С того времени, как Мольер удостоился быть за золотой решеткой, с того самого дня, как высокомернейший государь в Европе назвал его своим другом, злословие умолкло. Творец "Тартюфа" стал неприкосновенен в глазах света, о нем говорили теперь с уважением, его рассуждения о вывесках набережной Межиссери стало неистощимым материалом для разговоров сильных мира сего. Глубина комизма и философская подкладка его произведений, до сих пор замечаемые только ближайшими друзьями и почитателями Мольера, стали цениться теперь во всех аристократических салонах Парижа, и человек, наиболее вредивший Мольеру своим нравственным влиянием, знаменитый проповедник Бурдалу, стал его ревностным защитником.
Как только "Тартюф" вышел из печати, Мольер отправил один том Бурдалу, прося по крайней мере прочесть то, против чего он так горячо восставал. На следующее же утро поэт неожиданно принимал у себя Бурдалу.
-- Господин Мольер, -- начал знаменитый теолог, -- я очень виноват перед вами. Я судил о "Тартюфе" по слухам и только теперь, к стыду своему, вижу, что это самое нравственное и правдивое из всего, что когда-либо выходило из-под пера честного и талантливого писателя. Я от души желаю вам счастья и всеми силами постараюсь загладить то, в чем виноват перед вами. Будьте всегда нравственным судьей нашего народа, показывайте ему добродетель во всем ее блеске.
-- Пусть будет так! -- смеясь, возразил Мольер. -- Но труды, которых мне стоило показать весь блеск добродетели, заставили меня понять, что не слишком-то приятно заниматься исключительно вашими интересами!
Бурдалу почувствовал укол и понял, что Мольеру выгоднее и удобнее писать пустые, веселые фарсы, чем комедии а-ля "Тартюф".
Если бы реставрированные Стюарты были честнее и думали не о том только, чтобы как можно больше вытянуть денег у своего народа да как можно меньше зависеть от парламента, то им, конечно, стали бы подозрительны ревностные старания принцессы Анны расстроить союз Англии со Швецией и Голландией. Но Анна слишком хорошо знала своих братьев и их двор! Ненадежный, непостоянный, ветреный в обыденной жизни, зависящий от своих любимцев и друзей, Карл II таким же остался и в иностранной политике. Временные выгоды, прихоти любимцев, отвращение к парламенту, презрение к господствующему пресвитерианству и нужда в деньгах -- вот что управляло его действиями. Иаков Йоркский, его брат и наследник, только и мечтал что о католической Англии, которой он желал бы управлять так, как правил Францией ее неограниченный властитель. Придворные же в Витегале жили только для своих интересов, брали деньги без разбора, давным-давно были подкуплены Людовиком XIV и крепко отстаивали пред своим государем французские интересы. Первый шаг к сближению обоих дворов сделал лорд Бекингем, брат прелестной Барбары Палмер, герцогини Клевеланд. Он приехал в Париж осенью тысяча шестьсот шестьдесят девятого года, остановился, как частный человек, в английском посольстве и через герцогиню Орлеанскую завязал тайные отношения с Людовиком. Почти тотчас после его прибытия скончалась Генриетта Английская, шестидесятилетняя вдова Карла I, уже около года не покидавшая Сен-Коломбо. Известие о кончине матери застало Анну среди самых жарких политических конференций. Не успела она прийти в себя от неожиданного удара, сообщить о нем королю и поспешить с мужем к одру усопшей, как ей уже доложили о лорде Жермине, графе д'Альбано.
Он просил частной аудиенции.
-- Ваше высочество, -- начал он, -- я должен исполнить не только печальную, но и тяжелую обязанность, тяжелую для меня, так как я слишком хорошо знаю, как не способен я передать вам в подходящих выражениях то, что должен сообщить.
-- Милорд, я не стану выказывать вам нерасположения, имевшего основания, пока жила мать. Смерть все примиряет и сглаживает: теперь я помню только то, что вы, граф, были вернейшим и последним другом усопшей, другом, принесшим мне ее благословение!
-- Благодарю за великодушие, ваше высочество. По исполнении последнего поручения моей повелительницы мне нечего будет делать во Франции. Мое единственное, горячее желание, чтобы ваше высочество приняли мои слова как точное выражение последней воли вашей усопшей матери.
-- Не сомневайтесь в этом, милорд. К несчастью для меня, матушка скончалась слишком быстро, но, надеюсь, смерть ее была легка?
-- Агония продолжалась недолго, но была мучительна. Предсмертные страдания увеличивались тоской, страшные предчувствия вашей будущности томили королеву!
-- Надеюсь, они прекратились теперь там, где нет ни слез, ни скорби. Почему не было меня около нее -- ее страх за меня рассеялся бы!
-- Вам не суждено было увидеться! С горячим материнским благословением передаю я вам и последний завет вашей покойной матери: оставьте политику, оставьте Версаль. Примиритесь с королевой Терезией, переезжайте в Люксембургский дворец, живите с этих пор только для мужа и детей и научите их любить свою мать больше, чем любили бедную Генриетту ее дети!
Принцесса вспыхнула, тонкие брови ее сердито сдвинулись.
-- Милорд, я принимаю все, вами сказанное, за слова моей матери, но не за ваши. Очень жаль, что политика отравила даже последние минуты покойной, но исполнить ее предсмертных желаний я не могу. Не говоря о том, что подобный шаг был бы изменой моим собственным убеждениям; что сказала бы я королю Людовику, которому я и муж мой обязаны глубочайшей признательностью. Он устроил будущий брак нашей дочери Марии-Луизы с наследником испанского престола.
-- Я предвидел отказ вашего высочества. Увы, умершая слишком хорошо знала ваши планы. Дом Стюартов, вашего царственного брата Карла и нашу родную Англию вы продаете Франции! Начало положено -- Бекингем уже в Париже. Именно это известие убило вашу мать!..
-- Самое лучшее в нашем с вами разговоре, сэр, то, что он последний. Я не хочу поднимать против вас всех обвинений, не хочу вспоминать, что вы один виноваты в охлаждении между детьми и матерью, что вы вытеснили из ее памяти образ царственного мученика -- моего отца! И в самой Англии забыт он! Мой брат Карл постыдно веселится в том же Витегале, где погиб позорной смертью его благородный отец. Но есть еще люди, не забывшие несчастного короля, они отомстят за него народу-изменнику. Я буду его Немезидой! Если мужчины стали трусами, так женщина смоет проклятое пятно бессилия, лежащее на Стюартах со времен Марии Шотландской!..
-- Я вижу, что действительно дальнейший разговор ни к чему не поведет. В случае удачи ваших планов, принцесса, погибнет не Англия, а ваш дом. Свободный народ восторжествует над вашей ненавистью. Но не посчастливится только вам. Вы падете жертвой своего предприятия! Прощайте! Бог не покинет моего отечества!..
Лорд Жермин вышел и в дверях столкнулся с герцогом Филиппом и королем Людовиком. Оба спешили выразить принцессе сожаление о постигшем ее несчастье. За ними следовал английский посланник. Мрачно слушала принцесса Анна их общепринятые утешения и почти не отвечала им: на душе у нее было слишком тяжело. Лорд Жермин, которого она ненавидела, сумел внушить ей уважение. Его предостережения сильно беспокоили герцогиню Орлеанскую.
В ту же ночь лорд Жермин выехал из Парижа. В душе его была одна мысль, одно желание: спасти свое бедное отечество от роковых объятий Франции! Он спешил в Лондон, чтобы броситься к ногам своего государя и молить его не доверять дружбе сестры -- герцогини Орлеанской. Надежды его не сбылись, предостережения и тут не помогли! Как только король Карл II получил известие о смерти своей матери, он назначил герцога Бекингема, до сих пор тайно проживавшего в Париже, своим официальным представителем при траурной процессии и этим облегчил ему сношения с Анной и Людовиком.
Давно не было в Париже таких прелестных дней, как весной тысяча шестьсот семидесятого года. В начале марта все деревья были уже в цвету. Королева Терезия еще к Пасхе переехала в свою летнюю резиденцию Сен-Жермен. Причиной такого раннего переселения она выставляла слабое здоровье дофина, но, в сущности, ехала потому, что чувствовала себя лишней в Париже. Добровольное уединение королевы было тем приятнее для Людовика, что он всеми силами старался скрыть от нее завязавшиеся отношения с Англией. С тех пор, как Людовик объявил своей супруге, что имеет полное право удалить ее навсегда, Терезия стала необыкновенно покорна. Давно желанный мир Франции с Испанией, казалось, вполне удовлетворил ее политические стремления, в которых, впрочем, она была, скорее, орудием других. Она, по-видимому, совершенно примирилась со своим странным положением при дворе своего супруга. Но, судя по наружности, и король и Анна жестоко ошибались как в Терезии, так и в ее новом штате. Она ничего не простила, ничего не забыла: свое унижение перед герцогиней Орлеанской королева скрыла в глубине сердца, под маской равнодушия и спокойного сознания собственного достоинства. Как все флегматичные натуры, Терезия раздражалась не скоро, но раз воспринятое впечатление оставалось навеки; и со времени слишком памятной для нее сцены в кабинете короля Терезия с холодной, рассчитанной ненавистью следила за каждым шагом герцогини Анны, выжидая только удобной минуты, чтобы погубить свою жертву. Двор, назначенный ей королем вместо испанской камарильи, как нельзя более соответствовал ее планам. Людовик XIV полагал, что люди, испытавшие на себе всю тяжесть его гнева и снова поднятые им из ничтожества, должны быть самыми верными слугами, но, как во многом, ошибался и в этом. Сен-Марсан, герцог де Гиш, Гранчини, графы Нуврон и д'Эфиа, недавно выпущенный из Бастилии, только и думали о мести за все невинно перенесенные, по их мнению, гонения; но мстить они хотели с полной безопасностью для самих себя.
Ее величество королева готовилась к обыкновенной предобеденной прогулке. Гофмаршал де Монбассон ушел вперед с девятилетним дофином и товарищем его игр, молоденькой мадемуазель де Фонтанж. Мадам Гранчини, Сен-Марсан и Нуврон ожидали королеву.
-- Де Гиш давно бы должен вернуться с утренней аудиенции! -- проговорила Терезия, выходя на террасу к своей свите. -- Что бы такое могло его удержать?
-- Вероятно, его величество, а может, и желание собрать сведения о чрезвычайном английском посланнике, -- ответила Гранчини. -- Сомнительно тоже, чтобы герцог мог во времена аббатов Лашеза и Летелье... -- Шум в соседней комнате заставил ее обернуться. -- Да вот он сам, в пыли, в грязи, прямо с лошади, случилось что-нибудь необыкновенное! -- шепотом добавила она.
Терезия многозначительно кивнула герцогу де Гишу, стоявшему далеко не в церемониальном туалете на пороге ее салона, широкая дверь которого вела прямо на садовую террасу. Герцог понял знак и отступил вовнутрь комнаты.
-- Гранчини, вы пойдете с Нувроном за его высочеством и до нашего прихода займете разговором Монбассона. Вероятно, мы присоединимся к вам у оленьей сторожки. Утешьтесь, мы принесем вам целую кучу новостей!
Королева, улыбнувшись, подозвала к себе Сен-Марсана и вошла с ним обратно в салон.
-- Что нового в Париже? -- спросила она у де Гиша.
-- Сегодня ночью Бекингем уехал в Лондон. Он везет туда документы относительно союза Франции с Англией.
-- Но договор еще не заключен?
-- Нет. Тут примешалось еще кое-что. Поговаривают о путешествии короля и Орлеанов во Фландрию.
-- Во Фландрию? Там, вероятно, подпишут трактат, взорвут на воздух союз держав против Франции и предадут в руки его величества Голландию и Нидерланды.
-- Весьма вероятно.
-- Кто сообщил вам это известие?
-- Граф д'Эфиа. Дня два назад принц Филипп говорил ему о возможности путешествия во Фландрию, так как его величеству необходимо лично обозреть новые провинции. Слова эти побудили д'Эфиа расследовать дело дальше. Пурнон, гофмейстер принцессы, человек, готовый на все, лишь бы ему позолотили руки, и давнишний приятель графа, дал ему возможность тайно проникнуть в собственный кабинет Анны, где д'Эфиа узнал все нити политики Бекингема.
-- Д'Эфиа видел, следовательно, бумаги Анны Орлеанской! Это весьма важно. Пурнон не пожалеет, если будет нам хорошо служить. Нет ли чего от Лашеза или Летелье?
-- Летелье сообщил мне, что сегодня очень рано утром его племянник Лувуа был потребован к королю. Он получил тайное повеление о весьма обширных вооружениях, которые должны производиться как можно незаметнее во всех провинциях, а к весне будущего года Франция должна быть готова к бою.
-- Он нарушит мир! Посмотрим! Судьба будет, пожалуй, сильнее его!
-- Самое лучшее я приберег к концу!
С этими словами де Гиш вынул из камзола пачку писем. Три из них подал королеве, а одно протянул Сен-Марсану, прибавив с улыбкой:
-- Хорошо, что я тотчас же могу передать вам это письмо, Марсан.
Терезия бросила испытующий взгляд на свои письма.
-- А мои шли тем же путем, как и его письмо? Через Лашеза?
-- Точно так, ваше величество. Это самый верный и безопасный путь.
-- Ваше письмо может быть сообщено и нам, Сен-Марсан?
-- Боюсь, что нет, ваше величество, если только я верно угадываю писавшего. Письмо мое, как думаю, от далекого дорогого друга и касается во всяком случае семейных дел.
-- Мы полагали, что со смертью вашей благородной матери семья ваша состоит только из вас одних, граф.
-- К несчастью, я теперь единственный Марсан. Но есть еще некто, причисленный к нашей семье, я люблю его, как родного брата, и он был очень дорог моей бедной матери. В настоящее время у меня нет друга дороже его!
-- Готов поклясться, что знаю, кто он, -- вмешался герцог де Гиш.
-- Кажется, и мне нетрудно угадать его имя! -- заметила королева.
-- Нет, государыня, уста вашего величества не должны произносить его имя! Да и к чему имя -- если и так известно, кто он!..
-- Но, полагаю, можно по крайней мере спросить: не из Лотарингии ли письмо?
-- Из Нанси. От иезуитов.
Королева с довольным видом наклонила голову.
-- Прочтите, что он пишет. Думаю, что в наших с вами письмах проводится одна и та же мысль.
-- Не лучше ли коротко и смело выразить эту мысль словами? -- шепнул де Гиш. -- Может статься, что она одна занимает теперь всех нас.
-- А если словесное выражение подобной мысли опаснее имени корреспондента Марсана?! Оставьте нас на время одних, любезный герцог; Монбассон не должен видеть этого необычайного беспорядка в вашем костюме; иначе он -- более добросовестный шпион, чем вы, господа, -- сообщит свои наблюдения королю. Марсан передаст вам все, достойное внимания.
Откланявшись, де Гиш осторожно выбрался из салона, а королева вышла с де Марсаном в свой кабинет, где оба погрузились в чтение писем. Де Марсан скоро закончил; сильно взволнованный, он спрятал письмо на груди и принялся с напряженным вниманием следить за физиономией королевы. Но эти холодные черты молчали. Наконец Терезия равнодушно сложила бумаги и медленно повернулась к молодому Марсану.
-- Предлагаю вам обмен. Дайте мне вашу записку, и возьмите мои все три письма!
-- Три за одно! А что, если обмен все-таки будет до того неравен, что мне придется доплатить головой?
-- Вы потеряете только то, чего не достойны иметь со времени смерти вашей матери, если только голова не служит вам для одной-единственной мысли!
-- Не для той ли, на которую намекал и де Гиш? -- живо спросил Марсан. -- А вы, государыня, тоже думаете лишь об этом?
Холодный взор Терезии вдруг осветился такой ненавистью и злобой, что молодой граф невольно отшатнулся.
-- С того дня, -- глухо начала она, -- как вы, осиротевший, стояли передо мной и королем, с того дня, как нанесено смертельное оскорбление нашему дому, нашему женскому и королевскому достоинству, и нанесено ею же, вечной причиной наших несчастий и унижений, с того самого дня мысль эта не оставляет нас!
Граф близко подошел к своей повелительнице.
-- Пока мысль эта скрывается в душе вашего величества -- она ничто, высказанная же словами, она, вероятно, обратится в преступление, а потому слово и дело должны идти вместе, одновременно.
Терезия улыбнулась.
-- Милейший граф, королевы не совершают преступлений. Есть дела, ускользающие от рук правосудия, -- дела, для которых законы не существуют!
-- В таком случае подобные дела и совершаться должны только королевами. Охраной им служат их достоинство и их неприкосновенность!
-- Что же заставляет вас думать, граф, будто у нас не хватит мужества привести мысль нашу в исполнение? Мы ставим все на карту, и нам недостает только деятеля той невидимой силы, которая могла бы совершить то, в чем всю ответственность мы берем на себя одну.
-- Государыня, решение ваше непреклонно?
-- Да поразит нас Господь всеми бедами, -- твердо проговорила Терезия, охваченная фанатической ненавистью, -- если мы изменим себе. Решение наше непоколебимо, как гранит! Как наш прадед Филипп Второй, мы никогда не отступаем от того, что раз положили исполнить. Говорите смело!
-- Еще один вопрос, ваше величество! Ваши письма имеют связь с моим, а все они доставлены Лашезом, не следует ли из этого, что в Эскуриале и Вене лелеют из политических видов ту же мысль, которая внушена вам оскорблением вашей чести и достоинства, и отнесется ли к ней благоприятно мадам де Ментенон?
-- Конечно. Все эти письма от моей матери, от патера Нейдгарда в Мадриде и от самого императора германского, -- все указывают на Ментенон как на особу, достойную полного доверия!..
-- Но она оказалась не вполне достойной вашего доверия, государыня. Она служила шпионом королю, она подготовила гибель моей матери и несчастье д'Эфиа! Мне сдается, что эта женщина пользуется всем и всеми для своих личных целей.
-- А если она только орудие того ордена, который в успехе нашей мести видит торжество своего учения? Впрочем, в приложенном здесь письме к патеру Лашезу она вполне оправдывает свое тогдашнее поведение, говоря, что действовала таким образом по положительному приказанию из Рима. У нас все шло отлично и мы далеко подвинулись бы вперед, если бы не сатанинская хитрость этой Анны Орлеанской. Она разрушила в Нанси все наши замыслы. Ваша благородная мать могла бы кончить иначе, а мне... мне самой никогда не пришлось бы испытать этого позора и унижения, не пришлось бы помогать дочери моего злейшего врага занять престол наших предков!
-- К счастью, Марии-Луизе всего восемь лет, и многое может еще измениться, пока дон Карлос принужден будет протянуть ей руку.
-- Так думают и в Мадриде и в Вене, а пока, ради мира, не противятся этой партии. Но нечто должно совершиться, и совершиться тотчас, пока не разорван еще союз против Франции. Она наш общий злейший враг, она должна умереть.
-- Чем скорее, тем лучше! -- сверкнув глазами, прошептал Марсан. -- В этом-то и состояло предсмертное желание моей матери, ее завещание! На сколько хватит моих сил, я буду способствовать исполнению воли вашего величества. Прикажите, государыня. Совершит же дело тот, кого побуждает к этому старая, неумолимая ненависть.
Сен-Марсан вынул из камзола письмо и протянул его королеве.
-- От Лорена! Я это знала!
Терезия углубилась в чтение маленького листа. Вдруг она вздрогнула и привстала, дико оглядываясь вокруг.
-- Здесь свежо! -- улыбаясь, промолвил Сен-Марсан. -- Позвольте, ваше величество, усилить огонь в камине.
С этими словами он взял из рук Терезии письмо де Лорена, захватил и бумаги с королевского стола и, вопросительно глядя на королеву, подошел к ярко пылавшему огню. Королева сделала быстрый знак рукой, бумаги вспыхнули и сгорели.
-- Все, что могло нас выдать, уничтожено! -- проговорил тихо граф. -- Но для исполнения того, что должно совершиться, Лорен должен иметь от вашего величества точное приказание, не допускающее и тени сомнения, иначе... -- Он остановился в изумлении.
С деловым спокойствием подошла Терезия к письменному столу, села и, набросав несколько слов, поставила свое имя, число и приложила печать. Смертельно бледный, Марсан следил за всем с напряженным вниманием.
-- Этот Гаржу, о котором говорит шевалье, человек надежный и средство это верно?
-- Надежен, как преступник, которому в случае неудачи или отступления грозит неминуемая смерть. Он безгласная креатура патера Лашеза.
Терезия встала и подала документ графу:
-- Позаботьтесь, чтобы это попало прямо в руки шевалье!
-- Через Лашеза. Я тотчас еду в Мадрид, и не более как через час верный посланец от ордена отправится в Нанси.
-- Надо сообщить обо всем Ментенон.
-- Зачем, ваше величество? Дело само даст знать о себе! Не слишком доверяйте этой женщине! Она честолюбива и вздумает, пожалуй, занять место нашего низверженного врага, тогда...
-- Ну и исчезнет тогда тем же путем! Не думаете ли вы, что вдова Скаррон потребует больших церемоний? Нет, нет, нам все лучше известно: она надеется склонить короля в пользу церкви и, пожалуй, добьется через Монтеспан его доверия, но как только не станет той, которую он любит, сердце его опять наше! -- Терезия гордо оглядела свою фигуру, отражавшуюся в зеркале. -- Любезный граф, Скаррон шестью годами старше нас, и до сих пор никто не замечал в ней особой прелести. Если Людовику придется выбирать только между ней и мною, я спокойно буду ждать результата. Вот и герцог! Живей, де Гиш, идем к оленьей сторожке, вы расскажете Монбассону все парижские новости, опишете костюм его величества во время утреннего приема, ну и тому подобное. Марсан едет в Париж: надо кой о чем переговорить с Лашезом. Надеюсь, сегодня вечерком, как удалится гофмаршал, мы в своем интимном кружке поговорим о разных хороших вещах, при помощи которых еще можно жить на белом свете.
Королева протянула руку герцогу де Гишу, многозначительно кивнула графу Марсану и весело вышла в зеленый парк.
-- Ну, ну, если она так весела и довольна, отчего и мне не последовать ее примеру? Будь донна Терезия так же умна, как зла, она, может статься, чувствовала бы теперь иное.
Ну да мне какое дело?! Овдовеет Филипп -- я уже знаю, какому божку придется молиться. Завтра же отправлюсь к Ментенон: надо подготовиться!
И, напевая веселую мелодию, благородный граф де Сен-Марсан направился к конюшням, а вслед за тем помчался левым берегом Сены к Парижу.
Недели через четыре Париж заговорил о путешествии его величества во Фландрию. Дуз, Лилль, Сен-Омер и все значительные города Фландрии готовили блестящую встречу своему новому повелителю. В свою очередь и Людовик XIV хотел предстать перед подданными во всем блеске своего царственного величия. Его сопровождали все полководцы и министры, два историографа, цвет дам и кавалеров его дворца, герцог и герцогиня Орлеанские с чрезвычайно блестящей свитой и, наконец, лейб-мушкетеры под начальством Таранна. Но королева со своим двором оставалась в Париже, хотя Людовик и предложил ей сопровождать его во Фландрию, но предложение было сделано таким тоном, который ясно требовал отказа. Терезия поняла и отклонила любезное приглашение, ссылаясь на слабое здоровье молодого дофина. Предпринять такое далекое путешествие с ним невозможно, оставить же его одного в Париже она боялась. Его величество милостиво принял отговорку, похвалил материнскую нежность Терезии и был очень доволен, что так легко отделался от своей супруги. В утешение он обещал королеве устроить для нее по возвращении целый ряд празднеств в Сен-Клу и Версале, но, в сущности, предназначал их вовсе не королеве, а герцогине Орлеанской, виновнице уничтожения врагов Франции и начала дружбы с Англией. Анна приобретала над сердцем короля все большую и большую власть: доказательством этому служило то, что Людовик перед отъездом во Фландрию приказал Мольеру приготовить для Сен-Клу пьесу, канву которой дал сам: два принца страстно влюблены в принцессу, но боги назначили ее избранником третьего. Ясно было, как день, что король подразумевал тут самого себя, Филиппа, Анну и Францию, славе и величию которой теперь, казалось, вполне было предано сердце прелестной герцогини. Писатель отлично понял своего высокого покровителя и исполнил задачу самым блестящим образом, вовсе не ожидая, что развязка любовной трагедии двух принцев будет совсем не похожа на веселый финал его пьесы.
Агенты нового правительства отлично знали свое дело: путь Людовика XIV по Фландрии был беспрерывным триумфальным шествием. Едва переступил король границы Артуа, как принцесса Анна взяла в свою свиту и под свое непосредственное покровительство молоденькую бретонку мадемуазель Луизу де Керуаль. Девушка эта была воплощенная веселость и легкомысленная чувственность. Белокурая, голубоглазая, с маленьким, смело вздернутым носиком, с пышными, розовыми губками, вечно готовыми для смеха и поцелуев, мадемуазель де Керуаль придавала величию французского двора и его грациозным празднествам ту легкость, которым на сцене Пале-Рояля Арманда Мольера восхищала свою публику и приводила в отчаяние мужа. Ее непрерывная, увлекательная веселость не давала придворным заметить, как часто омрачалось теперь прелестное лицо герцогини Орлеанской, а сама она становилась печальной и задумчивой. Неужели вставали в душе ее предостережения лорда Жермина, или совесть говорила ей, что, предавая Англию, свое отечество в руки человека, так дурно отплатившего ей за ее любовь, она поступает так, как не поступила бы и беднейшая женщина ее родной земли? Нет, она слишком любила Францию, слишком презирала всякие народные права, слишком была свободна от сентиментальности и предрассудков! Подобные мысли не могли тревожить Анну Орлеанскую. Да, не эти, другие причины заставляли задумываться герцогиню. Ею овладел необъяснимый, непобедимый ужас. Король и Филипп, Фейльад и Таранн знали причину ее печального настроения, хотя и делали вид, будто ничего не замечают. Как в пустыне шакал постоянно перерезает путь каравану, выжидая добычу, так за королевским поездом везде следовал тайный спутник, неуловимый, неотвязчивый.
То являлся он простым крестьянином с повозкой, то нищим посреди ликующей толпы, то монахом, то землевладельцем, и во всякой роли играл превосходно, был тем, чем хотел казаться. Только лицо этого человека неизменно оставалось одно и то же; черты его напоминали Анне незабвенное для нее лицо де Лорена, сына Гастона Орлеанского! Так следил он за королевским двором вплоть до Кале и наконец скрылся. Все розыски полиции и коменданта в Кале, все расследования Барильона и Бопрено в Лондоне, где тоже велено было следить за шевалье, не привели ни к чему. Де Лорен исчез бесследно. Анна снова вздохнула легко и свободно.
Прошло восемь дней. Хотя при дворе одно торжество сменялось другим, и король, казалось, совершенно предался одним удовольствиям, однако сношения с Англией шли деятельнее прежнего. Явился Барильон из Лондона и сообщил, что в английской резиденции все идет как нельзя лучше, почти следом за французским посланником в гавань Кале вошел королевский британский фрегат. На нем прибыл лорд Бекингем для официального приветствия Людовика XIV и сестры английского государя от имени Карла II. Герцога сопровождал маленький худенький человечек в огромном парике, с еврейским типом лица, назвавшийся доктором Эдвардом Блю, секретарем его светлости герцога Бекингема, но в частной аудиенции у короля в присутствии герцога Филиппа и Анны этот доктор Блю был представлен Людовику как патер Питер, доверенное лицо герцога Иакова Йоркского. Переговоры начались заявлением лорда Бекингема, что его величество Карл II Английский и герцог Иаков Йоркский желали бы увидеться со своей дорогой сестрой, принцессой Орлеанской, и для приема ее английский двор готов переехать в Дувр.
-- Мне поручено, -- добавил Бекингем, -- упросить ваше величество и преимущественно его высочество герцога Орлеанского снизойти на это желание моего государя и осчастливить Англию кратковременным присутствием ее высочества принцессы.
Людовик не был, конечно, удивлен этим внезапным предложением, а Филипп Орлеанский и подавно.
-- Я признаю совершенно естественным подобное желание, -- начал он, -- но судьба поставила моего царственного родственника врагом Франции только благодаря великодушной умеренности моего брата. Мы не стоим теперь друг против друга с оружием в руках, полагаю, что при таких условиях поездка принцессы в Англию была бы полной бестактностью, если бы она не означала желание вашего государя отделиться от Голландии и Швеции.
-- Или же то, что отделение это -- вопрос времени, -- улыбаясь, возразил Бекингем.
-- Смею думать, что личное присутствие принцессы решит этот вопрос лучше и скорее всевозможных дипломатических переговоров.
-- Если таков будет результат путешествия принцессы, то, конечно, не мне противиться ему. Что скажете вы, милая Анна?
-- Я не стану отказываться, -- начала Анна, -- что вид моря пробудил во мне страстное желание увидеть еще раз родной берег, услышать звуки почти забытого, родного языка. Но при обсуждении просьбы моего царственного брата ваше величество должны сообразовываться не с моими сердечными пожеланиями, а с тем, насколько может моя поездка упрочить дружбу Франции с Англией. Надолго установить связь между этими государствами -- вот задача, разрешить которую я готова с опасностью для собственной жизни. Может быть, я и слишком много доверяю собственным силам, но это уж другой вопрос.
-- Если позволено будет сказать свое слово мне, духовнику и ближайшему советнику герцога Йоркского, -- вмешался патер Питер, -- то вы, ваше величество, будете именно ангелом, примирителем двух народов. Обратите Англию на путь спасения, освободите ее короля от мятежников и бунтовщиков, благодаря которым гибнет его династия! В этом деле ее высочество принцесса может особенно положиться на содействие моего высокого доверителя.
-- Нам незачем обращаться к этому содействию, -- с гордой уверенностью возразил Людовик XIV.
-- Дело Англии -- оценить свое собственное благо и наше великодушие: не мы выигрываем от этого союза. Но надо заметить, что если принцесса возвратится, не закончив дела, то неприязненные отношения, в которых мы, к несчастью, состоим с нашим другом королем Карлом, примут, вероятно, более резкий характер.
-- Сомневаюсь, чтобы могло случиться нечто подобное! -- вмешался Бекингем.
-- Кто зашел так далеко, как мой государь, отступать не может.
-- Да будет так, как того желает король Карл Второй, -- проговорил Людовик.
-- Но, во-первых, принцесса едет в Дувр под условием строжайшего инкогнито.
-- Мне приказано предложить именно такое условие.
-- Посещение продолжится не более четырнадцати дней. Далее, во все время нашего путешествия по Фландрии принцессу преследовал некто де Лорен, приверженец Карла Лотарингского и императора, человек, изгнанный нами из Франции за измену. Мы требуем, чтобы его величество, наш брат Карл, доставил принцессу на военном бриге прямо в Гавр, где мы лично будем ждать ее.
-- Желание вашего величества будет исполнено.
-- Наконец, хотя мы вполне уверены в безопасности принцессы под рыцарским покровительством Англии, но все-таки отпустим ее не иначе, как с условием, что сопровождать ее будут маршал Фейльад и граф Таранн, шесть офицеров и две роты наших лейб-мушкетеров. Весьма может быть, что такое требование несколько странно, но мы настаиваем на его исполнении! Впрочем, мундиры могут быть сняты, и эти господа будут сопровождать принцессу в партикулярном платье!
-- Ваше величество, -- возразил удивленный Бекингем, -- я не могу согласиться на подобное условие, не имея полномочий!
-- Позвольте, герцог, -- снова вмешался Питер, -- я отвечаю за согласие и беру на себя одного всю ответственность перед его британским величеством. Две роты мушкетеров, да еще без мундиров, не составляют еще армии. Что же касается де Лорена, то клянусь вашему величеству, что принцесса вполне безопасна от его покушений на английской земле. Мы знаем не только его личность, но и его намерения. Ему не удастся привести их в исполнение точно так же, как не удастся не только приблизиться к принцессе, но и узнать что-либо из настоящих переговоров!
-- Кто сообщил вам об этом? Кто дал вам средство и возможность проникнуть в замыслы де Лорена? Наш посланник Барильон?!
-- Нет. Мы обязаны ими иезуитскому провинциалу Средней Франции, он же действовал по указанию весьма набожной и весьма известной в Риме особы -- де Ментенон.
Король вздрогнул и сделал шаг назад:
-- Ментенон?!
-- Я совершенно поражена помощью от такого неожиданного союзника, -- заметила Анна.
-- Она честолюбива и рассчитывает этим способом снова приблизиться к вашему величеству, но каковы бы ни были ее побудительные причины, мы принимаем ее услугу, так как знаем им настоящую цену. Не так ли, государь?
-- Без сомнения! -- с усмешкой ответил король, слегка меняясь в лице.
-- Ее побудительные причины те же, которые заставляют действовать и наш орден. Она не более как его покорное орудие, -- спокойно возразил иезуит. -- Наш же орден желает, чтобы совершилось великое дело соединения Англии с Францией. Несчастный искатель приключений не помешает нам. Если он подаст малейший повод к беспокойству, мы сумеем его найти и сделать безвредным. Для этой цели встанет все наше братство -- от Вены до Мадрида!
-- Конечно, мы верим вам, но еще более полагаемся на бдительность, храбрость и оружие наших мушкетеров. Ее высочество выедет, как только мой брат Карл Второй прибудет в Дувр. А пока мы с вами частным образом закончим договор, долженствующий положить конец отчуждению между Францией и Англией!
Со времени этой конференции не проходило дня, чтобы Бекингем, и особенно патер Питер, не имели тайных совещаний с Людовиком, Анной и Филиппом Орлеанским, совещаний, на которых окончательно обговаривался пакт, известный под именем Дуврского договора и приведший всю Европу в ужас и негодование.
Когда дело было почти уже закончено, король Людовик счел нужным узнать о нем мнение человека, которого привык считать своей правой рукой. Кольбер был потребован к королю в тот самый день, когда в Кале прибыл курьер, уведомлявший о приезде Карла Английского в Дувр. Внимательно прочел Кольбер пакт, которому для полной законченности недоставало только королевской подписи, и подал его королю с глубоким вздохом.
-- Дело, как мне кажется, не по вкусу Кольберу, -- заметила Анна.
-- Что можете вы сказать против этого пакта? -- повернулся к министру король.
-- То, государь, что союз этот или вещь невозможная, или же -- несчастье, вся тяжесть которого падет на Францию.
-- Ничего не могу понять! -- заметила принцесса.
-- Верю, ваше высочество, иначе вы не старались бы так о погибели вашего собственного отечества!
-- Маркиз, отечество мое -- Франция! Если же договор этот возвратит моему царственному брату ту неограниченную свободу, которую напрасно отстаивал мой несчастный отец, я буду вполне счастлива!
-- Что хотели вы сказать вашей "невозможностью и несчастьем Франции"? -- вмешался король.
-- Государь, если вы намерены только разрушить во что бы то ни стало союз против Франции и сблизиться с Англией, то в этом нет ничего дурного, но трактат, подобный документу, читанному мною, поведет к общему несчастью! Вашему величеству известно, что я верный католик, даю кесарево кесарю и Богу Богово, но я не иезуит; трактат же этот -- дело иезуитов! Я понимаю, что желательно и, может статься, полезно даже, чтобы король Карл Второй скорее зависел от Франции, чем от своего бурного, строптивого парламента, но если эта зависимость зайдет так далеко, что внук Иакова Первого, король могущественного протестантского государства, народ которого возвел на эшафот Карла Первого, отстаивая именно свою политическую и религиозную независимость, если, повторяю, властитель этого народа явно перейдет в католицизм и вздумает ввести папизм в своей стране, династия Стюартов в Англии погибнет! Далее, государь, этим самым трактатом вы признаете религию Тартюфа господствующей в нашей стране и вместе с тем перестаете быть неограниченным повелителем народа, удивившего мир своим богатством, науками, искусствами! Дуврский трактат подает сигнал к той бесконечной войне, которая в конце концов истощит Францию. Вы, сир, станете сражаться во имя иезуитов, то есть во имя суеверия и невежества. А с именем Анны Орлеанской, женщины, бывшей добрым гением славнейшей эпохи вашего царствования, неразрывно соединится упрек в том, что благодаря ей два могущественных государства стали врагами всех благородных стремлений! Вычеркните из трактата все рассуждения о вере, заключите с Англией только торговый и оборонительный союз, и я скажу ему: "Аминь!".
-- А если дом Стюартов добровольно склоняется к учению истинной церкви, то неужели мы не должны помочь ее победе по ту сторону океана! Неужели упустить случай верой и мечом привести народ английский к повиновению своему законному государю, случай сделать Карла Второго независимым от милостей его собственных подданных? Католическая религия одна только и может отделить Англию от Голландии и Швеции -- разорвать союз их, а борьба с ересью доставит нам глубокое уважение всех истинно верующих государей Европы и, надеюсь, будет зачтена нам и на небе! Нет, он будет подписан!
Кольбер опустил голову.
-- Как только это совершится, славное солнце вашего величества пойдет к закату! Мощная, молодая Франция, созданная нами, состарится!
-- Идите, я -- государь и знаю, что делаю!
-- Иду и умолкаю, но, сир, вы не можете мне запретить вечно оплакивать день, в который сбылось то, что я давно предвидел.
-- Что вы хотите сказать этими словами?
-- Я никогда не поверил бы, что предсказание, сделанное вашему величеству этой попрошайкой Скаррон, так скоро может оправдаться!
-- Мы пользуемся всеми средствами, чтобы доставить Франции владычество над всей Европой. Единство веры -- один из лучших союзников в этом отношении. Во всяком случае тут нет ни малейшей связи с тем безумным пророчеством!
-- Государь, иезуиты из слуг захотят стать вашими повелителями, и все, созданное вами в первую половину вашего царствования, будет разрушено второй!
С выражением глубокой скорби на лице Кольбер оставил комнату. Несколько минут прошло в молчании.
-- Неужели и вы верите всему этому? -- проговорил наконец король, нежно глядя на Анну.
Принцесса гордо выпрямилась:
-- Нет, Людовик, я не верю его опасениям! Кончайте начатое дело, и Кольбер должен будет сознаться, что в первый раз в жизни ошибся!
Людовик улыбнулся и поцеловал ее.
-- Я последую вашему совету! Итак, завтра вы едете!
-- Да! И через четырнадцать дней возвращусь с подписанными трактатами в руках!
Едва занялась заря и осветила гавань Кале и узкий пролив, отделяющий Францию от Англии, как уже громадный английский фрегат "Стюарт", стоявший на якоре, был совершенно готов к отплытию. Великобританский флаг развевался на мачте, на палубе все было в движении. Через полчаса ожидали прибытия герцогини Орлеанской. Командир судна, сэр Лионель Байнард, ходил взад и вперед по палубе, разговаривая с офицерами и доктором Эдвардом Блю, в которого снова преобразился патер Питер. Отстав от этой группы, доктор направился в тот угол палубы, где в стороне от других стоял матрос в короткой куртке и кожаной шапке и внимательно следил за набегавшими волнами.
-- Здорово, дружище! Как тебя зовут?
-- Меня? Джо Комитон, господин доктор!
-- Иначе -- шевалье де Лорен! -- тихо промолвил доктор.
Матрос свирепо взглянул на говорившего и побледнел. Однако возразил, по-видимому, спокойно:
-- Вы ошибаетесь, сэр! Я верноподданный его британского величества и ничего не знаю о вашем де Лорене. Бумаги мои налицо, я поступил на фрегат в Ивернессе...
-- Все это мне отлично известно, я знаю даже больше: что вы поступили на корабль помощником повара, для того чтобы дать должное употребление порошкам Луи Гаржу! Приберегите-ка их до более удобного случая, а теперь имейте в виду, что, как только высочество ступит на палубу, я прикажу немедленно схватить вас! Советую вам заблаговременно исчезнуть!
Питер медленно отошел от пораженного Лорена. Простояв неподвижно несколько мгновений, матрос осмотрелся и, видя, что никто не обращает на него ни малейшего внимания, осторожно укрепил канат за корабельным бортом.
В это время на берегу стало заметно движение: приближалась герцогиня со свитой. С фрегата спустили лодки.
Все офицеры двинулись вперед. Иезуит остался позади, не выпуская из виду шевалье де Лорена.
Анна Орлеанская села в капитанскую яхту, с ней поместились Бекингем, Барильон, Фейльад, госпожа Мертон и Керуаль, свита заняла остальные пять лодок. Как только яхта отчалила, иезуит с угрожающим жестом поднял руку. Лорен злобно усмехнулся и быстро, как молния, спустился по канату в море. Патер следил за ним. Сильными руками раздвигая волны, Лорен направлялся к деревушке Кургрен. На полпути его подхватила рыбачья лодка, и вскоре он совсем скрылся из виду.
Полчаса спустя "Стюарт" вошел в пролив, унося в Англию французскую посланницу Анну Орлеанскую.