Принц Луи Роган -- Дельфине
Страсбург, 21 февраля 1775 г.
Красавица! Мои приближенные полагают, на основании моего дурного расположения духа, что возникли серьезные политические осложнения. Но они -- такие немцы -- так безгранично проникнуты немецким духом, что не могут понять необъятности моего страдания, вызванного тем, что я должен отказаться от вашего приглашения. Точно так же они не в состоянии даже представить себе, какое действие должно было оказать на меня ваше появление в Страсбурге. Со времени открытия отеля Монжуа это место изгнания превратилось в остров блаженных!
Мой парижский курьер привез маленькие паштеты, которые я обещал вам для вашего ужина. Зависть к счастливцам, которые будут вашими гостями, так велика, что я почти готов был бы отравить их. Что еще привез мой курьер -- письма и газеты; это едва ли заслуживает внимания. Но я готов изложить вам все в газетном стиле нашей новейшей литературы, а ваш ум подскажет вам, как надо украсить эти парижские новости, чтобы поднести их вашим гостям.
По знамениям на небе Франции наши мудрые астрологи предсказывают приближение сильной грозы. Так, например, малютка Люси из Водевиля с особенным ударением произнесла в одной комедии два следующих стиха: "Бывают мудрецы двадцати лет и повесы шестидесяти!" -- и за оскорбление величества была посажена в тюрьму на двадцать дней. Предлагаю вашей проницательности угадать: оскорбила ли она этим мертвого или живого короля?
Затем, в новейшей трагедии Вольтера фраза: "Обломки трона погребают под собою его подданных" вызвала бурные аплодисменты, причем энтузиазм партера был вызван "обломками трона", а восторги лож -- "раздавленными подданными".
Далее: Мальзерб торжественно вступил в академию -- "тот самый, который содействовал появлению энциклопедии", -- пишет мой корреспондент, сопровождая эту фразу тремя испуганными восклицательными знаками. Но он еще недостаточно стар и потому не знает, что только мертвые попадают в число "бессмертных".
В заключение еще следующее: маркиз Мирабо, подобно Платону, открыто присоединился к новому Сократу -- д-ру Кэнэ, в котором он видит избавителя от всех наших зол. Это, по моему мнению, единственное событие, могущее заставить немного призадуматься. Не ради г. Кэнэ, которому в будуаре маркизы Помпадур пришла в голову достославная мысль: променять шпагу на навозные вилы, а веер -- на молочную кадку, и который теперь сделался святым для экономистов, а ради личности его последователя. Потерпевшие крушение аристократы, начинающие интересоваться вопросом о народном счастье, опасны уже потому, что возбуждающий яд недовольства сильнее разжигает кровь тех, кто все потерял, чем кровь голодающих бедняков, которые ничего не имеют, и разинутый рот которых, готовый закричать, можно снова закрыть куском хлеба.
Вообще, моя красавица, будьте уверены, что и в Париже вы будете так же танцевать, как и в Страсбурге, так как единственная революция, которая разжигает умы, разыгрывается не на улице, а в опере, где пиччинисты с глюкистами ведут ожесточенную борьбу. Даже миру семейного очага грозит опасность если одна часть членов семьи высказывается за мелодии итальянца, а другая -- за барабаны и трубы немца.
Я позволю себе, после вашего праздника, лично осведомиться о вашем здоровье и надеюсь хорошо вознаградить себя за те потерянные часы, которые я не мог провести возле вас.
Маркиз Монжуа -- Дельфине
Фроберг, 25 февраля 1775 г.
Моя милая! Спешу сообщить вам, что болезнь моей матери не так серьезна, как я этого опасался, и поэтому приготовления к вашему празднику не должны быть прерваны. Цветы из наших оранжерей уже отправлены, и мои лейбегеря должны уже сегодня приехать в Страсбург. Дорогой я встретил кладь из Парижа с декорациями для сцены. Значит, и она прибудет своевременно.
Вы должны будете признать, что я не оставил не исполненным ни одно из самых экстравагантных ваших желаний, хотя система г. Тюрго, по-видимому, не принявшего во внимание, что он отнимает у короля вернейшую опору его престола, -- аристократию, не замедлила дурно отразиться на крупных доходах. Тем не менее, я решился принести эти жертвы, потому что могу только одобрить ваше желание: сразу, одним ударом, завоевать первое положение в страсбургском обществе. Но я ожидаю и с вашей стороны некоторой уступчивости, тем более, что ваше упрямство может уничтожить все, что вы имеете в виду достигнуть вашим праздником.
То, что нам удалось склонить м-ль Гимар танцевать у нас, должно составить предмет разговоров не только в Страсбурге: что гораздо важнее, это вызовет разговоры и в парижском обществе. Однако, если бы вы поместили в нашем доме эту девицу, как нашу гостью, -- что вам желательно, -- то сделали бы себя смешной. Поэтому я прошу вас оставить в силе мои распоряжения относительно отель де-Франс.
Не совсем уверенный в вашем окончательном согласии относительно второго пункта нашего спора, я предупредил ваше решение и сам пригласил графа Шеврез, так же и от вашего имени. Было бы трудно поправимым промахом, если бы мы закрыли двери нашего дома графу, протеже королевы, который, притом, находится в Страсбурге на ее службе. Мотивы ваши мне неизвестны. Я не имею также намерения требовать от вас откровенности, но знаю только, что эти мотивы не могут быть настолько важными, чтобы побудить нас дерзко обойтись с графом.
В интересах Франции я горячо желаю содействовать успеху его миссии. Дело идет о том, -- говорю вам это под величайшим секретом, -- чтобы устроить примирение между королевой и принцем Роган. Австрийская императрица сильно восстановила против него свою дочь, рассказав ей, как он позволил себе отзываться о ней, вскоре после своего отозвания из Вены, а также, какую жизнь он вел, как духовное лицо и как посланник. Без сомнения, и то и другое было с его стороны грубой неосторожностью, но все же этого недостаточно, чтобы держать в опале человека с такими испытанными убеждениями и с такими влиятельными семейными связями.
Граф Шеврез получил непосредственно от короля тайное поручение исследовать это дело и насколько возможно уладить его.
Я надеюсь, что ювелир уже принес вам на выбор изумруды. Если же нет, то своевременно напомните ему об этом. Очень важно хорошо подобрать цвет камней к вашему розовому туалету. Предлагаю вам обратиться к Дюплесси, который как раз выбрал этот цвет для вашего портрета.
Принц Луи Роган -- Дельфине
Страсбург, 27 февраля
Все находятся в упоении от праздника в отеле Монжуа и очарованы вами, красавица! Не хотите ли судить сами, хорошо ли я осведомлен был? Вы подчинили себе природу, заставив лето, в середине зимы, убрать цветами ваши залы! Вы принудили Лукулла восстать из мертвых, чтобы приготовить яства для вашего стола! Как новая, еще более очаровательная Цирцея, вы превратили тяжеловесных дам Страсбурга в толпу резвых граций! Вы призвали к себе Терпсихору, волшебное искусство которой сообщает гибкость самым одеревенелым членам, так что до самого рассвета не прекращались танцы! Ваши глаза разбили сердца! Ваша улыбка разлучила друзей, поколебала мир в супружествах! Уж не хотели ли вы доказать, что одна красивая женщина в состоянии вызвать гораздо большие революции, чем все парижские писаки вместе взятые?!
То, что вы среди своих триумфов не забыли обо мне и прислали одинокому больному чудное угощение от избытков вашего стола, я считаю таким отличием, которое я еще должен заслужить. Приказывайте же мне! Я надеюсь, что через несколько дней мне можно будет выходить из комнаты, и мой первый выезд будет к вам.
Маршал Максим Контад -- Дельфине
Страсбург, 28 февраля
Многоуважаемая маркиза! Осмелюсь ли я напомнить вам обещание, которое вы, может быть, уже позабыли, но на выполнении которого я буду настаивать, потому что оно даст мне возможность, в течение несколько часов, видеть вас одну, а не в толпе ваших поклонников? Вы хотели покататься верхом, под моей защитой, на моей белой лошади. Лошадь к вашим услугам, как и ее господин, а погода теперь хорошая. Мой грум дожидается ваших показаний относительно дня и часа.
Карл фон Пирш -- Дельфине
Страсбург, 30 февраля
Любезная госпожа маркиза! Вот книжечка, о которой мы с вам говорили. Никому другому я не доверил бы столь дорогого для меня произведения. Но когда вы, среди хаоса французских разговоров, ласково улыбаясь, произнесли, обращаясь ко мне, первые немецкие слова, то вы не только покорили меня вашей власти, но я знал также, что вы поймете нашего поэта и будете плакать вместе с его Вертером.
Я не осмеливаюсь лично принести вам эту книгу. Я боюсь показаться навязчивым. И еще больше боюсь дать волю тому чувству, которое для французов составляет забаву, а для немцев является роком.
Граф Гюи Шеврез -- Дельфине
Страсбург, 2 марта 1775 г.
Разгневанная богиня! Смеет ли бедный смертный, полный сокрушения, приблизиться к вашему престолу? Вы были расточительны в своих милостях, как и подобает жительнице Олимпа. От маршала и до ничтожного немецкого офицера каждый считает себя вправе поклоняться вам. Только я один стою перед закрытыми дверями храма. Вы отказали мне, даже в менуэте, дать свою руку, к которой только что с самозабвением прижимались губы маршала Контада. Вначале я предполагал, что ваше поведение представляет не что иное, как утонченное лукавство женщины, для которой скука брачной жизни послужила хорошей школой кокетства. Я даже чувствовал себя почти польщенным.
Но теперь мне все открылось. Малютка Гимар, которую вы так неосторожно пригласили в Страсбург, должно быть, потому что недостаточно оценивали ее познания в науке любовных интриг, сделалась очень разговорчивой после нескольких бутылок шампанского.
"Маркиза была очень милостива, необыкновенно милостива, -- говорила она, сверкая на солнце бриллиантами, которые вы ей подарили, -- конечно, это за мои танцы, только за танцы, -- прибавила она, хитро подмигивая глазами. -- Я должна была рассказывать ей о Париже, -- болтала она дальше, -- о моем отеле, моих ужинах -- поскольку об этом можно было рассказать эльзасской маркизе! -- о моих гостях, обо всем". "О ваших гостях?! -- спросил я с изумлением. Она взглянула на меня с лукавой усмешкой и сказала: "Ага! Я вижу, вам хотелось бы знать, кем настолько интересуется прекрасная маркиза, что даже берет в поверенные какую-то Гимар. Но я ничего не скажу, ничего! Я могу быть скромна, как великосветская дама".
Я переменил тему разговора и велел откупорить еще бутылку бургундского. Она особенно любит это темно-красное вино с тех пор, как принц Субиз окрестил ее в нем, а огненно-красный цвет жидкости так ярко выделил сияющую белизну ее кожи, что принц навсегда остался ослепленным этим зрелищем. Я разыгрывал роль тоскующего поклонника с той виртуозностью, которой я обязан школе Дюбарри. И она смягчилась, приняла мечтательный вид. Она вспомнила, что читала "Манон Леско" и "Новую Элоизу". Тогда я ввернул ваше имя в разговор. "Бедняжка! -- сказала она, и взор ее блеснул слезой. -- Она любит, любит несчастливо"...
После этого признания, прекрасная маркиза, мне уже не надо было просить больше!
Конечно, я знаю, что моя гордая неприятельница не могла сделать своей поверенной эту маленькую танцовщицу, но для такой мастерицы в делах любви, как Гимар, ваша благородная сдержанность была лишь прозрачной вуалью -- ничего больше!
Так вот отчего я попал в немилость?! И ведь я только поцарапал гладкую кожу принца, придав ему еще лишний ореол -- ореол героя!
Если бы вы были благосклоннее, то вам незачем было бы опускаться до какой-нибудь Гимар, чтоб узнать то, что вас интересует. Я бы мог доставить вам все сведения, так как, со времени своего возвращения в Париж, принц все время состоит при королеве.
Он любимец дам, подозревающих, что его меланхолия вызвана каким-нибудь трогательным романом, и так как теперь в моде великая страсть, то, разумеется, у него нет недостатка в поклонницах, которые во всякое время готовы были бы его утешить. Графиня Диана Полиньяк принимает в нем большое участие, -- скажем: материнское, как следует вежливому кавалеру. Он вздыхает у ее ног, хотя, может быть, и не о ней...
Не кладу ли я горячие уголья на вашу голову? Могу ли я, наконец, надеяться, что вы обратите на меня внимание? Или же наедине принимается только тот, кто носит имя Рогана и имеет виды на кардинальскую шапку? Я знаю от него, как охотно променяли бы вы Страсбург на Версаль, очаровательная Дельфина. Но, к сожалению, Роган все еще остается самым неподходящим для вас проводником туда...
Граф Гюи Шеврез -- Дельфине
Страсбург, 3 марта 1775 г.
Каждая буква вашего письма, высокоуважаемая маркиза, трепещет от гнева. Вы возмущены, что "я заставил опьяневшую танцовщицу рассказывать сказки про вас", что я "так низко пал", что мог поверить, будто маркиза Монжуа может делиться мыслями с какой-нибудь Гимар! Я чувствую себя побежденным, уничтоженным, милостивейшая маркиза, я готов на коленях молить о прощении... если бы вы только позволили мне сделать это, вместо того, чтобы писать вам!
Приказывайте, что хотите. Нет ничего такого, чего бы я не сделал, лишь бы заслужить вашу благосклонность. Я уже чувствовал себя вашим уполномоченным, когда разговаривал сегодня с маркизом.
Только ясно выраженное желание короля может заставить меня появиться в Версале, -- сказал он мне. -- Назначение Тюрго -- это удар, нанесенный в лицо дворянам. Пусть же наше отсутствие заставит короля почувствовать то, что наша лояльность не дозволяет нам высказывать открыто. На сделанное мною возражение, что королева враждебно настроена по отношению ко всему министерству и ничего так не желает, как собрать около себя единомышленников, чтобы укрепить свое положение, маркиз ответил: "Ну, так пусть ее величество призовет нас!"
На основании этого замечания мы с вами можем надеяться, маркиза. В какой восторг приводит меня это слово: "мы"! Вы можете возмущаться сколько хотите, прекрасная Дельфина. У нас есть уже общая тайна и общее чувство. Это первые звенья той цепи, которую я буду неустанно стараться закрепить как можно прочнее.
Когда вы примете меня? Я жду вашего милостивого ответа.
Карл фон Пирш -- Дельфине
Страсбург, 9 марта 1775 г.
В светлую звездную весеннюю ночь, обожаемая маркиза, я целыми часами ходил по валу, подставляя свою голову влажному, теплому ветру, который трепал мои волосы. Изнеможенный, я бросался на землю и прижимал к ней свои пылающие щеки, чтоб охладить их.
И вот, когда я сижу на твердом стуле в моей неуютной комнате, мне представляется блаженным сном, что я сидел в голубом будуаре, пропитанном ароматом сирени, перед пылающим огнем в алебастровом камине и видел перед собою совершеннейшее создание, какое когда-либо взошло из рук Творца!
Я не испытывал огорчения. Мое пламенное честолюбие заставило меня забыть, что я принес ему в жертву отечество и родину, и скрыло от моих глаз мое собственное несчастье. Но с тех пор, как я вас узнал, -- ах, только со вчерашнего дня я узнал вас вполне! -- я почувствовал мою страшную бедность, мое безграничное одиночество.
О, зачем пробудили вы во мне человека своим мягким голосом, который с таким пониманием говорил о страданиях Вертера? И вот, теперь я бы хотел открыть вам раны моего собственного сердца, для того, чтобы услышать, как задрожит ваш голос -- и ради меня.
Зачем вы так нежно гладили своей белой ручкой маленькую книжку? Когда я теперь держу в руках эту книжку, я чувствую всю силу вашего обаяния, а когда я прижимаю к ней свои губы, то мое страстное желание превращается в бурную страсть, и для меня существует только одно спасение -- вы!
Сжальтесь над безумцем! Как нищий, стою я перед вами, и все-таки вы не в состоянии даже измерить величины того богатства, которое я кладу к вашим ногам. Люди дарят свое сердце по частям: своим друзьям, сестрам, братьям, матери, но я отдаю его вам нераздельным! Люди играют своим чувством и продают его за чистые деньги, как товар. Я же молю только об одной милости, чтобы вы не отталкивали его от себя.
Не пугайтесь силы моей страсти. Это Атлас, который мог бы нести на своих плечах весь мир, но в вашем присутствии это ребенок, который не тронет и волоса с вашей головы. Осмелиться прижать к своим устам край вашего платья, как вчера, -- вот все, чего я добиваюсь!
Маршал Максим Контад -- Дельфине
Страсбург, 16 марта 1775 г.
Высокоуважаемая маркиза! О, что значат капризы хорошеньких женщин! Можно ли было думать, что самая смелая из всех наездниц, превратившая в безоружного труса старого солдата, на которого еще никто не смел бросать безнаказанно косые взгляды, нанесла ему раны, оставшиеся неотомщенными! -- и что она, эта жестокая красавица, вдруг захочет бывать сострадательной благодетельницей какого-то ничтожного капитана? Вы правы: г. фон Пирш очень беден, но у него есть возможность получить богатство, он находится под личным покровительством герцога Эгильона, которое он приобрел своим отменным знанием военного искусства прусского короля. Мы никогда не приняли бы на службу этого немецкого барона, если бы не ожидали от этого больших выгод. Вы, прекрасная самаритянка, можете доставить своему протеже блестящее положение, уговорите его только выдать, без всяких умолчаний, свои тайны. В то же время вы бы оказали и вашему отечеству важную услугу.
Моя бедная лошадь нетерпеливо ждет свою повелительницу. Я прощаю моему коню, что он больше не хочет терпеть меня в седле. Кто же стал бы переносить грубый кулак после того, как испытал нежное управление ваших ручек?!
Граф Гюи Шеврез -- Дельфине
Страсбург, пятница
Прелестная маркиза! Король приказывает, чтобы я сопровождал принца Рогана в Версаль, и разные спешные дела, которые я должен устроить перед отъездом, требуют от меня тяжелой жертвы, не дозволяя мне видеться с вами. Это заставило бы мое сердце еще сильнее истекать кровью, если б я и без того не страдал так ужасно все последнее время из-за странной случайности, что во время своих посещений я постоянно встречал вас в обществе г. фон Пирша. Или же эти встречи не были случайными и отвечают плану, возникшему в вашей очаровательной головке, благоразумие которой так же неизмеримо, как и чувства вашего сердца? Было ли вашим намерением заставить меня еще сильнее почувствовать жало ревности, для того, чтоб я употребил все силы и удалил бы вас, насколько возможно, дальше из круга зрения маленького барона?
Будьте уверены, что я буду интриговать как m-lle Леспинас, которая создает министров и академиков, и буду таким же защитником как m-r Ленгэ, который даже после своего падения мог спасти графиню Бетон.
В Париже мы снова увидимся, -- в этом божественном Париже, где пульс всегда бьется сильнее, где жизнь представляет возбуждающую азартную игру, а любовь есть опьянение, точно после шампанского! Страсбургская атмосфера навела бы на меня уныние, если бы воздух, окружающий вас, не был все же насыщен Парижем.
Но порою я находил, что сырые туманы Рейна начинают заволакивать и ваши глаза, и что страшная близость немецкого варварства придает иногда вашим пухленьким губкам чуждое выражение -- серьезность. Париж, один только Париж может уничтожить это колдовство и исцелить вас!
Должен ли я передать ваш поклон принцу Фридриху-Евгению? Должен ли я рассказать ему также и о бароне фон Пирш?
С немецким благоговением целую я вашу ручку и с французской дерзостью думаю при этом о розовой ямочке на вашем локотке.
Карл фон Пирш -- Дельфине
Страсбург, 29 марта 1775 г.
Обожаемая маркиза! Как долго я должен выносить ваше холодное обращение со мной и то, что вы смотрите на меня как на чужого -- на меня, отдавшего вам всю свою жизнь! Я знаю прекрасно, что среди ваших блестящих гостей я представляю жалкую фигуру. Скрежеща зубами, я чувствовал насмешливый взгляд графа Шеврез, скользивший по моему скромному мундиру. Гнев, словно тисками, сдавил мне горло, когда я дожидался вас и, расхаживая взад и вперед мимо Королевских ворот, увидал маршала Контада, галопирующего рядом с вами, и пыль, поднятая копытами его лошадей, скрыла вас от глаз бедного пешехода. Я дрожал от зависти, когда к вам приближался принц Роган, никогда не переступавший вашего порога без великолепного дорогого букета, тогда как я должен был стоять тут с пустыми руками!
Но разве это не было бы оскорблением для вас, если б я приписал таким причинам вашу немилость? Имею ли я право, вообще, жаловаться, -- я, обещавший беспритязательно искать вашей близости? Ах, ангел моей жизни, ведь я только смертный и молод и еще никогда не любил! Дерзновенные мысли, которые я никогда не отважился бы высказать вашей непорочности, заставляют меня, стыдясь, избегать дневного света и бояться ночной темноты, как мрака ада. Не можете ли вы подарить мне улыбку, как прежде? Неужели я всегда должен испытывать эту муку и всегда стоять позади всех? Неужели мне никогда не будет дозволено одному входить в комнату, наполненную вашим дыханием, никогда нельзя будет спрятать свою пылающую голову в складках вашего платья? Я способен на всякое преступление, лишь бы только добиться от вас благосклонного взгляда!
Маршал Контад -- Дельфине
Страсбург, 16 апреля
Уважаемая маркиза, я еще не успел вполне оправиться от изумления, вызванного вашим нежеланием повлиять на барона фон Пирша и вашим гневом по поводу моего подозрения. К чему же эта игра в прятки, прекрасная маркиза? Не думаете ли вы, что должны скрывать от вашего седовласого поклонника свой горячий интерес к молодому человеку? А между тем, предположения, высказанные мною во время нашего последнего разговора по поводу изменившегося положения капитана, -- его английских лошадей и парижских костюмов -- теперь перешли в уверенность. Герцог Эгильон добыл желаемые бумаги, посланные через специального курьера военному министру маршалу де Мюи, и г. фон Пирш получил от герцога первую звонкую награду за это.
Отчего вы отказываетесь приписать себе заслугу такого акта, который в одинаковой степени делает честь как вашему патриотизму, так и вашей христианской любви к ближнему? Может быть, вы не хотели меня огорчить? Но разве есть какая-нибудь необходимость в теплом, нежном внимании, после того, как вы достаточно ясно дали мне понять, что седая борода слишком жестка для такой нежной кожи, как ваша?
Вполне достоверные свидетели рассказывали мне, что некую молоденькую графиню Лаваль, когда она была воспитанницей монастыря, видели ночью на улицах Парижа с одним молодым человеком и что ради благосклонности одной очаровательной маркизы, имя которой вам не должно быть чуждо, принц Монбельяр дрался на дуэли с графом Шеврез. Разве удивительно после этого, что маршал Контад считал себя вправе рассчитывать на некоторую снисходительность за свои рыцарские услуги.
Целую вашу ручку -- единственная милость, в которой вы не отказали мне -- и остаюсь в надежде на будущую благосклонность.
Карл фон Пирш -- Дельфине
Вторник
Дорогая маркиза! Мое перо быстро скользит по бумаге, отвечая на ваши строки. На коленях благодарю вас за то, что вы даете мне право служить вам! В назначенный час я буду у вас. Итак, я не напрасно страдал, надеялся и... согрешил!
Карл фон Пирш -- Дельфине
Страсбург, 17 апреля 1775 г.
Дорогая маркиза. Мой вызов маршалу послан; я жду его ответа со спокойствием человека, для которого смерть безразлична. Ах, как я мчался к вам, окрыляемый самыми смелыми надеждами, с какой горячей любовью бросился я к вашим ногам, увидев ваши слезы и объяснив их в свою пользу! Вы же вскочили на ноги и оттолкнули меня, и ничего, кроме гнева, самого дикого гнева, не выражалось на вашем лице, когда вы бросили мне к ногам письмо маршала.
"Отомстите за меня!" Я не узнавал вашего голоса, хриплого от раздражения, когда вы мне прокричали эти слова. А я, ослепленный, чувствовал только одно, читая это письмо: что вы меня призвали, меня! и что я должен вам служить, что я получу за это драгоценнейшую награду!.. Но вот наступило страшное пробуждение, и я понял, наконец, -- должен был понять! -- что я не обладаю даже тем, чем может похвастаться последний из ваших слуг: вашим уважением!
"Изменник отечества!" -- значит поэтому вы отворачивались от меня, между тем, как я думал завоевать ваше расположение роскошью и блеском? О, почему я не узнал вас раньше. Почему моя любовь не была достаточно проницательна, чтобы понять все величие вашей души?..
Я ушел от вас совершенно уничтоженный, и мне ничего другого не остается, как только умереть. Но теперь я от всей души благодарю вас, дорогая маркиза, за то, что вы удостаиваете меня такой смерти. После того, как целый ад, в течение нескольких часов, бушевал в моей душе, теперь в ней наступило спокойствие, и я ясно вижу, что дорога, которую вы указываете мне, единственная, которая может привести меня к вам. Я паду, но искупленный, буду жить в вашем воспоминании. Что же мне нужно еще?
Я говорил, что отдаю вам всего себя до самой смерти, и только теперь я отдаю вам себя и после смерти!..
Карл фон Пирш -- Дельфине
Страсбург, 17 апреля 1775 г.
Маршал Контад отклонил мой вызов. Он не дерется с обесчещенными людьми. Когда вы получите эти строки, он понесет наказание, и моя казнь совершится!
Граф Гюи Шеврез -- маркизе
29 апреля 1775 г.
Дорогая маркиза. Не успели мы покинуть Страсбург, воображая, что только Париж является центром всех великих событий, как этот уже провинциальный город манит нас, презирающих провинцию, своею cause célèbre [славная история (фр.)], наделавшей так много шума. Весь Париж говорит теперь о пощечине, полученной маршалом, и о пуле, которую после этого пустил себе в висок немецкий барон. Чувствительные души проливают по этому случаю две-три слезы и шепчут друг другу -- с испуганным удивлением -- ваше имя. С нашей красавицей Полиньяк -- из сострадания ли к молодому человеку, пожертвовавшему своей жизнью, или из зависти к вашей славе -- приключился сильнейший истерический припадок, и с тех пор она не дает покоя принцу Монбельяр своими постоянными вопросами о маркизе Дельфине, в которой она предугадывает свою будущую соперницу. Я же, не без успеха, воспользовался этой историей для нашей выгоды -- "нашей", моя красавица! -- и постарался не упустить такого случая, столь же благоприятного, как и весь этот маленький роман.
Вы знаете, природа начинает брать верх над искусством, с тех пор как Руссо больше уже не компрометирует ее своею проповедью. Врачи приписывают знаменитую дамскую болезнь от скуки, -- которую они, в своей мудрости, признают теперь опасным нервным заболеванием -- действию разных искусственных мер, как-то: корсету, обманчиво создавшему талию сильфиды там, где на самом деле существует четырехугольная фигура крестьянской девушки: пудре, превращающей желтую кожу в белые лепестки лилий; румянам, придающим малокровным губкам и щечкам яркие розовые краски; всяким ликерам и сладостям, заменившим теперь воду и хлеб, и, наконец, ночной жизни, при блеске нового газового освещения, заставляющего нас забывать о солнце. И теперь врачи не прописывают больше никаких горьких микстур, а вместо них -- природу, то есть холодную воду, свежий воздух, черный сельский хлеб, кислые плоды, физические упражнения и утренние прогулки. Королева и ее придворные дамы первые показали себя послушными пациентками, и весь Париж последовал теперь их примеру. Кавалеров не принимают больше по утрам, при вставании, в раздушенных будуарах. Они являются в сад, еще покрытый росой, во время утренней прогулки. И во время таких прогулок по аллеям Трианона, вдоль распускающихся деревьев, изумрудно-зеленого дерна, пестрых крокусов и желтых, ярких нарциссов, королева любит слушать истории a la Мармонтель. Но это должны быть действительно истории, -- "всамделишные", как мы говорили, когда были детьми, -- а какая же другая история может более удовлетворить эти желания королевы, чем ваша?
И вот, под цветущими кустами сирени я рассказывал ей о прелестной маленькой воспитаннице монастыря. Возле розовых клумб с тюльпанами я описывал ей -- ах! -- такую гордую хозяйку замка Фроберг. На белой скамейке, под цветущими олеандрами, я изображал ей блестящую, остроумную царицу страсбургских празднеств. А когда мы сидели у пастушеской хижины, под нежной светло -- зеленой завесой, только что распустившихся берез, я с увлечением говорил об удивительной красавице, ради которой немецкий мечтатель должен был умереть, а французский кавалер ничего так горячо не желает, как -- жить!
Голубые глаза королевы утопали в слезах. Под надушенной, тонкой муслиновой косынкой, которой придворные дамы прикрывают по утрам свои плечи -- разумеется, они делают это только потому, что врач приказывает, чтобы воздух и свет касались тела! -- я видел, как трепетали розовые перси королевы.
"Напишите маркизе Монжуа, что я страдаю вместе с нею, -- сказала королева. -- Прибавьте также, что мне доставит особенное удовольствие видеть ее здесь". И с тем единодушием, которое, как вам известно, составляет первейшую добродетель придворных дам, все они присоединились к желанию своей повелительницы. Только одна графиня Полиньяк молчала, задумавшись о чем-то. Принц Монбельяр незадолго перед этим исчез в боскете.
Можете ли вы -- или нет! -- должны ли вы колебаться? Версаль ждет вас в своем прекраснейшем весеннем наряде, а Париж предлагает вам великое множество самых занимательных развлечений. "Севильский цирюльник" ежедневно привлекает в театр огромную толпу зрителей, и счастливый автор этой пьесы, Бомарше, выскочка самого темного происхождения, обанкротившийся адвокат, до такой степени вошел теперь в моду, что принцессы стараются перебить его друг у друга. Забавная комедия "Куртизанки" снабжает салоны острыми словцами, которые вызывают тем больший смех в обществе, чем сильнее оно чувствует себя затронутым ими.
Позвольте мне заключить это длинное письмо рассказом о смешном эпизоде, который должен, по крайней мере, вызвать у вас улыбку, ту обаятельную улыбку, которая заставляет сверкать ваши жемчужные зубки между пунцовыми губками и образует две глубокие ямочки на ваших нежных, как персик, щечках. Один молодой человек знатного рода, по-видимому, слишком много начитавшийся современных романов, героинями которых являются добродетельные куртизанки, влюбился в одну из них. В ее будуаре, достойном любой графини, у ее крошечных ножек, безукоризненной форме которых могла бы позавидовать любая аристократка, он положил свое племенное сердце и сделал ей брачное предложение, принятое ею по всем правилам светских приличий. Он был на седьмом небе. Но вдруг открывается дверь, и входит брат красавицы, в смазных сапогах на огромных ножищах, с грязными ногтями на широких руках, с красным лицом и еще более красным носом, словом, настоящий парижский извозчик! Влюбленный юноша моментально вскакивает и убегает в двери, мимо озадаченного добряка, желавшего заключить в свои объятия будущего зятя. Одного вида этого почтенного человека было достаточно, чтобы излечить влюбленного от его страсти и лишить малютку ее жениха.
А вот еще другая историйка, представляющая не что иное, как коротенький диалог: "Знаете ли, ведь Альцест уже разошелся с маленькой герцогиней". -- "Не может быть! А почему?" -- "Ради прелестной танцовщицы Клеон". -- "Выиграет ли он что-нибудь от этой перемены?" -- "С точки зрения добрых нравов, конечно!"
С этой минуты я жду вас каждый день.
Принц Луи Роган -- Дельфине
Париж, 7 мая 1775 г.
Моя дорогая маркиза. Вместе с моим длинным, почти, можно сказать, деловым письмом господину маркизу, я разрешаю себе особенное удовольствие, послать и эти дружественные строки, адресованные вам. Впечатление от моего последнего свидания с вами оказалось настолько сильным, что теперь я, говоря откровенно, всего более придаю значения вашему союзничеству. Кто бы мог подозревать, что мраморный лоб такой очаровательной женщины скрывает столь разумные и столь... хладнокровные мысли! Кто бы мог предполагать, что, несмотря на крайнюю молодость, она способна понимать такие серьезные политические вопросы!
И вот теперь, благодаря счастливой случайности, наступает великий момент, которым надо воспользоваться, чтобы укрепить взгляды королевы, до сих пор не относившейся серьезно к этому, и положить скорейший конец злополучному министерству.
Три дня назад у нас произошло нечто вроде революции, заставившей даже позабыть о теориях философов и физиократов, которых так боятся в наших кругах. Эта революция не была следствием изображаемых столь мрачными красками злоупотреблений, а вызвана была попыткой реформы Тюрго, хотевшего устранить эти злоупотребления посредством освобождения хлебной торговли. Я как раз вернулся из Версаля, где я не нашел короля, весь интерес которого в эту критическую политическую минуту сосредоточивался на бекасиной охоте! И на улице Сент-Оноре я наткнулся на возбужденную толпу, принудившую меня выйти из экипажа. Молодые бродяги, визгливые бабы, старые пьяницы, уличные девки и беспризорные дети совершенно загораживали улицу, под предводительством нескольких зажиточных мучных торговцев, и с дикими криками: "Долой Тюрго!" разбивали окна и двери. В течение целого дня шум не прекращался, так что я предпочел больше не покидать своей квартиры, когда мне, наконец, удалось до нее добраться.
Между тем король узнал об этих событиях. Его обращение с Тюрго, когда он принимал его вчера, стало заметно холоднее.
Как раз вовремя появилась брошюра Неккера, который восстает против теории экономистов и предвидит последствия реформаторских планов Тюрго, в таком именно виде, в каком они теперь начинают выступать перед нами. Как ни мало я симпатизирую этому человеку, в котором я вижу буржуа, в самом глубочайшем смысле этого слова, и еще притом швейцарца, со всею свойственною ему неподвижностью, тем не менее, в данный момент он мне кажется нашим другом настолько, что я даже решился нанести визит мадам Неккер. Я не раскаиваюсь в этом, если бы даже я ничего не выиграл, кроме возможности бросить взгляд в новый мир. Мы можем игнорировать его, но он все же существует, он усваивает себе наши манеры. И мы сами призвали его к жизни, предоставив всем этим людям, которые еще двадцать лет назад были мелкими торговцами и гнули спину перед нами, извлекать пользу из финансовых сил страны. А теперь они стали банкирами, генеральными откупщиками, они владеют замками за городом и отелями в городе, разыгрывают роль меценатов, покровительствующих всем беспокойным умам, а у нас, привилегированных, стоящих чуть ли не рядом с королем, связаны руки в борьбе с этими новыми силами, потому что мы нуждаемся в их влиянии и еще больше -- в их деньгах!
Вам бы следовало видеть, как мадам Неккер старается восполнить недостаток грации холодным умом и как она принимает в своем элегантном салоне, куда толпой устремляются политики, философы и поэты. Я невольно вспоминал блестящее время Тансен и ее элегантных посетителей, ум которых грациозно скользил по всем злободневным вопросам, как бабочка, порхающая по цветам, тогда как неповоротливый ум гостей мадам Неккер прилепляется ко всякой мелочи, точно гусеница, собирающаяся прясть кокон. Слышно ли было когда-нибудь в салоне маркизы Дюдефан, чтобы женщины начинали горячиться по поводу вопросов о вывозе хлеба, о свободе печати, об Ост-Индском банке, о посредничестве в американских делах? И, конечно, меня не должно было удивить, что в кружке мадам Неккер мог возникнуть план поставить памятник Вольтеру, хотя он настолько же далек от поэтов, насколько далек от священников знаменитый аббат Гальяни!
Но, тем не менее, дорогая маркиза, мы должны быть настолько благоразумны, чтобы воспользоваться этим положением, и я даже советовал бы вам, когда вы поселитесь здесь, -- что, вероятно, будет скоро, -- посещать салон Неккера. Он является теперь центром оппозиции против министерства Морепа и, по крайней мере, столь же влиятелен, как королева, на которую, естественно, мы должны опираться прежде всего.
К сожалению, королева не оказала мне милости и не приняла меня в частной аудиенции. Я видел ее только во время одного официального праздника в Версале. Ее необыкновенная миловидность и приветливость совершенно обворожили бы меня, если бы красота одной известной вам дамы не сделала меня совершенно нечувствительным даже к прелестям королевы! Граф Шеврез, вернейший ее кавалер (между прочим, он принадлежит к числу немногих придворных, показавших ей свою приверженность во время ее кори и только ночью покидавших ее спальню, где она лежала в постели), водил меня по очаровательным новым садам Трианона, разбитым в английском стиле по плану господина Карамана. Королева чрезвычайно заинтересована этим новым произведением искусства и с раздражением относится к тем, кто своей угрюмой бережливостью хочет отравить ей удовольствие. Тюрго главный из тех, кто мешает этой игре. Как будто можно отказывать королеве в том, чем обладает теперь каждый выскочка! Внимательное отношение к ее трианонской фантазии сделает то, чего не могли сделать никакие указания на политические интересы Франции. Мария -- Антуанетта будет на нашей стороне, если только кто-нибудь из нас сумеет подчинить ее своему влиянию.
Если мое письмо маркизу, написанное в еще более сухом тоне, чем это, -- боюсь, что посещение неккеровского салона оставило на мне следы, и вам надо поторопиться, чтобы изгладить их! -- окажется недостаточным, чтобы побудить его принять твердое решение, то я рассчитываю на вас, дорогая маркиза, на вашу влиятельную поддержку.
Могу ли я быть уверенным в том, что вы простите меня за мою попытку воспользоваться одним, лично вас касающимся делом, чтобы повлиять на маркиза? Я написал ему, что самоубийство капитана вызвало много шума, и поэтому в интересах вашего общественного положения было бы желательно переменить Страсбург на Париж. Этот слишком поспешный акт молодого человека, -- разве он не мог найти услужливых красавиц, которые утешили бы его в неприступности Дельфины? -- еще может принести пользу интересам отечества, в конце концов.
Маркиз Монжуа -- Дельфине
Париж, 1 июня 1775 г.
Моя милая. После довольно затруднительного путешествия я, наконец, добрался до Парижа и нахожусь здесь уже целую неделю. Дороги очень ненадежны. Разные темные личности с наглым видом теснятся к самым экипажам, чтобы просить милостыню, но эта просьба звучит почти как угроза. Поэтому, во время вашего переезда в Париж, надо будет позаботиться о гораздо более многочисленной свите, чем та, которая сопровождала меня. Вы видите из этих слов, что мое решение твердо, и я прошу вас заняться приготовлениями к дороге.
Далеко не с легким сердцем покоряюсь я своему ясно сознанному долгу и следую примеру своих славных предков, не оставлявших династию в опасные времена. Эти дни, проведенные мною в постоянном обществе министров и двора, были вполне достаточны, чтоб обрисовать положение дел, которое представляется мне теперь в очень мрачном свете. Мы не должны скрывать от себя: король не руководствуется в своих действиях никаким твердо установленным планом, а частью повинуется своим капризам, частью же советникам, которые в этот момент дают ему наибольшие обещания. Но это обстоятельство служит нам порукой, что и Тюрго рано или поздно, можно будет устранить, хотя, боюсь, что это поведет лишь к новым, таким же временным экспериментам. Покамест король ищет спасения в уступках свободомыслящим и экономистам. Поговаривают даже о возможности призвания в министерство Мальзерба, открытого защитника и сторонника таких людей, как Д'Аламбер, Дидро и tutti quanti [Здесь: всей компании (ит.).]. Единственная наша поддержка -- бывший полицейский лейтенант Сартин, но и он, к сожалению, получил свой портфель морского министра, пройдя через будуар мадам Морепа. Его заслуга заключается лишь в искусном инсценировании хлебных бунтов, поколебавших престиж Тюрго.
Но не одна только нерешительность короля дает повод к очень серьезным опасениям. Конфликты с Англией, в связи с американскими волнениями, принимают грозный характер, тем более, что король довольно благосклонно слушает тех, кто желает внушить ему, что война может служить отвлечением и что она даст другое направление всеобщему брожению умов. Счастливый же исход войны непременно подавит недовольство, быстро растущее со времен унижения Франции после семилетней войны. Мечтатели, думающие о возможности осуществления в свободной Америке идей философов, хитрые дельцы, везде любящие ловить рыбу в мутной воде, -- уже теперь, как я слышал из достоверного источника, тайно доставляют бостонцам оружие. Они соединяются вместе и стараются раздуть пламя. Насколько это им удается, видно уже из того, что такой хладнокровный и сдержанный дворянин, как принц Монбельяр высказал мне свое намерение принять участие в борьбе американских колоний за независимость, даже в том случае, если Франция останется нейтральной. А г. Сент Джемс серьезно предложил мне участвовать несколькими тысячами ливров в деловых предприятиях. Между прочим, принц просит меня уведомить вас, как его подругу детства, о его намерении. "Надо уйти из этой душной тепличной атмосферы ничегонеделания, чтобы не кончить так, как кончил Пирш", -- сказал он.
В той среде, в которой он постоянно находится, среди приближенных королевы, эта удушливая атмосфера ощущается всего сильнее, и мне кажется, что оттуда нам грозят самые серьезные опасности. Я жду от вас, моя милая, что вы окажетесь на высоте той задачи, которая здесь предстоит вам. Однако, эта задача далеко не заключается в том, чтобы поддерживать королеву в ее борьбе с министерством. Об этом заботится принц Роган, не столько ради того, чтобы польстить желаниям королевы, сколько ради личных интересов. Его честолюбие до сих пор не может примириться с тем, что он был отозван из Вены, где занимал пост посла. Шапка кардинала -- самое меньшее, что может удовлетворить его, и король, вероятно, согласится на это, принимая во внимание его богатые и влиятельные семейные связи. Королева же до сих пор противится и не хочет принимать принца. Бестактности Рогана, совершенные в Вене, мне кажутся все же недостаточными для объяснения такого упорства и, действительно, я слышал недавно, что он довольно недвусмысленно преследовал молоденькую австрийскую эрцгерцогиню своими любовными предложениями. Я считал бы поэтому полезным держаться от него подальше, тем более, что его репутация и здесь, в Париже, очень плохая. Он сам рассказывал мне, что со времени своего возвращения в Париж, он ежедневно ужинает в отеле какой-нибудь куртизанки. Такие люди, как он, будут только поддерживать опасные склонности королевы и еще увеличат круг легкомысленных дам и мужчин, которыми она себя окружает.
Вы знаете, как мы поздравляли себя с окончанием хозяйничанья королевских любовниц, когда вступил на престол этот король? Но теперь я, не стесняясь, говорю, что мы скорее проиграли, нежели выиграли от этой перемены. Мария-Антуанетта живет только для удовольствия и заходит в этом отношении так далеко, что, не взирая на свое достоинство и положение, выступает на сцене в самых рискованных комедиях перед партером восторженно аплодирующих кавалеров и своих любимцев выбирает на основании своих актерских пристрастий. Дело зашло уж так далеко, что такие важные господа, как граф Артуа, выступают в Версале в качестве канатных плясунов, а графиня Полиньяк берет уроки балетных танцев! Что ж удивительного, что мало-помалу исчезает почтение к королевскому дому и распеваются куплеты, осмеивающие самым жестоким образом это стремление принцев уничтожать собственное достоинство.
Мне надо еще сообщить вам, что мы должны принять любезное приглашение вашего дяди, графа Вальдемара, поселиться сначала в его доме, так как нелегко найти подходящий отель и, кроме того, наше пребывание в Париже будет зависеть от дальнейшего положения вещей.
Сообщите мне вовремя ваши дорожные распоряжения.
Люсьен Гальяр -- Дельфине
Высокоуважаемая госпожа маркиза. Ваше поручение исполнено: я поймал принца Монбельяра, когда он возвращался домой после своей верховой прогулки с графиней Полиньяк. Веселость его тотчас же омрачилась, как только он увидел меня. Когда я передал ему ваше письмо, его бледное лицо густо покраснело. Он очень немилостиво отпустил меня. Или, быть может, я прозрел в Париже и теперь только увидел обычное высокомерное обращение этого знатного господина?
Ваша милость была настолько добра, что осведомилась о моей судьбе. Мне бы надо было писать мемуары, как г. Бомарше, чтобы дать подробные сведения обо всем, что я испытал. Я пережил в какие-нибудь несколько месяцев больше, чем за двадцать пять предшествовавших лет. Я постараюсь вкратце изложить вам это, не потому, чтоб я верил в интерес, который вы мне выказываете, -- я знаю, что благородное воспитание учит выказывать подобный интерес и таким путем привлекать к себе простодушных людей, -- но я хотел бы познакомить вас с новым изданием известного вам Гальяра и избавить вас от встречи с ним, если он подлежит вашему порицанию.
Я отправился пешком. Нищенскую сумму, которую мне дал г. маркиз и которую так значительно увеличила госпожа маркиза, надо было беречь и воздерживаться от лишних трат. Эта бережливость сделала меня богатым. Я приобрел такой обширный опыт, который подчас даже подавляет меня.
Как только горы остались за мной, я увидел впереди целые области, как будто только что покинутые воинственными грабителями. Пустоши, луга, поля, пересекаемые грязными дорогами. На расстоянии многих миль -- ни одного человека! Лишь изредка показывалось кое-где живое существо, с прядями волос, падающими на заскорузлое от грязи лицо, испуганно смотрящее на меня своими покрасневшими глазами.
Перед наступлением ночи я постучался в двери одной закоптелой хижины, в округе Норуа. С воем, напомнившим мне вой волков в Вогезах, какое-то существо бросилось мне навстречу.
-- У меня нет ничего, ничего! -- кричала она. -- Даже замок от дверей уже взят сборщиком податей!
При лунном свете я мог рассмотреть, кто был передо мной. Это могла быть только колдунья! Космы грязных белых волос торчали на ее желтом черепе. Кости обнаженной верхней части ее туловища были обтянуты коричневой кожей, груди висели, как пустые мешки, на обвислом животе. Я перекрестился. Тут я услышал какой-то плач в темноте хижины. Предположив преступление, я бросился за ведьмой внутрь хижины. Она что-то подняла с голого пола хижины, какой-то узел лохмотьев, как мне показалось. Она качала этот узел на своих костлявых руках, прижимала к своей иссохшей груди, и слезы потоками лились на него. Я увидел маленькое личико старческого вида, величиной не больше моего кулака, которое выглядывало из лохмотьев. Она прижимала его к себе и целовала...
Тогда я понял, что это была женщина!..
И вот, постепенно, путешествуя дальше, я перестал ужасаться. Везде я видел одно и то же. Дома без окон и полов и в них ничего, кроме грязной соломы. Мебель во время последней зимы была сожжена в камине, так же как и последние плодовые деревья перед домом. Все же остальное имущество было сожрано сборщиками податей и землевладельцами! Виноделы в Лаферте вынуждены были выпустить вино в реку, потому что им нечем было заплатить за него налог!
Когда я достиг Шатильона на Сене, навстречу мне стали попадаться целые толпы крестьян, бросивших свои поля и отправляющихся на чужбину. Одни из них вторгались в город, где каждый дом напоминал развалины, и вымаливали работу у швейцарского суконного торговца, недавно приехавшего, чтобы завербовать за дешевую плату женщин для своих ткацких станков. Его восхваляли, точно самого Бога за это. Тут были люди, которые, точно скот, питались травой, за неимением ничего другого, и то, что они получили теперь, -- кусок хлеба, казалось им настоящим спасением. За это они готовы были день и ночь корпеть над станком.
Я приближался к Парижу с пустыми карманами. Перед лицом всех этих бедствий, каждое су жгло мне руки, пока я не отдавал его. Я проходил мимо роскошных замков и великолепных цветущих садов. И хотя я чувствовал уже спазмы голода, но скорее готов был бросить горящий факел в эту роскошь, чем протянуть руку и просить милостыню!
Нужда заставила меня снова отправиться к женщине, нежеланным гостем которой я был уже в течение первых девяти месяцев моего существования. В ее кофейне, где за столиками собирались с раннего утра до позднего вечера разные реформаторы мира, я познакомился и с деятелями пера, для которых я исполнял обязанности писца. Теперь я работаю у г. Ленге, тщеславие которого превышает его ум. Оттого, что разные шалопаи, посещающие кофейни, горячатся по поводу его процессов и статей, он и в самом деле думает, что на него обращены глаза всей Европы!
Я бываю и в клубах и много читаю. И часто мне казалось, что у философов и экономистов я найду рецепты для излечения того страшного народного бедствия, с которым мне пришлось очень близко познакомиться. Однако, потом я всегда убеждался, что эти знаменитые врачи совсем не исследовали той болезни, которую они хотят лечить. Господин Неккер недавно написал в одном памфлете против экономистов: "Экономическая свобода, которую вы проповедуете, -- это тирания землевладельцев". А аббат Бодо отвечал ему: "Ваши нападки на землевладение -- это коммунизм банкиров". Боюсь, что они оба правы.
Да простит мне ваша милость это длинное письмо. Я слишком много думаю и слишком мало говорю, поэтому мысли мои выливаются через перо на бумагу.
О Фроберге я вспоминаю, точно о какой-нибудь другой планете. Там всюду была сытость и чистота. Ваше письмо точно раздвинуло темную завесу моего опыта, так что из окна моего подвального помещения снова я увидал далекий солнечный луч, но все же я не хотел бы вернуться назад! Бороться лучше, чем просто жить. Одно только ужасно, что госпожа той планеты снова явилась передо мной и из-за нее я мог позабыть на время о несчастной ведьме в Норуа!..
Могу ли я надеяться, что ваша милость вспомнит обо мне в Париже?..
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр -- Дельфине
Париж, 2 июля 1775 г.
Уважаемая маркиза. Ваше письмо удивило меня, так как я не имею права рассчитывать, что вы окажете мне честь своим доверием. Мне показалось однажды, что я угадал побуждения, заставившие вас отклонить свидание со мной. Мое сердце, глубоко осчастливленное этим, в состоянии было перенести требуемую разлуку. Но с некоторого времени я знаю, что это было заблуждение.
Принц Роган и граф Шеврез, восхищенные вами, много рассказывали про то, как вы умеете всех подчинить своему обаянию, но еще больше, чем их речи, оказало мне молчание другого, навеки умолкнувшего человека!
Вы защищаете себя по поводу этой смерти, маркиза, как будто я позволил себе выступить в роли вашего судьи. Но так как я, к сожалению, не могу быть ни глухим, ни слепым, то позвольте мне восстановить в вашей памяти некоторые факты. Маршал Контад, приехавший в Версаль, чтобы реабилитировать себя, привез портфель Пирша. Между прочим, там находилась написанная вашей рукой записка с откровенным требованием тайного свидания и несколько стихов самого Пирша, посвященных "Возлюбленной", где он воспевает аромат ее волос, нежность ее рук, теплоту ее роскошной груди, и притом делает это в таких пылких выражениях, которые с несомненностью указывают на обладание всеми этими прелестями, а не на одно только желание...
Далее, вы были настолько милостивы, что выразили участие к моим интересам и планам, которые вам кажутся "опасными" и "рискованными". Для вашего успокоения могу вас уверить, что отнюдь не какие-либо "сердечные разочарования" вызвали во мне желание повернуться спиной к Франции. Это свойство женщин сообразовать свои убеждения и интересы с направлением своих чувств, но мужчины так не делают.
Мое отвращение к пустоте придворной жизни, к моему собственному бездельному существованию могло уже служить достаточным основанием, чтобы у меня возникло горячее желание поискать другую сферу жизни. Но еще важнее для меня было понимание того, что все системы и идеи наших мыслителей и поэтов, которые некогда так воодушевляли меня, -- я бы охотно сказал "нас", маркиза, если бы мне не было известно, что часы, проведенные в Этюпе, давно уже позабыты вами, -- остаются только фразами, еще более бессодержательными, чем слова священников, обещания которых касаются небес и потому совершенно не могут быть проверены.
В Америке же я вижу народ, сражающийся за свою свободу, вместо того, чтобы только говорить о ней! Там я узнаю, наконец, представляет ли она такое благо, за которое стоит отдавать свои силы и свою жизнь?
Я предполагаю отправиться сначала в Петербург на бракосочетание моей сестры с русским великим князем Павлом, а затем покину Европу.
Может быть, из этих коротеньких строк вы будете в. состоянии понять одно, что я не имею желания похоронить свою личность в придворных интригах и любовных забавах и не имею никакой склонности разыгрывать из себя трагического героя.
Эти слова, маркиза, должны быть последними, которыми мы обменялись с вами.
Я надеюсь, что Париж не обманет ни ваших стремлений, ни ваших надежд.