думчев. — Разделил круг солнечных часов на двадцать четыре сектора — двадцать четыре часа. Обычный счет людей. Определил количество ударов пульса за один такой солнечный час… и стал считать.

— А в пасмурный день?

— Я считал время по пульсу… записывал… потом солнце появлялось… складывал цифры… Счет продолжался… Простая арифметика… Но дальше…

Тут Думчев смолк.

Я думал: до каких астрономических цифр должна дойти такая запись времени? А что, если запись пропадет? Ведь тогда пойдет страшная путаница. Мое предположение подтвердилось.

— Часы мои, — сказал Думчев, — действовали исправно. Тот же счет времени, что и у людей. Но случилось большое несчастье. Ящерица опрокинула солнечные часы. Я восстановил их. Но тут пришла беда. Запись пропала. Понимаете? Запись часов пропала. Знаете ли вы, что здесь свои стихийные бедствия — катастрофы? Разливы рек, бушующие ветры, песчаные бури. Вихри здесь взметают камни высоко-высоко в воздух, а потом яростно швыряют их обратно на землю. И вот я не смог уберечь запись времени. Снова начинал счет, и снова записи погибали.

Думчев замолчал, потом с некоторым оживлением заговорил:

— Всего два раза в жизни я растерялся. Один раз здесь, когда погибла моя первая запись времени… И еще раз до того, как я попал в Страну Дремучих Трав… вернее, перед тем, как попасть сюда…

Я слушал Думчева.

И только тут стало мне ясно и понятно все, что лишь приблизительно угадывалось мной тогда, в Ченске, в его лаборатории.

Я узнал, как Думчев исчез в день своего венчания. Было так. Думчев уже собирался выйти из своей лаборатории. Он отхлебнул глоток чаю. Рука его, потянувшаяся с чайной ложечкой к сахару, попала случайно в порошок, уменьшающий рост. Думчев проглотил порошок. Он стал быстро уменьшаться. Потерял голову от неожиданности.

Но крупинки! «Только в них спасение!» спохватился он.

Но было поздно. Он все уменьшался. Метнулся к крупинкам, восстанавливающим рост. Тянулся к ним, тянулся и опрокидывал все на столе. Голова шла кругом. Напрасно. Он не увидел крупинок. Вот что значит опешить!

И чтобы позвать на помощь, он, выпутавшись из своей одежды, метнулся к открытому окну, вскарабкался на подоконник, хотел крикнуть, позвать людей…

Но тщетно. Уменьшение совершилось так быстро, что голос его уже не был слышен. Пролетающая птица, сорокопут, увидев бегающее по подоконнику живое существо, унесла его. Сорокопут, как известно, приносит своим птенцам живых червяков и гусениц. Эта птица берет и несет добычу так бережно, что не причиняет ей никакого вреда. Думчев пролетел в клюве сорокопута низко-низко над городом. Может быть, над самым крыльцом дома невесты!

Но в ту минуту, когда сорокопут опустился на куст у своего гнезда и раскрытые рты птенцов потянулись за пищей, Думчев выскользнул, из раскрывшегося клюва сорокопута, спрятался, а затем спустился на землю.

Так началась жизнь Думчева в Стране Дремучих Трав.

Шумел, грохотал поток, иногда заглушая голос Думчева.

Я думал: где-то на том берегу вторая спасительная пилюля! Мы ее найдем! Мы вместе вернемся к людям!

Глава 36

КОГДА В ВОДЕ НЕ ТОНЕШЬ

Сидит у царя водяного Садко Как моря пучина над ним высоко Синеет сквозь терем хрустальный. А. К. Толстой

Мы переправлялись через Великий поток. Был уже ясно виден другой берег с густыми зарослями и дремучим лесом. За этим лесом — гряда холмов. А там… там катящийся шар… Догнать этот шар! Одолеть скарабеев — отобрать у них пилюлю обратного роста!

Опытной рукой Думчев направлял плот к берегу.

Вдруг я услышал резкий шум, точно кто-то ударял веслами по воде. Оглянулся — и засмотрелся. Какое странное, огромное водяное существо! Оно гребет задней парой ног, как веслами.

— Сильнее толкайте плот, — крикнул Думчев: — гладыш настигает!

И почти тут же столб воды окатил нас. Плот закачался, завертелся. Думчев перебежал на другой конец плота. Равновесие трудно было восстановить.

Плот сильно заливало водой. Он накренился, и один его край ушел под воду. Думчев выровнял плот.

Была опасная минута Но Думчев спокойно говорил, работая шестом:

— Наблюдайте! Гладыш — прообраз лодки с веслами. Задние ноги этого водяного существа похожи на весла, которыми гребет человек. Ноги — весла гладыша — держатся точно на уключинах, и концы их покрыты щетинками.

Плот выровнялся, и я жалел, что не рассмотрел это существо. Мы гребли спокойно. Берег был совсем близко.

Думчев продолжал:

— Кто знает, не подсмотрел ли первобытный человек, как передвигается по воде это существо — этот гладыш? Посмотрел — и научился делать весла с уключинами…

Думчев не договорил. Толчок! И плот вдруг стал отвесно. Поднялся и перевернулся. Мы оба оказались в воде. Думчев поплыл к берегу. Волны захлестывали нас и относили в сторону.

— Гладыш рядом! До берега не доплыть! Ныряйте!

И Думчев исчез под водой. А я? Я еще плыл, боролся

с волнами, потом нырнул за Думчевым.

Видение ли это? Там, под водой, предо мной возник необычайный хрустальный терем.

В этом тереме на стволе какого-то дерева спокойно сидел Думчев и знаками приглашал меня к себе.

Нет, это не видение! Вот и я оказался под прозрачным, точно хрустальным колоколом.

— Дышите здесь спокойно, как на земле, — услышал я ровный голос Думчева, когда устроился рядом с ним на стволе.

Я с недоумением поглядел на него:

— Где мы?

— Конечно, под водой, — ответил он.

— Но почему же…

— Смотрите внимательно. Рядом с нами сооружается другой такой же колокол. Мастер этого сооружения — аргиронета, водяной паук.

— Где? Где?

Я видел только могучие стволы незнакомых мне деревьев; они тянулись со дна потока, сплетались, переплетались, дрожали в зыбкой воде и уходили ввысь. Длинные боковые стебли стлались по течению, точно уплывали куда-то далеко-далеко…

Видно, мало стало места на земле могучей растительности Страны Дремучих Трав, и она ринулась в воду.

И сквозь эти густые переплеты деревьев я увидел, как неведомый мне мастер, названный Думчевым аргиронетой, прицепляет какие-то канаты от ветки к ветке, от ствола к стволу.

Эти нити образовали как бы купол будущего подводного колокола. Затем аргиронета всплыла, на поверхность воды и выставила наружу свое брюшко. А когда она снова погрузилась в воду и подплыла к паутине, то ее брюшко блестело, как ртуть. Видно, пузырьки воздуха прикрепились к волоскам на брюшке. Она стала касаться нитей паутины, и эти пузырьки воздуха прицеплялись и переходили на нити.

Аргиронета нанизывала пузырьки воздуха на нити паутины. Неустанно, беспрерывно она то плела паутину, то поднималась на поверхность за пузырьками воздуха.

Методично, как хорошо заведенная машина, исполняла она свою работу.

Каждый пузырек воздуха, прикрепленный к паутине, вытесняет, как это известно из физики, равный объем воды.

Сетка, сотканная из паутины, постепенно освобождалась от воды, заполнялась воздухом, образуя своеобразный водолазный колокол.

Мы сидели на сучка подводного дерева, скрепленных паутиной, и видели прихотливые неожиданности подводного царства. Меж стволов, стеблей и ветвей мелькали тени каких-то животных. То плавно, то резко они рассекали воду. А длинные темно-зеленые травы вытягивались по течению, точно плыли и плыли куда-то…

— В этом колоколе мы можем пребывать спокойно, — сказал Думчев. — Понимаете ли вы, что это сооружение спасло нас от беды? И разве люди не подражали аргиронете, создавая свой водолазный колокол!

«Что за вздор!» хотел я сказать. Но вспомнил наш недавний разговор о цементе, вспомнил об обиде, которую я нанес Думчеву, и промолчал.

Он снова обратился ко мне, но я сослался на свое незнание водолазного дела.

Вынырнув из колокола, мы всплыли на спокойную гладь воды. А потом с большим трудом вскарабкались на обрывистый берег.

— Итак, начинаем охоту за скарабеями, — обратился ко мне Думчев. — Ведите же меня туда, откуда скарабеи покатили шар с нашей пилюлей.

Я всматривался.

Да, конечно, мы были на том самом берегу, где я потерял крупинку. Вот где-то здесь у меня была схватка с пауком. И с этого же берега меня столкнула гусеница-удав. И все же я не узнавал эти места.

— Не смущайтесь! Укажите же мне хоть направление, по которому вы шли из леса к этому потоку, — сказал Думчев.

Я повел было Думчева в ту сторону, где какой-то куст и стоящее рядом с ним дерево показались мне знакомыми. Подошел поближе и увидел, что ошибся. Проплутав по берегу, я убедился, что мне не найти дороги к той гряде холмов, за которую скарабеи укатили свой шар.

— Напрасное путешествие! — с горечью сказал Думчев.

Что же нам оставалось делать? Мы отыскали свой плот.

К счастью, он застрял у выступа берега. Без всяких-приключений мы вернулись обратно.

Всю дорогу Думчев молчал. Хорошо, что он не припомнил мне, как я смеялся над отсутствием топографического чутья у пчелы.

Когда мы вышли на берег, Думчев тихо сказал:

— В жилище халикодомы хранится одна пилюля — одна человекодоза. Вы ее примете и вернетесь к людям. Но сперва вы должны понять, что обитатели этой страны многое подсказывают человеку. Об этом вы должны рассказать людям.

Удрученный бесцельным путешествием, я не стал с ним спорить.

Глава 37

ЯДОВИТЫЕ КРЮЧКИ И УДАР СТИЛЕТА

Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей… А. Пушкин

— …Здесь бастион, бойницы, каменные заставы, — говорил Думчев. — Видите, работа настоящего инженерного мастера. А для сооружения этой крепости погребной паук не оторвал ни одной травинки от земли: он сцепил и спутал кустики травы и переплел их паутиной. Паутиной же он скрепил соломинки, стянул различные колышки. Притаившись за этими выступами, он сразу узнает о появлении врага по легкому трепету паутины… Смотрите! Отсюда виднее! — шептал Думчев. — Видите? Стены логова этого паука обиты шелковыми обоями. Это тоже паутина. Если обвалится камешек, он застрянет в паутине и не ударит детенышей паука. От этой же паутины паук отталкивается, как от трамплина, и кидается на врага. Но довольно о нем. Помните, я говорил вам, что брал уроки у ос? Вот зачем я и привел вас сюда. Смотрите!

Мы отошли и стали за скалу.

Мимо нас прошло огромное животное: черное с коричневыми полосами бархатное брюхо и темные кольца на ногах.

— Это другой паук — тарантул, — тихо сказал Думчев.

— У него какие-то горбы на спине!

— Не горбы, а маленькие тарантулы. Ведь день прелестный! Ветер спокойный и мягкий. Тарантул вынес детенышей на прогулку. Покатал их на своей спине, а теперь возвращается с ними домой.

Тарантул исчез в щели между двумя камнями.

Оттуда, из темноты щели, засверкали четыре глаза.

— Четыре глаза видны, а другие четыре — те, что поменьше — не видны, — пояснил мне Думчев и с необычайной осторожностью подвел меня ближе. — Видите, туалет свой совершает!

Действительно, тарантул чистил передними ножками свои щупальцы и челюсти.

— Итак, мы начнем показательный урок хирургии. Стойте здесь.

На мгновенье Думчев отошел в сторону, а затем вернулся.

— Смотрите! Я привлек к себе внимание каликурга — вот он! Сейчас он кинется на тарантула.

Оса каликург промчалась мимо меня: светло-желтый костюм, приподнятые, зыбкие янтарные крылья. Гордая осанка придавала ему суровый вид.

Каликург метнулся и предстал вдруг пред сидящим у щели тарантулом.

Кто победит? Ведь тарантул одним укусом убивает крота.

Каликург сразу кинулся на тарантула.

Рискуя каждую минуту поплатиться жизнью, я все же выбежал из-за скалы: надо видеть схватку этих чудовищ! Мой рост мне помогал. Я все видел. Такое же сражение каликурга и тарантула описано Фабром. Я вспомнил об этом, смотря на мохнатое чудовище — тарантула — и на стройного каликурга.

Предо мной громоздились скалы, голые и серые, — в них находилось жилище тарантула.

Тарантул поднялся почти вертикально. Маленькие тарантулы, видно, остались там, в щели. Каликург то выпускал из брюшка, то втягивал обратно свой стилет — жало. Тарантул опирался на четыре задние ноги, бархат черного брюха блестел, четыре передние ноги были вытянуты, ядовитые крючки широко раскрыты, и на концах этих крючков висели капельки смертоносного яда. Каликург вызова не принял. Он только встревожил тарантула. Не подошел к своему врагу. Тарантул, кажется, устал стоять вертикально — он опустился на землю.

Каликург вился, скользил.

Тарантул уже сомкнул ядовитые крючки. Вот-вот он первый кинется на каликурга.

Каликург то отступал, то наскакивал. Тарантулу это, видно, надоело — он сделал несколько движений вперед. Каликург отскочил, он выманил тарантула из щели. И мгновенно заслонил тарантулу вход в его щель. Тогда тарантул неожиданно прыгнул, чтобы укусить врага своими ядовитыми крючками. Но каликург увернулся.

— Смотрите! Смотрите! — шептал Думчев. — Операция начинается.

Я увидел: каликург мгновенно вонзил свой стилет в тарантула. И тогда страшные крючки с бисеринками яда тарантула беспомощно повисли. Они не сомкнулись. Парализованы. Но тарантул еще жив!

Думчев пояснил:

— Каликург ударил прямо в нервный центр, двигающий ядовитыми крючками.

Каликург плясал, держа жало вытянутым. И так он обходил тарантула снова и снова.

— Смотрите же: хирург теперь выбирает другую единственную точку, которая служит рычагом движения всех ног тарантула. Удар будет направлен в эту точку, где кожа тонка и уязвима. Вот у кого я научился бить богомолов и спас вас от гибели.

И снова каликург на миг остановился пред тарантулом. Тарантул вдруг кинулся на него. Каликург забежал с тыла и снова вонзил в тарантула свое жало. Тарантул содрогнулся, теперь его конечности уже не двигались.

— Операция кончена! — сказал Думчев. — Тарантул парализован, но жив. Смотрите! Теперь каликург должен проверить результаты своей операции.

Действительно, каликург не отходил от своей добычи и склонился над жертвой.

— Следит за содроганиями паука, — продолжал объяснять Думчев.

Каликург исследовал состояние своей жертвы: он трогал ее, проверял концами своих челюстей, действительно ли меток удар стилета, доподлинно ли безвредны ядовитые крючки тарантула, не разомкнутся ли они.

Потом каликург отбежал.

— Удовлетворен, — пояснил Думчев.

— Теперь все кончено! — сказал я.

— О нет! — засмеялся Думчев. — Вся эта операция производится каликургом не бесцельно. Здесь высокая задача: забота о потомстве. Следите дальше!

Каликург потащил куда-то свою добычу. Думчев повел меня вслед за ним. Каликург оставил свою парализованную жертву и начал бегать около скалы.

— Ищет какую-нибудь щель, — разъяснил Думчев-.- там он укроет свою жертву.

— Для чего?

— Забота о потомстве.

Каликург бегал вокруг скалы — искал что-то, потом возвратился к тарантулу. Он схватил его и потащил за собой. Он взбирался на скалу. Он шагал через все препятствия и тащил за собой свою жертву.

Мы следовали за каликургом. Он подбежал к какой-то щели и здесь оставил тарантула.

— Теперь главное — приготовить жилье для парализованной жертвы. Видите, каликург занят расширением щели. В эту щель он спрячет тарантула.

Некоторое время каликург не появлялся из щели. Но затем он вышел, втащил тарантула в щель, а сам быстро выскочил наружу и начал старательно заделывать щель камешками. Убедившись, что щель никому не видна, каликург умчался.

— Как вы думаете, — спросил Думчев, — для чего происходит вся эта операция?

Он отодвинул камешки, и я увидел: на верхней стороне брюшка тарантула приклеено белое яйцо цилиндрической формы.

Из этого яйца появится личинка каликурга. Она вырастет, питаясь живыми соками врага, и оставит тарантула в тот именно день, когда обмен живительных веществ тарантула иссякнет, когда он начнет издыхать, разлагаться.

— Что же вы молчите? — вдруг резко обратился ко мне доктор Думчев. — Знаю, знаю! Вы хотите сказать, что людям нечему учиться у осы. Что же вы думаете, все тарантулы между собой схожи? Что? Автоматика инстинкта? Одна операция в точности повторяет другую? Пусть! Пусть! И все же людям здесь есть чему учиться!

— Чему, Сергей Сергеевич?

— Нельзя ли людям сохранять мясо по методу каликурга?

Я хотел было возразить Думчеву. «Сказать ли ему о хладобойнях, о вагонах-холодильниках? Нет — решил я. — Он ведь сам вернется к людям. И сама жизнь внесет поправки в его восхищение мастерством обитателей этой Страны Дремучих Трав».

Глава 38

БАБОЧКА БЕЗ ГОЛОВЫ И КУЗНЕЧИК С ГОЛОВОЙ СВЕРЧКА

…Сидят чудовища кругом. Один в рогах с собачьей мордой. Другой с петушьей головой… А. Пушкин

Озадачить ли хотел меня Думчев, показать ли мне те открытия, что таятся для человека в этой стране, или, может быть, моя рассеянность сыграла со мной злую шутку? Не знаю!

Началось вот с чего: Думчев вдруг скрылся. Мы шли от того места, где каликург парализовал свою жертву. Думчев вдруг круто повернул вправо и исчез.

Это было в густых зарослях. Я сделал несколько шагов, раздвигая кусты, и очутился на поляне. Здесь я решил дождаться Думчева. Но едва я ступил на поляну, как на меня двинулось какое-то странное животное о трех хвостах.» о трех хвостах…

Я отбежал, остановился. Сомнений нет: это червь. Но три хвоста — вот что меня удивило!

— Сергей Сергеевич! — звал я.

Но ответа не было.

Я сделал несколько шагов и снова изумился. Что это? В воздухе около меня кружит какое-то животное. Вдруг оно село, заслонив мне дорогу. Я испугался. Потом понял: бабочка! Да, но бабочка без головы!

И тут вдруг появился Думчев.

— Вижу, вы удивлены! Я оставил вас одного, чтобы посмотреть на вас со стороны.

— Куда я попал?

— Вы на поле, где я произвожу операции.

— Операции?

— Да, операции! И вы уж не станете думать, будто хирургам нечему учиться у обитателей этой страны. Вы удивлены — с меня довольно.

— Ничего не понимаю…

— Здесь кругом результаты моей хирургии. Не забудьте, что насекомое имеет самые устойчивые формы. Я проверил и убедился на опытах, что отдельные части организма насекомого еще живут и тогда, когда насекомое погибает. Вот куколки бабочек. Я срезал им головы, и все же каждая из куколок заканчивает свое развитие и превращается в настоящую бабочку, но без головы. И живет без головы. Но проживет она недолго… А ты? — обратился он вдруг к странной, ползавшей по листу пчеле. — Беда с тобой: не хочешь держать на своих плечах чужую голову! Довольно, перестань чистить усики! Этак голову сама себе оторвешь… С пчелой плохо! — обратился доктор Думчев ко мне. — Сама же не дает прирасти к своим плечам чужой голове. А у кузнечиков — у тех головы приживаются.

— Удивительно! Удивительно! — восклицал я.

— Что тут удивительного? Пойдемте — еще кое-что покажу. А кстати, знают ли ваши хирурги… — начал Думчев.

— Позвольте! — воскликнул я. — Вот опять ползет диковинка — животное с тремя хвостами.

— Не диковинка! Это мой подопытный червь. Я вырезал кусочек мяса из его туловища и пришил шелковинкой ему хвост и один и другой. Ведь обрубленный хвост у ящерицы отрастает вновь. Нет, это уж не такая диковинка. Но я хочу сказать глазным врачам: «Коллеги, задумывались ли вы, почему червь, слепой червь, реагирует на свет фонаря? Сделайте из этого вывод. Слушайте! Опыты мои показали…»

Но я уже не слушал Думчева. Я вдруг увидел что-то совсем неведомое, столь презанятное, что воскликнул:

— Кто они, эти… красавцы?..

К стеблям-деревьям были привязаны шелковинками три примечательных кузнечика: серый с зеленой головой, зеленый с серой головой и кузнечик с головой сверчка.

— Помог им всем поменяться головами, — сказал Думчев. Он осмотрел пациентов. — Операция удалась! Головы прижились, — проговорил он и отвязал их от дерева.

Кузнечики скакнули и исчезли в зарослях. На одну минуту перед нами появился кузнечик столовой сверчка.

— Врачи! Хирурги! — воскликнул Думчев. — Слушайте меня. Я делал здесь опыты и установил: в тканевых элементах всякого животного скрыты еще не обнаруженные возможности. Вот оперируешь животное, делаешь опыт и видишь, как начинается в нем какой-то сложный процесс, начинается новая форма существования. При этом один член изменился, другой перестроился, а животное… выживает.

— Да! Но это все низшие организмы, — сказал я.

Думчев обернулся ко мне:

— Как?! Как вы назвали обитателей этой страны? Низшие организмы?

— Низшие организмы, — повторил я.

Думчев ничего мне не ответил. Был мрачен. Он поднимался на зеленую гору, похожую на пирамиду. Весь склон горы был покрыт мелким кустарником и небольшими деревьями. Я карабкался, хватаясь руками за корни деревьев и за кусты, но не отставал от него.

Уже недалеко было до вершины. Все сильнее и шумнее становились порывы ветра.

Думчев остановился около одинокого дерева. Верхушка дерева была сломана, но не оторвалась и касалась земли, образуя арку. Думчев, стоя у этой арки, смотрел вдаль.

— Слушайте вы, все живые обитатели Страны Дремучих Трав! Миллионы лет вы хранили, прятали от человека свои тайны. Я их разгадал. Я передам эти тайны человеку.

Кругом нас, куда только достигал глаз, лежала зеленая страна — Страна Дремучих Трав. Она шумела, гудела, ни на миг не стихала. И слова Думчева растаяли я потонули в этом постоянном могучем шуме и гуле.

Глава 39

КОГДА ОТКРЫВАЮТ ДАВНО ОТКРЫТОЕ

Где гнутся над омутом лозы, Где летнее солнце печет. Летают и пляшут стрекозы, Веселый ведут хоровод. Дитя, подойди к нам поближе. Тебя мы научим летать… А. К. Толстой

По другую сторону горы была поляна. Там я увидел-живое существо, привязанное к дереву.

Думчев подошел поближе и начал объяснять. Эти объяснения смешивались у него с воспоминаниями о его первом, единственном, но неудачном полете.

— Вот видите, видите! — говорил он. — Вот как надо строить машину для полетов о воздухе! Это стрекоза с двумя парами крыльев: одна пара расположена немного выше другой. Каждая пара крыльев у стрекоз развивает как подъемную, так и тяговую силу. Эти крылья не только поддерживают, но и двигают аппарат. Даже слабое движение длинных крыльев развивает большую тяговую силу. Это стрекоза под названием «коромысло».

Думчев отвязал стрекозу. Она сразу взлетела и исчезла из виду.

— Что, хороша в полете? Смотрите, вот еще одна такая же привязана у меня. Передняя часть крыльев — жесткая, а задняя половина — гибкая. Она управляется только отчасти и автоматически приподнимается вверх при движении вниз, развивая особую силу. Что, хороша?

Думчев вопросительно поглядывал на меня.

Я молчал, а он по-своему понял мое молчание.

— Удивлены! А теперь я покажу вам нечто непревзойденное. Видите, вот другое существо — из семейства либеллюла. Смотрите, как распластаны ее широкие крылья! Это самый проворный и самый мощный летун. А размеры крыльев! Размеры!

Я прикинул: размах крыльев был вдвое больше самого существа. Стрекоза мне показалась презанимательной по окраске.

— Какая серьезная и добротная окраска! Задняя пара крыльев имеет при основании широкую темно-коричневую полосу того же цвета, что тело…

Думчев прервал меня:

— Вы дитя, что ли? Не на окраску смотрите, а следите за полетом. Видите, она отдыхает. Сидит, но к полету готова. Она держит крылья в горизонтальном положении. Готова всегда… Итак, в полет! — крикнул Думчев.

Развязав узлы канатов, он толкнул стрекозу своим кинжалом. Она взлетела. Это был не полет. Это была головокружительная, но вместе с тем грациозная игра в воздухе.

— А ловкость, ловкость-то какова! А мощность! Теперь — глядите! — воскликнул Думчев.

Действительно, было чем восторгаться. Стрекоза, преследуя какую-то добычу, перевернулась на миг спинкой вниз. Затем резко выровнялась, последовал поворот за поворотом, и она схватила добычу.

— Сергей Сергеевич, — начал я, — все это преинтересно…

Я хотел рассказать о великих достижениях наших советских конструкторов и летчиков, но Думчев не дал мне сказать ни слова.

— Пусть же люди учатся построению своих летательных машин у стрекоз, — назидательно заявил он.

Мы снова поднимались на какой-то холм.

— Видите? — спросил Думчев и остановился на самой вершине холма.

— Вижу.

— Что вы видите?

— Они, эти мухи, не летают… — сказал я.

— Договаривайте, договаривайте! — крикнул Думчев.

— Они стоят в воздухе, — добавил я.

— Да, стоят! Эти мухи стоят в воздухе. Они останавливаются в любой точке пространства. Стоят так же твердо в воздухе, как человек на земле.

— Птицы летают… — начал было я.

— Что птицы! — махнул рукой Думчев. Птицы только и умеют летать, планировать и падать камнем вниз.

— Пикировать, — подсказал я.

В этот момент я подумал о пикирующих бомбардировщиках.

— Что? Пикировать? Не понимаю этого слова, — сказал он в раздумье и улыбнулся иронически. — Учиться у птиц? Не придется ли тогда чересчур мудрить? Устроит человек в своем летательном аппарате хвост… совсем как у птицы. А потом еще придумает для движения…

— Пропеллер, — подсказал я.

— Не понимаю. Вся тайна полета только в крыле. Крыло! Тут и подъемная сила, и сила тяги, и управление… Этому учит человека не птица, а стрекоза, пчела, муха… Они выключают внезапно то одно, то другое крыло — и сразу резкий прыжок в сторону… Насекомые всё умеют. Почему же ты, человек, не учишься у них?

Я не сводил глаз с насекомых, стоявших в воздухе.

— Как их зовут?

— Их зовут сирфы, — сказал Думчев. — Личинки сирфов питаются тлями. Для этого я тут организовал колонию тлей. В воздухе стоят и бабочки бражники и другие насекомые…

Что ж, и сейчас, как и прежде, Думчев показывал мне то, что людям давно известно. Он хотел изумить мир открытиями, которые давно уж открыты! Ведь геликоптеры уже изобретены. Но я ни словом не обмолвился о современной технике людей. Я уж и так невольно обидел Думчева, когда говорил с ним о цементе и когда назвал обитателей этой страны низшими организмами… И вот на этот раз я сдержал себя.

Я думал о своем. И вопросы один за другим вставали предо мной.

Разве можно сравнивать насекомое, стоящее в воздухе, с геликоптером? Геликоптер висит в воздухе, это правда, но он висит совсем иначе, чем это живое существо. Винт геликоптера вращается в горизонтальной плоскости, и геликоптер висит. А насекомое, стоя в воздухе, машет крыльями. Да! Но ведь полет посредством машущих крыльев до сих пор не изучен человеком. Ведь крылья наших самолетов неподвижны. Может быть этот полет с машущими крыльями имеет много любопытных особенностей? Не здесь ли путь к неожиданным открытиям?

Так, может быть, Думчев в чем-то и прав?

Конечно, нельзя сравнивать насекомое и машину, мир живой, и мир техники. Дело еще и в том, что мелкие н мельчайшие размеры насекомого ставят его в очень, выгодные аэродинамические условия, позволяя легко летать при таких малых нагрузках, А если увеличить линейные размеры летательного аппарата, вес его возрастет в геометрической прогрессии, иначе говоря — простое увеличение насекомого, скажем, в 10 или в. 100 раз ничего не даст, так как нагрузка увеличится в 10 или в 100 раз.

А Думчев говорил:

— Почему же человек не смотрит на то, что рядом с ним? Остановись, человек! Вглядись в то, что сам топчешь ногами! Не будь высокомерен! Учись технике у них, у обитателей этой Страны Дремучих Трав…

Я слушал молча, не возражая. Я сказал себе: «Он вернется к людям. И тогда… тогда вся техника, созданная человеком, ему возразит». Да, я молчал.

Думчев становился все радостней. Он торжествовал.

Глава 40

РАСПЛАТА ЗА ОБЕД

Каков мы есть., а хочет есть. Русская народная пословица

Я остался один. Думчев полетел за пилюлей. Пилюля одна — нас двое. О том, кто из двух вернется к людям, меж нами не было сказано ни слова, но я твердо знал, что не приму этой пилюли. Не за тем я явился сюда к Думчеву, чтоб оставить его в Стране Дремучих Трав.

До цементного строения халикодомы, где хранилась единственная пилюля, можно было, пожалуй, добраться пешком. Но Думчев хотел, конечно, мне показать, как он туда отправится на парашюте. И он полетел.

Каждому известно, что отдельное семечко одуванчика снабжено парашютиком. Конус обращен вниз. Семечко одуванчика опускается на землю не раскачиваясь.

К этому лётному свойству одуванчика серьезно относился создатель нашего отечественного парашюта Котельников.

Так вот, на самой вершине холма, с которого Думчев показывал мне свои живые модели, была большая скала — своего рода вышка. Думчев взобрался на эту скалу и прыгнул, держась за связку парашютиков, а ветер отнес его в сторону гнезда халикодомы.

Я остался один.

И тут из-за густого широколистного дерева показалось презанятное животное. Оно направилось прямо на меня. У него два огромных глаза. Каждый глаз — как бы мозаика из шести маленьких глаз. Огромные усы на ходу ощупывают каждый предмет. Челюсти устрашающие- саблевидные. Все движения животного резка и неожиданны. Кто бы это мог быть? Ведь это фасеточные глаза. А сколько ног? Три пары. Да это муравей!

Ощупывая на пути все предметы своими усами, муравей удалялся. Интересно, куда и зачем он так деловито направился?

Довольно ловко муравей взобрался по стволу дерева на гигантский лист. Я полез за ним на нижний лист — большое, слегка покачивающееся полотнище. Возможно, это лопух. Запрокинув голову, я увидел, как, тесно прижавшись друг к другу, приникли к нижней поверхности листа травянисто-зеленые животные. Иногда одно из них приподнималось, минуту висело на шести слабеньких, тоненьких ножках, а затем снова прижималось к листу и упирало свой тоненький, но длинный хоботок в его сочную мякоть.

Животные поглощали соки листьев и на моих глазах становились все толще и толще. Они питались безостановочно.

Да ведь это тли! Здесь предо мной гигантский завод сахара, или, вернее, сахарного сиропа.

Тля! Тля — это ничтожество — так говорят в народе. Бывают бархатно-черные тли, бывают прозрачно-желтые или такие, как здесь — травянисто-зеленые. Но какого бы цвета они ни были, человек их презирает. Тли никогда ни от кого, ни при каких условиях не защищаются. У любой особи животного мира есть друзья, есть и враги. А тли? Они со всеми дружны. Вернее, они ленивы и ко всему одинаково равнодушны. И так же равнодушны к своей судьбе. Тля поглощает хоботком сок иэ мякоти растения, наполняет свой живот сахарным сиропом. Вот и все.

«Испарина неба». «Слюна звезд». Так свыше двух тысяч лет назад римский ученый Плиний-старший назвал сладкую росу, которая иногда падает, точно с неба, на людей, стоящих под деревом. Человек оглядывался. Небо безоблачно, солнце в зените. Откуда же эта) роса? Потом все разъяснилось: это тли. Они оставляют липкие слои медвяной росы на листьях деревьев. Движениями своих ножек они отбрасывают капельки сиропа. Легкое дуновение ветерка — и медвяная роса падает на землю.

Следуя за муравьем, я оказался на территории сиропно-сахарного завода.

Муравей резко отличался своей окраской среди зеленых тлей. Он перебегал от одной тли к другой и очень бережно трогал своими усиками жирное брюшко то одной, то другой зеленой скотинки. Она приподнималась, — на заднем конце ее брюшка вдруг выступала, блестя на солнце, круглая капелька прозрачной жидкости. И муравей глотал эти капельки. Но вот он, видимо, насытился. Осторожно перешел с листа на ствол, а со ствола стал спускаться на землю. Я свесил голову со своего листа и смотрел ему вслед.!К нему навстречу шел другой муравей. Этот новый муравей ударами своих усиков заставил остановиться первого муравья. Сытый муравей присел на задние ножки и, вытянув голову вперед, выпустил изо рта каплю сиропа. Голодный потянулся к сытому: часть сиропа перешла к голодному. Сюда же спешили другие муравьи. Муравей, побывавший у тлей, стал уделять каждому из них немного сиропа.

Все это было очень забавно. Но я хотел есть. Быть на территории завода сахарного сиропа и остаться голодным! Нет, так нельзя! Почему, бы мне не отведать этой же пищи? Подойти бы поближе к этим животным!

Очень долго я полз, тянулся туда, где оба листа, верхний и нижний, почти соприкасались. Лист-полотнище трепетал, колыхался. Один миг, одно неверное движение — и я скатился бы и полетел вниз. Но все же я добрался.

Теперь тли были совсем близко. Я остановился й тронул рукой одну толстую скотинку. Тронул раз, другой. Совсем как муравей. Похлопал ее рукой. Она немедленно предоставила мне капельку жидкости. Жидкость была сладкая и ароматная.

Так я переходил от одной к другой, все более и более восторгаясь вкусом этого чудесного сиропа.

«Неужели Сергей Сергеевич Думчев не вкушал сей сладчайший напиток? — подумал я и решил: — Пора спуститься на землю. Возможно, Думчев уже вернулся. Приглашу его на пир. Впрочем, еще один глоток…»

Ах! Сильный резкий удар в темя свалил меня с ног. Я заметался по огромному полотнищу листа. Два муравья наскочили на меня.

Глава 41

НА БОЛЬШОМ ТРАКТЕ

Я песни последней еще не сложил, А смертную чую прохладу. Э. Багрицкий

Один из муравьев потащил меня с листа на ствол, а со ствола — прямо вниз. Другой муравей догонял нас. Если бы этот второй муравей, ростом поменьше, действительно помогал первому, мне бы несдобровать. Но все дело в том, что он точно задался целью мешать своему товарищу. Он то забегал вперед и тащил меня обратно- вверх по стволу, то, становясь поперек дороги, подставлял свою спину, чтоб принять всю тяжесть моего тела непременно на себя. Всем этим он очень мешал большому муравью. Очнувшись, я быстро разобрался во всем этом.

Что ж! Здесь будет схватка человеческого разума с инстинктом. Муравьев много, они сильнее меня, но я вступлю в схватку с ними!

Марк Твен описывает, как два муравья, найдя ногу кузнечика, волокут ее домой:

«После каких-то совершенно превратных умозаключений они берут ногу за оба конца и тянут изо всех сил в противоположные стороны. Сделав некоторую передышку, они совещаются. Оба видят, что что-то неладно, но что-не могут понять. Снова берутся за ногу — результаты по прежнему те же. Начинаются взаимные пререкания: один обвиняет другого в неправильности действий. Оба горячатся, и наконец спор переходит в драку. Они сцепляются и начинают грызть друг друга челюстями и катаются по земле, пока один из них не поранит руку или ногу и не остановится, чтобы исправить повреждение. Происходит примирение, — и снова начинается прежняя совместная и бессмысленная работа, причем раненый является только помехой. Стараясь изо всей мочи, здоровый тащит ношу и с ней раненого друга, который, вместо того чтобы уступить добычу, висит на ней».

Кто не наблюдал за жизнью муравьев, за их «работой»! Были люди, которые считали муравьев высокоорганизованными животными, наделенными почти разумом.

Но прав Марк Твен, говоря о муравье: «Удивительно, как такой отчаянный шарлатан ухитрился морочить столько веков чуть не весь мир!» И добавляет: «Муравей хорошо работает тогда, когда за ним наблюдает неопытный натуралист, делающий неверные выводы».

Как часто мы видим: муравьи, которые для целесообразности их труда должны помогать друг другу, только мешают один другому. На любое зернышко они накидываются с разных сторон. Им надлежит выполнить одну задачу: отнести зернышко в муравейник, в определенную кладовую, но они точно сговариваются мешать друг другу — то толкают зернышко в разные стороны, то рвут один у другого, то отталкивают друг друга прочь от этой добычи.

Но почему же груз все-таки прибывает по назначению? Только потому, что каждый муравей хотя и мешает своему соседу, все же тащит груз к родному муравейнику. Таким образом, зерно, влекомое муравьями в муравейник, движется по самой прихотливой кривой — то вперед, то назад, то направо, то налево. И все время это зерно кружится и переворачивается.

Все это я вспомнил, когда муравьи тащили меня куда-то.

Вот один из муравьев столкнул меня со ствола на землю, но я почти мгновенно уцепился за какой-то бугорок и сразу же вытянул ногу, за которую меня и схватил другой муравей. Схватил, потащил вверх и тем самым удержал от внезапного падения на землю.

Так каждое мгновение, приноравливаясь к нелепостям их «взаимной помощи», я «помог» им весьма бережно, осторожно спустить меня на землю.

Только тут я заметил: к кустам, на которых «паслись» стада тлей, пролегала торная муравьиная дорога. По видимому, она тянулась до муравейника. Дорога была покрыта муравьями-они спешили к тлям.

Муравьи волокли меня, волокли по хорошо протоптанному тракту. Здесь, на этой дороге, к ним подоспело еще несколько муравьев.

«Надо выиграть время, — сказал я себе. — Думчев вернется и выручит меня, либо я сам что-нибудь придумаю».

Чем больше муравьи «помогали» друг другу тащить меня, тем легче мне было мешать им: я то двигался вперед, то уходил обратно, то укладывался на чью-нибудь спину.

Но я понимал: они тащат меня все-таки в муравейник.

В тот миг, когда я окажусь там, начнется самая страшная из пыток.

На миг мне представилась картинка из одной старой книжки по природоведению. «Африканские муравьи-кочевники, нападающие на рогатую гадюку» — такова была подпись под картинкой, где тьмы и тьмы муравьев уничтожали извивающуюся в корчах гадюку.

Да, мне несдобровать!

Спина болела, руки были исцарапаны.

Но что там впереди? Холм? Нет, это муравейник.

Хоть и очень медленно, но все же меня волокут к нему. Я был в отчаянии.

Но тут я глянул на своих похитителей и не мог не рассмеяться. Ведь все, что происходит со мной, — прежде всего смешно.

Весьма несложная задача) была предо мной: не помогать муравьям, которые влекут меня к муравейнику, а «помогать» тем, которые мешают тащить меня туда.

И тут пошла потеха. Я помогал, то одним муравьям, то другим. Таким образом, я побывал и у одной обочины дороги и у другой. Потом я снова оказался на муравьином тракте.

И вдруг я почувствовал: силы мои в этой игре мало-помалу истощались, холм — муравейник — все приближался. Я устал.

Глава 42

ЛАМЕХУЗА СПАСЕТ

Конь познается при горе, а друг — при беде. Народная пословица

Вдруг я услышал крик:

— Держитесь! Ничему не удивляйтесь!

Это кричал доктор Думчев. Он, по видимому, вернулся и, не застав меня на месте, поспешил мне на помощь.

— Сергей Сергеевич, что делать?

— Берегите силы!

— Муравейник… Туда… туда волокут!..

— Понимаю! Вижу! — кричал Думчев. — Муравейник близок! Ничего! Уступите муравьям!

— Там гибель!

В этот миг муравьи толкнули меня в другую сторону, и я не расслышал слов Думчева.

— Сергей Сергеевич! Смотрите… смотрите… они друг другу мешают…

— Да, да! Они всегда мешают друг другу! Но муравейника вам не избежать.

— Что же делать?

— Ламехуза спасет вас.

— Кто?

— Ла-ме-ху-за! — донеслось до меня.

— Не понимаю! Что такое ламехуза?

Напрасно я вопрошал — Думчев не отвечал. Он куда-то скрылся. Потом Он появился вновь в стороне от тракта. Он гнал перед собой длинной палкой какое-то рыжее животное с продолговатой головой и с длинными булавовидными усиками.

Странный жучок! Вдруг Думчев погнал жучка с обочины на дорогу.

— Это ламехуза? — крикнул я.

— Нет! Ламехуза еще прибудет. Это жучок ощупник. Ламехузу ждите!

Он толкнул жука в самую гущу муравьев. Жучок упал на спину чуть впереди меня. Муравьи кинулись на него. Думчев крикнул издалека:

— Пробирайтесь ближе к жучку!

— Зачем?

— Потом все поймете!

Жучок подставил муравьям брюшко, а сам похлопывал усиками муравьев, и они отрыгивали ему пищу. Происходило примерно то же самое, что я видел, когда сытый муравей кормил голодного. Одна ватага муравьев за другой набрасывалась на жучка. Запах эфира распространился в воздухе.

Я послушался Думчева и пробрался к жучку. Муравьи, кидаясь к жучку и лакомясь эфирной ароматической жидкостью, которую выделял жучок, забрызгали меня своей пеной и слюной.

Это меня спасло: свирепость и натиск муравьев заметно слабели. Они еще толкали меня, но без прежнего усердия и ярости.

Но что, если этот кислый запах муравьиного спирта улетучится?

— Думчев! — крикнул я. — Что же дальше?

— Ламехуза спасет вас!

— Не понимаю!

Но никто не отзывался.

Огромная, уходящая в небо гора, черная, шевелящаяся, — выросла предо мной.

— Муравейник! — прошептал я. И понял: гибель неизбежна!

Откуда-то издалека донеслось ко мне опять это нелепое слово:

— Ламехуза! Ламехуза!

Тщетно я оглядывался. Думчева не было видно. Но мне показалось, что этот крик походит уже оттуда — из глубины черной торы.

Последний раз я оглянулся и посмотрел на солнце. А впереди-кромешная тьма.

Муравьи толкнули меня в муравейник.

Глава 43

ГОСТИ ОБИЖАЮТ ХОЗЯЕВ

Гость немного гостит, да много видит. Народная пословица

В муравейнике на меня сразу набросились полчища муравьев. Они трогали, щупали меня, но, не причиняя мне никакой боли, отходили.

Помощь, которую оказал мне Думчев, оценил я только в эти минуты, тут, в муравейнике. Запах муравьиной жидкости, которой я был забрызган, обманул муравьев. Их инстинкт был введен в заблуждение Этот запах заслонил, скрыл от муравьев присутствие незнакомца в их муравейнике.

Не этим ли объясняется то, что обильными запасами питания, заготовленными муравьями для потомства, кормятся в муравейнике разные пришельцы?

Сколько их! Не перечесть!

В муравейнике живут гости самых неожиданных видов. Кого только: здесь нет! Пауки, мокрицы, бескрылые и короткокрылые: бабочки, тысячи и тысячи гостей.

Одни, из гостей ни: пользы, ни вреда муравьям, не приносит. Другие никогда не нападают на здоровых. муравьев, а очищают муравейник от трупов, павших муравьев и погибших личинок, пожирая эти трупы. Полезная работа. Ее выполняют в муравейнике жучки из семейства карапузиков. Есть и такие, гости в муравейнике, которые приносят бедствия.

Разве мог я здесь, в первые минуты моего пребывания в муравейнике, думать об этих иллюстрациях к курсу дарвинизма! Конечно, нет! Обо всем этом я уже вспомнил много позже.

Еще там, на тракте, когда, я был обрызган, муравьиным спиртом, я, пожалуй, смог бы обмануть муравьев, выбраться из их круга и уйти. Но я этого не сделал, на всем тракте и далеко по обеим сторонам его бродили муравьи, а залах муравьиного спирта — мог бы улетучиться еще до того, как я достигну безопасного места. И снова муравьи потащили бы меня в муравейник.

Я подчинился Думчеву и теперь ждал выручки, уже начал сомневаться скоро ли избавление. Где и как Думцев найдет меня? Как выручит из беды? «Ламехуза. спасет…» Ах, не причудились ли мне эта слова? Как. тянется время!..

Прикосновения муравьев становились все больнее, все чувствительнее. Спасительный запах, обманывавший инстинкт муравьев, по видимому начал улетучиваться. Муравьи уже сильно толкали меня, волочили из одного перехода в другой. Они тянули меня куда-то в недра своего большого города.

Вот уже я очутился в кромешной движущейся тьме, наполненной разными шумами, шорохами и острыми, сдуряющими запахами. Какие-то галлереи, комнаты, спуски: по глубоким шахтам, снова комнатки.

Когда-то, давным-давно, еще мальчиком, я вместе с другими ребятами разрывал муравейники. Мы как бы рассекали муравейник и видели его в разрезе. Перед нами были галлереи, где находились куколки, комнаты, где пребывали личинки, и комнаты, где были сложены яйца. Об этом я вспомнил здесь. Воспоминания детства!

Как далеко и давно это было… Но вы отвлекли меня. Я перестал думать о том, что скоро мое путешествие окончится гибелью. Мое воображение рисовало в темноте то, что я видел когда-то. Оживало необычное, своеобразное строительство муравьев, которое в детстве казалось таким микроскопическим. Оживали воспоминания. И в темноте я точно видел: стропила и балки — веточки и хвойные иглы — сложены так, чтоб они не обвалились на муравьев. Эти деревянные части сооружения крепко держатся. По видимому, они скреплены между собой затвердевшей землей.

Ах, как кружится голова от этих шорохов и шумов, от беспрерывного движения из этажа в этаж! Странная усталость! Довольно, больше нет сил! Я прислонился к какой-то стенке, но муравьи окружили меня и стали все яростней и злее теребить. И вдруг резкий толчок. Муравьи отпрянули. Что случилось? Не понимаю! Задевая и толкая меня, мчались куда-то полчища муравьев.

Глава 44

СЛОВО «ЛАМЕХУЗА» РАЗГАДАНО

Друг другу помогать, Друг за друга стоять, И если надо, друг за друга умирать. И. Крылов

Резкий, совсем незнакомый ароматический запах ударил мне в лицо. Муравьиный запах был кисловатый и острый, а этот — густой, жирный и пряный. Я открыл глаза и услышал:

— Ламехуза! Ла-ме-ху-за! Я пригнал к муравьям ламехузу! Где вы?

Голос Думчева слышался все ближе. Но где же он?! Где?! Темно! И вдруг я почувствовал теплое пожатие человеческой руки.

— Дорогой мой гость! Я ведь вам говорил: ламехуза спасет вас… Сюда, сюда, за мной! — кричал у меня над ухом Думчев, увлекая меня.

— Куда? Куда, Сергей Сергеевич?

— Не бойтесь, теперь им не до нас. Здесь у них ламехуза.

— Но что же такое ламехуза?

— Ах, да! Вы не знаете, что такое ламехуза? Скорей, скорей!

Он схватил меня за руку.

С удивительным проворством он переходил из галлереи в галлерею, спускался из одного этажа в другой по почти отвесным ходам.

И чтобы я не споткнулся, он крепко держал меня за руку.

— Потом, потом вам все объясню. Скорей! Сейчас муравьям не до нас: они начнут пьянствовать.

— Кто?

— Муравьи.

— Пьянствовать?

— Да, да! Чуть ламехуза появляется в муравейнике, как муравьи забывают и о своих личинках, и о куколках, и о работе, и о яйцах, из которых родится все их потомство, — они начинают пьянствовать. Смотрите, смотрите!

— Я ничего не вижу.

— Я подкинул им ламехузу в одну из галлерей. Туда они и мчатся. Ламехуза приносит с собой этот пряный, пьяный запах. Это какое-то наркотическое средство. Оно приводит муравьев в состояние опьянения.

Ламехуза, как и булавоусый жучок, выделяет пьянящую жидкость. Но напиток, которым ламехуза «угощает» муравьев, во много раз пьянее, чем «угощение» других гостей муравейника.

То место на теле ламехузы, где выступает эта жидкость, покрыто небольшими кисточками или щеточками из золотисто-желтых волосков различной длины.

И все муравьи спешат попробовать «угощения» ламехузы. Муравьи будут всё более пьянеть, они настолько опьянеют, что ламехуза совершенно безнаказанно начнет пожирать самое дорогое и бесценное для муравейника — яйца, хранящиеся в галлереях.

Ламехуза пострашнее булавоусого жучка. Это отместка за вас, дорогой мой друг.

Так говорил Думчев и, не отпуская мою руку, вел меня куда-то.

Дневной свет уже просачивался в муравейник и слегка освещал пути, по которым мы шли.

Глава 45

ЗАМИНКА У ВОРОТ «ГОРОДА-ЗАМКА»

Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь. Андерсен

Мы были уже близки к выходу из «города» муравьев. В галлереи проникал свет.

— Теперь осторожнее, — сказал доктор Думчев: — там, у выхода из муравейника, — сторожа!

— Сторожа? А ламехуза? — спросил я.

— К ним, видно, еще не проник ее запах. Муравьи-сторожа стоят за этими проломами — открытыми дверями муравейника.

— Как же быть?

— Вот вам оружие!

Думчев отломал кусок балки и протянул мне. Это был обломок обыкновенной сосновой иглы.

— А у меня, — сказал он, — мой кинжал, неразлучное со мной оружие — жало сфекса. Присядем. Вот здесь. Отдохнем. Муравьи пьяны. Но за нами будет погоня. Сторожа будут преследовать нас.

Мы уселись на выступ стены, и тут я различил в правой руке Думчева блестящее коричневое жало сфекса, а левая рука его была сжата в кулак.

Я понял: он уже успел побывать в гнезде халикодомы и взять ту единственную пилюлю обратного роста, что вернет одного из нас к людям.

— Вот беда была бы для нас, — сказал Думчев, — если бы в этом муравейнике были живые двери.

— Живые двери?

— А разве вы не слышали о живых дверях, существующих в муравейниках жарких стран? Там проломы в муравейнике не пропускают света. Муравьи закрывают своими угловатыми клинообразными головами эти входы-проломы. Такие живые двери, конечно, слегка шевелятся. А есть живые кладовые — медвяные горшки. Это тоже муравьи. Шарообразное вздутое брюшко муравья янтарно просвечивает. Оно туго наполнено медом. Так хранят муравьи свои запасы.

— Сергей Сергеевич! Здесь, в муравейнике, я сравнивал эту постройку с постройками термитов, которых иногда называют белыми муравьями. Помню, когда-то я прочел в одном журнале рассказ, будто дворец какого-то губернатора в Индии в один прекрасный день рухнул, подточенный термитами. Там же упоминался факт, который показался мне презанятным. Ночью араб завернулся в бурнус и заснул. А когда наутро он проснулся, то увидел себя голым: термиты уничтожили его бурнус.

Говорят, что строительное искусство термитов разнообразно и чудесно. Они очень заботливо выбирают место для постройки. У них есть подземные города и есть города, высоко поднимающиеся над землей — метров на семь-восемь. При этом каждый такой город построен на сбой лад: одни города конусообразные, другие пирамидальные. У австралийских термитов есть «компасные» или «меридиональные» гнезда. В гнездах этих можно различить поперечные и продольные стенки. Эти стенки расположены так, что продольная ось сечения направлена с севера на юг, а поперечная-с запада на восток. Направления эти настолько точно совпадают с компасной стрелкой, что заблудившиеся путешественник», глянув на гнездо термитов, всегда могут по ним ориентироваться. amp;apos;Может быть, термиты так сооружают постройки, чтоб защитить свои «города-гнезда» от чрезмерного нагревания: продольные стенки представляют наименьшую площадь для накаливания солнцем.

Мой восторженный рассказ о термитах Думчев выслушал внимательно. Но с некоторой настойчивостью возразил:

— Не следует термитов называть муравьями. Они даже не родня муравьям. Примитивный отряд насекомых! Вроде тараканов, прусаков… Людей поражают размеры их построек. Этим вы озадачены? Да, действительно, постройки термитов превышают величину их тела в тысячи раз. Но не в этом дело. Термиты испытывают «неполное превращение», у них личинки, едва покинувшие оболочку яйца, уже в некотором роде походят на взрослых насекомых. А наши муравьи претерпевают полное превращение. Из яйца выходит личинка, но она не имеет никакого сходства с взрослым насекомым: безногое, мешкообразное животное. Оно должно еще претерпеть целый ряд коренных видоизменений организма, пройти стадию полного покоя — стадию куколки — и только после этого стать муравьем. Муравьям надо разместить, устроить в своем городе и накормить все это потомство. Ходов, переходов, комнат, комнаток, галлерей и этажей в муравейнике неисчислимое количество.

Думчев замолчал. Там, у просветов и проломов муравейника, двигались мура" вьи-сторожа.

— Теперь пора!

Я сжал свое оружие в руке и кинулся из муравейника вслед за Думчевым.

Глава 46

СТРЕЛЬБА КАРТЕЧЬЮ

Часто в жизни повседневной И при трезвом свете дня Человек такое видел. Что затмить могло собою Все легенды, все сказанья Плод фантазия безумной… Г. Гейне

— Не оглядывайтесь! — услышал я за собой голос Думчева,

Мы уже промчались мимо муравьев-сторожей и очутились на какой-то тихой тропинке далеко в стороне от муравьиного тракта. Помню резкий шум, который оглушил меня, когда мы выбежали из муравейника. Помню, как я отмахивался своей пикой — иглой сосны — от сторожей, ударил одного, другого, прыгнул через камни и очутился наконец на этой спокойной и тихой тропинке. Думчев догнал меня.

— Скорей за мной! Мы еще не спасены!

Действительно, муравьи не отставали от нас, почти

настигали.

Впереди — песчаный косогор. Думчев вступил было на край косогора, но вдруг схватил меня за руку и круто взял в сторону.

— Подальше! Подальше от края!

Обогнув косогор, мы очутились у его противоположного края. И этим обманули муравьев.

Муравьи-преследователи появились на том самом краю, от которого мы свернули в сторону. Они бежали гуськом один за другим.

— Сергей Сергеевич! Вот… вот муравей… Совсем близко!..

— Картечью! — вдруг яростно крикнул Думчев. — Картечью!

«Какая нелепость! — мелькнуло у меня в голове. — Шутка? Чудачество? Или безумие?»

— Картечью! — почти прохрипел Думчев. — Залп! Картечью! — командовал он.

И тут случилось нечто для меня непостижимое.

Град камней бил по нашим преследователям. Снова и снова слышалось:

— Картечью! Картечью!

И снова и снова «песчаные гранаты» поражали наших врагов. Откуда? Как? Кто заступился и выручил нас?

Я ничего не понимал, но видел, как муравьи-преследователи, осыпаемые песком, срывались с откоса, катились и падали в какую-то яму. А оттуда, из этой «траншеи», снова и снова взметались песчинки-камни, каждая величиной с голову муравья, взметались и били по врагам.

Новые муравьи устремлялись вслед за нами, но каждый преследователь, добежав до косогора, не мог удержаться на отвесном краю — град песчинок сбивал его с ног, земля под ним осыпалась. Он падал, снова карабкался, но снова песчаный град обрушивался на него, и муравей летел в ту самую «яму», откуда «некто» по команде Думчева стрелял в наших преследователей. Ни один из них не мог удержаться на песчаном гребне: песок осыпался, они скатывались в «траншею», откуда шла пальба.

Я был поражен и недоумевал.

Думчев хитро поглядывал на меня и хохотал. Но когда кончился «обстрел» и ни одного преследователя не оказалось в живых, он взял меня за руку и бережно подвел к тому песчаному обрыву, из которого шла пальба:

— Смотрите!

Глава 47

ТАЙНА ПЕСЧАНОГО КОСОГОРА

Угол естественного откоса является важной расчетом характеристикой для песков, позволяя выбирать при строительстве дорожных насыпей, дамб, плотин, а так же каналов железнодорожных выемок и т. п. угол заложения откоса, обеспечивающий его устойчивостью. В. Приклонский, Общее грунтоведение

Неуклюжая, толстая, плоская голова торчала из песка. Челюсти — словно рога, острые и длинные. Чудовище точно спряталось в песке, выставив напоказ только свою удивительную, большую голову.

— Что это за чудовище? — спросил я.

— Наш спаситель! — ответил Думчев.

— А точный и меткий обстрел? А этот град камней?

— Это все он, муравьиный лев.

— Лев?

— Да, личинка муравьиного льва. Хищное насекомое. Оно проходит ряд превращений, а потом перед нами появляется вот эта вялая, лениво порхающая «стрекоза».

Я слушал Думчева… Но как связать обстрел и гибель муравьев с этим чудовищем?..

— Будьте осторожны! Вот еще один муравей спешит. Теперь глядите!

Из-под ног муравья в яму посылались песок и камни.

Тотчас большая, плоская, снабженная сильными мышцами голова, точно метательная «машина, разгибаясь и сгибаясь, направила струю песка и камней на муравья. Насекомое было сбито с ног. Оно пыталось подняться, но покатилось в песчаную воронку.

— Муравьиный лев владеет и артиллерийской сноровкой и инженерным мастерством. Он соорудил эту воронку под самым косогором и так построил и расположил ее, что сбитый с ног муравей непременно должен свалиться вниз.

Мы отошли в сторону. Я посмотрел на Думчева. Его большие серые глаза вдруг оживились. Он остановил меня и воскликнул:

— Скажите, как вы попали в город Ченск?

— То есть как? Я приехал из Москвы поездом.

Я сказал эти слова и тут только вспомнил: мой пароход из Ченска давным-давно ушел, отпуск мой скоро кончится. А я? Я… я в Стране Дремучих Трав.

«Как же так? — спросил я себя в испуге. — Как же так? Неужели я на самом деле останусь здесь, в этой Стране Дремучих Трав? А люди? Их светлая, высокая жизнь будет течь каждый день, каждый час, каждую минуту где-то там далеко! И все мимо! Мимо меня… А я? Ах, все дело в том, что осталась одна пилюля!

Но ведь, может быть, Думчев там, среди людей, вспомнит, установит состав пилюли, восстанавливающей рост человека. Ему и химики наши помогут. И он придет сюда. Он принесет с собой спасительную пилюлю. Он придет.» придет сюда! А тогда… тогда и я вернусь к людям. Лишь бы Думчев вспомнил состав пилюли… лишь бы вспомнил!»

И точно издалека долетели до меня слова Думчева:

— О чем вы все думаете?

— Так, ни о чем… Я потом… потом когда-нибудь вам расскажу…

— Так вы приехали поездом? А не бывает ли так, что поезд летит под откос?

— Инженеры построили насыпи с точными математическими расчетами. А грунтоведы вычисляют угол естественного откоса для каждого отдельного случая.

— У вас там математика. А здесь вот муравьиный лев без всякой математики так строит в леске воронку, что стоит одному муравью — лишь одному муравью! — пройти по краю воронки — равновесие насыпи уже нарушено. Понимаете: тяжесть тела одного муравья — и вдруг разверзается пропасть! Бездна!.. А вы… вы говорите: вычисления… инженеры… грунтоведы… угол естественного откоса… Муравей ступил на край — песчинки покатились, и ему уже не выкарабкаться. Тут ошибок не бывает. Построит муравьиный лев свою воронку чересчур пологой — муравей выкарабкается, картечь не сшибет его, и хозяин воронки издохнет с голоду. А если чересчур отвесная воронка — пройдет по ней муравей, получится обвал, и песок засыплет хозяина воронки. Нет, тут все точно! Мастерство-то какое!

Мать отложила яйцо в песок, из яйца рождается личинка- муравьиный лев. И начинается его работа.

А как эта воронка делается? Спирально. Муравьиный лев ходит по кругу, ножкой захватывает песок, кладет на голову и выбрасывает его. Так он проходит один круг, затем второй, более узкий. Круги всё уменьшаются и уменьшаются. Получается перевернутый конус. В самый низ песчаной воронки зарывается лев.

— Поразительный инстинкт! — сказал я Думчеву. — Насекомое решительно не понимает и не знает, что делает, и действует, как хорошо налаженная машина.

— Налаженная машина? Обитатели этой страны — машины? — переспросил Думчев и резко отвернулся от меня.

Было тихо. Мы оба молчали. Он шел куда-то и не оглядывался.

Так мы шли долго, потом он остановился.

— И все же я покажу вам нечто такое, что людям совсем неизвестно.

Глава 48

ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПЛАНЫ ДУМЧЕВА

Вот уж он перед огнем, Светит поле словно днем: Чудный свет кругом струится, Но не греет, не дымится… Это чудо огонек П. Ершов, Конек-Горбунок

— Я приглашаю вас ко мне на обед! — сказал доктор Думчев. — О! Вы увидите мой дом… — начал он, но вдруг запнулся, замолчал и остановился.

Через минуту он заговорил сам с собой:

— Слушай! Ведь ты сам говорил: «Ах, я не совсем доволен своим домом, куда приведу своего гостя!» Любой человек смог бы лучше построить и разукрасить свой дом. А если поставить у дома по краям навеса ворот в угрожающей позе двух тарантулов, гость, пожалуй, испугался бы. А сделать это совсем нетрудно: взять и туго набить два чучела тарантулов. Дорожку во дворе следовало бы выложить надкрыльями божьей коровки. Материал надежный и крепкий. И цвет подходящий: красный и желтый.

Думчев повернулся ко мне:

— Вот музыкой во время обеда поразвлечь не смогу.

— Какой музыкой?

— Ведь у меня оркестр. Вдоль по кругу я разместил закрытые домики-стойла. Каждое стойло закрыто дверью. Дверь плотно пригнана, но легко отворяется. В центре двора к моему пульту сходятся веревки, привязанные к каждой двери. Стоя у пульта, я могу открывать двери то во всю ширину, то оставляя маленькую щель, а также открывать попеременно то одну, то другую дверь, то сразу все. А в стойлах у меня — оркестранты. Вот, например, кузнечик. Превосходный смычок у него: зубчатая полоса — по форме точно изогнутое веретено, изрезанное наискось двадцатью четырьмя треугольными зазубринами. Вот так инструмент! Но кузнечик левша!

— Почему левша!?

— Он несет смычок на левой стороне надкрылья. Резонатор — натянутая кожица. Резонатор вибрирует при сотрясении есей рамки.

— Позвольте! Позвольте! — вскричал я. — Тут все вместе — и смычок и гусли.

— Да, есть здесь чему поучиться скрипичным мастерам, — сказал доктор Думчев и продолжал: — И еще жук усач! Жук дровосек! Жук скрипун! А кузнечики! Тоже играют по-разному: трс-трс — бурый кузнечик, цы-цы-цы — дубовый кузнечик… Хорошо организовал я себе оркестр, да вот сверчки подводят. А я так на них надеялся! Музыку сверчка любили древние греки. В Китае их держали в клетках, как канареек. А в стойлах у меня они играют не так, как надо. Вот беда!

И опять Думчев заговорил сам с собою:

— Но зато я удивлю и обрадую гостя чем-то другим. Сразу с жары я введу его в комнату фонтанов. Да! Спрошу!.. Скажите, пожалуйста, — обратился он ко мне, — водопроводы ваши строятся так же, как строились и в древнем Риме?

Я начал было разъяснять систему подачи воды под напором в многоэтажные дома, но Думчев рассмеялся:

— Недалеко вы ушли от опытов древних! Даже не додумались до того, что вода может сама подниматься вверх.

— Сама подниматься вверх? — переспросил я.

Думчев усмехнулся:

— Вы и не знаете, что в любом растении вода, поступающая из почвы, поднимается вверх. Это не только потому, что растение своими корнями втягивает в себя воду по стеблю. Вода идет сама по стеблю. Чего проще! Я взял стебель растения… (Тут Думчев упомянул какое-то растение.) Стебель этого растения, — продолжал он, — сплошь состоит из системы тончайших трубочек-волосков. Я установил этот стебель в пруду, вырытом у моего дома. Конец стебля достигает окна второго этажа. Вода поднимается вверх и останавливается. Один удар моим кинжалом по поверхности остановившейся воды — и она течет, льется, рассыпается брызгами.

— Понимаю, Сергей Сергеевич: вода поднимается вверх по законам капиллярности, а ударом кинжала вы прорываете пленку поверхностного натяжения.

— Ах, я не знаю, забыл я эти законы! — с раздражением сказал Думчев. — Наблюдайте природу! И не станете вы тратить столько сил, труда и беспокойства, чтобы гнать воду в верхние этажи.

Мне надо было тут же возразить Думчеву, что вода в капиллярах, конечно, может подниматься вверх лишь на несколько метров. Но Думчев путает свои масштабы с масштабами людей нормального роста. У него одна потребность в воде, а у людей другая. Капиллярной воды не хватит человеку даже на одну чашку чаю.

Но я не сказал об этом Думчеву. Может быть, в душе у него угаснет обида на меня… Ни единым словом не упомянул я Думчеву о том, что в его мозгу живут теперь иные масштабы, чем у людей, и не следует ему с такой категоричностью переносить свои представления на тот мир, в котором живут люди и куда он скоро сам вернется.

Рассказав о своем водопроводе, Думчев перешел к тому, как освещается его дом.

Конечно, у него, были не свечи, не керосиновые лампы, не электричество. Это был свет не от тепла, не от огня. Источники этого света в изобилии имелись в Стране Дремучих Трав. Это были светящиеся насекомые.

Здесь, в этой Стране Дремучих Трав не веришь даже во- все то, что сам видишь и слышишь. Все кругом так удивительно, что кажется недостоверными. В самом деле; какой дом у Думчева? Я себе даже и представить, не могу. Но слова Думчева о необычном освещении его дома, — в это я готов был поверить! Почему? Потому что в эту минуту совсем другая картина заслонила всю Страну Дремучих Трав. Я вспомнил свой театр. Я увидел себя рядом с с товарищами на одном докладе в нашем театре. Доклад, был о новых источниках света и о применении их при оформлении спектакля.

Помню, как докладчик сказал, что ученых навели на мысль: использовать «холодный свет» светляки. Уже подсчитано, что источник света, который «используется» светляками, имеет девяносто процентов коэффициента полезного действия. У лампочки накаливания, только три процента энергии расходуется на излучение света, а остальное уходит бесполезно в. воздух в виде тепла..

Помню, как об этом писала одна газета:

«Если, половину ламп, накаливания страны заменить новым источником света, то можно получить экономию электроэнергии, равную мощности Днепрогэса».

Между тем, лес трав стал редеть. То там, то здесь были. видны просеки, аллеи и поляны, усаженные, кустами, — плод труда и заботы человека. Мы, по видимому, приближались к дому Думчева… Он оглядывался и стал опять, говорить сам с собой:

— Конечно, музыкой я гостя не. смогу порадовать. Но зато душистые ветерки! Во время обеда я в мою высокую комнату, что рядом со столовой, впущу бабочку Боярышницу. Освежающий, чарующий залах будет исходить от ее душистых пятнышек. А потом открою другую дверь, и в столовую польется запах цветущего миндаля, смешанного с запахом ванили и разных духов. Гость подумает — это цветущий сад. А это только бабочка…

— Что это? — вырвалось у меня.

Из-за» зелени кустов и редких деревьев блеснуло, загорелось, заиграло невиданными цветами, красками и узорами гигантское панно.

Глпва 49

ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ ИЛИ ВЕЛИКОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ!

Пойми одно, а после будь упрямее. Чем море… Еврипид. Ипполит

— Удивились? — с иронией произнес доктор Думчев.

— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован этим необычайным зрелищем.

— Это только забор. Просто забор моего дома.

Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые цвета, как корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, не блекнущими цветами осенних листьев и с холодным сизо-голубым суровым цветом, каким бывает северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.

Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его доктор Думчев.

Мы подошли поближе.

Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми колючими шипами.

— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил доктор Думчев, — а между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти, ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки Сфинкс атропос.

Эти цвета гармонически сливались и закрывали часть частокола.

Мы подошли к воротам.

Я смотрел и не мог насмотреться: створки ворот были точно из металла, блестели хорошо начищенной желтой бронзой.

— Ворота сделаны из крыльев медного жука. И об этом вы расскажете людям.

— Сергей Сергеевич, прошу вас помнить: не я вернусь к людям…

— Ах, довольно! Не в этом дело! Дело в том, что и здесь люди с великой пользой для себя кое-чему поучатся.

Что можно было ответить на это Думчеву?

Оя не успокаивался:

— Что вы видите здесь?

— Краски необычайной силы и яркости.

— Мой гость смотрел, видел и ничего не увидел, — сказал Думчев, глядя на красивые узоры своего забора.

Я ждал приглашения войти во двор и любовался красками чудесного панно, но Думчев не торопился:

— Поясните мне, какого цвета ваши дома и улицы?

— Наш архитектор знает свойства материала, из которого строится здание. Он советуется с химиком и дает указания маляру, как покрасить дом, — отвечал я.

— А дождь не смывает краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?

— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено.

— Краски, ведра красок! Художники с тюбиками красок, бесконечный труд… смешивать и смешивать краски, чтоб получить нужный оттенок.

— Ну да! А как же!

Я еще не понимал Думчева.

Но он продолжал говорить:

— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!

— Это невозможно.

— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, о которых вы думаете и к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра. Это краски вечных, немеркнущих цветов, такие краски, над которыми не властно время. Эти краски никогда не выцветают. Смотрите и расскажите людям об этом. Всмотритесь! Ведь эти крылышки прозрачны. Прозрачны!

Я всматривался, приглядывался, но не понимал Думчева. Не смеется ли он надо мной? Так очаровательны эти краски! А Думчев говорит: крылышки прозрачны! Как же так? Как он выжидательно глядит на меня! Как грустен, серьезен, сосредоточен! Он ждет от меня ответа.

Что мог я сказать? Что ответить?

Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.

Думчев говорит: над этими красками не властно время. Но он ведь давно потерял счет времени. Вот и в письме своем он писал: «…тысячи лет… тысячи лет…» Поэтому он так и говорит: «Краски — вечные. Не властно время! Не властно время!»

Так думал я, но не сказал об этом Думчеву.

Я просто не понимал его.

Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у забора его дома. И все же с волнением следил я за словами Думчева. Но я чувствовал: слова его идут от всего сердца. Но сущность дела была для меня непонятна. С физикой, оптикой, цветоведением я не был знаком.

Столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «А вдруг тут нет ошибки?» Но потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Сам он говорит, что крылышки эти прозрачны. А сам же видит: их окраска очаровательна! Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в этой Стране Дремучих Трав».

Но мне надо было что-то сказать. Думчев смотрел на меня, ждал. И я сказал:

— Никак не пойму, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.

Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его, беспокойная и горестная, была обо мне:

— Что делать? Как разъяснит он людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак… выцветают, выгорают. А здесь не то… совсем не то… Как объяснить? Здесь природа красок совсем другая! Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Никогда!

Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на картоне и фанере, когда в музыке звучит живая природа весны! Все это здесь. Всмотритесь! Поймите же меня и расскажите людям об этом…

Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»

Все глуше шумели травы, все ярче и живее горело и переливалось красками панно — великолепный занавес, за которым был дом Думчева.

Тогда я еще не понял речей Думчеза. Но, покоренный серьезностью, страстностью, взволнованностью его слов, я слушал и запомнил каждое его слово.

— Поясните все это людям. И тогда краски, переливаясь перед глазами человека, будут помогать ему трудиться, жить, ободрять, утешать, вдохновлять и радовать его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом, и вы сами все это почувствуете.

Я любовался красками, медлил…

Но чувствовал, всей душой чувствовал, то в этой быстрой, лихорадочной и искренней речи все же есть какая-то правда, какое-то настоящее открытие. Но в чем?.. Какое?.. Это еще мне было тогда непонятно.

И я сказал тихо и просто:

— Сергей Сергеевич! В последний раз прошу: вернитесь к людям.

Глава 50

«БУРЯ МГЛОЮ НЕБО КРОЕТ»

Непостижимое созданье человек. Л. Толстой

— Сергей Сергеевич, я остаюсь здесь! Пилюля обратного роста в ваших руках. Возвращайтесь! Возвращайтесь к людям!

Он посмотрел на меня долгим взглядом, точно впервые заметил меня в этой стране, и резко спросил:

— Слушайте, гость, как вас зовут?

Я назвал себя и продолжал:

— Я прошу, Сергей Сергеевич: возвращайтесь. Может быть, вы на грани какого-то великого открытия.

— Хочу ли я к людям? — сказал точно про себя Думчев.

При этом он закрыл глаза и тихо-тихо стал петь: «Буря мглою небо кроет…»

Но песня ему не удавалась. Он сбивался. Опять начинал очень старательно, но снова сбивался: «Буря мглою..; буря… небо кроет…»

— Видите, — сказал Думчев с великой горечью: — любимую песню потерял.

Тут я начал петь. Думчев стал было подпевать, но сразу же сбился и с грустью замолчал.

Грусть его стала мне понятной. Он ведь был музыкантом.

Чтобы отвлечь его от печальных мыслей, я напомнил:

— Вы в письмах своих обещали: «Вернусь и обогащу человечество новыми открытиями».

— Да, обещал, — сказал он твердо, — и это обещание сдержу… Обогащу людей новыми открытиями. Да, я вернусь. Войду в свой дом. Возьму с полки томик стихов Пушкина: «Моей души предел желанный…»

— Сергей Сергеевич! — воскликнул я. — Чуть я увидел вас, как сразу же захотелось сказать: ведь люди… наша страна, куда вы вернетесь… все переменилось… Все хотел сказать, но… собирался… откладывал… и вот сейчас…

Думчев прервал меня:

— Потом спрошу вас обо всем этом… потом, не сразу… Сейчас я еще не все понимаю… здесь… так трудно все это понять. Вернуться?..

И Думчев задумался. Я увидел в его глазах новое выражение какой-то теплоты и мягкости. И понял: он решил вернуться к людям.

И я тихо сказал ему:

— Там, среди людей, все годы вас ждет родная душа, Надежда Александровна Булай. Все годы ждет.

— Как, как? — переспросил он. — Она все годы ждет? Годы?..

— Да! Все годы!

— Как же так? Не годы, а тысячи лет прошло.

— Десятки лет, — не удержался я.

— Десятки лет? — переспросил он с необычным удивлением и беспокойством.

— Среди людей к вам очень скоро вернется ощущение реальных масштабов времени и пространства.

— Масштабы… — повторил он с горечью. — О, эти масштабы!.. Помню… читал: Гулливер долго пробыл в стране лилипутов, а когда вернулся в Лондон, все не мог привыкнуть к людям, найти свои масштабы, боялся раздавить экипажи и людей, а кучера стегали его кнутом…

Нет, я остаюсь здесь. Здесь мне осталось еще жить миллиарды дыханий. Слышите? Миллиарды дыханий! Я многое открою. Буду вам об этом писать. Вы будете передавать людям мои открытия… Вы! Вы возвращайтесь! А меня… меня… здесь где-то, в этой Стране Дремучих Трав, поджидает жук могильщик. Он меня и закопает и похоронит. Довольно, прощайте!

Думчев протянул руку. На открытой ладони лежала пилюля обратного роста.

Я не принял пилюлю, отвернулся и сказал Думчеву:

— Никогда!

Глава 51

СПАСИТЕЛИ, ОТ КОТОРЫХ НАДО СПАСАТЬСЯ

Убей меня, но не тронь мои чертежи. Архимед

— Никогда! — сказал я.

Но слово это потонуло в грохоте, шуме и гуле.

Земля затряслась.

Травы-деревья заколыхались резко и сильно и пригнулись к земле. Грохот, шум и гул. Точно громы небесные приближались и нарастали.

— Люди идут! Люди! — вскричал Думчев.

— Они ищут меня! Мое внезапное исчезновение из городка привело их сюда, — успел сказать я.

Все кругом шаталось, сотрясалось. Забор, перед которым мы стояли, внезапно покосился.

Доктор Думчев протянул мне пилюлю:

— Принимайте немедленно! Вас растопчут.

За забором появились клубы дыма. Думчев хотел распахнуть бронзовые ворота. Я стал ему помогать. Наконец ворота приоткрылись. Посреди двора лежала огромная белая труба. Конец трубы горел и дымился.

— Папироса! Горящая папироса! Скорей отсюда!

— Нет, я отсюда не уйду! Никогда не уйду! — крикнул Думчев. — Мой дом построен высоко над травами. Он укрыт в дупле. Глотайте же пилюлю!

Но уже пылал забор: трескались, коробились и пропадали в огне многоцветные краски.

Все кругом застилалось дымом, пламя буйно взвивалось в вышину.

И я схватил Думчева за руку:

— Скорей! Скорей отсюда!

Он упирался:

— Нет, нет. Я сейчас потушу пламя.

Но я увлек его за собой. Не выпуская руки Думчева, я бежал с ним все дальше и дальше от пожара.

Мы пробирались сквозь чащу леса. Огонь догонял нас. Шумело пламя в травах. Скоро сквозь деревья блеснула вода — мы очутились у Великого потока. Здесь остановились. Огонь бушевал рядом в лесу.

— Что же, теперь обратно не пойдешь! — тихо сказал Думчев.

— Сергей Сергеевич, где укрыт ваш плот? Надо переправиться на тот берег.

Он согласился со мной, но потом подумал и сказал:

— Я еще вернусь сюда и построю другой дом.

Мы шли вдоль берега потока. За поворотом у самого берега увидели плот. Мы были спасены.

Но сноп искр рассыпался в разные стороны. Дерево, к которому был привязан плот, запылало. Оно горело, как свеча. Все было кончено. Еще миг — и мы в кольце огня. На тот берег нам не переправиться.

И в эту самую минуту неожиданно появилась какая-то удивительная скала, уходящая высоко в небо, и прижала горящее дерево к земле. Дерево повалилось, задымило и потухло.

— Сапог человека, — сказал Думчев.

Скала, по форме действительно похожая на сапог человека, поднялась и опустилась в другом месте: человек шагнул.

Большая тень упала на Великий поток. Скала опустилась на том берегу. Это человек перешагнул через поток.

Мы кинулись к плоту, но он уже обгорел и был крепко прижат к земле — мы не могли его поднять.

Рядом у плота лег какой-то гигантский зеленый мост. Что это? Откуда этот мост? Возможно, что это была простая ветка: ее держал в руке человек, чья нога втоптала плот в землю и потушила горевшее дерево. Этот человек случайно бросил ветку, и она легла поперек ручья.

Огонь кругом не прекращался.

Мы побежали по ветке, по этому длинному узкому мосту.

За нами и рядом с нами по этому мосту бежали разные животные. Тут были муравьи, жучки, пауки. Огромный тарантул цеплялся за ветку своими бархатными лапами.

А в воду падали тучи обожженных насекомых: бабочки, комары, стрекозы. Мутные воды потока уносили их. Пламя колебалось и отражалось в воде.

Мы добежали по мосту лишь до маленького островка. Мост уходил в воду. Увы! Нам не добраться до противоположного берега потока! Но пожар на островок не перекинулся.

Глава 52

ВОДЕВИЛЬ С ПЕРЕОДЕВАНИЯМИ

Пусть пьеса кончена, но завра вновь начнется… Шекспир

Грохот и шум не достигали этого пустынного песчаного острова. На берегу еще кое-где пробегал огонь. Но пожар уже иссякал. Страна Дремучих Трав выжжена, пустынна, мертва. Думчев был угрюм. С какой грустью смотрел он туда, откуда мы бежали!

— Много видел я потопов, разливов, бурь и непогод. Много вихрей и ветров пронеслось над Страной Дремучих Трав. Все перенес, но пожара не бывало.

Я слушал его и смотрел на бабочку с огромными обгорелыми бурыми крыльями. Беспомощно билась она о берег, но вода относила ее все дальше от острова.

И в этом же потоке у берегов выгоревшей Страны Дремучих Трав жизнь не прекращалась. Вот в воде появилось какое-то чудовище с большими ногами и огромной головой. У чудовища из-под шеи отделилась маска. Вот она, эта маска, откинулась точно на шарнирах. Острые когти маски впились в тело плывущего насекомого, и снова маска вернулась — на прежнее место — жертва поднесена ко рту чудовища. И вдруг… Да, здесь, в этой стране, всегда и все «вдруг»! Вдруг существо поплыло.

Оно двигалось очень плавно, мягкими толчками. Оно не гребло ногами, но тем не менее быстро передвигалось. Оно вбирало в себя воду и выпускало ее обратно. Оно передвигалось плавно, быстро и легко.

— Что это за существо? — спросил я Думчева.

— Ракетный двигатель.

— Что? — переспросил я и решил, что Думчев перестал меня понимать.

— Люди называют это существо: личинка стрекозы. Но в ней я вижу тайну ракетного двигателя. — И Думчев посмотрел вдаль. — Там в огне погибли мои живые летающие модели, сгорел и красавец желтый каликург, подопытный червь о трех хвостах и музыканты-сверчки. А пчела с чужой головой!.. Верно, она все-таки оторвала лапками себе голову, прежде чем сгореть.

Что мог я ответить Думчеву? Ничего!

Почти машинально я следил за существом с откидной маской. Вот оно подплыло к кочке. На миг замерло. Но что это? Водевиль с переодеваниями? На спине у этого чудовища лопнула кожа. Образовалась трещина. Кожа расползалась. Из трещины вылезло совсем другое существо: огромные глаза, длинное брюшко и смятые крылышки. Что же будет дальше?

Вечернее солнце еще грело и чуть-чуть припекало. Крылья этого нового существа постепенно расправились.

Пройдет еще немного времени — и это существо вспорхнет легко и грациозно. Стрекоза! Так вот кто был предо мной!

Лучи заходящего солнца освещали мертвую, выжженную Страну Дремучих Трав.

И в этих же розовых лучах заходящего солнца налились жизнью молодые трепетные крылышки стрекозы, они начинали отсвечивать изумрудом зелени. Стрекоза только что при мне появилась. Скоро окрепнут ее крылышки, и взлетит она высоко-высоко.

Глава 53

НОЧЬЮ НА ПУСТЫННОМ ОСТРОВЕ ВЕЛИКОГО ПОТОКА

Человек такое дивное существо, что никогда не можно исчислить его достоинств, я чем более в него всматриваешься, тем более является новых особенностей, в описание их было бы бесконечно. Н. Гоголь

Какие долгие сумерки! Ночь пришла не сразу. Пожар стих. А Думчев все смотрел и смотрел туда, где еще недавно бушевало пламя.

Вдруг он резко обернулся:

— Вот и все! — и положил мне на ладонь пилюлю. — Возвращайтесь!

И такая значительность и неприступная гордость были во всей его фигуре, что я не смог возразить.

Я смутился и поднес пилюлю ко рту.

Но тут же опомнился: нечестно! А Думчев командовал:

— Скорей! Скорей!

Но я не торопился.

— Ночью мне не найти дороги до города. Рано утром я уйду от вас.

— Хорошо. Возьмите мой плащ — земля сырая.

Я взял плащ и лег на песок. Где-то недалеко от меня улегся Думчев.

Я долго не мог уснуть. Как быть? Как мне поступить? Потом я стал забываться… Неожиданная мысль пришла мне в голову: я приму пилюлю, ко мне вернется мой прежний рост, и я возьму Думчева с собой к людям.

Я вскочил на ноги и подбежал к Думчеву. Он спал. Я склонился над ним, осторожно разбудил его и рассказал свой план.

— Что вы! Что вы! — вскрикнул Думчев.

Я отшатнулся.

— Что вы! Не позволю! Гулливер привез с собой в кармане к людям лилипута. Но я… я не позволю унести себя отсюда. Сядьте рядом. Дайте вашу руку. Вот так! И выслушайте меня спокойно. Оставьте меня здесь навсегда. Вы вернетесь. Поставите где-нибудь недалеко отсюда на окне рефлектор, чтоб свет падал на белую материю, натянутую на раму. Туда, на этот свет, будут прилетать к вам мои письмоносцы. А теперь спите спокойно. Не будите меня больше. И помните: когда я проснусь, я вас здесь не должен застать.

Думчев умолк и скоро заснул.

Из-за тучи вышла полная луна, и показалась она мне бесконечно-бесконечно далекой. Никогда в жизни я не видел такой далекой луны.

Думчев лежал на песке, запрокинув голову. Я хотел ему сказать последнее «прости» и окликнул:

— Сергей Сергеевич!

Он не ответил — спал. Я посмотрел на него. Какая-то лихорадка охватила меня. Мысль, что я оставлю старого человека в этой выжженной, мертвой Стране Дремучих Трав, была мне невыносима.

Оставить Думчева здесь? Нет! Он должен вернуться к людям. Сегодня же! И это я сделаю! Здесь! Сейчас же!

Радостно и тепло стало у меня на душе.

И снова я подошел к спящему Думчеву. Он дышал ровно и тихо. Он спал, как ребенок. И тогда… тогда… я взял крупинку и осторожно опустил ее в полуоткрытый рот спящего человека.

И тут же сам испугался своего поступка. Мне представилось: вот сейчас доктор Думчев начнет приобретать свой прежний рост. А я… я ведь останусь здесь навсегда.

Как? В Москве наступит утро, с тихим шелестом упадут газеты в зеленый почтовый ящик, прибитый к моим дверям… Но я не разверну эти газеты. Не взволнуюсь радостью моей страны.

Будут звонить по телефону дорогие мне люди, но это будут напрасные звонки.

Вечером в настороженной тишине театра раздвинется занавес. В эту минуту я всегда ощущаю теплое дыхание зрителей, ловлю их взгляды, пытаюсь угадать, какие чувства владеют ими. Когда же, когда переживу я это вновь?

Как смешно! Кончить жизнь в схватке с какими-то пауками и мухами!

И жалость, жалость к самому себе охватила меня.

Я завернулся в плащ, весь сжался в комок и затих.

Большое нервное потрясение часто заставляет человека сразу заснуть. Заставляет заснуть даже того человека, который обычно страдает бессонницей. Да, я забылся, уснул, без снов, и спал, по видимому, долго.

Глава 54

НАСТУПИЛО УТРО

О день, о новый день!.. Научи меня, мой дроздок, твоему дару возрождаться с каждой новой зарей, полным веры живой!.. Ромэн Роллан, Кола Брюньон

— Вставайте! — услышал я голос Думчева.

Яркий луч восходящего солнца ударил мне в лицо, и я, не открывая глаз, заслонился от солнца рукой. Но солнце припекало. Где мой плащ? Куда он сполз? Я вскочил. Предо мной стоял Сергей Сергеевич.

— Доброе утро! — произнес он спокойно и весело.

— Утро? — переспросил я и посмотрел на Думчева с недоумением. Ведь он никогда не произносил таких слов: утро, вечер… «Странно», подумал я и ответил: — Доброе утро!

— Не стойте же в воде.

Мои босые ноги были по щиколотку в воде. Это какой-то ручеек! И перешагнуть можно.

Но что случилось? Где Великий поток? Где остров, который нас приютил? По руке ползет какой-то муравей. Ярко блестят на солнце крылышки стрекоз. Где я?

Тут вспомнился мне вчерашний вечер: отсветы пожарища в воде, песчаный остров Великого потока… и луна из-за туч. Луна осветила Думчева… Он спал, а я… я опустил в его полуоткрытый рот пилюлю. Так почему же Думчев стоит теперь предо мной и такого же роста, как я? Значит, пилюля не подействовала? Итак, нам обоим оставаться в Стране Дремучих Трав! Навсегда?! Неужели пилюля оказалась негодной?

Думчев внимательно приглядывался ко мне.

— Вы слышите? — указал он на синеющий лес. — Кто-то явственно зовет нас: рю-рю-рю-рю…

Я вслушивался, вглядывался, я все кругом было так необычно, что я не мог ничего понять.

Рю-рю-рю…

Вспомнил! Ведь это зяблик рюмит перед дождем.

Зяблик! Пение птиц! Я не в Стране Дремучих Трав!

Там я не услышал бы зяблика! Там все шумел и шумел бесконечный лес, там неистовый треск кузнечика оглушил бы меня.

Или все это сон? Или вся Страна Дремучих Трав только приснилась мне?.. Или сейчас мне снится этот зяблик?

Рю-рю-рю, — рюмит зяблик.

Но вот стоит предо мной Сергей Сергеевич… Я не свожу с него глаз. И все думаю: он такого же роста, как я! Так было и вчера. Так было и тогда, когда я впервые увидел его там, у страшного «города» — гнезда ос. Оба мы… одинакового роста! Значит, единственная пилюля не подействовала. И оба остались навсегда в Стране Дремучих Трав?

— Что же, Сергей Сергеевич, надо признаться, что ваши пилюли обратного роста скверно приготовлены. Вот порошок, уменьшающий, рост, — величайшее открытие. А пилюля… просто так… никакая. А я-то надеялся…

— На что вы надеялись?

— Так, ни на что, — сказал я раздумывая. — Впрочем, все понятно: пилюля потеряла свою силу за это время.

— Да, десятки лет!.. Изрядный срок! — сказал Думчев, насмешливо поглядывая на меня.

Странно, почему Думчев говорит «десятки лет», а не тысячелетия, десятки тысяч лет, как раньше?

Уже не шумит Великий поток… Нет острова… Какой-то пустырь… Вон полукруглая стена! Это, верно, халикодома построила свое цементное гнездо. Нет, это развалины большого белого дома с остатками каменной веранды. Кругом все изрыто: ямы, рытвины, щели… Наверное, здесь каликурги прячут парализованных тарантулов… Нет! Это остатки каменоломни.

Я сел рядом с Думчевым на зеленый пригорок у ручья. А ручеек звенел, журчал, навевал дремоту. Я слышал знакомый шелест листьев, долгий, сладостный; вдыхал запах свежескошенного сена.

Покой, тишина и какая-то светлая веселость переполняли меня. Не вернулся ли я в мир своего раннего радостного детства и сирень, стукнув в мое низенькое окошко, заглянула в комнату и разбудила меня? Нет, это не детство!

Но почему ушла и пропала настороженность, жестокая опасливость за каждый свой шаг, жест и за свою судьбу?

Как хорошо! Солнце так жжет и припекает. Но почему же Думчев голый?.. И почему он так пристально смотрит на меня?..

— Сергей Сергеевич, где мы?

Глава 55

ХОРОШО ЗНАКОМЫЙ КОСТЮМ

…Смотрел, и видел и не верил… А. Грибоедов

— Мы находимся… — начал Думчев и замолчал.

— Глядите! Сюда! Вон за кусты глядите! Мы голые, а там…

— Там одежда!

На пне лежал костюм — серый в широкую клетку. Очень знаком мне этот костюм! А вот и вязаный галстук — темно-серый с красным.

Я видел когда-то на каком-то очень знакомом человеке этот костюм. Но на ком? Обувь коричневая. Она растет на моих глазах и кажется похожей на скалу, раздавившую наш плот у потока.

— Это костюм гиганта, — сказал я.

— Да, костюм гиганта! Знаете, в Стране Дремучих Трав я раздобуду вам шелковые брюки из ниток шелкопряда, ватную куртку соткет психея. И мы будем в плащах. Но стойте! Что же это такое? Возможно, я путаю… То я сознаю, что ко мне вернулся мой рост, то теряю это ощущение возврата к жизни людей нормального роста… Не пойму… Ведь были две пилюли…

— Не две пилюли, а одна…

Но Думчев вскочил с пригорка.

— Грохот! Что это за грохот? — Он закрыл ладонями уши.

— Где? Где?

Да, какие-то странные, прерывистые звуки. Они мне знакомы, я их уже слышал когда-то. И я бегу на эти звуки. Вот какой-то навес, покрытый травой. Звуки доносятся оттуда, из-под навеса, из глубины. Я спускаюсь по каменным ступенькам… Площадка. Стол. Два стула. На столе фонарь «летучая мышь». Я остановился. Звонкие, прерывистые звуки все ближе й ближе. Я жду.

И вот из глубины появляется человеческая рука с фонарем, и предо мной предстает знакомая, очень хорошо знакомая фигура женщины в ватнике. И сюда же прыгает собака чепрачной масти, с пушистым-пушистым хвостом…

И тут я сразу все, все вспомнил… все понял…

— Здравствуйте, товарищ Черникова! Я вернулся! — прокричал я с восторгом и радостью.

— Что такое? Голый человек?

Я выскочил из погреба. Вслед мне раздался бешеный лай собаки.

Глава 56

РАЗБОЙ СРЕДИ БЕЛОГО ДНЯ

Кто тонет, тот не боится дождя. Саади

— Думчев! Сергей Сергеевич! Где вы?

Молчание. Лай собаки утих. Но вот кусты всколыхнулись, раздвинулись, и Думчев спросил шопотом:

— Что, уже умолк грохот?

— Лай собаки? Да!

— Нет, не лай, а грохот.

— Это лай собаки! Здесь база Райпищеторга.

— Поймите же меня! Я уверен…

Думчев не договорил — на нас мчалась собака. Я схватил ветку и замахнулся. Собака, поджав хвост, с лаем побежала обратно к своей хозяйке.

— Эта собака показалась мне сначала огромным допотопным животным, — сказал Думчев. — А вы на нее — веткой… И она прочь от вас. Тут только я и поверил, что грохот — не грохот, а лай, и что мы оба… оба вернулись…

— Тише! Слушайте!

Там, у базы Райпищеторга, Черникова громко разговаривала со своей собакой. Мы оба прислушались.

— Ну и работа! Понимаешь, Грубианка? Мне за новой книжкой ордеров в город идти! А приказано: стой здесь и сторожи одежду. А если за овощами приедут? А как же овощи без ордеров, без квитанций отпускать? А потом отвечай, отчитывайся, кому и почем отпускала. Вчера люди пропавшего человека искали? Искали! Рощу прочесывали, в каменоломни спускались. А я им говорю: «Не ищите. Он тут, на этом месте, на моих глазах что-то проглотил… сразу вдруг растаял», пропал… Сама же я об этом в город сообщила». А мне и сказали: «Ну, так сторожи эту одежду. А сюда через день ученая собака прибудет. В Москве про нее известно, Эльфой прозывается. Она одежду понюхает и в этих погребах, каменоломнях, развалинах кого надо отыщет…» Вот тут и стой! За что напасть такая?! Кто же я есть? Заведующая государственной базой Райпищеторга или сторож чужих пиджаков? А тут голые ходят… пугают еще…

Черникова смолкла.

— Гражданка, — крикнул я, — верните мне мою одежду!

— Твоя, что ль?

— Моя! Киньте одежду мне сюда, в кусты. Вы отвернитесь, я сам ее возьму!

— Приказано охранять! Кого надо, того ученая собака Эльфа отыщет.

— Прошу вас, товарищ Черникова…

— Не упрашивай… Приказано ни на шаг от одежды!

— Ну и не надо! Дождусь ученой собаки.

Мы переглянулись с Думчевым и сразу поняли друг друга.

— Идут! Ведут! — крикнул я из кустов.

— Кто? Что? — отозвалась Черникова.

— Собаку ведут! Ученую собаку! Эльфу!

— Где? Где?

— Там! Смотрите! Там они, за поворотом…

Черникова сделала несколько шагов, заслонила рукой глаза, стала всматриваться туда, куда я указал.

Я выскочил из-за кустов, схватил одежду и кинулся обратно. Вслед нам неслось:

— Разбой! Разбой среди белого дня!

Собака Черниковой лаяла.

Но мы уже были в беседке.

Вот… вот он, мой костюм! Но один костюм на двоих?! И мы поделили одежду. Пиджак и брюки — Думчеву. А у меня… у меня был чересчур, «спортивный» вид. Думчев был весел: еще немного — и засмеется. А я смеялся. Хохотал, хохотал до слез!

Рю-рю-рю, — где-то рядом рюмил зяблик.

Мы весело топтали кусты. Испуганный дрозд чокал свое: чок-чок-чок…

И лай собаки и то, как рюмил зяблик и как чокал дрозд, — все это казалось мне трогательным отрывком какой-то мелодии, давным-давно знакомой, родной и близкой.

Глава 57

МЫ ИДЕМ В ГОРОД ЧЕНГСК

Рука друга всегда легка. Поговорка

Странный вид Думчева в чужом, очень широком и большом костюме и мой «спортивный» вид заставили нас пробыть до вечера в беседке и роще. Людей мы здесь не встречали. А когда стемнело, мы вышли на дорогу. Направились в город. Оба мы были голодны.

Думчев шел очень медленно. Иногда он останавливался. Оглядывался. Он вернулся к жизни, но всеми мыслями, чувствами, переживаниями еще не расстался со Страной Дремучих Трав.

Я наконец узнал, как Думчев добыл вторую пилюлю. Он с увлечением рассказывал мне об этом.

В ту памятную ночь на островке Думчев проснулся оттого, что по его ногам журчала вода. Ночь была светла и тиха.

На небе стояла полная луна, и было все ясно видно. Вдруг он заметил, что недалеко от него два скарабея катят свой шар по земле. Не в этот ли шар закатали они утерянную пилюлю?

Не осознав еще, что к нему вернулись масштабы нормального человеческого роста, Думчев стал искать рядом с собой свое старое оружие — жало осы. Он не нашел его и, схватив какую-то щепку, вступил в бой со скарабеями. Сколько тут было напрасной хитрости с его стороны! Чтобы остановить шар, Думчев положил щепку на дороге. И шар остановился. Но скарабеи стали вращать свой шар, как волчок. Щепка увязла в пыли, и шар снова покатился. Думчев новыми хитростями опять заставил шар остановиться. Но как проверить, есть ли в нем пилюля? И вдруг он наступил на шар ногой, совсем случайно, совсем неожиданно. Шар расплющился. Думчев был поражен. Как же так? Шар всегда казался ему огромной круглой горой. Как гладка и ровна была — всегда поверхность шара! Часто он думал: человеку нужен токарный станок, чтоб выточить такой шар. Надо сочетать вращательное движение обрабатываемого предмета и поступательное движение инструмента», снимающего стружку. А скарабей делает свой шар круглым и правильным, даже не сдвигая его с места. Он сидит на верхушке комочка навоза — будущего шара. Здесь, поворачиваясь во все стороны, он отрывает головой от навоза кусочек за кусочком. Захватив эти кусочки, он накладывает их на равные места будущего шара, уминает, прижимает, выравнивает. Шар готов — он круглый и ровный.

Я слушал Думчева и думал. Вот мы уже идем в город! А он? Он все еще видит пред собой обитателей Страны Дремучих Трав с их инстинктивной работой. Возражать ли ему? Нет! Сам он скоро, очень скоро увидит, возьмет в свои руки инструменты, созданные человеком. Какие чудеса творит, какие великолепные вещи создает человек этими инструментами! Думчев сам это поймет. Вспомнит он скарабея. И тогда улыбнется и скажет: «Как я был смешон в своих рассуждениях!»

— Так вот, скарабеи часто катали в Стране Дремучих Трав такой же шар мимо меня, и всегда я бывало отбегал подальше от них. А тут вдруг огромная гора раздавлена моей ногой. Гигантский шар, круглый, ровный и гладкий, лежит расплющенный предо мной… Как это случилось? Почему? Но что там блестит? Знакомый белый блеск. О, это пилюля! Пилюля обратного роста! И у нас — две пилюли!

Но смогу ли я отыскать вас? Как найти человека в траве? Где Великий поток? Где островок, на котором вы остались? Вместо потока — ручеек. И когда после долгих поисков, на рассвете, я нашел в ручейке камень, вокруг которого вода нанесла немного песку, я понял: это островок. На этом островке спало, завернувшись в знакомый мне плащ, крохотное существо. Это были вы. Маленький-маленький человечек. И мне стало понятно, почему так легко и просто я раздавил ногой шар и почему разбежались скарабеи… Бережно, осторожно, боясь раздавить вас, я опустил вам в рот найденную пилюлю.

Так закончил свой рассказ Думчев.

Вечерело. В городе уже зажигались огни.

Гласа 58

У ПОРОГА СТАРОГО ДОМА

О трудном пути правду скажут тебе Лишь те, что изныли в далекой ходьбе Саади

Вечерело. У самого синего моря лежал городок.

Мы медленно шли мимо окон чужих домов. В одних домах зажглись огни, в других еще темно. Окна открыты, слышны обрывки разговоров, всплески смеха. Думчев то и дело останавливался.

Вот за окном склонились над книжкой два вихрастых мальчугана; один из них быстро водит по карте пальцем. Глаза у них горят. Где они путешествуют?

А вот под большим синим абажуром собралась вся семья за вечерним чаем. На высоком стульчике сидит белокурая девочка, размахивает ручками, что-то лопочет, а все кругом смеются.

И кто поверит, если сказать, что рядом лежит страна, где на каждом шагу гибель — хищники, обвалы, потоки, падающие скалы, — Страна Дремучих Трав!

Думчев озирается, вслушивается. Он не идет, а осторожно ступает. Останавливается. И внимательно, долго всматривается. И опять делает шаг, другой. Все кажется ему непонятным. Он не верит, что находится в родном городе.

И когда из раскрытого окна зазвучал передаваемый по радио романс «Для берегов отчизны дальней», доктор Думчев вскинул голову вверх. Точно музыка и слова шли не из окошка, находящегося на уровне его головы, а откуда-то с неба. Он постоял, послушал и, вырвав свою руку из моей, зашагал вперед.

— Куда вы? — догнал я Думчева.

— Он гонится за нами!

— Кто?

— Поющий невидимка.

Я опять взял Думчева под руку.

Это действительно могло показаться ему очень странным: ведь радио вошло в обиход в те годы, когда он жил в Стране Дремучих Трав.

Вслед за нами и рядом с нами шли новые слова романса: «…ис-чез и по-це-луй сви-дань-я…»

Точно одно окно передавало другому предыдущий слог, а следующее окно подхватывало новый слог: «…Но жду е-го, он за то-бой!»

Слова и музыка не отставали от нас. Я подробно и спокойно объяснил Думчеву, что такое радио.

— Да! Да! — сказал он. — Понимаю! Понимаю!

И тут же стал утверждать, что радио существует и в

Стране Дремучих Трав. Он даже привел в пример какую-то породу бабочек, для которой ее усики служат антенной.

Я так и не успел дослушать его: мы дошли до дома, где жила Надежда Александровна Булай.

Здесь некогда жил и он. Вот старое, покосившееся крыльцо. Поблескивала белая эмалированная дощечка. Я поднялся уже по ступенькам на крыльцо и хотел было постучать в дверь. Но не постучал.

— Сергей Сергеевич, что ж вы остановились? Ведь мы пришли!

Но он стоял в нескольких шагах от крыльца и не двигался. Я сбежал с крыльца и взял его за руку:

— Вот мы и пришли!

Думчев молчал. Это длилось несколько минут. Я ждал. Потом он вдруг заговорил сам с собой, совсем так, как в Стране Дремучих Трав:

— Что ж ты медлишь? Ты ведь стоишь у родного крыльца. Смутился? Боишься?.. Возможно…

Бесстрашный путешественник, он не боялся проникнуть в гибельное гнездо ос за клочком бумаги для письма к людям! Отважный охотник, поражающий одним ударом хищного богомола, он стоит здесь, у старого, покосившегося крылечка своего родного дома… и робеет!

Время шло. Наконец Думчев медленно и осторожно поднялся на крыльцо.

И опять я поднял руку, чтоб постучать в дверь.

— Не надо! — схватил меня Думчев за руку. — Обождите… я… я еще не собрался с силами.

Он был в смятении — я это видел, понимал.

Город постепенно затихал. Потухали огни. Хлопали и закрывались окна.

А Думчев точно оправдывался в чем-то предо мной:

— Сейчас… Еще немного — и я осмелюсь…

Было тихо. И мне казалось, что я слышу, как колотится сердце Думчева.

Я ждал.

— Что ж, все равно! Стучите! — сказал Думчев каким-то глухим и далеким голосов.

Глава 59

«ЗАПОЗДАЛЫЙ ЖЕНИХ»

За окном, как тогда, огоньки. Милый друг, мы с тобой старики. Все, что было и бурь и невзгод. Позади. Что ж ты смотришь вперед? Смотришь, точно ты хочешь прочесть Там какую-то новую весть?.. А. Блок

На мой стук открыла дверь Надежда Александровна.

Из-за двери своей комнаты выглядывала соседка со свечой в руке.

— Вот мы и пришли! — произнес я так просто и естественно, точно я по поручению Надежды Александровны сбегал в скверик позвать доктора Думчева пить чай.

Но все молчали.

Надежда Александровна вдруг схватилась руками за край шкафа. С тревогой, испугом и недоумением вглядывалась она в лицо Думчева и шептала: «Нет, нет! Не может быть!»

Я хотел быть непринужденным, засмеяться, сказать что-то, но чувствовал себя связанным, и все слова казались мне фальшивыми.

Всех выручила соседка:

— Самоварчик! Теперь надо самоварчик поставить! Я поставлю свой… Пожалуйста, гости дорогие! Пожалуйста, Сергей Сергеевич! Вы куда пройдете? Не к себе ли в башенку? Туда и самовар подам.

Я был ей благодарен.

А на наше странное одеяние не обратили внимания.

Я успел сказать Надежде Александровне:

— Не спрашивайте ни о чем Сергея Сергеевича! Берегите его. Придет время, и он сам расскажет, где был. Не спрашивайте сейчас его об этом.

Соседка проводила Думчева и меня до дверей лаборатории и при этом приговаривала очень тепло и гостеприимно:

— Самоварчик у меня быстрый! Уголечки лихие, лучинушки сухие! Вмиг закипит! Сейчас подам! Надежда Александровна! Что же вы, соседка? То все ждали, ждали, а теперь чайком угостить не хотите?

Дверь в лабораторию за нами закрылась.

Видно, мои прежние посещения смутили покой обитатели этого дома — все было здесь вымыто, вычищено и прибрано.

Очень осторожно Думчев открыл шкаф, долго смотрел, потом достал свой старый костюм. Я помогал ему одеваться. За все это время он не сказал ни слова. Только присматривался ко всему. Вот он подошел к столу, взял какой-то шприц, посмотрел на него:

— Шершень! Шершень!

В лабораторию тихо вошла Булай. Она переглянулась со мной: почему «шершень»?

Но я догадался: инструмент был с иглой. Как жало.

Соседка подала самовар, стали пить чай. Сахар был кусковой, и Думчеву протянули щипцы. Он взял их в руки:

— Жук рогач!

Откуда-то донесся гудок.

— Чай, пароходом прибыли? — спросила соседка.

— Пароходом? — переспросил Думчев. — Пароход!.. Значит, все еще пар? А личинка стрекозы — ракетный двигатель?

Булай и соседка посмотрели на него с удивлением.

Тут мне вспомнилась запись, сделанная рукой Думчева на одной из карточек в этой лаборатории: «Циолковский… личинки стрекозы…» Вспомнилось замечание Думчева на острове Великого потока, когда я смотрел на плавное движение личинки.

Наконец-то мне стала понятна его мысль, но стала ясна и его большая ошибка.

Вовсе не простым вбиранием и выталкиванием воды, как у личинки стрекозы, обуславливается движение реактивного двигателя. Ракета перемещается в пространстве, выталкивая массу сжатого газа, который выделяется при сгорании топлива внутри нее.

Самовар заглох. Соседка унесла его подогревать.

Думчев оглядел всех и сказал:

— Спасибо за тишину! Они ко мне придут… Не сразу, но они придут… нормальные масштабы!

— Какие масштабы? — спросила Булай.

— Ради бога, не спрашивайте меня ни о чем. Я привыкну… Мне так трудно… не задавайте вопросов. — Доктор Думчев опустил голову.

Наконец он встал и начал ходить по лаборатории. Я внимательно следил за ним и видел, что шаги его становятся все тверже, уверенней и соразмерней с обычным шагом человека.

Он подошел и тронул рукой футляр скрипки. Взял скрипку, прижал к плечу. Но не играл. О чем он думал?

Послышался тихий-тихий поющий голос. Я сразу не догадался, кто это поет.

В дальнем углу, сидя на табуреточке, прижавшись спиной к стене, Надежда Александровна Булай тихо-тихо пела:

…Буря мглою небо кроет.

Вихри снежные крутя…

Она пела так тихо, точно разговаривала сама с собой. Это было не пение, а воспоминание.

Она невеста — большая, коса, соломенная шляпа, широкие поля и синяя лента. Тихий весенний вечер. Цветет сирень. А завтра венчание. Она идет и оглядывается. А из окна этой башенки глядит ей вслед, молодой Думчев, и льется, льется этот любимый мотив…

То как путник запоздалый

К нам в окошко застучит…

Так пела она.

И по мере того как она пела, лицо Думчева прояснялось. Точно в нарушенный строй его переживаний родили какие-то живые поправки, входили, и ставили все на место. Мне казалось, что его сознание, его ощущения приобретали свои прежние, давно забытые нормы.

Нервным жестом он протянул руку и повел смычком по струнам.

Он старательно и настойчиво отбивал такт ногой, следил за пением Булай и весь ушел в этот процесс постижения мелодии.

Эту песню, этот давно знакомый мотив он теперь заново постигал. Вот-вот — и любимая песня поможет ему вернуться к прежней жизни.

А Булай пела все яснее и громче.

Скрипка Думчева вторила ей все точнее.

— Так! Так! Хорошо! — говорила Надежда Александровна, покачивая головой.

Глаза ее смотрели куда-то вдаль, а по щекам текли слезы.

Я отошел к дверям: мне было трудно, очень трудно.

Прижавшись к косяку, соседка неслышно плакала. Тихо и скорбно качая головой, она шептала:

— Запоздалый жених! Запоздалый! Запоздалый!

Глава 60

КОГДА ТРУДНО УЗНАВАТЬ ДАВНО ЗНАКОМЫЕ МЕСТА

Ночь, как ночь, в улица пустынна, Так всегда. А. Блок

Была поздняя ночь, когда я тихо, только кивком головы, простился с Булай и Думчевым.

Я вышел из дома и долго стоял на знакомом крыльце.

Мне нужно вспомнить что-то важное, самое главное… Но что. именно?..

Я хорошо знал дорогу к своей гостинице. Но теперь все кругом мне казалось незнакомым, и я долго приглядывался и соображал, пока уяснил себе, куда нужно идти.

Сделал шаг, другой и остановился.

Глухой шум листвы, свесившейся через забор на улицу, испугал меня. Что это? Вдруг я почувствовал себя в Стране Дремучих Трав. Мне надо кого-то искать, кого-то спасать. Скорей! Скорей! Тревога и беспокойство охватили меня…

Потом опомнился и тихо побрел дальше. Надо мной было. небо, такое глубокое, звездное, спокойное. Глубокая ночь тихого маленького городка. Какая тишина! Но почему, мне кажется, что тишину эту разрывают шумы, звуки, шорохи и звоны? Не потому ли, что настороженность, напряженность и ощущение близкой опасности не оставляют меня? Я опять остановился и, словно для того, чтобы стать невидимым и уберечь себя от беды, прижался к стене на мгновенье. Опомнившись, я пошел дальше, но вдруг снова остановился, охваченный внезапной тревогой. Что будет с Думчевым завтра, когда он выйдет на улицу и весь мир, своеобразный, новый для него мир, глянет ему в глаза?

Ведь вот я всего два дня пробыл в Стране Дремучих

Трав, но не могу привыкнуть к тому, что вернулся. Не могу привыкнуть к тихому городку. И трудно понять, что вот здесь, за окнами, спят крепким, спокойным сном люди.

Что же будет с Думчевым?

Ведь в больнице заботливо и осторожно приучают прозревшего больного к свету, после того как окулист сделал операцию. Как строго выполняется наказ врача! Столько-то дней темная комната, затем столько-то дней полутемная, и только потом разрешается больному посмотреть на окружающий мир, но все еще не на яркое солнце.

Я шел в гостиницу, и так было тихо кругом, так спокойно светили звезды, а где-то совсем рядом так беззаботно пропел петух и так мирно тявкала собака, что тревожная мысль о судьбе Думчева рассеялась.

Помню, что, подходя к гостинице, я был уже спокоен за Думчева. Мне стало только грустно: ведь я уеду — расстанусь с ним.

А в маленьком домике, что рядом с гостиницей, горела настольная лампа. Верно, Надя наконец-то получила настоящее письмо от Павла… Верно, с тихой радостью она читает это письмо… и перечитывает. В который раз!

В гостинице я нашел письмо от Тарасевича. Он писал мне:

«Дорогой друг, я вызван на областную конференцию. Очень сожалею, что вы не застанете меня. Химик Ободов рассказал мне о результатах анализа и о том, что вы от него отправились в город. Но вот уж два дня прошло, а до города вы не дошли. Какая-то женщина по фамилия Черникова из Райпищеторга сообщила в городе, что вы «растаяли и пропали» у нее на глазах. Какая чепуха! Надеюсь, что все вы сами объясните, когда благополучно вернетесь. Но так как вся ваша одежда, по словам Черниковой, почему-то осталась у каменоломни, то я помог в деле организации поисков и уезжаю с большой тревогой за вас. С приветом. Ваш Тарсевич».

Глава 61

СТРОИТСЯ ДОМ

Вьется улица-змея. Дома вдоль змея. Улица — моя. Дома — моя. В. Маяковский

Прошла ночь. Проснувшись довольно поздно, я оглядел светлый номер гостиницы и не сразу почувствовал ту тревогу, которой был вчера охвачен: как Думчев?

Я сейчас же отправился к нему, но на одной из улиц увидел Думчева. Никого не замечая, точно забыв обо всем на свете, стоял он на углу улицы и смотрел на стройку какого-то большого дома.

Поодаль стояли Надежда Александровна и соседка. Они не спускали с Думчева глаз. Соседка знаком пригласила меня подойти к ним. Я узнал, что она утром, совсем рано, услышала, как хлопнула входная дверь, и увидела, как Думчев уходит из дому. Беспокоясь, что Сергей Сергеевич еще и чаю не напился, а надолго ли уходит и когда вернется — неизвестно, она позвала Надежду Александровну. Обе побежали вслед за ним. Все собирались его окликнуть — и все не решались. И вдруг он остановился у этого дома, и вот стоит, стоит» все смотрит и смотрит.

А на что тут глядеть! Разве не видел он, как большой дом строится?

Думчев долго и неподвижно стоял на одном месте.

Потом в каком-то нетерпении, точно негодуя за что-то на самого себя, стал он быстро менять места наблюдения.

Плыла… плыла в ясном утреннем небе стрела крана с бункером, наполненным цементным раствором. Трепетали на легком ветру и то припадали к забору, то рвались вверх к небу огромные красные полотнища со словами: «Досрочно выполним и перевыполним полугодовой план строительства жилых домов!» А из открытого окна в это же небо лилась песня:

…по камушкам… по желтому песочку…

Фраза обрывалась, был слышен только настойчивый аккомпанемент, и снова ария начиналась с самого начала:

…по камушкам… по желтому песочку…

Певица в соседнем доме разучивала арию Наташи из оперы «Русалка», и растекался в свежем воздухе ее высокий голос.

Она смолкала, и тогда становилось слышно, как девушки-маляры, стоя на подоконниках, крася рамы, открывая и закрывая окна, поют что-то свое. Слова песни были грустные, но девушки пели беззаботно и даже с каким-то озорством, так что становилось весело на душе.

А в небе, утреннем, голубом, высоком небе плыла», плыла стрела крана с бункером. Вот и кран двинулся. Он перемещался вдоль стройки. Снизились тросы. Вот они опять уходят в высоту, и стрела кружат, кружит над стройкой. Новой стройкой без лесов.

К одноэтажному дому, около которого стоял Думчев, подошли юноша и две девушки. Не входя в калитку палисадника, перегнувшись через низенький забор, за которым густо разрослись кусты шиповника и роз, юноша позвал:

— Оля! Оля! Скорей! Мы уезжаем на яхте! Как договорились вчера!

— Иду! — ответил чей-то звонкий голос.

Юноша и девушки уселись на скамейку у палисадника.

Думчев подошел совсем близко к ним. Юноша встал и предложил Думчеву сесть. Но Думчев не сел. Он точно изучал их. Как широко и светло улыбаются они! Как весело смеются, продолжая свой разговор!

Хлопнула калитка. Выбежала Оля из палисадника. В белом платье, с ярко-синей косынкой в руке. Она запела:

Споемте ж, друзья,

Ведь завтра в поход…

Все подхватили песню и, взявшись за руки, побежали к морю.

Долго им вслед глядел Думчев.

Пела певица. Пели девушки-маляры. А издалека едва доносилась песня Оли и ее друзей.

А в утреннем небе совсем ажурной стала стрела с бункером. Легко, плавно и весело плыла она в высоком небе над этой стройкой.

Думчев шел домой.

Мы шли за ним. Но он нас не замечал. Он говорил сам с собою:

— Поют! Все поют! Вот ты и удивлен… А дом? Где, куда спрятались каменщики — строители этого дома? Механизмы… Но все поют… Откуда же такая радость? Как же это все понять?..

Так говорил сам с собой Думчев. А где-то далеко певица все пела:

Пробегала… пробегала… быстра… реченька…

Глава 62

Я СНОВА ОТКЛАДЫВАЮ ОТЪЕЗД

Друга прилежно ищи, а найдешь — береги Народная пословица

Думчев заперся в своей лаборатории и не выходил оттуда. Мы решили его не тревожить. Так прошел день.

Я очень устал от всего пережитого. Да и пора, пора было возвращаться в Москву.

— Сергей Сергеевич все говорит о странных вещах, я не пойму его, — жаловалась мне Булай. — Скажите, где был Сергей Сергеевич все годы? Откуда он вернулся?

Но я медлил с ответом. Ведь мне надо, надо теперь же, сегодня или завтра, свершить еще один путь с Думчевым. Пройти с ним по дорогам десятилетий, дорогам, уже пройденным всеми людьми нашей страны. Надо ввести его в нашу жизнь. Надо подобрать для этого правильные слова и все объяснить ему. И он увидит, поймет все, что произошло за эти десятилетия. А тогда пусть Булай узнает о Стране Дремучих Трав. А сейчас всякие разговоры и расспросы его только встревожат.

Под вечер второго дня я постучал в дверь лаборатории Думчева.

Я был чрезвычайно удивлен, увидев на лице Думчева совсем неожиданную улыбку-слегка ироническую, даже по-детски чуть-чуть шаловливую. Она то пряталась в уголках рта, то проявлялась (в блеске глаз. Точно первое знакомство с нашей жизнью осветило его лицо.

— Друг мой! — начал Думчев. — Я увидел, я приметил нечто такое, что сразу и слов не подберешь.

— Вот для этого я и пришел к вам, Сергей Сергеевич! Мне кажется, что я помогу вам понять, почувствовать все, что вы увидите.

— Спасибо за ваше доброе намерение, но я не отстающий ученик в гимназии.

Я понял его: долго, очень долго он жил без людей, привык жить без всякой помощи в Стране Дремучих Трав, привык во всем разбираться сам.

— Вы меня не поняли, Сергей Сергеевич. Перед вами совсем-совсем новая жизнь…

— Вот потому я и хочу без чьей-либо помощи войти в эту жизнь. Сам хочу! Все понять, все почувствовать! Тут моя гордость! Моя честь! — И Думчев круто повернул тему разговора. — Вот смотрите, — указал он на узкие длинные листочки, лежащие стопками полукругом на большом столе. — Я начал записки о моем длительном путешествии по Стране Дремучих Трав. Пусть ученый мир учтет мои наблюдения и последует в науке за моими выводами.

Тут я со всей своей горячностью предложил Думчеву:

— Я сам отвезу в Москву эти записки и сам передам их в редакцию журнала «Наука и техника»!

— Спасибо! Вот за это от всей души спасибо!

В лабораторию тихо вошла Надежда Александровна. Она зажгла лампу, тихо опустила шторы.

Спокойно, не спеша, она поставила на свободный край стола чашки с кофе и небольшое овальное блюдо с блинчиками.

Думчев продолжал говорить о Стране Дремучих Трав, об ее замечательных обитателях, об их удивительных формах. Он предложит такие выводы и такие положения, которые заставят ученых пересмотреть историю техники. Больше того: его выводы и положения предопределят совсем новые пути в развитии изобретательства.

И весь этот вечер и во все последующие дни он говорил только о своем докладе, который должен изумить мир.

— Я вот составляю для журнала из всех этих записей только конспект.

Это слово — «конспект» — звучало у Думчева как-то по-особому выразительно, точно в этом слове был заключен для него глубокий смысл, понятный ему одному.

Какой радостью и воодушевлением горели его глаза!

— Спасибо! От всей души спасибо!

Он много и часто повторял: «Спасибо, спасибо», был как-то смущен и растроган. Он признался, что не знает, как благодарить меня.

Несколько раз я порывался спросить Думчева об удивительном составе порошка и пилюль, так чудесно влияющих на человеческий рост, и о возможности снова приготовить эти составы.

Неужели мир не узнает этой тайны?

Но я не спросил.

«А вдруг мой вопрос растревожит его, и предстанет перед ним тот день его венчания, когда случай и испуг смешали его мысли и изобретение стало бедствием для изобретателя?

Потом! Потом спрошу его об этом. Сейчас некстати».

А Думчев все повторял:

— Скоро, скоро мир узнает о моих открытиях! Вы вернули меня к людям! За это спасибо! Но все величие вашего подвига я чувствую только сейчас, когда вы предлагаете мне свою помощь. Спасибо вам за то, что вы передадите людям мои открытия в Стране Дремучих Трав!

Через несколько дней я получил две копии конспекта Думчева. Копии были аккуратно переписаны острым крупным почерком. По видимому, писала Булай.

И опять Думчев благодарил меня за то, что я принимаю такое большое участие в его «великом деле». Он сказал:

— Один экземпляр конспекта лично для вас.

Глава 63

МОИ ПОМЕТКИ НА ПОЛЯХ ДОКЛАДА ДУМЧЕВА

Что же правде я отвечу? Разве с истиной поспоришь? Еврипид

Какой густой и тенистый городской сад в Ченске! Чуть свернешь с главной аллеи — темно, тихо. Тропинки заросли травой. Сад не огорожен. Но огромная деревянная голубая арка стоит у входа в главную аллею. На арке приветливая надпись: «Добро пожаловать!»

Я пришел в сад, чтобы в тишине прочесть доклад Думчева.

Мне почему-то хотелось читать его не в душном номере гостиницы, а в тиши густого, тенистого сада.

Я дождался утра, взял из библиотеки книги, справочники, словари и пришел сюда, чтоб разобраться.

На большой с покатой спинкой скамейке я разложил книги и приступил было к чтению доклада.

Зеленый кузнечик прыгнул ко мне на ногу, подскочил и исчез в траве. Я улыбнулся своим воспоминаниям.

Где-то совсем рядом перекликались веселые детские голоса:

— Палочка-выручалочка!

— Выручай!

— Нашел! Выходи! Раз! Два! Три!

Но я углубился в доклад, и ко мне уже совсем издалека доносилось:

— На-шел! На-шел!

Тезисы Думчева начинались довольно необычным образом:

«Ученые! Я вижу, как вы читаете конспект моего доклада. Некоторые из вас, дальнозоркие, надели очки, другие- близорукие — сняли очки. А некоторые одну пару очков надели, а другую держат про запас в кармане.

Оставьте свои очки! Идите к любому пруду. Там вы найдете нечто гораздо более совершенное. Поймайте жука вертячку. Да! Да! Я не безумен: жука вертячку. Он живет на границе воздуха и воды, то есть и в воздухе и в воде. Но световые лучи, падающие на глаза жука, находящегося в воздушной среде, преломляются на один лад, а световые лучи, проходящие через воду, преломляются иначе- гораздо слабее. У вертячки каждый глаз разделен пополам. Одна половина лежит выше-она видит в воздухе, а другая — нижняя половина — видит в воде. Фокусные расстояния половинок разные. Когда вертячка скользит по воде, то верхняя половинка наблюдает за тем, что делается в воздухе, нижняя — за тем, что в воде.

Бросьте свои очки! Учитесь у вертячки! Примените этот принцип двухфокусного зрения! Устройте себе стекла двухфокусных очков!»

Здесь я сделал пометку карандашом:

«Поздно! Кассир в Москве, когда выдавал мне железнодорожный билет, посмотрел на меня через свои очки довольно странно. Эта меня заинтересовало. Кассир разъяснил: обычные двухфокусные очка! Их можно заказать в любой аптеке».

Это предложение Думчева устарело. «Что, если… — говорю я себе и боюсь договорить: — что, если все его тезисы устарели?»

«Люди! Вы роете тоннели в горах, пробиваете разные породы земли. Учитесь у жуков, у древоточцев, исследуйте, почему они слышат, где слой дерева тоньше и где толще. Непременно изучите, как он пробивает самое твердое дерево. И вы найдете новые методы проходки под землей».

Я не удержался в записал:

«Совет правильный, но также запоздалый! В энциклопедии сказано., что «Торедо новалис» — корабельный древоточец, похожий на небольшого червя-моллюска — покрыт согнутой пластинкой и легко проходит самое твердое дерево.

Но вряд ли этот древоточец своими движениями подсказал человеку идею изобретения машины для рытья тоннелей».

Думчев говорит:

«Строитель, учись экономно строить у пчелы! Каждая стенка ячейного вместилища используется дважды. Здесь все преимущества постройки вместилищ с шестиугольным сечением. Какая экономия строительного материала и при этом большая прочность! А именно: вес воска (строительного материала сот) в шестьдесят раз меньше заключенного в нем меда».

Я делаю пометку:

«Зачем рекомендовать вниманию архитекторов ячейки с шестиугольным сечением? Фантазия архитектора не нуждается в подсказе пчелы.

Самый плохой архитектор, прежде чем построить дом, создает план этого дома в своей голове. А потом, если нужно, сколько угодно раз он меняет и улучшает этот проект!»

Пчела всегда «строит» инстинктивно. Если проколоть ячейку, мед будет вытекать. Но пчела все будет носить и носить мед в эту дырявую ячейку, отложит сюда яичко и запечатает эту пустую ячейку. Инстинкт! Она ведь прилетала именно столько раз, сколько необходимо для заполнения ячейки.

«…Вес воска в шестьдесят раз меньше заключенного в нем меда». Это примечательно. Но воск как строительный материал для человека?! Довольно странное предложение!

Думчев пишет:

«Человек, ты строишь себе жилища. Но научись защищать свои дома от холода!

Самка богомола, откладывая свои яйца, обволакивает их особой жидкостью, которую беспрерывно выделяет. Эта масса с пузырьками воздуха внутри предохраняет яйца, отложенные самкой богомола, от чрезмерной жары и сильного холода. Исследуйте эту жидкость».

Моя пометка:

«Речь идет о тепловой изоляции. Но ведь воздух как изоляционный материал давно известен. А совсем недавно техника наших дней, учитывая воздух как термоизоляционный материал, создала особый вид пеностекла. Материал этот по своим свойствам превышает даже пробку. Чтобы получить подобную массу, необходимо было найти способ регулировать образование пористой структуры в стекломассе. Секрет заключается в том, чтобы поры с газом распределялись в стекломассе равномерно».

«Незачем в пене богомола искать равномерность распределения. отдельных пор!» подумал я.

Так со смущенной душой читал я доклад Думчева и все отмечал для себя на своем экземпляре. Поздно! Поздно! Все более и более тяжело становилось ка душе у меня: неужели зря прошла вся жизнь Думчева? Что же будет с ним, когда он сам в этом убедится?! Что ответят ему из Москвы? А ведь он из Страны Дремучих Трав бросал вызов современной науке. Он писал: «Вернусь — обогащу мир открытиями».

И вот уже мне трудно дальше читать… Я закрываю глаза.

— Палочка-выручалочка!

— Палочка-выручалочка! — повторяю я вслед за звонкими колокольчиками детских голосков.

А солнце высоко — оно пробивается сквозь зеленую листву, и тени все короче. Уже полдень.

«Палочка-вы-ру-ча-лочка…» звучит то близко, то далеко.

Читать ли дальше? Я медлю. Я чего-то жду.

Глава 64

ПОЗДНО! ПОЗДНО!

Когда бы мог я встретиться с самим Взглянув на боль такую, зарыдал бы сам… Е в р в а и д, Ипполит

Как шумно, как пестро на аллее! Это шум молодых голосов, это платья девушек и рубашки юношей. Идет молодая ватага. Я слышу их говор.

Два знакомых голоса приближаются ко мне. Они где-то на тропинке за этими кустами.

— Последний мяч я взяла у сетки. Он был решающий. Даже ракетка зазвенела!

Звук сломанной ветки. Шуршит трава. Голоса дальше. Потом снова ближе.

— Конечно, получила! Пишу ответ.

Юноша смеется:

— Надя! Мы учимся в одном институте, видим друг друга сто раз в день — и переписка?

— Не смейся! Все же так интересно писать то, о чем не скажешь, и говорить о том, чего не напишешь! И сегодня…

— Сегодня ты отдыхай! Завтра полуфинальная встреча. Ты должна выиграть первенство. Ты ведь лучшая теннисистка!

— Но я напишу коротенькое письмо. Совсем-совсем маленькое… микроскопическое!

— Лишь бы не такое, как то… с выдуманной подписью «Думчев».

Смех. Девушка передразнивает кого-то:

«Обещаю обогатить человечество открытиями!..»

Ушли.

Я стал читать дальше.

Думчев пишет:

«Водяной паук — аргиронета — подсказывает человечеству принцип устройства водолазного колокола.

Но в этом деле есть и другие подсказчики. Отыщите личинку мухи ильницы. У нее учитесь!

Она сама в воде, а хвост ее торчит из воды. Зачем? Чтобы дышать.

Вода поднимается — удлиняется хвост.

«Хвост» этой личинки — две воздушные трубки, два канала, покрытые прозрачной оболочкой. Эти трубки «хвоста» сворачиваются самым неожиданным образом. Здесь есть чему удивиться. И есть чему поучиться. Стройте такие же приборы и опускайтесь на дно морское!»

Моя пометка:

«Замечательно! Поучительно! Но все же поздно!

В книге, которая вышла совсем недавно о глубоководных водолазных спуска, даже прямо сопоставляется скафандр с этой личинкой.

К самым точным техническим терминам прибегает автор, сравнивая личинку и скафандр.

Он говорит о том, что хвост личинки вытягивается над водой, как перископ, и о том, что хвост этой личинки состоит из внешней прозрачной оболочки со «звездообразной втулкой» на конце и двумя воздушными трубками, по которым всасывается воздух.

В этой же книге указывается, что водолазы в скафандре пользуются тем же техническим способом всасывания воздуха, необходимого для дыхания, каким пользуется это насекомое.

Говорится и о том, что трубки хвоста личинки удивительно похожи на водолазные шланги, они не сминаются благодаря спиральной кромке, скрепляющей их цилиндрическую форму».

«Совпадение! — думаю я. — Вряд ли изобретатель скафандра обращался за советом к личинке».

На долгие десятилетия потонул Думчев в Стране Дремучих Трав, потонул в своих наблюдениях. А жизнь шла. Каждый изобретатель, создавая свое изобретение, учитывал поиски других, обменивался опытом с другими людьми, всматривался в современное состояние науки и техники. А Думчев требует: человек, учись у насекомых!

Да! Да! «Учись у паука! — утверждал Думчев. — Учись постройке мостов, учись новому способу изготовления нитей у… паука!»

Я пытался разобраться в этих тезисах Думчева.

«Паук учит строить мост без быков, — пишет Думчев. — Такой мост недорог и прочен. Мост на цепях».

Странное предложение! Ведь люди уже давно строят мосты на цепях. Без подсказа паука.

Правда, в одном справочнике я отыскал заметку, которую легко можно было принять за шутку: что действительно какой-то строитель висячего моста обратил внимание на паутину, протянутую через дорожку сада, по которому он гулял в ясный осенний день. Ему и пришла в голову мысль: не построить ли мост на железных цепях?

Дальше Думчев пишет:

«Еще в семнадцатом веке люди пытались использовать паутину для изготовления тканей. Не в этом, конечно, дело: из паутины одежды не сделаешь. Но заимствуйте у паука самый способ приготовления паутины!»

Дальше Думчев предлагал изобретателю повторить тот самый процесс прядения нити, который я наблюдал, когда попал в паутину.

Я заглянул в энциклопедию и отметил на полях конспекта Думчева: «Запоздалое предложение! В 1890 году уже была пущена фабрика искусственного шелка».

Отмечая это, я заинтересовался технологией самого процесса производства искусственного шелка. И пришел к заключению, что всё же самое сопоставление паука, или живой машины, с вискозной машиной довольно любопытно.

Это я тоже отметил на полях рукописи.

У паука капельки клейкой жидкости, выходя из трубочек на бородавках, застывают в воздухе и превращаются в нить паутины.

Повторяет ли этот процесс прядения паутины изобретатель машины? В машине жидкий раствор выдавливается из тонких капиллярных трубочек — фильер — и сразу в воздухе превращается в шелковые нити.

Я попытался точнее сопоставить эти два процесса а записал:

«Прядильная машина и паук!

У паука — паутинная бородавка. Она когда-то мне представлялась огромным наростом, из которого торчат короткие прядильные трубочки. На концах этих трубочек находятся выводные протоки паутинных выделительных желез.

У машины прядильный раствор, подающийся под давлением в тридцать-сорок атмосфер в трубопровод, выдавливается из фильер — тоненьких трубочек с отверстием от 0,05 до 0,1 миллиметра. Иногда отдельные трубочки заменены одной, на которой надет платиновый колпачок со многими отверстиями (больше пятидесяти).

У паука клейкая масса, выделяемая в виде отдельных ниточек, слипается на воздухе в одну крепкую нить.

У машины выдавленный прядильный раствор затвердевает на воздухе в тонкую нить и наматывается на шпульку (сухой способ).

У паука задняя пара ножек тянет за собой паутину, не давая ей приклеиваться к посторонним предметам.

У машины полученная нить направляется на шпульку особым эмалированным острием.

Соединение нескольких нитей в одну происходит при помощи небольших эмалированных вилок.

Да! Но этот способ производства искусственного шелка устарел. Есть множество технических новшеств. Прядильный раствор после выдавливания проходит через специальную жидкость — восстановительную ванну — и, в дальнейшем затвердевая, наматывается. Таким образом, машина человека давно «перегнала» паука! И все меньше и меньше процесс производства искусственного шелка становится похож на процесс «прядения» паука».

Но почему вдруг стало тихо в саду? Не слышно голосов. Ветер перелистывает книги и справочники.

На небе быстрые дымчатые облака плывут, сливаются. Темная туча уже застилает небо и низко ползет над землей.

Стало холодно и ветрено. Пора уходить.

В номере гостиницы я дочитал конец доклада Думчева.

Здесь Думчев доходит до очень странных положений и утверждений.

История человеческого оружия начинается, по его мнению, в Стране Дремучих Трав. Древний человек заимствовал свое оружие у насекомых.

Чтобы это доказать, Думчев устанавливает, что все виды своего вооружения человек некогда изготовил по двум принципам: по принципу режущей плоскости и по принципу острого клина.

Челюсти насекомых с зазубренными краями (принцип режущей плоскости) подсказали человеку изготовление ножа, меча и сабли.

Думчев описывает борьбу двух рогачей-оленей и говорит: рогач-олень подсказывает человеку создание копья и кинжала (принцип острого клина). Иногда человек совмещает при создании оружия эти два принципа.

Бронзовке, говорит дальше Думчев, не страшны пчелы. Пусть жалят: ее хитиновый покров неуязвим!

Человек это увидел, учел и стал думать, как изготовить щит, предохраняющий от ударов копья. Бронзовка подсказала человеку: создавай себе такую броню, как у меня!

Думчев рассказывает, как насекомое тащит, толкает, передвигает груз, во много раз превышающий вес его тела. Он говорит о том, что паук прыгун мог бы сделать прыжок в двести саженей, если бы, конечно, по своим размерам был равен тигру.

Неужели Думчев серьезно говорит о прыжках… «паука-тигра»? Ведь это идет вразрез с элементарной механикой. Как много Думчев забыл в Стране Дремучих Трав!

Я читаю дальше о выносливости насекомых.

Насекомые могут жить без пищи месяцами, замирать на годы. Паук крестовик ткет свою паутину длиной в семьдесят два метра, не принимая никакой пищи, а если добыча не попадается, он ткет в другом месте новую.

Все эти последние тезисы Думчева я не стал внимательно читать и только просмотрел. Они уже не могла изменить моего мнения.

Все советы и «откровения» Думчева запоздали.

Тезисы заканчивались таким же необычным обращением, как и начинались:

«Ученые! Не на папирусах и не на пергаментах вы сегодня пишете свои труды, а на бумаге из древесной массы.

Так не забывайте: бумажные осы подсказали человечеству, что бумагу можно готовить из дерева, а не из тряпья. И с этого дня великая экономия в расходовании средств на такую бумагу многократно увеличила распространение науки и знаний».

Так заканчивался конспект доклада Думчева.

Глава 65

ОТКУДА ЭТА РАДОСТЬ?

Лет до ста расти нам без старости Год от года расти нашей бодрости. В. Маяковский

«Все верно, но все поздно!» Я написал эти слова на обложке рукописи Думчева.

Горечь! Грусть!

Довольно! Пора уезжать! Я начал укладывать чемодан. Да, конечно, Думчев — бесстрашный путешественник по неизвестной стране, но он опоздал.

В нашей стране так заботливо помогают росту всего хорошего, нового. Но кто даже в нашей стране сможет хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь помочь Думчеву? Да и чем ему помочь? Опоздал!

Да! Надо положить обе рукописи на самое дно чемодана, а то они сомнутся…

Вот уже и вечереет… Не закрылась ли библиотека? Надо сдать книги — я уезжаю. Переложу вещи потом.

Я вышел из гостиницы, а рукописи Думчева оставил на столе в своем номере.

Чуть моросил дождик. Людей на улице не было видно. По небу шли густые серые облака. Было сыро и ветрено.

Что я напишу Думчеву из Москвы?

Сдать его рукопись в редакцию? Но в ней нет открытий. Ах, зачем я, не подумав, только в одном горячем порыве сердца обнадежил, воодушевил Думчева? Зачем вызвался отвезти в журнал его доклад? Думчев мне поверил. Он верит, что изумит мир открытиями. А рукопись из редакции ему вернут. Может быть, напишут: «У вас есть интересные сопоставления форм инстинкта в мире насекомых с техникой, создаваемой умом человека. Вместо того чтоб «открывать давно открытое», напишите занятную книжку для детей».

Я вспомнил рассказ одного писателя о старике с большой седой головой и лицом цвета пергамента. Этот старик когда-то бродил по захолустному городку и десятки лет пытался всем доказать, что он открыл какие-то совсем новые приемы и методы исчислений. Но его никто не слушал. Однажды приезжий студент-математик взял его записи и увидел, что старик «открыл» давным-давно открытую таблицу логарифмов.

Старик не без труда убедился в правильности слов студента. Он поблагодарил его и ушел к себе домой. Но в тот же день его нашли мертвым. Такова история старика.

Было уже совсем темно. Я сдал книги и вышел из библиотеки. Низкие тучи висели на небе. Какими одинокими показались мне огни фонарей на улице!

С каким грустным чувством спускался я с высокого, мокрого и скользкого крыльца библиотеки!

Лишь потом я узнал от Булай, что как раз в это время Думчев спешил ко мне — спешил радостный и счастливый.

От библиотеки до гостиницы всего две улицы и переулок. Но мы разминулись.

Думчев меня не застал в гостинице. И случилось то, чего я сам не ждал и не предполагал.

От Булай я узнал все, что произошло с Думчевым в этот день.

Часа за три до вечера Сергей Сергеевич, сопровождаемый, как обычно, Надеждой Александровной, вышел из дома и вдруг остановился у одного здания. Это была школа. Сюда подъехала грузовая машина. Вся зеленая, с ветками зелени. На крыльцо выбежали ребята с веселыми криками, с шумным смехом.

— За нами приехали! За нами! В лагерь!

И на лице Булай, когда она рассказывала об этом, выразилось крайнее недоумение:

— Почему Сергей Сергеевич остановился? Все смотрит, смотрит и не может насмотреться. Точно никогда не видел, как пионеры уезжают в лагерь.

(Тут надо сказать, что Надежда Александровна Булай так еще и не узнала, откуда прибыл Сергей Сергеевич. Она не хотела тревожить его расспросами. А я так и не успел и не знал, как ей рассказать об этом.)

Сергей Сергеевич увидел, как высокая белокурая девушка спустилась с крыльца и скомандовала:

— Смирно! К выносу знамени приготовсь!

И когда мимо затихших ребят, быстро построившихся в линейку и взметнувших руки в салюте, под звуки двух фанфар и маленького барабана стали проносить знамя, трепещущее красное знамя с золотыми буквами, лицо Сергея Сергеевича изобразило гордость и почти восторг.

Он все вглядывался в глаза ребят, серые, голубые, карие, черные глаза, такие лучистые, бойкие, блестящие. Эти глаза пристально провожали свое пионерское знамя.

Потом знамя погрузили на машину, и сразу все смешалось, зашумело, засмеялось. Ребята, обгоняя и опережая друг друга, кто как мог со всех сторон стали взбираться на машину. Шофер выскочил из кабинки и стал подсаживать младших. Но одна девочка, совсем маленькая, крикнула:

— Я сама! Я сама!

Она быстро, цепко и ловко взобралась на колесо, перегнулась через борт — отлетели в сторону две косички и синенькая в складочку юбочка; девочка прыгнула, села на скамейку рядом с фанфаристом и горделиво посмотрела на ребят.

Тут уж Сергей Сергеевич не выдержал, он сам засмеялся и замахал ребятам.

Машина дала гудок. Ребята запели песню.

Машина скрылась за поворотом.

Потом Думчев пошел домой. Всю дорогу он молчал. На этот раз даже сам с собой не разговаривал, хотя был взволнован.

Ни слова не говоря, он прошел в лабораторию, заперся там.

Потом неожиданно спустился со своей башенки и сказал Надежде Александровне:

— Я должен признаться: главного, самого главного мне самому не понять.

Он был в большом смущении, уселся глубоко в кресло и задумался. И тут Надежда Александровна и соседка — Авдотья Васильевна — стали его осторожно расспрашивать, чего же он, собственно, не понимает.

— Я видел, как дом строится, быстро растет, а людей я почти и не видел. Не удивился. Увидел вместо экипажей и телеги машину. Понял. Не удивился. Но вот… Скажите мне, откуда эти песни? Откуда эта радость?.. И дети и взрослые… и утром и вечером…

— Чему ж тут удивляться? Чего ж тут не понимать, Сергей Сергеевич? — сказала Авдотья Васильевна, всплеснув руками.

За последнее время она уже перестала бояться Надежды Александровны. Больше того: она все время беспокоилась и заботилась о Думчеве и все старалась как могла ради гостя.

— Чему ж тут удивляться, Сергей Сергеевич? — повторила она. — Ведь это советская власть!

И тут только Надежда Александровна узнала, что Сергей Сергеевич пробыл, подобно Робинзону, не встречая все эти долгие годы ни одного человека, в какой-то неведомой стране. Но в какой? Она хотела об этом спросить, но боялась тревожить и беспокоить Думчева.

О, как долго и как много ей придется говорить и рассказывать, пока она поможет Сергею Сергеевичу понять новую жизнь!

Начала она с пионеров, которых он видел в этот день, и перешла к тому, что произошло в нашей стране.

И странная, неожиданная улыбка какой-то особенной, глубокой, сосредоточенной радости преобразила и осветила лицо Сергея Сергеевича. Надежда Александровна посмотрела на него и вдруг узнала и вспомнила эту, улыбку. И вспомнился ей далекий летний полдень.

Как хорошо она помнит этот полдень!

Они сидели тогда у окна и смотрели на широкую степную дорогу. Воздух был зноен и точно остановился. Все живое умолкло, спряталось, притаилось. Из городка не доносилось ни звука. Д степь замерла и молчала под солнцем. Такая тишина в степи бывает тогда, когда долго стоит жаркая и сухая погода.

И вдруг Думчев стал прислушиваться. И улыбнулся вот такой же улыбкой, совсем как сейчас. Булай тихо спросила Сергея Сергеевича, чему он улыбается.

А он ответил:

— Я слышу набат… И я улыбаюсь этому набату.

Она подумала: он шутит! Ни звука кругом! О каком набате говорит Сергей Сергеевич и почему он улыбается?..

И его слова навсегда остались в ее памяти. Думчев. говорил:

— И дни и ночи я жду, все жду, что народ ударит в набат и свергнет царей, и теперь в этой тишине я это ясно себе представил. И вот я слышу, как из грядущего дня сюда плывет, плывет этот набат… Я и песню слышу, совсем веселую… песню освобожденного народа… Хотите, я ее сыграю вам на скрипке?

Об этом вспомнила теперь Булай.

Думчев улыбался сейчас совсем как тогда. И все мягче и светлее становилось его лицо, все радостней шептал он:

— Может ли быть? Может ли быть?..

А когда Булай заговорила о годах войны, губы Думчева дрогнули, подбородок задрожал. Булай рассказала о победе, о восстановлении страны, о восстановлении их города Ченска.

— Знаю! Сам видел! Поют! И все понимаю! Знаю!

И слова эти прозвучали у него так искренне, так страстно и горячо, будто он узнал, признал что-то очень знакомое, близкое и родное, будто он увидел то, с чем давно сжился в своем воображении, с чем сроднился в своих думах, еще тогда, давным-давно. Столько было правдивости в этом его восклицании: «Знаю, знаю!», что Надежда Александровна подумала: уж не подшутил ли Сергей Сергеевич, когда говорил, что жил в какой-то необитаемой стране много-много лет?

Думчев вскочил с кресла и радостный помчался в гостиницу ко мне.

Итак, мы разминулись.

Я шел в это время из библиотеки в гостиницу. Надо взять чемодан и уехать наконец из этого города.

«Не забыть бы переложить вещи в чемодане… рукопись… оба экземпляра… на самое дно…» вспомнил я, уже подходя к гостинице.

Все чаще и сильней дождик. Надвигался с моря туман.

Гостиница. Ключа в шкафчике на обычном месте не видно.

Я распахнул дверь в свой номер, но тут же замер у двери.

Ярко горела лампа. Было тихо. Но где же рукопись Думчева?

На столе ее не было.

Она исчезла, пропала из номера.

Глава 66

ДЕВУШКА, ЧИТАЮЩАЯ КНИГИ

Завертелись в моей голове мозги от фантазий. А. Чехов

— Товарищ! Дежурная по гостинице! Кто был в моем номере?

— В каком номере?

Девушка продолжала читать:

— «О любимая! — вскричал виконт. — Остановись на миг!» Но герцогиня прошептала: «Несчастный, забудь меня навсегда!..»

— Товарищ!

— Сейчас! Только дочитаю: «…Никогда! — горестно ответствовал виконт. — Иссяк родник забвенья! Нет сил забыть…»

Я положил руку на книгу и прикрыл страницу.

— Ах, это вы! — подняла наконец на меня глаза дежурная. — Если бы вы знали, какой это чудесный роман!

— Так кто же был в моем номере?

— Ах, кто был?.. Я дала ключ от номера седьмого тому гражданину из Москвы, Нестерову, он все уезжал, уезжал и так и не уехал. Потом снова сказал: «Я уезжаю», и опять вернулся.

— Вы говорите обо мне?! Я уходил в библиотеку. Ключ сдал вам. Только что вернулся, а ключ в двери торчит. Кому вы давали ключ? Кто вам его не вернул?

— Ах, значит это были не вы!.. «Герцогиня подняла свои дивные голубые очи: «Виконт! В звуках ваших роковых слов…»

— Так вы не знаете, кто был в моем номере?

— Простите! Вспомнила! Такой почтенный человек приходил к вам, — сказала она. — Вот я и дала ему ключ!

Что ж ему, в коридоре ждать? Вежливый такой. Ничего плохого от таких не бывает.

Я вернулся в номер и нашел записку.

«Мой друг!

Знаете ли вы, с какой радостью я шел, почти бежал к вам! Но вот предо мной ваши заметки на полях моего конспекта. Один миг — и я пришел бы в отчаяние, но опомнился. Вы говорите: поздно! А я говорю: нет, не поздно! Поверьте, вы ошиблись: неисчислимы тайны Страны Дремучих Трав! О, как много наука и техника еще почерпнут оттуда! Я сам буду отбирать у обитателей этой страны их тайны. Отбирать их для людей, отбирать на благо науки моей страны.

Ах, молодой человек, вы, ваше поколение, знаете ли вы, какое трудное, какое невыносимое было время тогда, когда я был молодым? Каким одиноким я чувствовал себя!

А потом Страна Дремучих Трав на долгие годы.

Жить мне осталось недолго. Я старик. И одного боюсь: а вдруг опять открою людям как раз то, что они сами уже давно открыли? Что ж! Снова и снова возьмусь за дело. Но время-то зря уйдет! А я старик!

Сейчас мне очень тяжело. Я хочу остаться один. Немного побуду один. Одиночество вернет мне душевное равновесие. Так что мы не скоро увидимся. Да и вам уезжать пора… Прощайте!

А я ведь вас полюбил.

Ваш Сергей Думчев.

Р. 5.

И все же я обогащу человечество открытиями! Потому что я исследовал Страну Дремучих Трав!»

Я пошел, почти побежал к Думчеву. Но была пуста лаборатория. Печка догорала. Около печки валялся обгорелый листок. Это, по видимому, все, что осталось от конспектов Думчева. Надежда Александровна Булай была внизу, в своем зубоврачебном кабинете.

— Сергей Сергеевич взял у меня зонтик и куда-то поспешно ушел. Я думала, что он снова пошел к вам. Ведь в первый раз он вас не застал. Где же он? Где? Такой туман! Такой дождь!

Глава 67

ВСТРЕЧА В ТУМАНЕ

Невольно к этим грустным берегам Меня влечет неведомая сила… Пушкин, Русалка

В эту ночь на море пал туман. Какая темень! Сыро, зябко. Холодно. В седой густой сетке дождя потерялась дорога к поселку научных работников.

Почему я устремился сюда в поисках Думчева? Сам не знаю! Может, потому, что этой дорогой я с Думчевым возвращался в город.

Думчев хочет остаться один? Пусть! Но старый человек, не знающий ни новых улиц этого города, ни дорог к городу, — один в тумане, под дождем…

В беспокойстве, в отчаянии, мучаясь, что я так небрежно отнесся к рукописи Думчева, но все же в надежде, в последней надежде, что он где-то здесь, рядом, в тумане, на этой же дороге, я спешу, ищу, кричу, оглядываясь, зову:

— Думчев! Думчев!

Мой плащ и костюм промокли, ноги в сырой обуви плохо слушались. Струйки воды текли за воротник.

Но я все шел и звал:

— Думчев! Думчев!

— Эй! Кто здесь?

Телега в тумане чуть не наехала на меня. В телеге три человека. Я расспросил и узнал: это был Коля Сенцов, учащийся сельскохозяйственного техникума, и два санитара.

— Не видели вы на этой дороге старого человека?

И вот что рассказал мне Коля:

— Часа два назад я в этом тумане чуть не раздавил человека, вот как вас сейчас.

Стрелка — моя лошадка — сразу остановилась. Человек посторонился. Я достал электрический фонарик и осветил его: старый, невысокого роста, под большим зонтиком. Похож на нашего профессора химии из техникума. Только тот в очках, Я ему говорю:

«Гражданин, садитесь! Подвезу!»

Он сел. Поехали шагом. Совсем недалеко отъехали, и гражданин этот хочет слезть с телеги. Я ему помог. Он слез, оглянулся и говорит:

«Спасибо, молодой человек, я уже приехал»..

«Куда, — думаю, — он приехал?» Ничего не понимаю. Жилья человека не видно. Дождь. Туман непроглядный. Остановил коня. Старик слез. Я вижу: свернул он куда-то в сторону, потом обратно возвращается и опять идет-бредет по дороге. Я еду рядом с ним, но он меня не замечает. Громко сам с собою говорит, потом с дороги опять куда-то уходит. Я жду. Смотрю. Он опять на дорогу выходит.

Думаю: «Как все это понять? Что он там за дорогой ищет в этакую темень и в такой дождь?»

Я снова ему: «Гражданин! Я могу еще подвезти вас!»

Опять поехали вместе.

«Через час в поселке будем, — говорю. — Обогреетесь».

«Мне не туда. Я скоро слезу. Беседку поищу».

«Какую такую беседку среди дождя он ищет?» подумал я, хотел засмеяться, но опомнился.

«Понимаю! Так вы эту беседку здесь ищете, за нашим шоссе?»

«Конечно. Она ведь совсем рядом с нами!»

Говорит он со мной, а сам все в туман всматривается. Тут я понял: больного человека везу. Может быть, профессора какого-то? Хорошенько укрыл ему плечи брезентом, поехали. Профессор долго молчал.

Потом он заговорил, заговорил сам с собою про каких-то удивительных животных из какой-то небывалой страны. И опять замолчал.

Дождик сильнее. Я спрыгнул с воза. Из-под сиденья достал охапку сена, прикрыл ему ноги, а на сено положил мешок, поправил брезент у него на плечах.

«Спасибо, молодой человек! Ваши родители хорошо воспитали вас».

«У меня пет родителей. Они умерли, когда я совсем маленький был».

«Но кто же воспитал вас?»

«Детдом, потом ремесленное училище, а теперь я в техникуме».

«Детдом… техникум… Что такое?.. Ах да… Так, так… понимаю…»

«Надо скорей ехать, — подумал я: — ведь он совсем больной».

Стало совсем темно. Туман — стеной. Дождь все сильнее.

Надо скорей ехать! Спрыгнул с телеги. Чересседельник подтянул. Подпругу и супонь проверил. Чтоб без задержки ехать. Вернулся к телеге: «Надо бы получше брезентом больного укрыть». А его и нет!

Тут я себе приказ даю: «Голову себе, Сенцов, сверни, но больного отыщи и в больницу доставь». Бежит Стрелка рысью. Запасные части трактора бренчат. А я прямо к больнице. Скинул запасные части во дворе. Посадил там на телегу этих двух санитаров — и обратно.

Вот этого профессора мы и ищем. Кругом обшарили. Надо в роще поискать, — заключил свой рассказ Коля Сенцов.

Тумак как будто рассеялся, но дождь то прекращался, то вновь лил.

Скорей бы найти Думчева!

Я послал Колю с санитарами в обход рощи — к знакомым мне каменоломням — и велел им ждать меня там. Они оставили под горой телегу. А я с фонарем в руке побежал к роще.

Но Думчев говорил Сенцову, что он ищет беседку. Да, здесь где-то беседка. В ней мы переодевались. И нам тогда зяблик рюмл свое: рю-рю-рго…

И, может быть, тогда, впопыхах, Думчев не рассмотрел, что в этой беседке и крыша дырявая и скамейки сломаны. И нельзя же искать в такой беседке пристанища для одинокого размышления!

Каштановая аллея. Как она в темноте бесконечна и длинна!

А что, если Думчев заблудился, устал, уснул где-нибудь или упал?

Вот и акация. Она заслоняет вход в беседку. Я резко отстранил ветки, они осыпали меня частым дождем. Мой фонарь осветил калитку на земле, полусгнившие столбы стола и скамеек и висящее гнездо ос. Никого…

Скорее к каменоломням! Может быть, он там?

Какая тишина! Только стучат капли по дырявой крыше беседки. Но что это? Не почудилось ли мне? Какой-то вздох.

Я оглянулся. Свет фонаря упал на столб возле акации. И вдруг… за ним, за этим столбом, Думчев!

— Сергей Сергеевич!

Думчев выглянул из-за столба и тотчас отвернулся от меня.

Я кинулся к нему:

— Сергей Сергеевич!

Схватил его за руку. Зябкая, холодная, ледяная рука. Он весь дрожит. Озноб. Думчев не смотрел на меня. Я окликнул Колю Сенцова и санитаров. Они подбежали к нам. Санитар быстро снял из-под своего плаща ватник и надел на Думчева. Другой набросил на его плечи свой брезентовый плащ. Думчев молча всему подчинялся. Коля взял его под руку. Мы пошли. Санитары освещали фонарем дорогу. Иногда свет фонаря падал на Думчева: лицо усталое, бледное, но глаза строго и пристально смотрели мимо нас куда-то вдаль. Все молчали; Так дошли до дороги, где стояла лошадь, привязанная к придорожному дереву.

— В больницу? — сказал Коля Сенцов.

Я нагнулся к Сенцову:

— Сергею Сергеевичу будет лучше дома, в городе. Телега тронулась. Было совсем черно. Дождик, теперь уже вялый и долгий, шумел в листве придорожных деревьев. Все молчали. А телега спокойно и медленно катилась по дороге в город.

Тлава 68

ПЛОЩАДКА ЦВЕТОВ

В день проходящий пропускать столетие в фантазии… В. Маяковский

Шумит полуденным шумом Москва. Беспрерывно мчатся машины, огибая площадку у метро «Дворец Советов», мчатся вверх к Арбату. Гудки машин, звонки трамваев висят в воздухе. Всего миг-другой — иссякают. И, как бы догоняя, разыскивая эти растаявшие звуки, тут же возникают новые гудки и звонки, возникают настойчиво и непрерывно, чтоб усилить этот гул и так же раствориться в нем.

Шумит Москва. Машины мчатся к Арбату. У станции метро «Дворец Советов» людно. В институт на Метростроевскую и к трамваям спешат, выбегая из метро, студенты и студентки. А сюда же идут им навстречу люди, идут, ступая медленно и увесисто или проворно и быстро, чтобы спуститься в метро и через несколько минут уже быть в магазинах на Петровке, стать со второй сменой за рабочий станок, сесть за рабочий стол где-то в Сокольниках или на Красносельской.

Тысячи и тысячи шагов! Все слилось в один долгий многообразный гул столицы.

Вот уж два дня, как я в Москве. И сразу же здесь после поезда работа, заботы, встречи, дела, звонки по телефону, — все точно слилось с этим шумом и гулом. И гул этот отодвинул от меня далеко все то, что было несколько дней назад.

Как давно это было! Да и было ли это?..

Телега в тумане… Коля Сенцов и санитары… темная гладь шоссе… полуразрушенная беседка… А в ней Думчев. Один под дождем. Потом опять грохот телеги по шоссе… Мы тогда же ночью сдали Думчева на попечение Надежды Александровны. А рано утром я узнал от нее, что Сергей Сергеевич лишь слегка простудился. Он просил только об одном: никого к нему в лабораторию не пускать.

Я сразу же простился с Булай. Она записала мой московский адрес.

Потом я зашел к Тарасевичу. Он еще не вернулся с областной конференции. Я оставил у него свой адрес и в тот же вечер сел в поезд на Москву.

Как весело, громко и ярко здесь, у метро! Полукольцом стоят продавцы цветов.

Под августовским еще жарким солнцем горят огненно-красные настурции в низеньких глиняных кувшинах. К жердочкам, прибитым к столам, привязаны готовые букеты цветов, обрамленные обязательным узорчатым папоротником. Из каждого букета смотрят и гордятся своими пунцовыми, малиновыми и оранжевыми окрасками георгины. Безмятежно стоят в ведрах астры, холодные и гордые. Но пытаются спрятаться в букете и стать незаметными беленькие шарики жемчужин. Напрасно. Они видны и придают ласковость и скромную, прелесть букету.

Цветы августа! Как ваша окраска ярка, сильна и разнообразна! Но скоро осень. Дождь… Желтое увядание…

И вот тут, в эту минуту, на этой площадке, у этих корзин с цветами, я вдруг вспомнил живой огонь тех, иных красок, живущих, как музыка, своей все новой и новой жизнью.

Страна Дремучих Трав!.. Я стоял там, ждал. Вот-вот раскроются ворота в заборе из надкрыльев медного жука! А предо мной — не забор, а гигантский театральный занавес, горящий, блещущий совсем незнакомыми мне красками.

Да! Какая же тайна скрыта в силе, яркости, причудливости и разнообразии тех красок?

И почему же Думчев говорил, что эти краски вечны и не померкнут? Никогда! Что это, чудачество? Бред?

А что, если… что, если здесь скрывается какое-то открытие? Ведь может быть… может быть… Как знать.

Кто разъяснит? Кого спросить?..

А не обратиться ли мне к Калганову? Он физик. Проблемы света, цвета и красок — его область. О нем я часто читал в наших газетах.

Да! Сегодня же, сегодня же, если успею, пойду в институт к Калганову. После репетиции. Успею ли?

На репетиции в темном зрительном зале, за режиссерским столиком, над которым торит одинокая лампа под темным абажуром, в спокойной, чуть-чуть жесткой тишине, слегка нарушаемой репликами актеров на сцене, тут, на этой репетиции, глядя, как осветители подбирали цвет софитов и освещали декорации, я снова вспомнил Думчева: «Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на фанере и картоне, когда в музыке звучит живая природа весны!»

Как же понять Думчева?

Репетиция кончилась в четыре часа дня. Успею! Да! Да, успею зайти к Калганову!

Глава 69

В КАБИНЕТЕ УЧЕНОГО

Наши московские крестьяне, как свидетельствуют судебные хроники, в одном сложном вопросе опередили науку. Непосредственным наблюдением они самостоятельно и задолго до науки открыли факт перехода ржавчины с барбариса на злаки. К. А. Тимирязев

Еще кипел московский день, а я уже был в кабинете физика Дмитрия Дмитриевича Калганова. Он попросил меня подождать, пока закончит беседу со своими сотрудниками. Разговор их был для меня непонятен — он касался какой-то сложной физической проблемы.

Лицо физика мне чем-то напоминало знаменитый портрет Ермолова, неустрашимого героя сражений с Наполеоном.

Но физик Калганов — не воин, а ученый и живет не в девятнадцатом веке, а в наши дни. Он не воин! Но этот жест, четкий и повелительный, эти движения без всякого оттенка суеты… Какой львиный поворот головы! Черты лица крупные, резкие, почти могучие. Голос раскатистый…

Ведь это он, физик Калганов, сразу угадав значение радиолокации, громил с нашими артиллеристами фашистских летчиков.

Он с нашими саперами наводил через Ладожское озеро «дорогу жизни».

Ученый-воин!

Я смотрел и думал: да, такой человек наведет порядок в круговороте научных проблем, проектов, замыслов и предложений — наведет добротный хозяйский порядок на своем ученом дворе.

— Хотите — верьте, хотите — нет, и посчитайте все это фантастической повестью… — так начал я свой рассказ о Думчеве, когда Калганов усадил меня в кресло рядом с собой.

Сначала он слушал меня с каким-то свирепым добродушием. Но когда я заговорил о ярмарке, где давным-давно Думчев показал свой первый полет, а предприимчивый купец за показ смертельного номера считал пятачки, глаза Калганова заблестели, он резко отвернулся от меня и стал было рассматривать что-то в вечернем окне, но затем вдруг ударил кулаком по столу.

— Проклятое время! — заговорил Калганов. — Сколько уничтоженных, задавленных народных талантов! Это время загнало Циолковского делать свои вычисления на чердак, втиснуло Мичурина на полнадела земли. А такие, как Думчев, остались осмеянными и стали чудаками…

Калганов умолк.

Я продолжал говорить.

Когда я начал рассказывать о том, как Думчев, которого я отыскал в Стране Дремучих Трав, упорно предлагал учиться технике у насекомых, Калганов в нетерпении встал с кресла.

— Вот как! Вот как! — повторял он.

— Вы удивляетесь? — спросил я его.

— Нет, жалею! Чему тут удивляться? Вне общества, вне коллектива, человек в одиночку, чего доброго, додумается до того, что действительно начнет… подражать природе. И начнет такой подражатель строить для себя водолазный колокол из паутины! Да, из паутины! Совсем так, как водяной паук. «И ни к чему мне, — окажет такой одиночка, — кораблестроительные заводы — я сам вместо завода корабли построю и в море спущу! Пусть плывет!» Вот что значит подражание природе!

«Надо скорее спросить Калганова о главном», сказал я себе. И стал рассказывать о том, как Думчев в Стране Дремучих Трав привел меня к своему дому, а я остановился, изумленный красками его забора. Забор был составлен или сложен из крыльев обычных бабочек.

И этот забор переливался и горел красками необычайной яркости и красоты, а Думчев мне сказал, что это сделано из прозрачных крыльев.

— Скажите же, как понять Думчева? Ведь то, что прозрачно, то и бесцветно. Какие же тут краски? Как понять? Ведь это вздор!

— Нет, не вздор, а верное наблюдение, — сказал спокойно Калганов.

— Верное наблюдение? И Думчев не ошибся? Разве прозрачное, бесцветное может быть или стать красочным?

— Для того чтобы вы поняли меня, почему прозрачные, бесцветные крылышки бабочек переливаются яркими цветами, я начну, конечно, с самого простого. С того, что такое свет и цвет.

Любое тело излучает в пространство энергию в виде электромагнитных волн, длина которых меняется в зависимости от температуры: тела: от десятков микрон до миллионных долей микрона.

В зависимости от частоты, колебаний различаются следующие волны: электрические, инфракрасные, световые, ультрафиолетовые и рентгеновские. Наш глаз- может ощущать только световые волны. Ньютон показал, что видимый вами белый свет есть совокупность цветных лучей.

Вы, конечно, знаете, как был разложен луч света.

Ньютон поставил призму на стол. Солнечный луч ударил в призму и преломился на семь цветов радуги: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Между семью цветами нет резкой границы: есть взаимные переходы от одного цвета в другой. Например, между желтым и зеленым различают еще цвет лиственной зелени, между зеленым и голубым — цвет морской зелени.

Разному числу колебаний световых волн соответствуют свои цветовые тона.

Как известно, предметы не имеют собственного цвета. Они обладают способностью отражать, преломлять или поглощать лучи.

Что такое цвет черного предмета? Все световые лучи, падающие на этот предмет, поглощены, и поверхность предмета не отразила никаких лучей.

Что такое синий цвет? Синяя краска. Поверхность предмета поглотила все цвета спектра, а синий цвет — отразила. И мы видим предмет синим.

Так физика объясняет природу света и цвета.

Тончайшая, прозрачная и совсем невидимая чешуя, покрывающая крылья бабочек, — словно набор прозрачных пластинок, по особому, своеобразно пропускающих свет. Толщина этих пластинок, или чешуек, различна и лежит в пределах световых волн разной длины. Та или иная пластинка окрасится в тот цвет, длина волны которого будет соответствовать ее толщине.

Вот перед вами пример, который ясно показывает, как изменяется окраска в зависимости от толщины пленки: мыльный пузырь. Как часто дети очарованы прихотливой сменой окраски мыльного пузыря! Эта смена, эта игра красок кажется случайной, неожиданной. Но здесь в чередовании цветов есть строгая закономерность. Когда мыльный пузырь начинают надувать и пленка его еще толста, — он красный. В этот момент толщина стенок мыльного пузыря соответствует наиболее длинной световой волне, а именно — красной. Затем наступает чередование других цветов.

Но вовсе не у всех бабочек такая окраска. Есть бабочки с окраской пигментной, и эта окраска выцветает, выгорает. Есть даже группа бабочек с такими крылышками, в которых сочетается пигментная окраска с прозрачностью отдельных пластинок.

Но Думчев выбрал те крылышки бабочек, где луч света, один только луч света, создает чарующую окраску. Обратил ваше внимание на ту бабочку, в крылышках которой отсутствует пигмент — красящее вещество в виде крупинок. Крылышки ее сами по себе как бы прозрачны.

— Так что же! Так что же! — вскричал я с волнением и радостью. — Теперь я и сам понимаю, сам вижу: это наблюдение Думчева верное. Но тогда… тогда выходит, что Думчев прав в главном. Он говорил, что такие краски — вечные и никогда не выцветают.

— Да, да! — с живостью отозвался Калганов. — Думчев говорил о вечности красок? Замечательное наблюдение!

— Значит, Думчев не ошибся? Я уже теперь понимаю-луч света всегда струится над землей и, проходя через крылышки бабочки, зажигает чарующие краски. Так Думчев не ошибся? Сегодня же напишу, обрадую его! Здесь решается судьба человека, здесь участь человека.

Калганов возразил:

— Не увлекайтесь! Конечно, луч света всегда над землей струится. Но бабочка живет дни, недели, а чешуйки их крылышек бесконечно хрупки.

— Да!.. Какая уж тут вечность! — сказал я с огорчением.

— И все же здесь подсказ, великое наблюдение. Краски… краски… из луча света, проходящего через тончайшие, прозрачные чешуйки… Никогда еще человек не применял такие краски. Я учту наблюдение Думчева. Хрупкие крылья бабочек!.. А мой институт поищет состав покрепче, чем чешуйки. Приходите к нам через неделю. А сейчас… сейчас еще не знаю. Испытаю. Я уже сказал: Думчев как подражатель смешон, но как наблюдатель… Знаете ли вы, что такое наблюдение, острое, меткое, верное, сделанное во время наблюдение? Три слова выбиты на фронтоне биологической станции в Колтушах. И слова эти: «Наблюдательность, наблюдательность, наблюдательность». Это любимый девиз нашего великого Ивана Петровича Павлова. Вот что значит наблюдение!.. Так что… Да, да, я испытаю! Проверю! И тогда скажу. Прежде всего эксперимент! Приходите же через неделю!

С каким нетерпением я ждал новой встречи с физиком!

«Так, может быть… может быть, Думчев и не опоздал?»

Глава 70

НОЧЬЮ НА ВОЛХОНКЕ

Эх, кабы на цветы да не морозы! Народная песня

Часы на кремлевской башне уж пробили полночь. А у станции метро «Дворец Советов» все еще стоит корзина с цветами. Около нее продавец.

Теперь ночь. И скоро до утра утихнет Москва, успокоится совсем не надолго в прохладной и по-летнему неглубокой тишине. Тишина эта уже давно пробиралась в город, но шла запинаясь, ее пугали тысячи восклицаний, окриков, возгласов, пугали смех, шутка, песня… А грохот улиц и площадей заставлял ее останавливаться. И все жз тишина пробралась. Просочилась. Пришла.

Ночь.

Над входом в метро все ярче горит остроконечная буква «М». Сейчас там, внизу, прибывают последние поезда. И теперь, поздней ночью, как и утром, как и днем, их встречает колоннада мощных многогранных мраморных стеблей. Из каждого стебля вырывается цветок, могучий цветок. Он тянется вверх и, подсвечиваемый скрытым, мягким светом, вдруг растекается по потолку в узоре великолепной пятиконечной звезды.

И вся колоннада этих цветов говорит неслышным языком о величии, простоте и благородстве. Станция эта — «Дворец Советов». И станция эта прекрасна.

За аркой, между входом и выходом в метро, чернеет тенистый, густой Гоголевский бульвар. Киоск с водой ярко освещен, но уже закрыт. Все торопливей и слышней шаги прохожих, перебегающих площадку: не опоздать бы на последний поезд метро!

Вот из метро выбежал юноша. Посмотрел кругом. Подошел к корзине с цветами. Он в очках и с книгой подмышкой. Покупает букет. Он нетерпеливо смотрит то на часы, что висят на углу улицы, то на дверь метро, которая скоро закроется. Ждет кого-то? Он опустил руку, и букет касается земли. Все чаще юноша поглядывает на часы. И вдруг он мчится со своим букетом к метро и скрывается за дверью, которую начинают запирать. Площадка опустела. Дверь в метро закрылась. Продавец складывает в корзину цветы. Уходит.

Кругом все тихо. Я медлю, не ухожу. Я думаю о том, что завтра снова пойду к физику Калганову. Какой же он даст мне ответ? Вот приду: «…Помните, тайна вечных красок Думчева…»

Но что, если он насмешливо улыбнется: не вышло! Как же тогда с Думчевым?

Мягко и спокойно освещают площадку молочные шары фонарей.

И в эти минуты здесь, на площадке у станции метро, у фонаря, к которому я прислонился. — в эти минуты возникает предо мной грозная, дикая Страна Дремучих Трав: возникает могучий, то нарастающий, то затихающий, но бесконечный, беспрерывный шум трав, колеблемых ветром. А Думчев? Он был один! Один среди живых машин, слепых и многоглазых, уродливых и ядовитых! Каждый шаг грозил гибелью! Но он человек, я его гордый разум победил.

Но пора домой. Уже поздно.

Вот и Волхонка. Недвижно лежит на асфальте узорная тень решетки большого двора института Академии наук. На небе полная луна. И при этой луне белые колонны Музея искусств стали такими, точно кто-то подсинил их белизну. Стеклянная, прозрачная крыша музея чернеет. А цветы табака на дорожке к главному входу стали ночью вдруг резко-белыми, раскрылись.

Тихо и лунно на Волхонке. Легкий ветерок приносит волны запаха табака. Легла, и протянулась по асфальту тротуара тень одинокой липы. Чуть дрожит листва. И в ночной светотени так легки, зыбки, так шатки и едва-едва изменчивы тени этой листвы, что останавливаешься, как же ступить ногой на этот чуть-чуть дремлющий узор!

Все тихо. Плывет ночь над Москвой…

Вот а дверь моей квартиры. В. почтовом ящике письмо. А вот и газета… одна… другая…

Потом звонок по телефону, совсем ненужный. Еще звонок — тот, который давно ждешь!

Но кто это тихо скребет стекло открытого окна? Это, видно, соседский кот; он весь черный, с крошечным белым «галстуком». У соседей окна закрыты. И он осторожно по карнизу пробрался ко мне: Рама открытого окна мешает ему войти ко мне. Я ему помогаю:

— Входите, гость, входите! Небо уже потемнело, и будет дождь — вы можете промочить лапки. Входите, гость!

Кот устраивается спокойно и неторопливо на столе около стакана с васильками.

«Вы, васильки, были днем синие, а стали теперь, при лампе, совсем лиловыми. О, вы уже совсем поседели! Не все!. Не все! Только те, что отцветают. Вот я вас отодвину, а то кот так развалился, что столкнет со стола стакан».

Я все смотрю на эти седые васильки и беспокойное, тоскливое чувство овладевает мной: «Что скажет завтра физик о вечности красок? Что напишу я Думчеву?»

А в открытое окно потянуло с Москвы-реки свежестью. На дворе совсем темно. Небо в тучах, и стучит по подоконнику мелкий дождик.

Скоро осень.

Глава 71

НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

…Из наблюдений устанавливать теорию, через теорию исправлять наблюдение. М. Ломоносов

В очень поздний час я шел домой от физика Калганова. Как тихи эти старинные переулки Москвы! Как мирно горят лампочки у ворот, освещая из-под жестяного козырька номер дома и спокойный полукруг букв — название переулка!

Люди давно спят. Окна домов и домиков темны.

Как часто в этих переулках в такой глухой час у меня становилось смутно на душе от черных, пустых окон! Но сейчас мне кажется, что эти окна радостно я приветливо встречают меня скользящим отсветом фонарей по своим черным стеклам. Радостную весть несу я с собой для Думчева.

Калганов с кем-то говорил по телефону, когда я вошел в его кабинет. На минуту он прервал разговор, поздоровался со мной и сказал:

— Мой разговор по телефону как раз касается вас. Слушайте!

И Калганов снова продолжал с кем-то говорить:

— Что? Нет! Нет! Это не дневной свет. Не лампы дневного света, которые освещают подземный вестибюль метро на улице Кирова. Здесь краски… Что? Вы слышали? Даже видели, как стена и платье светятся красками в темноте… Но это вовсе не то. Стена, стул, платье стали испускать свет, потому что к их окраске подмешали соли кадмия и цинка и облучили ультрафиолетовыми лучами. Это люминесценция. А я говорю совсем о другом… Как меня понять?.. А вот как.

Гонялись ли вы когда-нибудь за бабочками? Пускали вы мыльные пузыри? Так вспомните очаровательное и закономерное чередование цветов в мыльном пузыре. Но пленка мыльного пузыря мгновенно лопается. А чешуйки бабочки?.. К ним лучше и не притрагивайся, так они хрупки! Но представьте себе сверхпрочную пленку мыльного пузыря или сверхпрочные чешуйки на крыльях бабочки. Но только сверхпрочные. Такой сверхпрочный прозрачный состав я пытаюсь получить из особой пластмассы… Что? Думаете, не добьюсь?.. Все это лопнет, как мыльный пузырь на соломинке у ребенка? — Калганов раскатисто рассмеялся. — Вы забыли? Я физик. Верю только в эксперимент. Найду. Испытаю. Проверю. Найду! Вам покажу. Что? Ведь и конструктор самолета не снабжает свой аппарат перьями птиц, за полетом которых человек так мечтательно когда-то следил. О, дошло! Вы спрашиваете, для чего все это? Это совсем новый, совсем необычный материал для облицовки зданий. Что?.. Мечта?.. Попытаюсь, чтоб мечта стала былью!

Калганов попрощался с кем-то по телефону и обратился ко мне:

— В моей лаборатории уникальной техники я ищу и, может быть, найду такой состав. Толщину его будут измерять десятыми долями микрона. Чешуйки бабочек… мыльные пленки!.. Здесь в лаборатории, в мире высоких точностей, я отыщу и установлю новый сверхпрозрачный и сверхпрочный состав. И состав этот пойдет на изготовление стандартов великого множества пластинок разной достаточно малой толщины. И физик объединится с художником и архитектором. И тогда предметы обихода, жилища, здания заиграют пред каждым из нас всеми цветами радуги.

«Так Думчев в чем-то прав! Так Думчев действительно что-то подсказал нашей науке! И не во всем опоздал!» чуть не вскрикнул я.

В дверь кабинета постучали. Вошел ассистент Калганова, высокий, бледный, очень неторопливый человек, посмотрел на меня спокойным, долгим взглядом серых глаз, поклонился и не спеша уселся на край большого кожаного дивана.

Калганов и ассистент заговорили о своих экспериментах над этим сверхпрочным облицовочным материалом. А я все думал о том, как обрадую Думчева. Нет! Не в письме об этом писать!

Завтра же на самолете я вылетаю на один день в Ченск, к Думчеву.

Калганов и ассистент продолжали свой разговор. А я уже переживал свою будущую встречу с Думчевым. И только отдельные слова их разговора долетали до меня: электролиз… покрытие электролизом… окислы на поверхности металлов… цвета побежалости… покрытие лаком…

Ассистент ушел.

Калганов сказал:

— Я написал письмо Думчеву: я поздравляю и благодарю его в этом письме.

— Дайте мне это письмо. Завтра утром я вылетаю на один день в Ченск, к Думчеву.

— Вот и вы теперь знаете, как и чем поздравить и обрадовать Думчева! Счастливого пути! — Калганов вдруг громко рассмеялся: — А Страну Дремучих Трав вы придумали так… для занимательности… Сознайтесь! А ваш Думчев просто энтомолог. Наблюдатель природы.

Я не сразу ответил:

— Дмитрий Дмитриевич! Иногда я вдруг сам себя спрашиваю словами поэта:

Былое! Было ль ты когда!

Уже поздно. Я стал прощаться. Калганов вышел из кабинета.

— Я провожу вас, — сказал он мне.

Мы пошли по тихим, слабо освещенным ночным коридорам института. Старик-швейцар отложил в сторону газету, встал, поклонился и распахнул перед нами дверь. Калганов вышел со мной из института. Он спустился на несколько ступеней и остановился. С деревьев в скверике стекали редкие капли дождя. С широкой московской улицы уже не долетал голос человека. Не слышно было и гудков машин.

Я молча протянул руку Калганову, чтобы попрощаться и уйти. Но он задержал мою руку в своей широкой теплой ладони.

— О чем вы думаете, Дмитрий Дмитриевич? — спросил я его тихо.

Он вздрогнул, точно опомнился, и сказал:

— Мечтаю… Только мечтаю… Больше ничего!

И, все еще держа мою руку в своей, он заговорил-

— Я вижу Москву будущего — с ее симфонией красок, зажженных лучом света. Когда-нибудь под самый вечер рабочие закончат облицовку зданий Москвы невиданным доселе облицовочным материалом.

И вот упал первый луч света! И сразу заиграли, «зазвучали» краски Москвы. Они переливаются, ослабевают, почти иссякают, тают — как звуки, как музыка. И вновь разгораются. Симфония красок — она зазвучала, загорелась, заиграла от луча света! Москва — город Солнца!

Знаете ли вы, что композитора Скрябина называли чудаком, когда он говорил: «Ведь каждому звуку соответствует цвет. Звуки светятся цветами… бемольные тональности имеют свой металлический блеск, а диэзные — яркие, насыщенные по цвету и без такого блеска…»

Скрябин хотел, чтобы исполнение его симфонии сопровождалось световой симфонией.

Что ж! Световая симфония так же возможна, как и звуковая. Но оркеструет эту симфонию — симфонию красок — физик-композитор. Он напишет эту партитуру.

И это действительно будет солнечная симфония! Симфония города Солнца!

И каждая улица Москвы предстанет перед нами в своем неповторимом ансамбле красок. А стены каждого дома в Москве расцветут радостным многоцветным ковром. Эти краски вечные! Навсегда! Потому что всегда над землей текут потоки света.

И в ответ на симфонию Москвы зазвучат под этими же лучами солнца световые симфонии в столицах братских республик.

И музыка эта, световая музыка, созданная лучом солнца, музыка, управляемая нашими физиками, будет звучать, пока светит во вселенной солнце, пока струится световая волна!

Глава 72

ДОКЛАД НЕ СОСТОЯЛСЯ

Коль ценность ты, но кроешься во мгле Таких сокровищ много на земле. Низами

Дождь стучит по крыше больницы. Иногда громыхает на крыше лист кровельного железа, соскочивший, видно, со своих ржавых гвоздей. Налетает ветер. Чуть-чуть дребезжат стекла.

В палате у больного горит лампочка под синим абажуром.

Сергей Сергеевич болен. Думчев болен. Неужели я так и не обрадую Думчева? Не расскажу ему об его открытии?

Из Москвы я вылетел на самолете в Ченск; с аэродрома в Ченске поспешил прямо к дому Булай. С радостным, светлым чувством я вошел в хорошо знакомый мне дом. И только тут узнал от Булай о том, что произошло.

В поселке научных работников должен был состояться доклад Думчева. Это предложил, потребовал сам Думчев. Он назвал тему: «Великие изобретения будущего». Он же сам назначил день доклада.

С изнуренным лицом, в каком-то непрерывном страстном порыве вглядывался Думчев воспаленными от бессонницы глазами в страницы книг. Кидался от книги к книге. Он точно сразу хотел войти во все двери всех наук!

— Сергей Сергеевич! Не отложить ли доклад? — спрашивала тихо Надежда Александровна.

— Нет! Доклад назначен. Сообщение будет сделано в объявленный день, — отвечал Думчев.

Видно, до крайности он сосредоточился в эти дни и бросил все душевные силы на это дело.

И настал день. Еще вечером накануне Надежда Александровна и соседка тщательно гладили и приводили в порядок костюм Сергея Сергеевича.

День был тихий, погожий. Думчев спустился с башенки-лаборатории. В своем кабинете его ждала Надежда Александровна. Она должна была его сопровождать.

И вот перед самым уходом Думчев увидел на зубоврачебном столике Надежды Александровны кусочек воска. Простой кусочек воска!

— Воск! — воскликнул Думчев. — Вот он! Тот самый удивительный- материал! Пчелы его создают в своем организме. А люди… люди… химики так и не создали еще заменителей воска… С этого я и начну свое сообщение.

— Позвольте, Сергей Сергеевич, — возразила Надежда Александровна, — при чем тут заменители? Вот я, зубной врач, накладывая воск на пломбу, предохраняю свежую, неокрепшую пломбу от вредного действия слюны. Значит, пчела и сослужила мне службу. Зачем же химикам искать заменителей воска? Что в природе хорошо, то человек, как хозяин, для себя использует.

— Пусть так! Пусть так! — сразу вспыхнул Думчев. — Я сегодня же на докладе укажу неожиданное применение воска! И так и объявлю: это первый урок Страны Дремучих Трав, где я пробыл так долго.

«Объясните же, наконец, что это за Страна Дремучих Трав!» чуть не вырвалось у Булай. Но она промолчала, не желая в этот тревожный для Думчева день беспокоить расспросами. Она прошла в другую комнату. Там достала из комода свои перчатки.

Натягивая черные длинные, до локтя, нитяные перчатки, она вернулась в кабинет и в испуге остановилась у дверей. Думчев был бледен. Очень бледен. Он стоял у небольшого круглого стола, где были разложены журналы для посетителей, и держал в руках какой-то журнал. Он читал и перечитывал вслух:

— «…Воск уже давно применялся в кустарных промыслах, а также и в медицине, закрывая во время хирургических операций кровеносные сосуды. А теперь пользуется воском и сталелитейная и химическая промышленность. Воск применяется также для повышения качества бронированных бомбардировщиков, грозных танков, могучих линкоров, а равно для увеличения дальнобойности пушек и зоркости стереотруб…»

Молча и тихо вышел Думчев, сопровождаемый Надеждой Александровной, из дому.

Возле крыльца уже стояла легковая машина, присланная из поселка научных работников. Молодой шофер, приоткрыв дверцу, приветливо объявил, что прислан за профессором на лекцию.

Нет! Думчев пойдет пешком.

Он поблагодарил шофера и бережно взял под руку Надежду Александровну. И они пошли. Все на нем было выглажено. Сияла чистотой подкрахмаленная сорочка; твердый, старого фасона воротничок подпирал подбородок. В одной руке он держал трость.

Так они шли, а машина тихо, очень тихо следовала за ними.

Но Думчев был неспокоен. И едва они вышли на асфальтированное шоссе к поселку научных работников, как Думчев стал говорить. С кем? С Надеждой Александровной? Нет!

Думчев обращался к себе самому. Он говорил:

— Послушай! Твое сообщение о применении воска устарело! Что ж, пусть! Так вот, я расскажу о другом. Знаете ли вы все, здесь сидящие, что в Стране Дремучих Трав моя рука обладала огромной, неведомой вам чувствительностью, потому что я был тогда совсем не такой, как сейчас? И вот однажды я потрогал светляка и удивился: он холодный… он вовсе не греет. Светит себе, а не греет. «Здесь источник нового света! — воскликнул я. — Так зачем же нам электростанции? Вот новый свет!..» Что? Устарело?.. Пусть! Но уроки Страны Дремучих Трав неисчислимы! И я буду говорить совсем о другом. Я медик. И там я производил опыты. Вы взяли у насекомых одно лекарство — муравьиный спирт. Смешно! А я вам расскажу, как я заставлял обитателей Страны Дремучих Трав лечить меня от ран… Или вот опухоль… Вы смеетесь! И это устарело… Опоздал?!

И Думчев вдруг замолчал. Остановился и потом воскликнул:

— Надежда Александровна! Что же это такое?! Как же мне знать? Как же угадать, что поздно, а что не поздно?

— Сергей Сергеевич, — почти с мольбой сказала Надежда Александровна, — не вернуться ли нам домой?

— Нет! Нет! — вскричал Думчев останавливаясь. — Доклад состоится! И ровно в шесть часов вечера.

И снова они пошли к поселку научных работников.

А небо было высокое, голубое. Легкий ветерок приносил с моря волны тепла. Кругом было хорошо, спокойно и тихо. Но Думчев, видно, стал уставать. Надежда Александровна предложила:

— Не доехать ли нам на машине?

Думчев упрямо отказался: он не устал. И они снова пошли.

Так дошли они до перекрестка асфальтовой и проселочной дорог. Здесь Думчев остановился:

— Надежда Александровна! Я действительно немного устал. И хорошо бы отдохнуть! Здесь недалеко беседка.

— Какая беседка? Где она? Где?

— Вот рядом, направо, за той рощей.

— Там, за рошей? Но ведь это далеко!

— Совсем близко! И тут же у беседки — Страна Дремучих Трав… Там я прожил все годы!

— Сергей Сергеевич! — уже взмолилась Надежда Александровна. — Вернемся домой!

Думчев покачал головой:

— Доклад состоится!

Надежда Александровна присела на какие-то бревна, что лежали у края дороги. Думчев сел рядом. Он все почему-то глядел туда, в сторону рощи, где была беседка, и все молчал. Потом вдруг сказал: «Пора!» Попытался встать. Но сил не хватило. И Думчев почти упал на бревна. Обморок.

И вот теперь Сергей Сергеевич Думчев в больнице.

Глаша 73

ГОСТЬ ИЗ МОСКВЫ

…Засим расстанемся, прости… А. Пушкин

Я сидел в полутемной комнате больницы, где дежурил врач. Только мне одному было понятно, о чем говорил Думчев в бреду.

То он осматривал, хорошо ли к кузнечику приросла голова сверчка, и был очень доволен. То звал гостей к себе в узорный дом и тут же смущался: гости видели перед собой только дупло. Потом вдруг горько-горько жаловался, что опять стал меньше в сто или двести раз и дорога под его ногами растягивается, удлиняется без конца.

Когда ночь кончилась и взошло солнце, больной забылся, замолчал.

Главный врач больницы — женщина (по видимому, хирург: руки быстрые, уверенные, сильные) — внимательно выслушала мои тревожные и беспокойные расспросы о здоровье Думчева и сказала:

— Мы будем лечить больного длительным сном.

Многое я хотел сказать врачу и о самом Думчеве и почему он мне так дорог, но я не знал, как начать.

— Вы хотите меня еще о чем-нибудь спросить? — обратился ко мне врач.

— Нет!

Я еще посидел в кабинете главного врача и ушел.

Я не уехал из Ченска. Поселился в поселке напротив больницы и послал в Москву несколько телеграмм. Одну — на работу, в театр, о том, почему я вынужден задержаться на несколько дней в Ченске. Другую телеграмму я послал Калганову с извещением о болезни Думчева.

Каждое утро я заходил в больницу.

— Не проснулся ли. больной?

— Нет, все еще не проснулся. Состояние тяжелое.

Усталый от пережитого, не веря во все то, чему сам был свидетелем, я бродил по берегу, вслушивался в шум волн, смотрел, как солнце медленно шло к закату. Катились волны. Я долго и неотступно смотрел им вслед: вот-вот растворится мое беспокойство, уплывет моя боль. Волны всё унесут с собой. Напрасно!

Через три дня врач сказал мне:

— Сегодня утром больной, наверно, проснется. Но уже нет надежды на выздоровление.

И Думчев проснулся! Он увидел около себя Надежду Александровну Булай- и меня.

Мы молчали, не зная, с чего начать разговор. Так бы мы и промолчали положенное посетителям время, но вдруг Думчев начал внимательно всматриваться в лицо Булай.

— Вы хотите мне что-нибудь сказать, Сергей Сергеевич?

— Я вспоминаю, — сказал Думчев ясно и раздельно. — Сейчас здесь вы, Надежда Александровна, склонили голову надо мной совсем так, как… много лег тому назад… море… разбитый снаряд, и я на песке… Я поднял голову и увидел вас…

— Я тогда была молодой…

— Я сейчас вижу вас такой, как тогда.

Слезы навернулись на глаза Булай. Она незаметно смахнула их рукой.

Пристально, сосредоточенно всматривался Думчев в черты ее лица. И слезы набегали снова, и снова на глаза старой женщины.

А Думчев ласково глядел на нее. Они молчали. Чтобы не помешать им, я отошел, к открытому окну.

Как понять их? Ведь жизнь прошла.

Поздней осенью сквозь дождь и слякоть иногда проглянет неожиданно и сильно солнце, совсем не осеннее. И вдруг зеленым, ярко-зеленым кажется тот или другой пучок травы. Рукой бы потрогать! Посидеть бы, зарыться в траву! Совсем весенняя трава! Теплота разливается в воздухе. И дождик кажется смелым, задорным. Весна! Совсем весна на дворе! И чувство благодарности за это тепло охватывает душу.

Это вспомнилось мне, когда я смотрел на Думчева и Булай. И пришла мне на память давно забытая мною мелодия, вспомнились и слова:

Как поздней осени порою…

Бывают дин, бывает час…

Стоя у окна, я смотрел в сад. Какое тихое утро! Безоблачное небо. Спокойное, ясное, голубое, чуть-чуть лиловое у горизонта.

Гул самолета ворвался в палату. Думчев о чем-то спросил. О чем? Я не расслышал.

Булай громко и ясно объяснила:

— Это прилетел самолет из Москвы!

— Как из Москвы?! Не верю! Такое расстояние… — проговорил Думчев.

— Расстояние? Какое же это расстояние для самолета? До Москвы всего…

— …до Москвы тысяча… тысяча верст… А я… я-то хотел, чтоб стрекозы и мухи… научили…

Эти слова он выговаривал со злой насмешкой, с горькой иронией над самим собою, за которой человек иногда скрывает большое несчастье.

Я вышел в сад. Посидел на скамейке. Короткие тени деревьев спокойно тянулись одна к другой. Там и здесь мелькали халаты больных.

Потом вернулся в палату. Где-то там, далеко в коридорах больницы, разговаривали. Мне почудился чей-то знакомый голос. Вот все умолкло. А теперь голоса совсем близко. Кто эго разговаривает за дверью?

Дверь распахнулась. На пороге стоял физик Калганов. Он держал в руке какой-то сверток. За ним вошел его ассистент, тоже со свертком в руке.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич! — сказал Калганов и кивнул нам головой.

Он широко и размашисто пододвинул стул и уселся к кровати Думчева.

— Кто вы такой? — спросил Думчев.

— Физик Дмитрий Калганов.

— Не помню. Не знаю… Калганов?

— А я гостинец вам привез из Москвы!

— Не понимаю. Какой гостинец?

— Ого! Любопытный какой! А вот возьму и вовсе уйду! — захохотал Калганов. — И не узнаете, какой у меня с собой гостинец для вас!

— А я стану у дверей и не пущу, — уже засмеялся в ответ Думчев.

Калганов развернул свертки.

Он клал перед больным на столик, на стул и даже на край кровати какие-то очень легкие пакеты, завернутые в черную бумагу.

— Что же это такое? — воскликнул Думчев.

— Облицовка! Будущая облицовка домов!

— Не понимаю! О чем вы толкуете?

— Знаете ли вы, Сергей Сергеевич, что в этой черной упаковке? Здесь пластинка точно такой же толщины, как толщина чешуйки бабочки.

— Вздор! Чешуйка бабочки так тонка, что простым глазом и не увидишь, а взять в руки совсем нельзя.

— Правильно! Правильно! Вот потому мы в лаборатории покрывали нашим сверхпрочным прозрачным составом зеркальную поверхность этих брусков.

— Как же так? — оживился Думчев.

— Смотрите же! Вот здесь цифры — обозначение длины световой волны. Это и есть толщина слоя, покрывающего бруски. И на каждом буква «Д» — Думчев. Ваш. ш именем мы называем этот облицовочный материал.

— Вы смеетесь! Это насмешка, шутка! Думчев опоздал! Кто я в науке? Опоздал! Так не смейтесь же над ним, над этим Думчевым! — резко вскричал Сергей Сергеевич.

— Ах, так! — тепло и просто рассмеялся физик. — Посмотрите же!

Он стал разворачивать образцы.

Загорались, потухали и вновь загорались цветные лучи. Думчев всматривался. И вдруг он точно что-то вспомнил: он стал перебирать и прилаживать образцы один к другому. Краски, резкие, неожиданные, краски неспокойные, без всякой гармонии метались по палате.

Я посмотрел на Калганова. Ласково и терпеливо он помогал Думчеву. Ассистент разворачивал образцы и называл вслух какие-то цифры.

Калганов прислушивался к цифрам и в то же время вглядывался в цвет лучей, следя за движениями рук Думчева.

— Так! Так! — радостно говорил Калганов. — А теперь не так. Посмотрите!

Очень осторожно, спокойно, тихо и бережно помогал он Думчеву — помогал так трогательно, как помогают ребенку.

Где-то хлопнула дверь, и мне показалось, что в палате стало еще тише. Солнечные пятна медленно двигались по стене. Иногда эти пятна на стене встречались и перекрещивались с новыми, неожиданными красками.

Потом снова в тишине послышались тихие голоса физика и его ассистента. Они очень тихо перекликались:

— …Микроны… цифра… минус… степень… волны… толщина…

А когда физик и его ассистент смолкли, тишина стала совсем напряженной.

Там, где-то в травах, теперь в полдень сильнее застрекотали кузнечики, и ящерица подставила свою желто-бурую, всю в черных пятнышках спинку лучу солнца, скользнула с пня, исчезла в траве.

Вдруг легкий ветерок шелохнул занавеской. И по комнате прошел мягкий, влажный, чуть-чуть сырой запах скошенной травы. Он скользнул по нашим лицам, и в эту минуту сломалась тишина.

Думчев внезапно приподнялся. Он радостно и светло улыбнулся и посмотрел на нас.

— Вот! Вот! — крякнул он радостно. — Смотрите! Смотрите же!

Я глянул.

Здесь предо мной горели и переливались краски в том самом сочетании, как там, в Стране Дремучих Трав.

Здесь с помощью физика Калганова Думчев составил из привезенных образцов то причудливое, живое сочетание красок, что горело на его заборе из хрупкого материала — из крыльев бабочек.

— Вот, вот! — повторял Думчев, и глаза его светло и смело глядели на нас.

Физик долго присматривался, что-то подсчитывал и стал диктовать цифры ассистенту. При этом он сказал: «…Закрепите… закрепите… это сочетание, этот узор…»

Перед нами лились яркие краски, они расцветили палату, цвета переливались, смешивались, и уже нельзя было отделить один цвет от другого. Цвета застенчивые, робкие переходили в сильные, бодрые; цвета грустные появлялись на миг и тут же иссякали, чтоб превратиться в горячие, торжественные, долгие и величавые.

Думчев поднял свою старческую руку. Длинные сухие, узловатые пальцы сжались в кулак.

— Хвала и слава! — сказал он внятно и громко. — Разуму человека хвала и слава!

И Думчев закрыл глаза. Навсегда.

Но в тишине разливалась световая музыка, звучала величавая и торжественная, светлая и гордая симфония цветов и красок, созданных великим разумом человека — покорителя, преобразователя природы!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Книга В. Брагина «В Стране Дремучих Трав» показывает нам удивительную страну.

Человек чудесным образом попал в мир насекомых. Встреча макромира с микромиром уже сама по себе дает ряд интересных моментов. И автор в живом действии показывает исключительно интересный материал.

В книге много любопытных сведений о жизни насекомых. Она знакомит читателя также с основными положениями учения Дарвина — значением борьбы за существование и вытекающим из нее естественным отбором.

При сохранении научной правдивости в романе проведено на целом ряде занимательных эпизодов противопоставление инстинкта и разума.

Роман затрагивает и вопросы общей биологии и, наконец, содержит интересные сведения по истории техники. Все это очень удачно вплетено в фабулу и органически связано с развитием действия.

Насекомые — группа животных, наиболее богатая видами. Это богатство становится понятным, если сравнить число известных нам видов насекомых с числом видов других групп животных. Наука уже зарегистрировала около миллиона видов насекомых, тогда как птиц мы знаем всего тридцать тысяч видов. Разница немалая!

В действительности она еще больше. Науке известны далеко не все виды насекомых, живущих в наши дни на Земле. Предполагают, что на Земле живет не менее двух миллионов видов насекомых, а некоторые ученые утверждают, что их можно насчитать до десяти миллионов.

По приблизительному подсчету, насекомые составляют около трех четвертей общего количества видов животных.

Мир насекомых к тому же очень разнообразен. В этом мире достигают и высшего развития инстинкты.

Насекомые выделывают бумагу, картон, цемент, строят свои дома из бумаги» картона, цемента, воска, шелка, листьев, древесины. Жук водолюб сооружает плавучее гнездо с вентиляционной трубой, служащей одновременно и парусом. Муравьи и термиты возводят многоэтажные постройки, строят тоннели и разводят в своих гнездах грибы. Насекомые изготовляют своеобразные «консервы».

Среди насекомых мы встречаем формы с удивительными глазами: каждый глаз разделен на две половинки с различными фокусами. Самцы некоторых бабочек «чуют» своих самок за несколько километров. Есть жуки, выдерживающие тяжесть человека: их не раздавить, наступив на них ногой, — так крепок их панцырь. А толщина этого панцыря измеряется всего долями миллиметра. Личинка стрекозы передвигается по принципу ракетного двигателя; крохотная гусеница непарного шелкопряда летает: легкий ветерок подхватывает и несет ее — у нее есть «паруса».

Мы мало еще знаем жизнь насекомых. Миллион видов — это миллион «на булавках» в музейных коллекциях. А как живет этот миллион? Рассматривая засушенную бабочку или муху, вы не ответите на такой вопрос.

Изучение жизни насекомых имеет и огромное практическое значение. Многие насекомые — опасные враги человека и его хозяйства. Насекомые разносят и передают ряд опасных болезней.

Успешно бороться с вредными насекомыми — это значит сберечь миллиарды рублей в народном хозяйстве. И борьбу эту возможно организовать, только хорошо зная жизнь насекомых.

Есть и полезные насекомые. Тысячи из них опыляют растения. Без этих помощников не соберешь хорошего урожая. Помогают человеку и те насекомые, которые истребляют вредных насекомых — врагов урожая.

Итак, читатель, иди в Страну Дремучих Трав — мир насекомых сулит тебе много интересных открытий.

Доктор биологических наук Н. Н. Плавильщиков