Жизнь Элинор в Гэзльуде проходила спокойно и однообразно. Она была приглашена просто в компаньонки Лоры Мэсон. Обязанность Элинор состояла только в том, чтобы учить музыке Лору Мэсон и разделять все ее удовольствия и занятия.
Мисс Мэсон была не очень трудолюбива. Она имела привычку начинать много работ, но ни одна не кончалась: то она не могла подобрать шерсть или шелк под цвет, то узор не ладился, так что все обширные предприятия забывались Лорой и кончались Элинор или мистрис Дэррелль.
Лора Мэсон не была создана для деятельной жизни. Она была любящим, великодушным, доверчивым созданием, но, подобно лодке, без руля несущейся по бурному океану, эта легкомысленная, ветреная девушка отдавала себя на произвол чужой воли.
Богатый нотариус Монктон, глава знаменитой юридической фирмы, весьма мало говорил о своей хорошенькой белокурой и голубоглазой питомице.
Он говорил о ней почти с равнодушием. Она была дочерью людей, знакомых ему в его молодости, и ему было поручено заботиться о ее состоянии. Она будет богата, но тем не менее заботился он о ее будущности. Богатое наследство не могло предохранить женщину от несчастья, по его словам.
Вот все, что Джильберт Монктон сказал мистрис Дэррелль о прошлой истории его питомицы. Сама Лора говорила довольно свободно о первых двух домах, в которых она жила. Рассказывать было мало о чем, но, с другой стороны, нечего было и скрывать.
В одном мистер Монктон был очень строг: он требовал полного уединения для Лоры.
-- Когда мисс Мэсон станет совершеннолетней, она разумеется, будет выбирать сама, -- сказал он, -- но до того времени я должен вас просить, мистрис Дэррелль, удалять ее от всякого общества.
Стало быть, для Лоры было необходимо иметь собеседницу одних с нею лет. Гэзльуд был пустыней, к которой не приближались никакие посетители, кроме нескольких пожилых дам, дружески знакомых с мистрис Дэррелль, и Монктона приезжавшего раз в две недели обедать и проводить вечер.
Он обыкновенно очень занимался Лорой и ее компаньонкой в эти посещения. Элинор могла видеть, как пристально наблюдал он за белокурой девушкой, детская простота которой, без сомнения, делала ее очень очаровательной для серьезного делового человека. Он наблюдал за нею и слушал ее иногда с приятной улыбкой, иногда с серьезным растревоженным лицом, но внимание его редко отвлекалось от Лоры.
"Он должен любить ее очень нежно", -- думала Элинор вспомнив, как говорил он о Лоре на железной дороге.
Она удивлялась, какого рода привязанность чувствовал нотариус к своей питомице. По летам он мог быть ее отцом -- это правда, но он все еще был в цвете жизни, он не имел той красоты в чертах и в цвете лица, которая нравится пансионеркам, но его лицо оставляло впечатление в тех, кто смотрел на него.
Он был очень образован, по крайне мере так казалось Элинор, потому что не было ни одного предмета в разговоре, с которым бы он не был совершенно знаком и о котором его мнения не были бы оригинальны и сильны. Разум Элинор развился под влиянием этого высокого мужского ума. Ее воспитание прежде весьма неполное, усовершенствовалось теперь сообществом с умным человеком.
Разумеется, все это делалось медленно. Элинор не скоро стала близка с Джильбертом Монктоном, потому что её серьезное обращение скорее могло внушить недоверчивость очень молоденькой девушке, но мало-помалу, когда она привыкла к его обществу, привыкла сидеть тихо в тени и только говорить время от времени, между тем как Лора Мэсон фамильярно разговаривала со своим опекуном, начала она примечать, как много она выиграла от знакомства с нотариусом. Не без некоторой горечи Элинор Вэн думала об этом. Какое право имела она становиться между Лорою и ее опекуном, и пользоваться преимуществами, которые Монктон назначал для своей питомицы? Для Лоры был он так красноречив; для пользы Лоры описывал он это или объяснял то. Какое же право имела она, Элинор, помнить, что Лора забыла, или пользоваться преимуществами, которые Лора, по своему легкомыслию, не могла оценить?
Между девушками была бездна, которую нельзя было перейти, даже посредством любви. Умственное превосходство Элинор ставило ее на столько выше Лоры Мэсон, что совершенное доверие не могло существовать между ними. Любовь Элинор к легкомысленной, беззаботной девушке имела в себе что-то почти материнское.
-- Я знаю, что мы никогда не поймем друг друга, Лора, -- сказала она, -- но мне кажется, что я готова бы отдать жизнь за вас, моя душечка.
-- И я за вас, Нелли.
-- Нет, нет, Лора! Я знаю, что в вас нет эгоизма и вы желали бы это сделать, но ваша натура неспособна на пожертвования, милая моя. От великого горя вы умрете.
-- Я сама так думаю, Нелли, -- отвечала девушка, приближаясь к своей приятельнице и дрожа при одной мысли о несчастьи, -- но как вы говорите, душечка, у вас когда-нибудь было большое горе?
-- Да, очень большое.
-- Однако вы счастливы с нами: можете играть и петь, бродить по лесу со мною, Нелль, как будто у вас ничего нет на душе.
-- Да, Лора, но я помню все время мое горе. Оно так глубоко скрыто в моем сердце, что солнце никогда не достигает до него, как бы счастлива ни казалась я.
Лора Мэсон вздохнула. Дитя, избалованное судьбою, не могло не спрашивать себя: как поступило бы оно под влиянием великого несчастья? Лора думала, что она сядет на пол в какой-нибудь темной комнате и будет плакать, пока не умрет.
Лето сменилось осенью, осень зимой, и ранняя весна уже распустила зелень на кустарниках и лугах Гэзльуда, а все еще никакое происшествие не нарушило спокойного однообразия этого уединенного дома. Элинор ознакомилась с каждым уголком в старом коттедже, даже с комнатами Ланцелота Дэррелля, выходившими в рощу позади дома. Эти комнаты были заперты несколько лет, с тех самых пор, как Ланцелот уехал в Индию, и имели мрачный, печальный вид, хотя в них периодически топили камины и с мебели старательно сметали пыль.
-- Эти комнаты должны быть всегда готовы, -- говорила мистрис Дэррелль, -- де-Креспиньи может умереть, не сделав завещания, и мой сын может быть вдруг вызван домой.
Таким образом, три комнаты, спальная, уборная и гостиная, содержались в совершенном порядке, и Лора и Элинор бродили по ним иногда от нечего делать, в дождливый день смотрели на картины, висевшие на стенах, на неоконченные эскизы, набросанные один на другой на мольберте, играли на маленьком фортепьяно, на котором мистер Дэррелль аккомпанировал, когда пел. Мать его всегда заставляла настраивать это фортепьяно, когда настройщик приезжал из Уиндзора для рояля Лоры Мэсон.
Обе девушки часто и много говорили о красивом сыне вдовы. Они слышали о нем от его матери, от слуг, от немногих соседей, живших в коттеджах, разбросанных близ Гэзльуда. Они говорили о его неизвестной будущности, о его талантах, о его красивом, надменном лице, которое Лора находила безукоризненным.
Мисс Вэн уже год жила в Гэзльуде. Ей минуло восемнадцать лет, золотые оттенки волос стемнели богатым каштановым цветом, серые глаза казались черными под тенью черных бровей.
Синьора и Ричард Торнтон уверяли, что Элинор очень изменилась, и удивлялись ее созревшей красоте, когда она приехала провести Рождество со своими старыми друзьями. Она купила черное шелковое платье для Элизы Пичирилло и пенковую трубку для Дика, которому не нужно было ничего на память от его приемной сестры, потому что ее образ преследовал его постоянно, уничтожая все другие образы, которые могли найти бы место в сердце живописца.
Элинор Вэн чувствовала угрызение, вспоминая, как легко перенесла она разлуку с этими верными друзьями. Не то, чтобы она любила их менее, не то, чтобы забыла их доброту к ней. В такой неблагодарности она не могла упрекнуть себя, но ей казалось будто она грешила против них, чувствуя себя счастливой в спокойной тишине Гэзльуда.
Она сказала это Ричарду Торнтону, когда приезжала к ним на Рождество. Они опять вышли погулять по тихим улицам в ранние зимние сумерки.
-- Мне кажется, я стала эгоисткой и равнодушной, -- говорила Элинор, -- месяцы проходят один за другим. После смерти моего отца прошло два года с половиной, а я ни на один шаг не приблизилась к открытию человека, который был причиною его смерти, ни на один шаг. Я заживо похоронена в Гэзльуде. Я связана по рукам и по ногам. Что могу я делать, Ричард, что могу я делать? Я почти готова сойти с ума, когда вспоминаю, что я бедная беспомощная девушка и что, может быть, никогда не буду в состоянии сдержать клятву, которую я дала, когда прочла письмо моего милого отца. А вы, Ричард, все это время ничем не могли помочь мне?
Живописец покачал головой довольно грустно.
-- Что я мог сделать милая Элинор? -- то что я вам говорил, год тому назад, я говорю вам теперь. Этот человек никогда не отыщется. Какую надежду имеем мы найти его? Может быть, мы завтра услышим его имя и не будем знать, что это он. Если мы встретимся с ним на улице, мы пройдем мимо него. Мы можем жить в одном доме с ним и не знать о его присутствии.
-- Нет, Ричард! -- закричала Элинор Вэн. -- Мне кажется, что если я встречусь с этим человеком, то какой-то инстинкт ненависти и ужаса откроет его личность мне.
-- Моя бедная, романтическая Нелли! -- Вы говорите гак, как будто жизнь мелодрама. Нет, душечка, я говорю опять, что этот человек никогда не будет отыскан, история вашего несчастного отца, к несчастью, очень обыкновенна. Забудьте эту грустную историю, Нелль, забудьте все грустные воспоминания о прошлом. Поверьте мне, вы не можете не чувствовать себя счастливой в Гезльуде, счастливой в вашей невинной жизни, вы должны совершенно забыть сумасбродный обет, данный вами, когда вы были почти ребенком. А если бы даже сбылись все невероятности, о которых вы мечтали, и мщение было бы в ваших руках, я надеюсь и верю, Нелль, что лучшие чувства ваши пробудятся и вы забудете о вашем мщении.
Ричард Торнтон говорил очень серьезно. Он никак не мог без горести и огорчения говорить о мщении, замышляемом Элинор. Он узнавал влияние ее отца в этих гибельных и мстительных планах. Все понятия Джорджа Вэна о справедливости и чести скорее походили на вздор театральной пьесы, чем на здравый смысл действительной жизни. Старик беспрестанно говорил своей дочери о будущем возмездии, о гигантском мщении, которое когда-нибудь, в отдаленной будущности должно было совершенно уничтожить врагов старика. Этот сумасбродный, разорившийся мот -- который кричал против света, потому что сам промотал свои деньги и должен был уступить свое место в свете более благоразумным людям -- был наставником Элинор в самые впечатлительные ее годы. Следовательно, нечему удивляться, что в характере этой девушки, выросшей без матери, были некоторые пятна, и что она была готова принять языческий план возмездия за христианскую обязанность дочерней любви.
В середине лета одно происшествие нарушило однообразие простой жизни в Гэзльуде. В один июльский вечер обе девушки оставались поздно в саду. Мистрис Дэррелль писала в столовой. Ее высокая фигура виднелась в открытое окно.
Лора и ее компаньонка долго разговаривали, но Элинор наконец замолчала и, прислонившись к белой низкой калитке, задумчиво смотрела в переулок. Мисс Мэсон никогда не уставала говорить. Серебристый поток невинной болтовни вечно лился с ее красных, детских губок, так что наконец Элинор замолчала и задумалась, наследница заговорила со своими собаками, со своим милым, шелковистым Скайем, и со своей итальянской борзой собакой, очень зябким животным, которое носило пальто из цветной фланели, и выказывало большую наклонность тосковать и визжать, не приносившую никакого удовольствия никому, кроме своей госпожи.
В эту душистую июльскую ночь луны не было, и чернорабочий мистрис Дэррелль пришел засветить фонарь, когда обе девушки стояли у калитки. Фонарь придавал приятный вид коттеджу в темной ночи и бросал яркий свет в темный переулок.
Только что ушел человек, зажигавший фонарь, как вдруг обе собаки громко залаяли и из темноты на черту света, бросаемого фонарем, вышел мужчина.
Лора Мэсон с испугом вскрикнула, но Элинор схватила ее за руку, чтобы сдержать ее глупые крики.
В наружности этого человека не было ничего страшного. Он казался бродягою, но не обыкновенным нищим, его поношенный сюртук был модного фасона и, несмотря на свой неопрятный костюм, его наружность походила на джентльмена.
-- Мистрис Дэррелль все еще живет здесь? -- спросил он торопливо.
-- Да.
Это отвечала Элинор. Собаки все еще лаяли, а Лора все еще смотрела на незнакомца очень подозрительно.
-- Скажите ей, пожалуйста, что ее желает видеть человек, который имеет сообщить ей нечто важное, -- сказал незнакомец.
Элинор шла к дому исполнить это поручение, когда увидала мистрис Дэррелль на лугу. Лай собак помешал ей писать.
-- Что там такое, мисс Винсент? -- спросила она резко, -- С кем это вы с Лорой разговариваете там?
Она отошла от девушек к незнакомцу, который стоял за калиткой, и свет от фонаря прямо освещал его лицо.
Вдова сурово посмотрела на человека, который осмелился подойти к калитке ночью и говорить с девушками, находившимися под ее надзором.
Но лицо ее изменилось, когда она взглянула на него, и дикий крик сорвался с ее губ:
-- Ланцелот, Ланцелот, сын мой!..