Переводъ съ датскаго Р. Тираспольской.
1) Георгъ Брандесъ, мѣсяца за 3 до смерти Ибсена приглашенный обществомъ студентовъ въ Христіаніи, прочелъ здѣсь этотъ докладъ при огромномъ одобреніи публики.
Надъ писателемъ, который пишетъ не на общераспространенномъ языкѣ, обыкновенно тяготѣетъ проклятіе. Таланту хотя бы и третье степенному, но имѣющему въ своемъ распоряженіи языкъ широко pаcпространенный, гораздо легче быть признаннымъ, чѣмъ первоклассному генію, -- котораго читаютъ въ переводѣ. Въ этомъ случаѣ всѣ его художественныя особенности, тонкости и красоты утериваются даже и тогда, когда онъ пишетъ въ прозѣ.
Затѣмъ, если онъ переведемъ, оказывается, что онъ писалъ для кучки знатоковъ и любителей, что онъ вхожъ лишь въ то общество, къ которому самъ принадлежитъ, но что онъ чуждъ широкимъ массамъ всего свѣта; оказывается. что его произведенія подходятъ подъ уровень сознанія тѣхъ, среди которыхъ онъ выросъ и для которыхъ писалъ, но не отвѣчалъ запросамъ громаднаго большинства.
И если Генрику Ибсену удалось обойти эти помѣхи, то, во-первыхъ, потому, что его позднѣйшія драматическія произведеніи написаны въ прозѣ, короткими, опредѣленными репликами, легкими для перевода, причемъ, если произведеніе и теряло, то въ не значительной степени.
А, во-вторыхъ, потому, что, по мѣрѣ своего развитія, онъ все меньше и меньше писалъ исключительно для сѣвера, но работалъ, имѣя въ виду читателей всего міра. Онъ мало интересовался внѣшней правдоподобностью. изображая, напр., на сценѣ замокъ Росмерехольмъ, тогда какъ въ Норвегіи замковъ вообще не существуетъ. И, наконецъ, потому, что въ своемъ искусствѣ онъ перешагнулъ предѣлы времени.
Наиболѣе видные нѣмецкіе драматурги до него, какъ напр., Фридрихъ Геббель, были лишь его предтечами.
Французскіе драматическіе писатели, которые въ молодости Ибсена владычествовали на сценѣ -- Александръ Дюма, Эмиль Ожье, совершенно устарѣли въ сравненіи съ Ибсеномъ.
Изъ произведеній Дюма осталось въ памяти только одна изъ его позднѣйшихъ вещей: "Визитъ брачной четы", при чемъ ее разсматриваютъ исключительно со стороны ея сценичности.
"Знатная дама ожидаетъ визита своего прежняго любовника, который бросилъ ее и женился. Онъ является и представляетъ ей свою молодую жену. Согласно сдѣланному уговору съ дамой, другъ ея дома изображаетъ посѣтителю его бывшую любовницу, какъ необыкновенно легкомысленное существо, съ цѣлымъ рядомъ грѣшковь. Это сообщеніе дѣйствуетъ на молодого супруга такъ, будто его посыпали перцемъ; онъ снова влюбляется въ даму, рѣшается броситъ ради нея жену и ребенка и образумливается только послѣ того, какъ узнаетъ, что ему разсказали неправду. Зачѣмъ жить ему съ этой порядочной женщиной, когда у него имѣется своя собственная?" И такимъ-то образомъ обнаруживается его нравственное убожество. Вотъ какъ понимали интригу въ доброе старое время: кто-нибудь что-нибудь выдумывалъ и на это реагировали.
Послѣ драмы "Фру Ингеръ изъ Эстрота", съ ея искусственной интригой, Ибсенъ не прибѣгаетъ уже больше въ своихъ произведеніяхъ къ подобнаго рода сплетеньямъ. Вездѣ у него предъ зрителемъ фигурируетъ внутреннее существо человѣка. Поднимается занавѣсъ и мы видимъ отпечатокъ своеобразной личности. Во второй разъ поднимается занавѣсъ, мы узнаемъ ея прошлое и, наконецъ, въ третій разъ предъ нами раскрываются глубочайшія основы ея характера.
У всѣхъ его главныхъ дѣйствующихъ лицъ гораздо болѣе глубокія перспективы, чѣмъ у героевъ другихъ современныхъ ему поэтовъ, и это развертывается предъ нами безъ малѣйшей искусственности. Его техника совершенно новая: никакихъ монологовъ, или не идущихъ къ дѣлу репликъ, -- у Дюма и Ожье встрѣчается и то, и другое, и мы должны напрягать все вниманіе, чтобы разобраться въ нихъ. Герои драмъ этихъ писателей всегда люди съ простыми, несложными характерами, взять хотя бы наиболѣе оригинальнаго изъ нихъ Гибонера -- Ожье, которыя представляетъ дальнѣйшее развитіе "Племянника Рамо". Дидро. И возьмемъ для сравненія Сольнеса! Какая мощность въ его фигурѣ, какая глубокая своеобразность! Онъ убѣжденъ, что его желанія имѣютъ дѣятельную силу (онъ привлекаетъ этимъ къ себѣ Кайю Фрели; производитъ впечатлѣніе на Гильду тѣмъ, что цѣловалъ ее, когда она была ребенкомъ). Въ томъ, что Алина относится къ нему несправедливо и мучаетъ его неосновательною ревностью, онъ находитъ благотворное самобичеванье, такъ какъ страдаетъ изъ за нея по своей собственной винѣ и въ то же время онъ едва выноситъ ея близость. У него отъ природы всѣ задаткяибыть геніемъ, но ему кажется, что всѣ окружающіе принимаютъ его за сумашедшаго. Онъ чувствуетъ себя богатымъ идеями, но боится молодежи и перемѣны во вкусахъ. Онъ въ одно и тоже время символъ универсальности, старѣющійся геній и индивидуумъ съ безчисленными странностями, доходящими до того, что, не имѣя дѣтей, онъ имѣетъ для нихъ дѣтскую.
Послѣ Ибсена нельзя уже писать такъ, какъ писали до него, тѣмъ, кто желаетъ стоять на высотѣ драматическаго искусства. Онъ довелъ требованія характеристики и драматической техники до небывалой до него высоты.
Большая часть того, что создано сѣверомъ въ литературѣ и искусствѣ, утеряно для европейской культуры. Между тѣмъ, какъ многія свѣтила нашей науки, какъ напр. Тихо Брахе, Линней, Берцеліусъ, Абель и скульпторъ Торвальдсемъ, получили извѣстность далеко за предѣлами своей родины, про представителей изящной литературы это можно сказать лишь про очень немногихъ. Гольбергъ почти неизвѣстенъ, несмотря на его Эразмуса Монтануса; Бельманъ Генерь и Рюнебергъ вовсе неизвѣстны; Тегнеръ извѣстенъ только въ Германіи и Англіи благодаря своему циклу романсовъ. Аидерсевъ извѣстенъ въ Германіи и славянскихъ земляхъ своими дѣтскими сказками; Якобсенъ пріобрѣлъ художественное вліяніе въ Германіи и Австріи.
И это все.
Несправедливость литературной судьбы представляется почти чѣмъ то неизбѣжнымъ, и Данія съ большимъ правомъ, чѣмъ кто-либо, можетъ жаловаться на эту несправедливость, такъ какъ даже такой глубокій и самобытный талантъ, какъ Серенъ Киркегордъ остался неоцѣннымъ и непонятнымъ. Между прочимъ, благодаря особенному стеченію обстоятельствъ, эта несправедливость послужила на пользу великому драматургу Норвегіи. Такъ какъ Киркегордъ былъ Европѣ неизвѣстенъ, Генрикъ Ибсенъ явился для нея самымъ оригинальнымъ и самымъ великимъ. Въ этомъ образѣ онъ выступилъ передъ нашей высокой культурной Европой вдругъ, такъ какъ она не знала ближайшаго вдохновителя его таланта.
Но Генрикъ Ибсенъ, конечно, сполна заслужилъ обращенные на него взоры. Съ нимъ вмѣстѣ въ первый разъ проникаетъ скандинавскій сѣверъ въ исторію развитія европейской литературы. Вѣдь не въ томъ дѣло, чтобы стало извѣстнымъ то, а не другое имя, но въ томъ, чтобы тотъ или иной произвелъ на массы несомнѣнное вліяніе. А для этого требуется, чтобы личность обладала твердостью и остротой, сверкающими на подобіе брилліантовъ. Только такимъ образомъ вооруженный человѣкъ можетъ начертать свое имя на скрижали вѣковъ.
-----
Въ послѣдній разъ я видѣлъ Ибсена больше 3-хъ лѣтъ тому назадъ, въ Христіаніи. Увидѣть его снова было и радостно, и грустно въ одно и тоже время. Съ тѣхъ поръ, какъ у него былъ ударъ. работа стала для него невозможной, хотя умъ его и оставался все еще яснымъ. Поразительная мягкость смѣнила прежнюю строгость; онъ сохранилъ всю тонкость чувства и сталъ какъ будто еще cepдечнѣе, но общее впечатлѣніе, которое онъ производилъ, было впечатлѣніе слабости. Съ тѣхъ поръ онъ быстро пошелъ на убыль. И чего онъ не перестрадалъ за это время? 25 лѣтъ тому назадъ онъ заставилъ своего Освальда въ "Привидѣніяхъ" сказать: "Никогда не быть больше въ состояніи работать, никогда -- никогда; быть живымъ мертвецомъ! Мама, можешь ли ты представить себѣ что-либо болѣе ужасное"? И вотъ впродолженіе шести лѣтъ это было его собственной участью.
Я зналъ его долго. Съ апрѣля 1866 г. мы находились съ нимъ въ перепискѣ, увидѣлъ же я его въ первый разъ 35 лѣтъ тому назадъ. Когда мы съ нимъ встрѣтились, на его долю выпалъ первый литературный успѣхъ за его "Бранда". И хотя онъ не быхъ разсматриваемъ тогда, какъ поэтъ первоклассный, но во всякомъ случаѣ, какъ таковой. Единственный тогда читаемый критикъ въ Данія и Норвегіи, почитавшій своимъ долгомъ нѣкоторымъ образомъ похвалить Ибсена, восклицалъ тѣмъ не менѣе: "и это теперь называется поэзіей!"
За восемь лѣтъ до этого времени Бьернсонъ уже сдѣлался извѣстнымъ за свой разсказъ "Сюнневе". Его сейчасъ же провозгласили, особенно въ Даніи, не только единственнымъ великимъ человѣкомъ въ Норвегіи, но и глашатаемъ новаго правленія въ литературѣ. Говорили, и не безъ справедливости, что его геній идетъ впередъ съ увѣренностью лунатика.
А Ибсенъ между тѣмъ велъ свою литературную жизнь, какъ блѣдный мѣсяцъ въ виду блестящаго солнца -- Бьернсона. Критика, задававшая тогда тонъ какъ въ Норвегіи. такъ и въ Даніи, отмѣтила его, какъ второстепенный талантъ, экспериментатора, который пробуетъ то то, то другое въ противуположность, хотя и болѣе молодому, но ранѣе его признанному, его товарищу по призванію, который никогда не раздумываетъ, все схватываетъ на лету и, наивный какъ геній. никогда не идетъ ощупью.
Такому мечтателю, какимъ былъ Ибсемъ, само собою разумѣется, пришлось вести жестокую борьбу. чтобы завоевать довѣріе къ своему поэтическому призванію. Его долго самого мучило безпокойство, что, несмотря на свое влеченіе къ великимъ поэтическимъ дѣяніямъ, у него не хватитъ силъ ихъ выполнить. Въ его юношескихъ стихотвореніяхъ, въ особенности въ одномъ, подъ названіемъ "Въ картинной галлереѣ" -- онъ признается, что "испилъ горькую чашу сомнѣнія".
Его вѣра въ самого себя завоевана и достигнута имъ углубленіемъ въ свое собственное я, а его склонность вообще къ одиночеству возвысила его до генія.
Холодность и равнодушіе окружающихъ помогли ему стать самоувѣреннымъ.
Когда онъ въ одной газетѣ прочелъ: "Г-нъ Ибсенъ большой нуль", а въ другой: "у Ибсена нѣтъ того, что называется геніальностью. но онъ талантъ въ смыслѣ артистическомъ и техническомъ", это такъ подѣйствовало на его самочувствіе, что онъ въ своемъ самосознаніи причислилъ и себя къ избранникамъ.
-----
Скоро у Ибсена явилась возможность очень близко наблюдать человѣка, въ которомъ никто не сомнѣвался и который, самъ ни въ чемъ не сомнѣваясь, шелъ отъ побѣды къ побѣдѣ, буквально захлебываясь отъ непосредственной самонадѣянности.
Слѣдствіемъ этого было то, что Ибсенъ въ одной сагѣ, рисующей Норвегію въ первую половину XIII ст., нашелъ матеріалъ, который, какъ ему казалось, представляли историческій ея фигуры, -- для изображенія, занимавшаго его тогда контраста. Онъ написалъ "Претенденты на престолъ". Гакомъ -- непосредственный геній; Скуле -- геніальный мечтатель, фантазія Ибсена извлекаетъ на свѣтъ все, что дѣлаетъ Скуле интереснымъ, интереснѣе Гакона.
Даже послѣ того, какъ Скуле далъ провозгласить себя королемъ, онъ сомнѣвается въ своемъ къ тому призваніи. Онъ спрашиваетъ скальда, какой даръ нуженъ ему, чтобы быть королемъ, и когда тотъ отклоняетъ вопросъ, говоря, что онъ уже король, Скуле спрашиваетъ его снова, всегда-ли онъ увѣренъ въ томъ, что онъ скальдъ? Иными словами, это сомнѣніе въ призваніи поэта освѣщается лишь постановкой вопроса о сомнѣніи въ призваніи короля, но не наоборотъ.
Въ другомъ видѣ и гораздо худшемъ взятъ Бьернсонъ моделью въ "Союзѣ молодежи". Многія черты его характера перешли къ фразеру и карьеристу Штейнегору, котораго опьяняютъ рукоплесканія. Мы находимъ сатиру на молодого Бьернсона въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Будь вѣренъ и справедливъ. Да, я буду. Развѣ не неоцѣненное счастье умѣть привлекать къ себѣ массы? Не должно-ли стать хорошимъ и добрымъ уже изъ-за одного чувства благодарности? И какъ же послѣ того не любить человѣчество? Мнѣ кажется я могъ бы заключить въ мои объятія всѣхъ людей, и плакать, и просить у нихъ извиненія за несправедливость Бога, который наградилъ меня щедрѣе, чѣмъ ихъ"!
Бьернсонъ очевидно понялъ, что это было мѣчено въ него, потому что въ своемъ стихотвореніи къ Іохану Сведрупу {Сведрупъ, бывшій тогда либеральный министръ, вожакъ свободомыслящей партіи, извѣстный проведеніемъ многихъ либеральныхъ реформъ.} пишетъ:
Не должна ли жертвенная дубрава поэзіи
Быть свободна отъ нападенія коварнаго убійцы?
Если новъ тотъ, кто приходитъ въ броженіе,
Я немедля предъ нимъ ретируюсь!
Три года спустя между ними произошло новое столкновеніе. Въ 1872 году, въ своемъ трактатѣ Бьернсомъ объявилъ о желательности иного направленія въ политикѣ сѣверныхъ странъ по отношенію къ Германіи. Въ отѣтъ на это Ибсенъ написалъ полное горечи стихотвореніе "Сѣверные сигналы", которое пылало гнѣвомъ противъ несправедливости, оказанной Даніи. Послѣднія его строки гласитъ:
Итакъ, отступленіе! Къ примирительному празднику!
На трибунѣ стоитъ проповѣдникъ пангерманизма.
Прыгающіе львы замахали хвостами,
Бдительные люди мѣняютъ направленіе.
Въ воздухѣ пахнетъ ненастьемъ. Заговаривай зубы рѣчами!
Флюгеръ на крышѣ измѣнилъ направленіе.
Нѣсколько лѣтъ спустя это направленіе. между прочимъ, было измѣнено и самимъ Ибсеномъ.
Съ тѣхъ поръ, въ продолженіе многихъ лѣтъ, оба поэта Норвегія жили въ вооруженномъ мирѣ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что оппозиція, въ которой находился Ибсенъ по отношенію къ Бьернсону, послужила къ развитію до предѣла возможнаго всѣхъ его особенностей.
Сангвиническій, добродушный, любезный, говорливый Бьернсонъ помогъ развиться ибсеновской "свѣтобоязни" (онъ самъ говоритъ, что онъ ею страдаетъ), т.-e. это значитъ, что Ибсенъ еще больше отвернулся отъ повседневной суеты, замкнутый и скупой на слова.
То, что Бьернсонъ былъ всегда общественнымъ дѣятелемъ, чувствовалъ себя патріотомъ и человѣкомъ партіи, содѣйствовало тому, что Ибсенъ сталъ важнымъ и одинокимъ. Изъ патріота онъ превратился во всемірнаго гражданина и изъ партіоннаго человѣка сталъ индивидуалистомъ.
Напечатанныя письма Ибсена не даютъ истиннаго представленія о его личности. Въ нихъ онъ большею частью занятъ отстаиваніемъ своихъ интересовъ. Въ нихъ едва мерцаетъ умъ, которые писалъ однажды: "я не хочу двигать пѣшками. Но вы на меня можете смѣло положиться, если перевернете всю шахматную игру".
Между тѣмъ Ибсенъ все глубже и глубже уходилъ въ свою духовную жизнь, и въ создаваемые имъ образы, и занимался рѣшеніемъ моральныхъ проблемъ, стоящихъ выше всего повседневнаго и переходящаго, вносящихъ увѣренность въ сомнѣнія и расширяющихъ предѣлы драматическаго дѣйствія. Что пограничные столбы были имъ снесены, видно по тѣмъ глупымъ крикамъ, которые поднялись изъ за "Привидѣній".
Какъ примѣръ того, какими проблемами задавался Ибсенъ, возьмемъ, какъ относится онъ къ вопросу, касающемуся кровосмѣшенія: любовь между братомъ и сестрой -- Освальдъ и Регина, Альмерсъ и Рита; противузаконныя отношенія между отцомъ и дочерью -- Ребекка и д-ръ Вестъ.
Въ первомъ случаѣ онъ сомнѣвается въ наличности грѣха, а во второмъ -- онъ ищетъ сильнаго противовѣса въ позднѣйшей чистотѣ.
Основнымъ его вопросомъ, какъ поэта моралиста, является вопросъ объ отвѣтственности. Насколько личность обладаетъ свободною волей, и насколько она вынуждена поступать такъ, какъ поступаетъ. вопросъ объ отвѣтственности въ большей или меньшей степени выдвигается имъ у Юліана, Гельмера и Норы, Ванделя и "Женщины съ моря", Альмерса и Риты (большая книга Альмерса трактуетъ объ отвѣтственности), Сольнеса и Гильды, Рубекка и Ирены, у его преступныхъ типовъ, какъ Берникъ, и Ребекка, у злополучныхъ, какъ капитанъ Альвинъ или Боркманъ и у усовершенствователей міра, какъ Грегерсъ Верле или Д-ръ Штокманъ.
Бьернсонъ прямо моралистъ и отнюдь не дѣлаетъ изъ своего сердца "разбойничьей пещеры". Ибсенъ все время борется, чтобы примирить свое призваніе судьи съ вѣрою въ предопредѣленіе и необходимость. Бьернсонъ проповѣдуетъ противъ королевства, или экзальтированности (вѣра въ чудеса, анархизмъ), о терпимости, или о половой чистотѣ -- Ибсенъ вообще не проповѣдуетъ: онъ самъ спрашиваетъ и тѣмъ наводитъ насъ на размышленія.
Въ другомъ мѣстѣ, я пробовалъ выяснить, какъ вырабатывалъ Ибсенъ свой сжатый, сильный стиль въ своихъ первыхъ поэтическихъ опытахъ, напр. "На высотахъ", какъ подражатель Эленшлегера, а затѣмъ въ дальнѣйшихъ юношескихъ произведеніяхъ, которыя являются отголоскомъ романтики, какъ напр. "Олафъ Лиліекранцъ". Поучительно также прослѣдить, какъ обрабатывалъ и оформливалъ онъ отдѣльные элементы, взятые изъ дѣйствительной жизни, которые его фантазій пускала въ оборотъ. Киркегордъ и его ученикъ норвежецъ Ламмерсъ послужили ему моделями для "Бранда". Оба они изъ за благочестиваго рвенія покинули церковь. Киркегордъ -- великій и строгій, какъ и Брандъ, какъ и онъ, рано умеръ.
Однако, Ибсенъ, придавая извѣстную форму заимствованному, дѣлалъ это, согласуясь со своей собственной личностью. Требованіе цѣльности существа, которое предъявлялъ Брандъ, есть требованіе, предъявлявшееся Ибсеномъ къ самому себѣ. Суровость, твердость, строгость суть черты, принадлежавшія его собственному я, не исключая и пламенной воли.
Но въ глубинѣ души у него кроется сомнѣніе въ своемъ произведеніи, въ силу котораго онъ не смѣетъ отдать герою справедливость, но, не желая всего разрушить, не можетъ быть къ нему и же справедливымъ.
Именно въ Брандѣ проявляется эта двойственность, гдѣ чисто человѣческое требованіе -- будь цѣльнымъ, встрѣчается съ христіанскимъ по преимуществу:-- отрекись. Первое есть продуктъ сознательной духовной жизни Ибсена, второе относится къ унаслѣдованному имъ чувству христіанина.
Онъ думаетъ, какъ язычникъ; признаетъ за благо полноту жизни, придаетъ цѣну жизни, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ Гольдшмидтъ, испытываетъ благоговѣніе предъ отреченіемъ и чувствуетъ малодушно. Аскетическое отреченіе отъ жизни уживается у него параллельно съ пантеистическимъ взглядомъ на нее и это проходить чрезъ работу всей его жизни.
Общее впечатлѣніе, получаемое вообще иностранцами -- чисто теоретическое -- таково, что Ибсенъ является возвѣстителемъ освобожденія отъ общественныхъ правилъ и обычаевъ, вѣстникомъ радостей жизни. Въ "Привидѣніяхъ" онъ прямо возмутитель; въ "Сольнесѣ" -- врагъ церкви; въ "Эпилогѣ" онъ изливаетъ свою печаль о проигранной жизни, такъ какъ въ ней не было мѣста радостямъ любви, но лишь искусству и славѣ.
И тѣмъ не менѣе вездѣ, гдѣ у него изображена чувственная жизнь, она изображается въ освѣщеніи непривлекательномъ. Въ "Императорѣ и галилеянинѣ" она почти омерзительна.
Первое время любовнаго сожитія Альмерса и Риты вызываетъ отвращеніе. Если женщина горда, она отклоняетъ мужскія объятія, какъ это дѣлаетъ Гедда въ отношеніи Левборга. Если, наоборотъ, мужчина благороденъ и занять умственной работой, онъ не способенъ къ половой жизни, и женщина напрасно по немъ томится, какъ напр. Ребекка по Росмерсѣ, Рита по Альмерсѣ и Ирена по Рубеккѣ въ продолженіе многихъ лѣтъ. Пуританизмъ не вытекаетъ здѣсь изъ существа личности, но является отчасти признакомъ атавизма, отчасти условностей. Тамъ, гдѣ женщина, чтобы нравиться, прибѣгаетъ къ такимъ вульгарнымъ пріемамъ, какъ распусканіе волосъ, красный свѣтъ отъ лампы, шампанское на столѣ ("Маленкій Эйольфъ"), тамъ сенсуализмъ изображенъ въ омерзительномъ видѣ, на столько же почти, какъ отношеніе Пеера Гюнта къ зеленой вѣдьмѣ или Анитрѣ.
Тамъ, гдѣ -- въ позднѣйшихъ драмахъ -- фигурируютъ лица съ жаждой жизни, они вездѣ простаки, какъ г-жа Вильтонъ въ Боркманѣ и охотникъ на медвѣдей Ульфхеймъ въ "Эпилогѣ". Вотъ тотъ штемпель убожества, который истинно протестантская Норвегія наложила на чело своего поэта.
Моделью для Пеера Гюнта служили многіе, между прочимъ, одинъ молодой датчанинъ, котораго Ибсенъ часто встрѣчалъ въ Италіи, аффектированный фантазеръ и чрезвычайно хвастливый. Онъ разсказывалъ молодымъ итальянскимь дѣвушкамъ на Капри, что его отецъ (инспекторъ школы) былъ близкимъ другомъ короля Даніи и самъ онъ очень знатный господинъ, почему онъ иногда носилъ костюмъ изъ бѣлаго атласа. Онъ воображалъ себя поэтомъ, но чтобы получить поэтическое вдохновеніе, долженъ былъ, какъ ему казалось, посѣщать неизвѣстныя, дикія страны. Поэтому онъ ѣздилъ на критскія горы, чтобы писать тамъ трагедію, но вернулся съ недодѣланной работой; въ горахъ онъ могъ только чувствовать себя трагически и жить въ постоянномъ самообманѣ. Онъ умеръ вблизи Ибсена въ Римѣ. Многія черты его характера перешли въ Пеера Гюнта. Но во всемъ остальномъ Пееръ типичный представитель чисто норвежской слабости воли и фантазерства. Здѣсь, какъ и вездѣ, Ибсенъ является противуположностью Бьернсона, который восхваляетъ молодыхъ норвежскихъ крестьянъ. Любовь къ ссорамъ и дракамъ у Торбьерна Бьрисона есть признакъ сѣверной силы, полученный въ наслѣдство еще со временъ саги. У его Арне страсть къ поэзіи рисуется симпатичнымъ образомъ. Ибсенъ въ любви къ буйству видитъ только грубость, а во влеченіи къ сочинительству -- любовь къ лганью и чванству.
Правдивая исторія Арне, увѣрялъ однажды Ибсенъ, такова: онъ заявилъ пастору, что хочетъ жениться на Эли. "Но она, вѣдь, 70-тилѣтняя вдова", -- сказалъ пасторъ съ испугомъ. "Но зато у нея есть корова".-- "Все равно, обдумай это хорошенько. Я долженъ сдѣлать предъ свадьбой оглашеніе -- это стоитъ два далера. Обдумай же это хорошенько. Спустя недѣлю Арне приходитъ снова. "Я обдумалъ. Изъ этой свадьбы ничего не выйдетъ".-- "Конечно, я быхъ увѣренъ, что лучшее твое я побѣдитъ".-- "Корова издохла, -- говорить Арне, -- отдайте мнѣ мои два далера обратно".-- "Два далера пошли въ церковную кассу".-- "Въ церковную кассу?! Ну, тогда давайте мнѣ хоть вдову".
Ложь Пеера Гюнта не есть одинъ обманъ, но также и самообманъ. По существу онъ очень интересный субъектъ, для котораго обстоятельства складываются очень несчастливо. По временамъ онъ является сатирой на національныя норвежскія особенности и народные пороки и состоитъ въ дальнемъ родствѣ съ Донъ-Кихотомь Сервантеса и въ близкомъ съ Тартареномъ Додэ.
-----
Зародышъ "Кукольнаго домика", т.-e. собственно личности Норы, находится уже въ "Союзѣ молодежи". Селька жалуется, что ее держали въ сторонѣ отъ всѣхъ домашнихъ заботъ, обращались съ ней, какъ съ куклой. Въ 1869 году въ моемъ критическомъ очеркѣ этой вещи, я замѣтилъ, что Сельмѣ удѣлено въ этой пьесѣ слишкомъ мало мѣста, что объ ея отношеніяхъ къ семьѣ можно написать цѣлую драму. Десять лѣтъ спустя эта драма была Ибсенокъ написана. Онъ въ то время состоялъ въ перепискѣ съ одной молодой женщиной, имя которой слегка походило на Нору. Она очень часто въ своихъ письмахъ разсказывала о заботахъ, которыя ее мучаютъ, не разъясняя, что это за заботы. По своему обыкновенію Ибсенъ задумался о чужомъ ему дѣлѣ и разсказалъ съ равнодушіемъ поэта: "Я очень доволенъ одной находкой, я думаю, что я что то открылъ, вѣроятно ее мучаютъ денежныя дѣла". Въ дѣйствительности оно такъ и было. Изъ біографіи Ибсена, написанной Гельверсеномъ и сохраняющейся въ газетныхъ корреспонденціяхъ, эта дама, впослѣдствіи Нора, достала себѣ деньги посредствомъ ложной подписи, хотя съ менѣе идеальной цѣлью -- не для того, чтобы спасти мужу жизнь, но чтобы обзавестись обстановкой для своего дома. Мужъ, узнавъ это, былъ, конечно, страшно разсерженъ. Этой повседневной, печальной исторіи было достаточно для Ибсена, чтобы силою своего воображенія создать драматическое дѣйствіе и сотворить произведеніе, достойное великаго художника -- "Кукольный домикъ". Онъ вылилъ его въ форму, соотвѣтствующую новымъ идеямъ о самостоятельности женщины, о ея индивидуальномъ правѣ въ особенности и о правѣ жены жить своею собственною личною жизнью -- идеямъ, которыя вначалѣ прямо отталкивали Ибсена.
-----
Какимъ образомъ изъ мечтаній Ибсена, провѣренныхъ затѣмъ на данныхъ личныхъ наблюденій, зарождились его поэтическіе образы, я покажу на другомъ примѣрѣ.
Одинъ молодой ученый, котораго я назову Хольмомъ, былъ поклонникомъ Ибсена и считалъ великимъ счастьемъ быть съ нимъ лично знакомымъ. Ибсенъ и самъ очень любилъ молодого датчанина. Однажды въ Мюнхенѣ онъ получилъ отъ него пакетъ. Когда онъ его вскрылъ, оттуда выпала связка старыхъ писемъ, написанныхъ самимъ Ибсеномъ къ Хольму и кромѣ того его фотографія. При этомъ не было написано ни одного объяснительнаго слова. Ибсенъ начатъ раздумывать. Что бы это значило, что онъ мнѣ все это возвращаетъ? Онъ вѣрно сошелъ съ ума. Но если даже онъ и сошелъ съ ума, почему же посылаетъ онъ мнѣ обратно письма и фотографію? Вѣдь, такъ поступаютъ только обрученные, въ случаѣ разрыва своихъ отношеній. Онъ меня очень любитъ. Вѣроятно онъ смѣшалъ меня съ кѣмъ-то другимъ, котораго онъ также любитъ... и вѣрно съ женщиной. Но съ какой же женщиной? Разъ онъ болталъ мнѣ кое-что про г-жу Хольцендорфъ. Онъ вѣрно началъ за ней слишкомъ ухаживать, а у нея должно быть есть отецъ, или братъ, которые и потребовали отъ Хольма назадъ ея фотографію и письма. Но почему и какъ сошелъ онъ съ ума? Прошло нѣкоторое время. Разъ утромъ входитъ къ Ибсену пріѣхавшій съ сѣвера молодой Хольмъ. Онъ такой же, какъ и всегда. Послѣ обычныхъ предисловій Ибсенъ спросилъ: "Зачѣмъ вернули вы мнѣ назадъ мои письма"?-- "Я этого никогда не дѣлалъ".-- "Не переписывались-ли вы съ m-elle Хольцендорфъ"? Молодой человѣкъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ отвѣтилъ:-- "Да".-- "Не потребовали-ли у васъ обратно письма, которыя вы отъ нея получали?" -- "Но почему же вы это знаете?" -- "А потому, что вы насъ смѣшали, такъ какъ любите насъ обоихъ". Обо всемъ остальномъ молодой человѣкъ говорилъ вполнѣ разумно.
Однако, это происшествіе не давало Ибсену покою. Онъ непремѣнно хотѣлъ узнать, что случилось съ юношей. Онъ пошелъ въ отель Лейенфельдеръ въ Мюнхенѣ и попросилъ швейцара разсказать ему объ образѣ жизни д-ра Хольма. Швейцаръ отвѣтилъ: принципіально мы не даемъ никакихъ свѣдѣній о нашихъ посѣтителяхъ. Но вы, д-ръ Ибсенъ, какъ старый мюнхенецъ, имѣете право спрашивать. Когда д-ръ Хольмъ просыпается, онъ требуетъ бутылку портвейна; къ завтраку бутылку рейнскаго, къ обѣду бутылку краснаго, а вечеромъ опять одну или двѣ бутылки портвейну.
И вотъ въ воображеніи Ибсена выростаетъ Эйлерть Левборгъ. Moлодого человѣка очень одареннаго, выдающагося ученаго безъ малѣйшаго педантизма, онъ претворяетъ въ Эйлерта Левборга съ виноградной лозой въ волосахъ. (Когда Хольмъ узналъ себя въ этомъ образѣ, ему это такъ понравилось, что онъ подписывался подъ своими работами Левборгъ). Ибсенъ узналъ, что однажды вечеромъ онъ потеряхъ написанный имъ манускрипть. Этотъ случай переходитъ въ Гедду Габлеръ.
Нѣкоторое время спустя Ибсенъ снова получилъ пакетъ отъ Хольма съ завѣщаньемъ ему своего наслѣдства. При этомъ ставилось много условій и говорилось объ обязанностяхъ, которыя долженъ выполнять Ибсенъ. Всѣ дѣвушки, съ которыми онъ когда-либо находился въ любовныхъ отношеніяхъ, были также его наслѣдницами: Альмѣ Ротбартъ въ Бременѣ онъ завѣщалъ столько-то, М-elle Елизѣ Краузхаръ въ Берлинѣ столько-то и т. д. И все значительныя суммы. Когда Ибсенъ, какъ человѣкъ практичный, подвелъ итогъ, оказалось, что сумма завѣщаннаго превышала его капиталъ. Тогда онъ любезно отказался отъ наслѣдства, но взялъ Альму Ротбартъ, какъ красную Діану въ Геддѣ Габлеръ, а образъ Эйлерта Левборга въ его воображеніи получилъ опредѣленные контуры.
Въ это же время вѣроятно Ибсенъ узналъ, что жена одного норвежскаго композитора сожгла однажды вечеромъ только что оконченную ея мужемъ симфонію въ припадкѣ ярости, вызванной ревностью изъ-за того, что мужъ поздно ночью вернулся домой. Гедда также сжигаетъ манускриптъ, потерянный Левборгомъ, изъ ревности, но другого сорта.
Наконецъ, въ то время въ Норвегіи ходили слухи про одну красивую, даровитую женщину, выдающійся также мужъ которой долгое время пьянствовалъ; послѣ того, какъ онъ излѣчился отъ своего порока, она, изъ желанія испробовать надъ нимъ свою власть, вмѣсто имениннаго подарка, вкатила къ нему боченокъ съ коньякомъ и сама ушла. Когда спустя нѣкоторое время она открыла къ нему дверь, онъ лежалъ безчувственно пьяный на полу. Можетъ быть, это послужило для Ибсена намекомъ для той сцены, гдѣ Гедда склоняетъ прежде пившаго Левборга начать снова пить, чтобы такимъ образомъ имѣть надъ нимъ власть и сломить Тею.
Такимъ то вотъ путемъ изъ незначительныхъ, разсѣянныхъ въ дѣйствительной жизни чертъ, собиралъ Ибсенъ строгое, связное, глубоко продуманное цѣлое.
Я говорилъ уже раньше, какъ полный ненависти пріемъ "Привидѣній" раздражилъ тогда 53 лѣтняго Ибсена. Не давая ничуть своего портрета въ д-ръ Штокманѣ, онъ тѣмъ не менѣе символизировалъ во "Врагѣ народа" преслѣдованій противъ себя. Въ "Дикой уткѣ" устами Грегерса Верле, онъ спрашиваетъ себя, дѣйствительно-ли было нужно объявить истину среднему человѣку, какимъ была читающая его публика и не была-ли ложь необходимой для его существованія. И только наконецъ въ Росмерехольмѣ онъ хоронитъ въ себѣ воспоминанія о нападкахъ на "Привидѣтя", Росмерсъ начинаетъ тамъ, гдѣ кончаеть Штокманъ; онъ хочетъ создать свободныхъ благородныхъ людей.
На Росмерса смотрѣли сперва, какъ на консерватора, какимъ въ Норвегіи считали и самого Ибсена за его "Союзъ молодежи". Но послѣ того, какъ поняли проводимое Росмерсомъ духовное освобожденіе, противъ него вооружились обѣ партіи, и преслѣдовали его также, какъ и Ибсена, послѣ того, какъ онъ въ своихъ "Привидѣніяхъ" заявилъ себя радикаломъ, что было неудобно норвежскимъ либераламъ.
Лѣтомъ передъ тѣмъ, какъ быхъ написанъ "Росмерсхольмъ", Ибсенъ встрѣтилъ скандинавскаго аристократа, который обладалъ такою же красивой и важной наружностью, какую можно себѣ представить у Росмерса.
Этотъ господинъ былъ несчастенъ въ бракѣ съ одной дамой, которая въ дѣйствительности была очень хорошею и преданною ему женой, но которая не подходила ему интеллектуально: его интересы были ей чужды.
Онъ искалъ утѣшеній у родственницы своей жены. Дѣло обнаружилось. Мелкія газетки стали приносить ядовитыя замѣтки объ угадываемыхъ отношеніяхъ. Тогда онъ покинулъ свой домъ, чтобы совершить будто бы небольшое путешествіе, но не возвратился домой, уѣхалъ заграницу, возвратилъ своей женѣ обратно ея имущество и ушелъ со своего высокаго поста въ отставку.
Спустя короткое время его жена умерла отъ чахотки, которая быстро развилась на почвѣ горя объ утерянномъ семейномъ счастьѣ. Ему и второй его женѣ враги приписали отвѣтственность за эту смерть.
Видно, какъ благодаря этому происшествію съ одной стороны выросъ образъ Ребекки, бывшей косвенною убійцей, а съ другой распаденіе въ "Росмерехольмѣ".
Если "Врагъ народа" есть самооборона, то "Сольнесь" походитъ на исповѣдь. Въ этой вещи, простой и глубокомысленной въ одно и тоже время, находили замѣчательные символы. Славянскій студенческій союзъ писалъ въ свое время ко мнѣ, прося меня разрѣшить ихъ споръ -- означаетъ-ли Гильда католицизмъ, или протестантизмъ.
Въ поздѣйшемъ, написанномъ съ теплотой и воодушевленіемъ, нѣмецкомъ произведеніи Эриха Хольма объ Ибсенѣ, носящемъ названіе "Политическое завѣщаніе Ибсена", Сольнесъ представляетъ собою гражданство, Рагнаръ -- соціализмъ, Гильда -- свободу, Брандъ съ его отношеніемъ къ родительскому дому -- французскую революцію. Какъ извѣстно, въ исторіи Наполеона видятъ мифъ солнца. Онъ родился на одномъ островѣ и умеръ на другомъ -- это значитъ, что онъ вышелъ изъ моря и ушелъ въ море. Его мать звали Летиція -- что означаетъ радость. Онъ имѣлъ 12 маршаловъ -- 12 небесныхъ знаковъ и т. д. Все совпадаетъ. Что касается Ибсена, то онъ писалъ всегда субъективно-психологически и никогда абстрактно-аллегорически. Если Брандъ, съ его родительскимъ домомъ, и есть какой-либо символъ, то навѣрно это символъ какихъ-нибудь событій въ личной жизни Ибсена; напр. его бѣгство изъ родной страны, но не міровое событіе. А Гильда также мало символъ свободы, какъ и протестантизма. Она норвежская дѣвушка, типично норвежская и не даромъ носитъ имя Валькиріи. Она, какъ однажды сказалъ самъ Ибсенъ, выполнена con amore и, конечно, имѣла много образцовъ въ дѣйствительной жизни и не норвежской только.
Въ письмахъ {Эти письма приводятся мною ниже.} Ибсена за 1889 г. къ одной молодой австрійской дѣвушкѣ, съ которой онъ познакомился въ Тиролѣ (эти письма, долго спустя, я получилъ отъ этой дѣвушки), заключаются нѣкоторые штрихи отношеній Сольнеса къ Гильдѣ. Она, эта австрійская дѣвушка -- майское солнце въ его сентябрьской жизни; она принцесса, какъ и Гильда, и дѣйствуетъ на него, какъ принцесса. Онъ всегда, всегда о ней думаетъ. И въ особенности его занимаетъ мысль, посчастливится ли ему изобразить въ поэзіи такую высоту и болѣзненное счастье борьбы за недостижимое.
Позднѣе, когда въ 1891 г., послѣ 27-лѣтняго отсутствія, Ибсенъ вернулся въ Норвегію, тамъ нашлось, можетъ быть, юное женское существо, удивленіе котораго передъ нимъ приняло страстный характеръ и къ которому влекло и самого Ибсена.
Когда, нѣсколько лѣтъ спустя, онъ читалъ мой очеркъ про молодую Маріанну Виллемерсъ и ея любовь къ 60-та-лѣтнему Гете, и объ успѣхѣ который послѣ этого имѣло его стихотвореніе "Западно-восточный диванъ", онъ очень имъ заинтересовался и высказался, такимъ образомъ, въ письмѣ ко мнѣ изъ Христіаніи 11-го февраля 1898 г.: "Я не могу удержаться, чтобы не выразить Вамъ мою особенную благодарность за Вашъ очеркъ: "Гете и Маріанна Виллемерсъ". Эпизодъ изъ его жизни, который Вы описываете, мнѣ не быхъ знакомь. Можетъ быть, много, много лѣтъ тому назадъ я и читалъ это у Левеса, но я совершенно это забылъ, такъ какъ тогда такія обстоятельства не имѣли для меня ровно никакого интереса. Теперь же дѣло обстоитъ совершенно иначе. Когда я думаю о характерѣ произведенія Гете во время возврата его молодости, я, мнѣ кажется, могу сказать, что въ этой встрѣчѣ именно съ Маріанной Виллемерсъ, Гете былъ восхитительно награжденъ. И такъ судьба, рокъ, случай могутъ быть также благопріятными человѣку, посылая ему иногда награду".
По своему обыкновенію Ибсенъ собиралъ разсѣянныя, мелкія черточки повсюду. Въ доказательство этого, вотъ что онъ самъ разсказываетъ. Однажды въ южной Германіи, одна молодая дѣвушка сказала ему: Я никогда не могла постичь, какъ можно влюбиться въ неженатаго мужчину. Тогда лишаешься удовольствія отобрать его у другой. Эта фраза открыла Ибсену перспективы на женскую духовную жизнь.
Итакъ, его Гильда, его наиоригинальнѣйшій, яркій, какъ солнце, женскій образъ создавался изъ самыхъ разнообразныхъ элементовъ. Съ воспоминаніями о ней у меня связанъ небольшой анекдотъ. Ибсена всегда принимали за суроваго человѣка и такимъ онъ и былъ въ дѣйствительности. Но что онъ могъ быть временами мягкимъ и даже привѣтливымъ, показываетъ слѣдующій случай. Ибсенъ зналъ одну маленькую дѣвочку {Дочь самого Брандеса.} съ шестилѣтняго ея возраста и очень интересовался ребенкомъ. Когда вышелъ "Сольнесъ", ей было всего 12 лѣтъ. Я какъ разъ пріѣхалъ тогда въ Христіанію.-- Ну что говорить Эдитъ о моемъ произведеніи? Что она говорить?-- Она говоритъ то, что можно сказать въ ея возрастѣ, что въ этой пьесѣ только и есть одна порядочная женщина, г-жа Сольнесъ. Она находить Гильду отвратительной за то, что она увлекается женатымъ человѣкомъ.
Нѣсколько лѣтъ спустя пріѣхала эта дѣвочка подростокъ въ Норвегію и посѣтила Ибсена. Хорошо запомнивши нашъ разговоръ, онъ сказалъ: "Но вѣдь это ко мнѣ пришла моя Гильда, какъ разъ такая, какою я себѣ ее представлялъ".-- "Я совсѣмъ не похожа на Гильду".-- "Ну, конечно, похожа". Затѣмъ онъ подарилъ ей свой портретъ и написать на оборотѣ слѣдующую игривую надпись: "На кого походитъ Эдитъ? На кого похожу я? Я этого не знаю. Поѣзжай на дачу, поживи тамъ мѣсяцъ и возвратись назадъ, а я за это время подумаю, на кого ты похожа".
Дѣвочка привезла ему фотографію обратно.-- "Да, правда, я долженъ кое-что добавить; -- и онъ написалъ: Эдитъ не похожа ни на кого на свѣтѣ, Эдитъ походитъ только на самое себя. Поэтому Эдитъ такъ... А что такое я?-- я этого еще не знаю. Поѣзжай въ Копенгагенъ и возвращайся черезъ годъ, а я за это время еще подумаю и напишу заключенье.
Въ этихъ мелочахъ видны любовь Ибсена подстрекать любопытство, его страсть пробуждать сомнѣнія, ставить вопросы, задавать загадки, обрывать на самомъ интересномъ мѣстѣ, и, наконецъ, его особенность, какъ драматурга, возможно отодвигать рѣшеніе загадки въ будущее.
Толкованій произведеній Ибсена можно найти очень много. Я хочу попробовать обрисовать его такимъ, какимъ онъ былъ въ повседневной жизни. Въ молодые годы внимательный, живой, бодрый, сердечный, но въ то же время рѣзкій и никогда не добродушный, даже въ минуты наибольшей сердечности. Съ глазу на глазъ разговорчивый, охотно слушающій, сообщительный, открытый. Съ наибольшей охотой онъ жилъ отшельникомъ. Въ большомъ обществѣ онъ былъ скупъ на слова, легко смущался и терялся. Онъ никогда не забывалъ недоброжелательнаго пріема своимъ первымъ произведеніямъ въ Норвегіи, а также и своего долга благодарности относительно заграницы.
Было не много нужно, чтобы принести его въ дурное настроеніе, или возбудить его подозрительность. Если онъ заподозрѣвалъ кого-либо въ назойливости, его боязнь людей мгновенно пробуждалась.
Въ 1891 г. я вмѣстѣ съ нѣкоторыми норвежскими художниками былъ въ Сандвикенѣ, недалеко отъ Христіаніи; и мы себя превосходно чувствовали. Разъ какъ-то я сказалъ: какъ должно быть грустно Ибсену сидѣть день за днемъ одному въ отелѣ, въ городѣ. А что, если бы мы его когда-нибудь пригласили сюда?-- А кто же осмѣлится это сдѣлать?-- Я охотно на это отважусь, я вижу его ежедневно и завтра буду съ нимъ завтракать".
"Мы, нѣсколько художниковъ и писателей -- очень бы хотѣли съ вами пообѣдать".-- А сколько васъ и кто именно?-- Я назвалъ имена, насъ было девять.-- "Обѣдать въ такомъ большомъ обществѣ нарушаетъ привычки моей жизни, я этого никогда не дѣлаю".-- Я напомнилъ ему, что недавно въ Будапештѣ онъ участвовалъ въ празднествѣ въ честь его, на которомъ присутствовало нѣсколько сотъ человѣкъ; этимъ я разсѣялъ нѣсколько его недовѣріе и получилъ разрѣшеніе устроить небольшой праздникъ. Чтобы сдѣлать ему пріятное, мы взяли залъ въ томъ самомъ отелѣ, гдѣ онъ жилъ, и предложили ему самому выбрать меню.
Когда распространилась молва, что я устраиваю для Ибсена обѣдъ, послѣ такого долгаго его пребыванія заграницей, меня со всѣхъ сторонъ начали осаждать просьбами дать хоть одно мѣсто за обѣдомъ, и отказать семьямъ, которыя со мной были очень гостепріимны, мнѣ было, конечно, трудно. Чтобы подготовить почву, я началъ съ того, что признался Ибсену, что одна единственная дама очень желала попасть на обѣдъ.-- "Ни въ какомъ случаѣ", -- отвѣтилъ онъ мнѣ.-- Это молодая, веселая, толстая женщина!-- "Я не люблю молодыхъ, веселыхъ. толстыхъ женщинъ".-- Вы когда-то были влюблены въ ея тетку, -- я назвалъ имя. Тогда онъ сразу заинтересовался. -- "Ну, это другое дѣло, тогда она можетъ притти".
Но разрѣшеніе было получено всего на 10 человѣкъ, а мы мало-по-малу дошли до 22. Я боялся взрыва.
Въ извѣстный день и въ назначенный часъ я стучатъ въ дверь въ его отелѣ. Онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ съ удивленіемъ и немного огорченный: вы во фракѣ?-- Да, а вы въ жилеткѣ?-- Ну, да, когда я началъ одѣваться, въ моемъ сундукѣ не оказалось фрака.-- Какъ это ужасно!-- мы радовались какъ дѣти, что увидимъ Ибсена во фракѣ, а теперь должны довольствоваться Ибсеномъ въ сюртукѣ.-- А дамы съ вами есть?-- Да она, да еще одна, другая!-- Сколько же ихъ тамъ всѣхъ?-- 22.-- Это измѣна, вы сказали 9, я не иду.
Послѣ долгихъ переговоровъ мнѣ удалось свести его съ лѣстницы. Когда онъ вошелъ въ залъ, тамъ царствовала тишина ожиданія, которую его суровая мина отнюдь не помогла нарушить. Начало обѣда было очень тягостное. Пришлось подать шамранское и начать держать рѣчи уже за рыбой, чтобы хоть этимъ нѣсколько поднять настроеніе. Я сказалъ: "Дорогой Ибсенъ! Вы съ годами сдѣлались настолько нечеловѣчески знаменитымъ, что хвалить васъ становится неизмѣримо труднымъ. Но не правда ли, что мы, жители сѣвера, понимаемъ васъ лучше, чѣмъ иностранцы; мы оцѣнили васъ на первыхъ же порахъ, тогда какъ они пришли лишь въ одиннадцатый часъ. Правда, въ Библіи говорится, что пришедшіе въ одиннадцатый часъ, имѣютъ равную заслугу съ тѣмъ, которые пришли въ первый. Но это мѣсто я понималъ всегда такъ, что пришедшіе въ первый часъ все же чуточку лучше. Ибсенъ перерываетъ меня.-- "Ни въ какомъ случаѣ". Я прошу его подождать дѣлать замѣчанія, пока я кончу. Я хвалилъ его и въ шутку и серьезно, говорилъ о солнцѣ и звѣздахъ, примѣнилъ къ нему слова: можетъ быть Сиріусъ и больше солнца, и тѣмъ не менѣе благодаря солнцу вызрѣваютъ наши хлѣба. Ничего не помогало. Онъ продолжалъ быть растеряннымъ и только повторялъ: противъ этой рѣчи можно многое возразить, чего я предпочитаю, однако, не дѣлать.
-- Сдѣлайте это, Ибсенъ, это гораздо пріятнѣе! А онъ: чего я предпочитаю однако не дѣлать.
Одинъ редакторъ, который привелъ къ столу очаровательную артистку -- Констанцію Бруни, поднялся и сказалъ: моя дама за столомъ проситъ меня, г. д-ръ Ибсенъ, принести вамъ благодарность отъ артистокъ Христіанія-театра {Теперь національный театръ.} и сказать вамъ, что нѣтъ ролей, которыя онѣ играли бы охотнѣе вашихъ и на которыхъ онѣ учились бы больше.
Ибсенъ: "я къ этому сдѣлаю одно замѣчаніе: я вообще не писалъ ролей, но изображалъ людей и никогда въ жизни я не имѣлъ въ виду, когда работалъ, ни одного артиста и ни одну артистку. Но позже мнѣ, можетъ быть, будетъ очень пріятно познакомиться съ такой милой дамой".
Констанція Бруни имѣла смѣлость отвѣтить, что она ни минуты не имѣла въ виду себя, такъ какъ онъ видитъ ее въ первый разъ, и что въ рѣчь проскользнуло неудачное слово роль, подъ которымъ она, какъ и онъ, разумѣла человѣка.
Ибсенъ ничуть не сознавалъ, что его прямота дѣйствовала подавляюще на настроеніе присутствующихъ, такъ какъ при разставаніи онъ сердечно меня благодарилъ за обѣдъ и наивно прибавилъ: "это было очень удачное празднество".
Я привелъ примѣръ его суровости, но сколько у меня воспоминаній о его сердечности, вниманіи и тонкости чувствъ.
Я помню Ибсена много, много лѣтъ тому назадъ, въ Дрезденѣ, во время длинныхъ прогулокъ по городу и его окрестностямъ, когда онъ разъяснилъ мнѣ типъ нѣмца, котораго онъ. послѣ многолѣтняго пребыванія въ Германіи, полагалъ, что знаетъ. Или когда онъ критиковалъ драмы Шиллера, риторики котораго онъ не любилъ, или поэзію Рунеберга, которой онъ мало интересовался, такъ какъ она написана гекзаметромъ. Онъ всегда былъ на своемъ посту, когда дѣло касалось всего академическаго, или пережитковъ прошлаго, или всего не жизненнаго. Поэзія для поэзіи была ему противна, Въ семидесятыхъ годахъ онъ посѣщалъ въ Дрезденѣ собранія литературнаго общества, гдѣ внимательно выслушивалъ доклады, они-таки были интересны и поучительны. Онъ держалъ себя по отношенію къ скромнымъ, мало извѣстнымъ литераторамъ по-дружески, признавая ихъ знанія и солидную литературную культуру.
Въ Мюнхенѣ я видѣлъ его у него дома. Онъ тогда быхъ уже признанъ единичными лицами въ Германіи, хотя не быхъ еще знаменитъ. Онъ принималъ у себя избранныхъ норвежцевъ, проѣзжавшихъ черезъ городъ, между ними нерѣдко извѣстныхъ норвежскихъ политиковъ. Привыкнувъ видѣть много людей, онъ сталъ свѣтскимъ человѣкъ и съ разными людьми разно обращался, но всегда справедливо.
Я помню его также гостемъ въ Копенгагенѣ, чтимымъ, какъ король. Если онъ дѣлалъ кому-нибудь визитъ, всѣ были отъ него въ восторгѣ. Когда овь былъ куда нибудь приглашенъ -- его молчаливость и замкнутость приводили въ изумленіе.
Онъ не говорилъ больше о Норвегіи съ горечью, во съ сожалѣніемъ о ея медленномъ развитіи. Теоріи, приходящая изъ Норвегіи, казались ему устарѣвшими и вышедшими изъ употребленія въ Европѣ. О просвѣщенныхъ норвежскихъ крестьянахъ онъ однажды сказалъ: "книга Маллинга "Великія и хорошія дѣянія", которая 50 лѣтъ тому назадъ представляла полезное чтеніе для дѣтей, какъ разъ подошла бы теперь къ нимъ".
И, наконецъ, помню я его въ мои многочисленныя длинныя или короткія пребыванія въ Норвегіи, когда мы согласно уговору встрѣчались съ нимъ каждый день послѣ завтрака. Онъ всегда заблаговременно стоялъ одѣтымъ у воротъ и ожидалъ: мы шли гулять въ картинныя галлеріи и т. д. Или, когда я по его приглашенію приходилъ къ нему обѣдать и онъ, потирая руки отъ удовольствія, говорилъ: будемъ сегодня веселы, будемъ пить хорошее вино, много вина и разсказывать исторіи. И, погодя: "Ну, теперь вы услышите поучительную исторію объ X.". На лицѣ появлялась на минуту сатирическая улыбка, и затѣмъ слѣдовала кровавая исторія, или шаржъ, гдѣ общеуважаемый и восхваляемый, благородный человѣкъ обнаруживалъ себя комичнымъ грѣшникомъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ.
Или въ тихій вечеръ, проведенный съ нимъ на открытомъ воздухѣ, въ какомъ нибудь павильонѣ. На столѣ стоитъ свѣча, которую приходится убрать, такъ какъ лѣтняя ночь достаточно свѣтла. Лицо Ибсена съ могучимъ лбомъ и съ богатой гривой сѣдѣющихъ волосъ сливается съ очертаніями, дремлющей въ магическомъ освѣщеніи, природы. Становится нѣсколько темнѣе и изъ его лица виденъ лишь блескъ его очковъ и движенія рта. Онъ говоритъ глухимъ голосомъ, отпиваетъ отъ времени до времени изъ своего стакана, фантазируетъ, шутитъ.
Разъ мы ѣдимъ съ нимъ ягненка, я дѣлаю замѣчаніе, что это благородное животное. Разумѣется, отвѣчаетъ Ибсенъ. Я было думалъ написать драму про ягненка. Человѣкъ смертельно боленъ; онъ можетъ выздоровѣть только въ томъ случаѣ, если ему обновятъ кровь. Ему вспрыскиваютъ свѣжую кровь ягненка и онъ выздоравливаетъ. Позже онъ всегда мечталъ о томъ, чтобы увидѣть этого ягненка, такъ какъ онъ обязанъ ему жизнью. Наконецъ, онъ открываетъ его въ одной женщинѣ, онъ влюбляется въ нее. И развѣ онъ можетъ иначе? Конечно, нѣтъ. Только не часто встрѣчаешь женщину, похожую на ягненка. Но это будетъ, будетъ!-- И его рѣчь растаяла въ улыбку, гармонировавшую какъ нельзя больше съ блѣднымъ ночнымъ небомъ и съ дальнимъ блѣднымъ фіордомъ, гладкимъ какъ зеркало.
Если не считать юношескихъ драмъ Ибсена, сюжеты которыхъ взяты имъ изъ саги или исторія, или его юношескихъ полемическихъ работъ, написанныхъ или въ стихахъ, какъ напр., "Комедія Любви", "Брандъ", "Пееръ Гюнтъ". "Союзъ молодости", то, главнымъ образомъ, всемірную его извѣстность составили ему 12 позднѣйшихъ драмъ, написанныхъ имъ въ зрѣломъ возрастѣ.
Изъ этихъ 12 драмъ -- 6 полемическаго характера, направлены противъ общества: "Столбы общества", "Кукольный домикъ>, "Привидѣнія", "Врагъ народа", "Дикая утка" и "Росмерехольмъ".
Остальныя 6 суть чисто психологическія изслѣдованія, занимающіяся исключительно отношеніями между мужчиной и женщиной, при чемъ въ нихъ женщинѣ отведено всегда первенствующее мѣсто, даже и въ томъ случаѣ, когда она не главное дѣйствующее лицо въ пьесѣ. Эти драмы слѣд.: "Женщина съ моря", "Гедда Габлеръ", "Сольнесъ", "Эйольфъ", "Боркманъ" и "Когда мы мертвые пробуждаемся". Въ нихъ или семейныя, или личныя трагедіи и совершенно упускаются въ виду общественныя и государственныя отношенія. Однако, и въ этихъ драмахъ Ибсенъ показалъ себя не менѣе выдающимся, какъ культуръ-трегеромъ, такъ и поэтомъ.
Чтобы выяснить все его значеніе, небезполезно сопоставить его съ другими современными ему кулътуръ-трегерами. Путь въ этомъ направленіи намъ указалъ французскій переводчикъ и толкователь Ибсена, графъ Прозоръ.
Въ годъ рожденія Ибсена родилось еще два великихъ писателя: Тэнъ во Франціи и Толстой въ Россіи. Несмотря на ихъ несходство между собою и ихъ несходство съ Ибсеномъ, всѣ же они всѣ имѣютъ родственныя черты.
Тэнъ вначалѣ, какъ и Ибсенъ, быль мятежнымъ умомъ и произвелъ въ первые 40 лѣтъ своей жизни революцію во французской умственной жизни. Но съ теченіемъ времени онъ все больше и больше дѣлался тѣмъ, чѣмъ Ибсенъ быль въ своемъ зрѣломъ возрастѣ -- ненавистникомъ революціи, которая выравниваетъ, производитъ нивеллировку, чтобы унизить и убить все выдающееся.
Объектомъ презрѣнія какъ для Ибсена, такъ и для Тзна, служитъ представляющее собою демократію большинство, которое по опредѣленію Ибсена всегда не право.
Тамъ политически болѣе консервативенъ, чѣмъ Ибсенъ; идеаломъ для него служило политическое положеніе въ Англіи; сохраненіе накопленныхъ въ прошломъ цѣнностей и широкое развитіе мѣстныхъ самоуправленій.
То, что Ибсену представлялось вполнѣ яснымъ, это -- что доктрина сама по себѣ значитъ очень мало, какое бы названіе она ни носила: конституціонализмъ, демократія, или какое иное. Дѣйствительныя перемѣны наступаютъ лишь тогда, когда сами люди становятся иными. Вотъ понятіе, на которомъ, по его мнѣнію, основывается здоровью радикализмъ. Соціалистъ можетъ быть себялюбивѣе, чѣмъ индивидуалистъ, а консерваторъ большимъ разрушителемъ общественнаго строя, чѣмъ радикалъ. Суть дѣла не въ этикетѣ на бутылкѣ, а въ томъ винѣ, которое въ ней. То же или иное ученіе, къ которому себя причисляютъ, не есть вино, но лишь этикетъ. Однако, на Ибсена не надо смотрѣть какъ на мыслителя, въ особенности политическаго. Тэнъ былъ мыслителемъ -- Ибсенъ борцомъ.
Толстой, несмотря на всю свою величину, мыслитъ узко; онъ не признаетъ Тэна и презираетъ Ибсена, какъ поэта, лишеннаго смысла. Онъ также, какъ и Ибсенъ, революціонеръ, разрушитель общественныхъ предразсудковъ и проповѣдникъ новаго общественнаго строя внѣ государства. Они встрѣчаются въ анархическомъ, враждебномъ государству взглядѣ, но въ то время, какъ у Ибсена направленіе ума имѣетъ аристократическія тенденціи, Толстой вѣритъ въ равенство. Толстой проповѣдуетъ евангельскую любовь, Ибсенъ самонаслажденіе одиночества.
Есть также у Ибсена нѣсколько общихъ основныхъ чертъ съ Ренаномъ, который старше его нѣсколькими годами, и котораго онъ почти не читалъ; также мало, какъ и Тэна.
Фраза Ибсена: "я только спрашиваю, не мое призваніе отвѣчать" -- извѣстнымъ образомъ относится и къ тонкому мыслителю Ренану и его сомнѣвающемуся уму. И тотъ и другой, какъ рѣдко кто, будятъ жизненныя силы: Ренанъ очаровывая, Ибсенъ устрашая.
Прозоръ обратилъ вниманіе на то сходство, которое замѣчается въ мысляхъ ибсеновскаго Бранда и въ юношескомъ произведеніи Ренана "Будущее науки". Ренанъ требовалъ единства и цѣльности человѣческаго существа, говоря, что цѣль, которую долженъ себѣ ставить человѣкъ не въ тонъ, чтобы знать, чувствовать, фантазировать, но въ томъ, чтобы быть человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова; тѣ же мысли встрѣчаемъ мы у Бранда.
Брандъ говоритъ, что церковь, надъ которой разстилается небесный сводъ, не имѣетъ ни стѣны, ни границъ; тоже, въ иныхъ нѣсколько выраженіяхъ, говоритъ и Ренанъ: старую церковь должна замѣнить новая и величайшая. Одна религіозная догма должна уступить мѣсто другой, одинъ родъ божества -- другому, такъ какъ истинное происхожденіе міра неизмѣримо выше всего того, что намъ говорить о немъ наше жалкое воображеніе, безъ котораго мы не можемъ представить себѣ хода вселенной -- мысли, встрѣчаемыя нами у Ибсена въ "Императорѣ и галилеянинѣ" и въ "Брандѣ". Ренанъ, какъ и Ибсенъ, знаетъ третье царство, въ которомъ сливаются во едино язычество и христіанство.
Кромѣ Тэна и Толстого -- ровесниковъ Ибсена и Ренана, который нѣсколько его старше, есть еще одинъ великій, но значительно болѣе молодой, котораго можно сравнить съ Ибсеномъ, хотя этотъ послѣдній никогда не читалъ его книгъ, а онъ одну изъ слабѣйшихъ ибсеновскихъ вещей, "Столпы общества".
Это Ницше.
У Ницше, какъ и у Ибсена, мятежный умъ и, какъ Ибсенъ, онъ держалъ себя въ сторонѣ отъ политической и практической жизни.
Первое между ними сходство то, что оба они придавали значенье своему происхожденью не отъ мелкихъ людей.
Ибсенъ въ одномъ изъ своихъ писемъ ко мнѣ старался доказать, что его родители, какъ съ отцовской, такъ и съ матерянской стороны, принадлежали къ знатнѣйшимъ семьямъ въ Скіенѣ и состояли въ родствѣ какъ съ мѣстной, такъ и окрестной аристократіей. Но Скіенъ не міровой городъ и его аристократію не знаютъ уже за его предѣлами, но Ибсенъ хотѣлъ этимъ доказать, что причина его горечи противъ высокопоставленныхъ людей въ Норвегіт кроется не въ разницѣ его и ихъ происхожденія.
Ницше также охотно доказывалъ окружающимъ, что онъ происходитъ отъ польскаго дворянскаго рода, хотя у него не было никакой родословной, такъ что это можно было принять за аристократическія бредни, тѣмъ больше, что указанное имъ имя Ніэцки уже по своей орѳографіи показываетъ свое не польское происхожденіе. Въ самомъ же дѣлѣ было такъ: правильная орѳографія его фамиліи -- Ницки, и одному молодому польскому почитателю Ницше, Бернарду Шарлитъ удалось доказать неоспоримое происхожденіе Ницше изъ рода Ницки. Онъ открылъ дворянскій гербъ этого рода въ печаткѣ, которая въ теченіе столѣтій была въ семьѣ Ницше наслѣдственной вещью. Но властолюбивой морали Ницше и въ его аристократизаціи представленій о мірѣ Шарлитъ видитъ, и не безъ основанія, шляхетскій духъ, унаслѣдованный имъ отъ своихъ польскихъ предковъ. Ибсенъ и Ницше (независимо другъ отъ друга) лелѣяли мысль (такъ же, какъ и Ренанъ) воспитать благородныхъ людей. Это любимая идея Росмерса, она становится таковою у д-ра Штокмана. Также и Ницше о высшемъ человѣкѣ говорить, какъ о предварительной задачѣ поколѣнія, пока Заратустра не возвѣщаетъ сверхъчеловѣка. И у того, и у другого радикализмъ по существу аристократиченъ.
Затѣмъ они встрѣчаются также то тамъ, то сямъ на почвѣ душевныхъ изслѣдованій. Ницше любитъ жизнь и внутреннюю ея сущность такъ высоко, что сама истина представляется ему стоимостью лишь тогда, когда она помогаетъ сохраненію жизни и ея эволюціи. Ложь только въ томъ случаѣ вредною и разрушительною силой, когда она тормозитъ жизнь. Ложь не смущаетъ его такъ, гдѣ она необходима для жизни. (Удивительно, что мыслитель, который такъ ненавидитъ іезуитизмъ, пришелъ къ точкѣ зрѣнія, которая ведетъ къ нему). Въ этомъ пунктѣ Ницше сходится со многими изъ своихъ противниковъ. Ибсенъ, который во всѣхъ своихъ стремленіяхъ выступаетъ поклонникомъ правды, по мѣрѣ своего развитія приходитъ къ такому же взгляду, какъ и Ницше. Звучитъ не шуткой, когда Ибсенъ въ "Дикой уткѣ" устами д-ра Реллинга заявляетъ о необходимости лжи для жизни. Конечно, тутъ имѣлся въ виду только средній человѣкъ, не могущій обойтись безъ лжи. Но впослѣдствіи Ибсенъ пошелъ гораздо дальше и призналъ ложь необходимою также и для высшихъ людей.
Уже въ "Привидѣніяхъ" онъ находитъ непозволительнымъ говорить одну правду. Фру Альвинъ видитъ, но не хочетъ разсказать Освальду про его отца. Она содрагается при мысли, что можетъ отобрать у него его идеалы. Идеалы противупоставляются здѣсь правдѣ. И только въ концѣ пьесы она осмѣливается сказать ее ему мягко обиняками, частью выдумывая. И когда ибсеновскіе Сольнесъ, Боркхань, Рубекъ, въ существѣ которыхъ кроется такъ много его собственнаго, защищаютъ то или другое неизвѣстное, сомнительное, они закрываютъ глаза на возможность лжи и говорятъ: мы хотимъ, чтобы то было правда. Сольнесъ утверждаетъ, что его желанія имѣютъ дѣятельную, почти магическую силу, Гильда увѣряетъ Рагнара, что Сольнеса coвсѣмъ не влечетъ къ Кайѣ. (На основаніи этого Рагнаръ спрашиваетъ: сказалъ-ли онъ это вамъ)? "Нѣтъ, но это такъ, это должно быть такъ; (дико) я хочу, хочу, чтобы это было такъ*!
Фру Боркманъ живетъ въ самообманѣ; она убѣждена, что ея сынъ Эргартъ сдѣлается человѣкомъ, который выполнитъ великую миссій и возстановитъ часть ихъ дома, на что сестра ей отвѣчаетъ: это одни твои мечты, безъ которыхъ, тебѣ кажется, ты пришла бы въ полное отчаяніе.
Живетъ въ самообманѣ также и самъ Боркманъ; онъ вѣритъ, что къ нему придетъ депутацій просить его стать во главѣ банка. "Ты, можетъ быть, думаешь, что они не придутъ? Но они должны, должны ко мнѣ притти когда-нибудь. Я вѣрю въ это твердо, я знаю это непоколебимо. Не будь у меня такой увѣренности, я давно пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ".
Въ "Эпилогѣ" Рубекъ такъ опредѣляетъ значеніе своей работы; когда я создавалъ это художественное произведеніе -- такъ какъ "День воскресенія" есть художественное произведеніе; или, по крайней мѣрѣ, такимъ оно было вначалѣ (онъ чувствуетъ, что его испортилъ). Нѣтъ, таково оно и теперь. Оно будетъ, будетъ, будетъ художественнымъ произведеніемъ".
У Ибсена, какъ и у Ницше, лежитъ безсознательное стремленіе къ сознательной духовной жизни. Стремленіе мужчины къ величію у нихъ обоихъ есть нѣчто инстинктивное. Однако у Ибсена преимущественно женщина призвана поддержать это стремленіе, принадлежащее ей по праву власти, свободная отъ унизительныхъ соглашеній, что Ибсенъ въ "Брандѣ" назвалъ безобразнымъ иностраннымъ словомъ "аккордъ душъ". Брандъ -- одинъ изъ его героевъ, глубоко повліявшій на женщину (которая открыла въ немъ существо, болѣе чистое и нетронутое, чѣмъ обычно встрѣчающіяся), которая затѣмъ ставить его на свойственную ему высоту, какъ Гильда Сольнеса и Ирэна Рубека. Противъ общественныхъ нравовъ и общественной лжи Ибсенъ не знаетъ лучшаго орудій, лучшей дѣятельной силы, чѣмъ женщина; въ его драмахъ она будить и укрѣпляетъ энергію. Это пунктъ, въ которомъ онъ рѣзко расходится съ Ницше, съ его ненавистью къ женщинѣ. У Ницше женщина тянетъ мужчину внизъ; она сила природы, съ которою нужно бороться.
Ибсенъ, какъ и Ницше, былъ одинокъ и дѣйствовалъ въ одиночествѣ, и оба они одинаково мало заботились о судьбѣ своихъ произведеній. Тотъ сильнѣе всѣхъ, говоритъ д-ръ Штокмамъ, кто наиболѣе одинокъ.
Прозоръ спрашиваетъ: Кто же болѣе одинокъ -- Ибсенъ или Ницше?-- Ибсенъ, который держалъ себя въ сторонѣ отъ всякихъ личныхъ сношеній съ людьми, но работалъ для театральной публики; или Ницше, который, хотя и изолировалъ себя, какъ мыслитель,-- какъ человѣкъ постоянно), хотя и безрезультатно, выискивалъ себѣ единомышленниковъ и герольдовъ, но произведенія котораго при его жизни остались нечитанными широкой публикой и во всякомъ случаѣ непонятыми.
Для меня лично рѣшеніе этого вопроса дѣло не легкое, такъ какъ по прихоти судьбы и тотъ, и другой считали меня своимъ союзникомъ.
Еще труднѣе рѣшить, чьи работы глубже, оставляютъ большее впечатлѣніе и кто изъ нихъ сохранитъ дальше свою славу.
На сѣверѣ Ибсенъ обогатилъ всѣхъ насъ, сильно повліялъ на драматурговъ, но школы не создалъ.
Въ восьмидесятыхъ годахъ въ Германіи, гдѣ въ ту пору началось теченіе противъ стараго шиллеровскаго идеализма, Ибсена привѣтствовали, какъ великаго натуралиста, равнаго Золя и Толстому, проглядѣвъ ибсеновскій идеализмъ. На умы обмундированнаго нѣмецкаго читающаго міра Ибсенъ со своею вѣрою въ меньшинство и одиночество дѣйствовалъ то какъ индивидуалисть, то какъ соціалистъ, благодаря его скрытому революціонному теченію.
Его вліяніе на нѣмецкихъ драматурговъ, начиная отъ Рихарда Босса и до Германа Бара, очень легко прослѣдить. Но наибольшее съ нимъ сходство мы видимъ у величайшаго изъ нихъ Гергарта Гауптмана. Его "Передъ восходомъ" написано также подъ вліяніемъ "Привидѣній", какъ и "Власть тьмы", "Потонувшій колоколъ" напоминаетъ одновременно и "Бранда", и "Сольнеса".
Въ Англіи Эдмундь Госсе, Вильямъ Арчеръ и Бернардъ Шау страстно работали для распространенія славы Ибсена, а послѣдній, какъ драматическій писатель, у него учился. Но замѣчательнѣе всего, что въ Англіи нападали на Ибсена не только за то, что онъ непонятенъ, но и за матеріалистическое его направленіе, и восхваляли его особенно, какъ психолога.
Во Франціи, когда тамъ былъ въ модѣ символизмъ, Генрика Ибсена привѣтствовали, какъ великаго символиста. Подъ его вліяніемъ находились лучшіе драматурги, какъ Франсуа де Кюрель. Мистическій элементъ у Ибсена, какъ напр., бѣлые кони въ "Росмерехольмѣ", чужестранцы въ "Женщинѣ съ моря", имъ особенно нравился. Но нерѣдко его принимали также и за анархиста. "Врагу народа" аплодировали, какъ протесту противъ общества и государства. Въ Ульрикѣ Бренделѣ видѣли сатиру на общество.
Ничто не говоритъ лучше о величинѣ Ибсена, какъ слѣдующее обстоятельство. Въ Норвегіи онъ раньше былъ понять, какъ консерваторъ, позднѣе, какъ радикалъ. Въ Германіи его привѣтствовали. какъ натуралиста и соціалиста, во Фраиціи, какъ символиста и анархиста.
Однимъ словомъ, въ каждой странѣ долго видѣли лишь нѣкоторыя стороны его существа, отсюда ясно, какъ былъ онъ многостороненъ.
-----
Слѣдующія письма {За полгода до смерти Ибсена г-жа Бардахъ прислала эти письма Георгу Брандесу съ просьбой опубликовать ихъ въ европейской прессѣ. Основываясь на томъ, что Ибсенъ былъ тогда въ такомъ состояніи, что не могъ лично дать или не дать на это своего согласія -- Брандесъ отказался это сдѣлать и опубликовываетъ ихъ теперь послѣ его смерти. (Примеч. перев.)} были писаны Ибсеномъ въ Вѣну, дѣвицѣ Эмиліи Бардахъ. Ибсенъ встрѣтился съ ней и ея матерью осенью 1889 г. въ Госсензасѣ, въ Тиролѣ. Они тамъ провели вмѣстѣ нѣсколько недѣль. Г-жѣ Бардахъ было тогда 20 лѣтъ; затѣмъ она уже никогда больше не встрѣчала поэта.
I.
Въ альбомъ.
Высокое, болѣзненное счастье -- бороться за недостижимое.
Госсензасъ, 20-го сентября 1889 г.
Генрикъ Ибсенъ.
II.
(На оборотѣ фотографіи).
Майскому солнцу въ сентябрьской жизни въ Тиролѣ.
27. 9. 89. Генрикъ Ибсенъ.
III.
Мюнхенъ, Максимильшстрассе, 32, 7.
Октябрь, 1889 г.
Отъ всего моего сердца благодарю Васъ, неоцѣненная г-жа Бардахъ, за Ваше крайне любимое и милое письмо, которое я получилъ въ предпослѣдній день моего пребыванія въ Госсензасѣ и которое я много разъ перечитывалъ. Мѣсто нашего лѣтняго пребыванія выглядѣло въ послѣднюю недѣлю печально или во всякомъ случаѣ такъ оно мнѣ представлялось. Не было больше солнца. Оно совсѣмъ исчезло. Нѣкоторые оставшіеся гости никоимъ образомъ не могли, конечно, представить для меня замѣну прелестной, короткой лѣтней жизни. Я ежедневно ходилъ гулять въ Перлергталь. Тамъ, у дороги есть скамья, на которой, разумѣется въ обществѣ, можно бы вести полный настроенія разговоръ. Но скамья была пуста и я, не присѣвъ шелъ иимо нея.
Въ большомъ залѣ. мнѣ казалось, было также пусто и безотрадно. Гости, семья Перейра и профессоръ съ женой показывались только передъ ѣдой.
Цвѣты и деревья, которые пахли такъ опьяняюще, все еще тамъ стояли. Но впрочемъ -- какъ пусто, -- какъ одиноко, -- какъ сиротливо!
Но теперь мы опять дома, Вы также въ Вѣнѣ. Вы пишете, что теперь Вы чувствуете себя увѣреннѣе, свободнѣе, счастливѣе. Какъ я обрадовался этимъ словамъ! Больше я ничего не скажу.
Во мнѣ начинаетъ брезжиться новое произведеніе. Я хочу создать его въ эту зиму и попробовать пронести черезъ него свѣтлое, лѣтнее настроеніе. Но окончится оно въ уныніи. Это я чувствую.-- И это моя манера.-- Я однажды сказалъ Вамъ, что я пишу письма въ стилѣ телеграммъ. Примите же это письмо, какъ таковое. Во всякомъ случаѣ Вы его поймете.
Шлетъ Вамъ тысячу привѣтствій преданный
Вамъ Д-ръ Г. И.
IV.
Мюнхенъ, 15-го октября, 1889 г.
Ваше милое письмо я получилъ и тысячу разъ васъ за него благодарго; я его читалъ и перечитывалъ. Я, какъ всегда, сижу у письменнаго стола. Я бы очень хотѣлъ работать, но не могу. Моя фантазія живо работаетъ и упархиваетъ въ другое мѣсто, туда, гдѣ она не должна быть въ рабочее время. Я не могу прогнать, да и не хочу также мои лѣтнія воспоминанія. Я переживаю снова и снова пережитое, постоянно снова. Но претворить все это въ поэтическое произведеніе пока для меня невозможно.
Пока?
Удастся ли это мнѣ когда-либо въ будущемъ? И желаю ли я, собственно, чтобы это когда-либо мнѣ удалось? И могло ли бы удасться мнѣ?
Пока, во всякомъ случаѣ нѣтъ, въ этомъ я увѣренъ.
Я это чувствую -- я это знаю.
Но когда-нибудь такъ будетъ. Это положительно такъ будетъ. Но все же будетъ ли такое? Будетъ ли такое?
Ахъ, дорогая Фрекенъ {Барышня.}, простите.-- Вы такъ очаровательно пишите въ своемъ послѣднемъ -- нѣтъ, нѣтъ, Боже упаси -- въ своемъ предыдущемъ письмѣ: такъ очаровательно: "но для васъ я не Фрекенъ". Итакъ, дорогое дитя -- потому что это вы для меня во всякомъ случаѣ -- скажите-ка, помните вы, что мы разъ говорили о глупости и сумасшествіи. Или, правильнѣе сказать, я говорилъ объ этомъ цѣлую кучу. Тогда вы, дорогое дитя, взяли на себя роль учителя и запѣли тихо, мелодически, съ вашей дальнозоркостью, что всегда между глупостью и сумашествіемъ была разница. Ну, конечно, объ этомъ я раньше имѣлъ представленіе. Но этотъ эпизодъ, какъ и все прочее, остался у меня въ памяти. Такъ какъ я снова и снова раздумываю: было ли то глупостью, или сумашествіемъ, что мы сошлись? Или это было настолько же глупостью, какъ и сумашествіемъ. Или же это не было ни тѣмъ, ни другимъ?
Я надѣюсь, что послѣднее и есть единственно вѣрное.
Это просто на просто была естественная необходимость. И одновременно то былъ фатумъ. Думаете ли вы, что это было необходимо?
Въ настоящее время я этого не думаю. Я полагаю, что вы меня какъ слѣдуетъ поймете и отдалите мнѣ справедливость.
Тысячу разъ спокойной ночи. Всегда вамъ преданный
Г. И.
V.
Мюнхенъ, 29-го октября, 1889 г.
Каждый день я собирался написать вамъ нѣсколько словъ. Я хотѣлъ также приложить мой новый портретъ, но онъ еще не готовъ. Итакъ я это письмо уйдетъ безъ портрета. Вы знаете по собственному опыту, что при извѣстныхъ обстоятельствамъ сниматься представляетъ большое затрудненіе. Какъ, однако, мило вы пишете. Прошу васъ писать мнѣ нѣсколько строкъ, каждый разъ, какъ у васъ найдется свободные, ненужные вамъ самой полчаса.
Вы оставляете мои письма нераспечатанными, до тѣхъ поръ пока вы не останетесь одна, чтобы вамъ никто не мѣшалъ! Дорогое дитя, я не хочу вамъ сказать за это -- спасибо. Это лишнее -- вы понимаете.
Не огорчайтесь, что я пока не могу творить. Въ сущности я творю вѣчно и безпрестанно, или во всякомъ случаѣ я о чемъ-нибудь грежу, а когда оно созрѣваетъ, оно выходитъ изъ куколки, какъ поэтическое произведеніе.
Мнѣ мѣшаютъ. Не могу больше писать. Въ слѣдующій разъ болѣе длинное письмо.
Вашъ вѣрный, преданный
Г. И.
VI.
Мюнхенъ, 19-го ноября, 1889 г.
Наконецъ-то я могу послать вамъ мой новый портретъ. Я надѣюсь, что онъ лучше, и въ немъ больше сходства, чѣмъ въ прежнемъ.
Черезъ нѣсколько дней появится въ свѣтъ моя біографія на нѣмецкомъ языкѣ и вы сейчасъ же ее получите. Прочтите ее при случаѣ. Изъ нея вы узнаете мою жизнь до сихъ поръ, т.-e. я хочу сказать до конца прошлаго года.
Сердечно благодарю васъ за ваше милое письмо. Но что вы обо мнѣ думали, что я до сигъ поръ вамъ на него не отвѣтилъ?
Но вы все же знаете, что вы въ моихъ мысляхъ и тамъ останетесь. Оживленная корреспонденція съ моей стороны полная невозможность -- я сказалъ вамъ это уже раньше. Берите меня такимъ, каковъ я есть.
Что касается моихъ поэтическихъ приключеній, и о томъ, какой "успѣхъ" я сдѣлалъ въ послѣднее время, я собственно могъ бы много разсказать. Но я долженъ это пока отложить. Я усиленно занятъ предварительною работой для новаго произведенія. Сижу почти цѣлый день за письменнымъ столомъ и выхожу чуточку только по вечерамъ. Грежу, вспоминаю и творю дальше. Творить хорошо; но дѣйствительность можетъ иногда быть гораздо лучше.
Вашъ глубоко преданный
Г. И.
VII.
Два дорогихъ, дорогихъ письма получилъ я отъ васъ и до сихъ поръ ни одного отвѣта. Что вы обо мнѣ думаете?
Но я никакъ не могу найти нужнаго спокойствія, чтобы написать вамъ нѣчто порядочное и обстоятельное.
Сегодня вечеромъ я иду въ театръ смотрѣть "Врагъ народа". Думать объ этомъ уже мука для женя.
Итакъ, пока я долженъ отказаться отъ вашего портрета. Но такъ лучше. Лучше подождать, чѣмъ получить портретъ, который же удовлетворяетъ. А, кромѣ того, вашъ любимый мною, свѣтлый образъ стоитъ въ моемъ воспоминаніи такъ живо. Я думаю до сихъ поръ, что за нимъ, скрывается полная загадочности принцесса. Ну, а сама загадка? Изъ нея можно много черпать красиваго и грезить. И это я дѣлаю. Это, во всякомъ случаѣ, отчасти замѣняетъ недостижимую и безпочвенную дѣйствительность. Въ моей фантазіи я вижу васъ въ украшеніяхъ изъ жемчуга. Вѣдь, вы такъ любите жемчугъ. Въ этомъ есть что-то болѣе глубокое, въ этомъ пристрастіи что-то кроется. Но что именно? Объ этомъ я раздумываю часто и порой мнѣ кажется, что я нашелъ связь, но затѣмъ я ее теряю. Въ слѣдующій разъ я, можетъ быть, попробую отвѣтить вамъ на нѣкоторые ваши вопросы. У меня у самого такъ много ихъ для васъ. Я это дѣлаю внутренно и безпрестанно.
Преданный вамъ
Г.И.
VIII.
Мюнхенъ, 22-го декабря 1889 г.
Какъ благодарить мнѣ васъ за ваше милое, очаровательное письмо?-- я прямо не могу. Не такъ могу, какъ я бы этого хотѣлъ. Писаніе писемъ не для меня, мнѣ кажется, я говорилъ ужъ вамъ объ этотъ раньше. Но во всякомъ случаѣ, вы и сами должны были это замѣтить.
Но я все-таки читаю ваши письма и перечитываю и снова перечитываю и у меня встаетъ лѣтнее настроеніе такъ удивительно свѣжо и живо. Я вижу, я вновь чувствую пережитое. Я узналъ васъ, мою дорогую принцессу, какъ милое лѣтнее созданіе, только какъ существо присущее времени года, когда порхаютъ бабочки, и растутъ на волѣ цвѣты.
Какъ хотѣлъ бы я видѣть васъ также въ зимней обстановкѣ. Въ моей фантазіи я это дѣлаю. Я вижу васъ на Рингстрассе, легкую, идущую быстро и граціозно, укутанную въ бархатъ и мѣхъ.
Я вижу васъ также на вечерахъ и въ обществѣ, особенно въ театрѣ, откинувшуюся на спинку кресла со слегка утомленными чертами и съ глазами, полными загадочности.
Я хотѣлъ бы также видѣть васъ у васъ дома. Но мнѣ это не удастся, такъ какъ у меня нѣтъ для этого никакой придирки. Вы очень мало мнѣ разсказывали про свою домашнюю жизнь, почти ничего осязаемаго. По правдѣ сказать, дорогая принцесса, во многихъ существенныхъ отношеніяхъ мы порядочно-таки чужды другъ другу. Въ одномъ изъ вашихъ прежнихъ писемъ вы слегка намекнули на это, говоря о моихъ произведеніяхъ, которыя недоступны вамъ въ оригиналѣ.
Но не будемъ про это больше думать.
Ваши музыкальныя занятія подвигаются, конечно, постоянно и непрерывно впередъ? Это меня въ особенности интересуетъ. Но больше всего я хотѣлъ бы видѣть васъ въ рождественскій вечеръ въ нашемъ домѣ, гдѣ я предполагаю, вы будете проводить время. Какъ у васъ все это происходитъ?-- я не представляю себѣ ясно. Я только сочиняю всевозможные способы.
Но у меня мрачное чувство, что рождественскій вечеръ и вы не совсѣмъ подходите другъ къ другу.
Но кто это знаетъ? А можетъ быть. Но при всякихъ обстоятельствахъ примите мои сердечныя пожеланія -- сопровождаемыя тысячью
привѣтствій.
Всегда вамъ преданный
Г. И.
IX.
Мюнхенъ, 30-го декабря 1889 г.
Вашъ красивый, очаровательный портретъ, который такъ много говоритъ, доставилъ мнѣ неописуемую радость.
Я благодарю васъ за него тысячу разъ и отъ чистаго сердца. И насколько вы теперь, среди зимы, сдѣлали ощутительными короткіе солнечные лѣтніе дни. Сердечно благодарю васъ также за ваше милое, милое письмо. Отъ меня вы сегодня получите всего нѣсколько словъ. Мнѣ не хватаетъ необходимыхъ покоя и одиночества, чтобы писать вамъ такъ, какъ бы я того хотѣлъ. Моя жена съ радостью получила вашу любезную поздравительную карточку. Надѣюсь, она сама позднѣе поблагодаритъ васъ за нее. Теперь она не совсѣмъ хорошо себя чувствуетъ.
Съ нѣкоторыхъ поръ мой сынъ у насъ въ гостяхъ. Возвратится ли онъ снова въ Вѣну, или мы пошлемъ его въ другое мѣсто, пока не опредѣлено.
Примите мои сердечныя пожеланія къ новому году. Также кланяюсь вашей матушкѣ. Еще разъ благодарю васъ за вашъ восхитительный подарокъ.
Всегда вамъ преданный
Г. И.
X.
Мюнхенъ, 16-го января 1900 г.
Прежде всего примите мою сердечную благодарность за ваши оба милыхъ письма, на которыя я до сихъ поръ не отвѣтилъ.
Съ самаго Новаго года я быль боленъ и не бралъ пера въ руки. Вѣроятно, это было нѣчто вродѣ отвратительной инфлуэицы. Теперь мнѣ значительно лучше.
Какъ больно мнѣ было узнать что вы дѣйствительно были больны. Представьте, я имѣлъ ясное объ этомъ предчувствіе. Въ моей фантазіи я видѣлъ васъ, лежащую въ кровати, блѣдную, въ лихорадкѣ, но обворожительно красивую и милую, какъ всегда.
Тысячу разъ благодарю за хорошенькіе цвѣты, которые вы для меня нарисовали. Это было очень любезно съ вашей стороны. Я нахожу, что у васъ выдающіяся способности къ рисованію цвѣтовъ. Этотъ талантъ вы должны были бы развивать: можетъ быть. вы и дѣлаете это. Но вашъ милый голосъ вы должны беречь, -- по крайней мѣрѣ, теперь!
Какъ я вамъ благодаренъ, что я владѣю вашимъ портретомъ. Больше я ничего не скажу.
Способности писать письма у меня никогда не будетъ. Я живу въ надеждѣ, что вы совсѣмъ поправились и шлю вашей уважаемой матушкѣ много привѣтствій.
Всегда вашъ, сердечно преданный
Г. И.
XI.
Мюнхенъ, б-го февраля 1890 г.
Долго, очень долго я оставилъ лежать Ваше послѣднее, юное письмо. Я читалъ его и перечитывалъ, не отвѣчая однако.
Примите сегодня въ короткихъ словахъ мою самую сердечную благодарность.
Съ этихъ поръ и до того времени, пока мы снова не увидимся лично, Вы письменно услышите отъ меня очень мало, можетъ быть, изрѣдка кое что.
Вѣрьте мнѣ -- такъ лучше. Это единственно правильное. Я чувствую, что дѣло моей совѣсти или пріостановить, или ограничить нашу переписку {Фрекенъ Бардахъ поступила по желанію Ибсена и написала ему только полгода спустя, по случаю смерти своего отца.}.
Вы должны пока заниматься мною возможно меньше. Вы должны преслѣдовать другія цѣли въ Вашей молодой жизни и отдаваться другимъ настроеніямъ.
А я, я много разъ говорилъ уже это Вамъ, не могу чувствовать себя удовлетвореннымъ только перепиской. Для меня въ ней есть всегда кое-что половинчатое, кое что ложное.
Я вижу, я мучительно чувствую, что не могу отдаваться сполна и цѣликомъ моему настроенію.-- Это лежитъ въ моей натурѣ и не поддается перемѣнѣ.
Вы такая тонко чувствующая, такъ инстинктивно проницательная. Поймите это такъ, какъ я это думаю. А когда мы снова встрѣтимся, я объясню Вамъ все подробно. А до тѣхъ поръ всегда Вы останетесь у меня въ мысляхъ. И тѣмъ больше, что эта обременительная половинчатость и обмѣнъ письмами не будутъ мѣшать.
Тысячу привѣтствій
Вашъ Г. И.
XII.
Мюнхенъ, 18-го сентября 1890 г.
Фрёкенъ Эмилія!
Съ глубокимъ участіемъ я прочелъ Ваше грустное сообщенье. Будьте увѣрены, что я въ особенности въ это тяжелое для Васъ и Вашей матушки время былъ съ Вани всѣми моими лучшими мыслями и теплыми чувствами. Скорбь о потери Вашего отца выражена въ вашемъ миломъ письмѣ такъ захватывающе и трогательно, что я ш>чувствовалъ себя глубоко взволнованнымъ.
И такъ внезапно, такъ неожиданно, такъ неподготовленно Васъ застигъ этотъ ударъ судьбы. Я съ умысломъ отложилъ мой отвѣтъ на сегодня -- утѣшать въ такихъ случаяхъ невозможно. Только время сможетъ залѣчить рану, нанесенную Вашей душѣ. И будемъ надѣяться, это придетъ, хотя и мало по малу. Я всѣмъ сердцемъ понимаю Васъ, когда Вы глубоко жалуетесь, что не были около Вашего отца въ послѣднее время Но я думаю, что, можетъ быть, это лучше.
Надѣюсь, что это письмо застанетъ еще Васъ въ Альтъаусзе. Да будетъ для Васъ пребываніе тамъ благодѣтельно.
Моя жена и сынъ въ настоящее время въ Ривѣ и останутся тамъ, вѣроятно, до середины октября, а, можетъ быть, и дольше. И такъ, я живу здѣсь одинъ и не могу отсюда уѣхать. Но объемистая драма которою я сейчасъ занятъ, будетъ, насколько я могу предвидѣть, готова только въ октябрѣ, хотя я ежедневно и по цѣлымъ днямъ сижу за письменнымъ столомъ. Кланяйтесь, пожалуйста, Вашей уважаемой матушкѣ, а сами примите съ дружескимъ расположеніемъ тысячу сердечныхъ привѣтствій отъ неизмѣнно Вамъ преданнаго.
Генрика Ибсена.
XIII.
Мюнхенъ, 30-го декабря 1890 г.
Ваше милое письмо я получилъ. А также и колокольчикъ съ красивой картинкой. Я Вамъ благодаренъ отъ всего сердца. Моя жена находитъ, что картина хорошо нарисована. Но я прошу Васъ: не пишите пока больше ко мнѣ.
Когда обстоятельства измѣнятся, я Вамъ сообщу. Я Вамъ скоро пошлю мою новую драму. Примите ее дружески, но молча.
Какъ хотѣлъ бы я Васъ снова увидѣть, говорить съ Вами. Счастливаго новаго года Вамъ и Вашей матушкѣ желаетъ неизмѣнно Вамъ преданный
Генрикъ Ибсенъ.
Замѣчаніе. Фрёкень Бардахъ на это письмо не отвѣтила. Только 7 лѣтъ спустя она ему телеграфировала, поздравляя съ 70-ти лѣтнимъ днемъ рожденія. Въ отвѣтъ она получила его фотографій и слѣдующія строки.
XIV.
Христіанія, 13-го марта 1898 г.
Сердечно любимая Фрёкенъ!
Примите мою глубокую благодарность за Ваше письмо. Лѣто въ Госсензасѣ было самымъ счастливымъ, самымъ лучшимъ во всей моей жизни.
Не смѣю о немъ думать, но долженъ это постоянно -- постоянно!
Вѣрный и преданный Вамъ
Генрикъ Ибсенъ.
Книгоиздательство "Міръ Божій".
Литературно-научный сборникъ. 1906