Недолго оставались у калитки Дэррелль со своим приятелем, потому что в приме Монктона видно было не радушное дружелюбие, но ясное нежелание знакомиться или сближаться с Виктором Бурдоном.
Да и сам Дэррелль не имел ни малейшего желания, чтобы его приятель был приглашен в Толльдэль, да и по правде сказать, привел его сюда только потому, что мосье Бурдой принадлежал к числу тех неотвязчивых личностей, от которых трудно бывает отделаться тем несчастным жертвам, которые раз попали к ним в руки.
-- Ну что же, -- спросил художник, когда, простившись с Моиктонами, они опять пошли по лесу, -- как она вам показалась?
-- Кто она: прекрасная невеста или другая?
-- Я совсем не желаю знать вашего мнения о моей невесте, благодарю вас... Мне хотелось бы знать, как вам показалась мистрис Монктон?
С улыбкою, почти с насмешкою посмотрел Бурдой па своего спутника.
-- Ух! Какой гордый этот месье Лан... Дэррелль, -- сказал француз. -- Вы спрашиваете, что я думаю о мистрис Монктон, но смею ли я откровенно выразить свое мнение?
-- Разумеется.
-- Я думаю, что это одна из тысячи женщин недосягаемая, непревышаемая во всем, что касается энергии, вдохновения силы воли. Она так прекрасна, что ангелы могли бы позавидовать ей. Если б эта женщина стала поперек пашей дороги в том дельце, которое мы намерены обработать, то наперед говорю, любезный друг, берегитесь! Если у вас с нею есть какие-нибудь счеты, опять скажу вам: берегитесь!
-- Пожалуйста, Бурдон, оставьте трагические выходки, -- возразил Ланцелот с видимым неудовольствием.
Тщеславие было одним из сильнейших пороков художника, и его корчило при напоминании о возможном на него влиянии какого-нибудь низшего существа, тем более женщины.
-- Не первый день, -- продолжал он, -- знаком я с мистрис Монктон и мне хорошо известно, что она умнейшая и образованнейшая женщина. Я совсем не нуждался, чтобы вы мне это повторяли. Что касается до счетов, то у нас с нею быть их не может, не она стоит на моей дороге.
-- Отчего же вы не хотите сказать вашему преданнейшему другу, как имя той женщины, которая должна стоять па вашей дороге? -- проговорил Бурдон самым вкрадчивым тоном.
-- А оттого, что это сведение не принесет ни малейшей пользы моему преданнейшему другу, -- отвечал Ланцелот холодно, -- если моему преданнейшему другу угодно помогать мне, то, надеюсь, он заранее уверен, что ему будет заплачено по заслугам.
-- Еще бы! -- воскликнул француз с видом простодушия, -- вы непременно наградите меня за все услуги, если они увенчаются успехом и, главное, за внушение, которое прежде всего подало вам мысль...
-- Внушение, которое побудило меня...
-- Тише, любезный друг, в этих делах даже деревья в лесу имеют уши.
-- Да, Бурдон, -- продолжал Ланцелот с горечью, -- я имею полные причины благодарить и вознаградить вас. С первой встречи с вами до настоящей минуты вы оказывали мне благороднейшие услуги.
Бурдон засмеялся насмешливым, язвительным смехом, что-то адское звучало в этом хохоте.
-- Фауст, Фауст! что это за благороднейшее создание поэтической души! -- воскликнул он, -- этот превосходный, этот любви достойный герой, никогда со своего произвола не хочет пачкать рук в грязи порока или преступления, но обыкновенно все комиссии возлагает на злодея Мефистофеля; сам же, погружаясь в бездну греха до самых ушей, этот великодушный страдалец обращается к своему ненавистному советнику и говорит: "Демон, для твоего только удовольствия совершены все эти преступления!" Разумеется, этот впечатлительный Фауст забывает, что не Мефистофель, а он сам по уши влюблен в бедную Гретхен!
-- Не забывайтесь, Бурдон, -- пробормотал художник нетерпеливо, -- вы хорошо понимаете, что я хочу этим сказать. Когда я начал только жить, я был тогда слишком горд, чтобы совершить какое-либо преступление. Вы и, подобные вам люди, сделали из меня то, что я теперь.
-- Баста! -- воскликнул француз, щелкнув пальцами с выражением крайнего презрения, -- вы только что просили меня не вдаваться в трагедию, теперь моя очередь попросить вас о том же. Не станем укорять друг друга, как театральные злодеи. Необходимость сделала из вас то, что вы теперь, необходимость будет держать вас на этом пути и толкать вас все вперед по кривым дорогам, пока вам это будет надо. Кто станет спорить, что очень приятно не уклоняться от прямого пути? Конечно, не я, мистер Ланц. Поверьте мне: быть добродетельным гораздо приятнее, без сравнения, спокойнее и легче, чем стать злодеем. Дайте мне несколько тысяч франков ежегодного дохода, и, уверяю вас, я стану самым честным человеком. Вы боитесь предстоящего нам дела, потому что оно трудно, потому что оно опасно, а совсем не потому, что оно бесчестно. Будем лучше говорить откровенно и называть вещи настоящим именем. Желаете ли вы получить наследство от старого деда?
-- Да, -- отвечал Ланцелот, -- меня с детства приучили к мысли, что это мое право. Да, я имею право надеяться на это.
-- Именно так. Но вы не желаете, чтоб это наследство досталось другой особе, имени которой я не знаю.
-- Нет.
-- И прекрасно! Так не будем же более спорить о словах. Не упрекайте бедного Мефистофеля за то, что он показывал желание помогать вам достигать цели и что он своею решительною и быстрою деятельностью совершал то, чего вам никогда не удалось бы сделать. Скажите просто вашему Мефистофелю, чтобы он убирался к черту -- он и пойдет, не заставляя два раза повторять приказания. Но он никогда не захочет быть кошкой и жечь свои пальцы, таская каштаны не для себя, а для своего друга, обезьяны. Любезный друг, каштаны в настоящем случае чрезвычайно горячи, и я рискую обжечь свои пальцы, только в надежде, что получу свою долю в добыче. Но козлом отпущения -- уж я-то никогда не буду!
-- Да я никогда не думал делать из вас козла отпущения, -- возразил Ланцелот Дэррель, -- и никогда не воображал пользоваться вашими кошачьими лапами. Поверьте, Бурдон, я совсем не желал вас оскорбить. Мне очень хорошо известно, что вы добрый товарищ, конечно, на свой лад; и если ваш образ мыслей иногда чересчур уже свободен, то, как вы ни говорите, человек при крайней необходимости готов наложить руку и на свои собственные принципы. Если Морис де-Креспиньи вздумал совершать беззаконную духовную в ущерб своего законного наследника и для вознаграждения прихотей сумасшедшего старика, то пускай же последствия такой несправедливости падут на его голову, а не на мою.
-- Совершенно справедливо, -- возразил француз, -- это доказательство совершенно справедливо, так что и возражать на него нельзя. Будьте спокойны, любезный друг: мы уж постараемся уладить и исправить заблуждения старика. Сделанная им несправедливость будет исправлена прежде чем его прах отправится не место вечного покоя. Не тревожьтесь, топ а пн, все готово, как вам известно, настанет время действовать, так мы готовы тотчас приступить к делу.
Ланцелот Дэррелль испустил глубокий вздох, как бы выражая тем нестерпимую тоску. Много в жизни своей сделал он нечестных поступков, но при всяком новом, бесчестном предприятии, он принимал вид возмущающейся невинной жертвы, удобно увлекающейся внушениями гнусного злодея. В настоящую минуту он делал вид как будто уступает злобным ухищрениям своего друга, агента по торговле патентованной горчицей.
Друзья шли молча в продолжение некоторого времени. Они давно уже вышли из леса и шли прямо через луг, ведущий в Гэзльуд. Ланцелот Дэррелль шел молча, опустив голову вниз и нахмурив свои черные брови. Походка его спутника отличалась свойственною ему легкомысленною живостью, но время от времени зеленоватые глаза француза устремлялись украдкою на угрюмое лицо художника.
-- Я еще забыл сказать одно замечание в отношении мистрис Монктон, -- заговорил опять Бурдон, -- мне кажется, что я где-то видал ее прежде.
-- О! я эго очень хорошо понимаю, -- отвечал Ланцелот беззаботно, -- когда я увидел ее в первый раз, то и я тоже самое подумал. Она похожа на дочь Джорджа Вэна.
-- Дочь Джорджа Вэна?
-- Да, на ту девочку, которую мы видели на бульваре в ту ночь...
-- Молодой человек остановился и опять испустил тяжелый вздох, которым обыкновенно выражалось его воспоминание о прошлой жизни.
-- Я не помню что-то дочери Джорджа Вэна, -- пробормотал француз в раздумьи, -- я помню, что с этим несносным старым англичанином была девочка большого роста с светло-желтыми волосами и большими глазами, от нее еще нам так трудно было отвязаться, а больше ничего не помню. Но лицо мистрис Монктон мне очень знакомо, точно я прежде видал ее.
-- Говорю вам, что это вам оттого так кажется, что Элинор Монктон похожа на ту девочку. Это сходство тотчас бросилось мне в глаза, как только я увидел ее, приехав домой, несмотря на то, что в то время я только раз, и то мимоходом, взглянул на дочь Джорджа Вэна, и не имей я причины думать совсем иначе, то, конечно, и я мог бы вообразить себе, что она нарочно приехала в Гэзльуд за тем, чтобы составить какие-нибудь злые умыслы и лишить меня моих прав.
-- Решительно не понимаю вас.
-- Ну помните ли, что Джордж Вэн всегда болтал об обещании своего друга и что он получит богатое наследство?
-- Очень хорошо помню: мы еще всегда посмеивались над богатыми надеждами бедного старика.
-- Вы еще всегда удивлялись, зачем я с таким живым интересом всегда прислушивался к болтовне старика. Богу известно, что никогда не желал я ему зла, менее того желал отнять у него его собственность...
-- Кроме денег из его кармана, -- пробормотал Бурдон вполголоса.
Молодой человек с досадою повернулся к нему.
-- Что вам за радость раздражать меня вечными напоминаниями прошлого? -- сказал он полуяростным, полужалобным тоном. -- Джордж Вэн был только один из многих других.
-- Конечно, из многих и даже из очень многих.
-- И если мне случалось играть в карты лучше многих других...
-- Не говоря уже о маленьком фокусе, передернуть карточку, запрятанную в рукаве вашего пальто, чему я научил вас, друг мой!.. Но продолжайте насчет Джорджа Вэна и его друга.
-- Друг Джорджа Вэна никто другой, как мой дед, Морис де-Креспиньи. Когда они учились в Оксфордском университете, то дали друг другу обещание.
-- А какого рода это обещание?
-- Самое нелепое и романтическое, простительное только глупым школьникам. Вот что было сказано ими: если кто из них умрет прежде и неженатым, то все свое состояние оставит другому в наследство.
-- Конечно, в том предположении, что тот другой переживет его, но Морис де-Креспиньи никак не мог оставить наследство покойнику. Джордж Вэн умер, следовательно, вам нечего опасаться.
-- Нет, не его я должен опасаться.
-- Но кого же? Ланцелот покачал головой.
-- Не беспокойтесь, Бурдон, -- сказал он, -- вы очень умный и добрый товарищ, когда хотите, но бывает иногда и такое время, когда гораздо полезнее и безопаснее сохранять про себя свои тайны. Вы помните о чем мы вчера с вами разговаривали? Если я не приму вашего совета, то я совсем пропал, погиб!
-- Но вы примете его? Не правда ли? Вы так далеко зашли, так много потеряли трудов и хлопот, так сильно доверились посторонним, что, кажется, теперь и возврата нет, нечего и думать об отступлении, -- сказал Бурдон самым внушительным тоном.
-- Если мой дед умрет, то страшный переворот наступит, и я должен решиться на то или на другое, -- отвечал Ланцелот медленно, каким-то густым, несвойственным ему басом, -- я -- я не могу видеть свое разорение, Бурдон, и потому думаю, что принужден буду принять ваш совет.
-- Я знал, что это так будет, другой мой, -- отвечал странствующий приказчик спокойно.
Они повернули из переулка между двумя заборами и перелезли через забор, ведущий на лужайку, лежавшую между ними и Гэзльудом. Ярко горели огни в низких окнах дома мистрис Дэррелль. На деревенской колокольне пробило шесть часов, когда Ланцелот со своим приятелем переходили через лужайку.
Темная фигура тускло обрисовывалась у низенькой калитки, которая соединяла луг с Гэзльудом.
-- Это мать моя, -- шепнул Ланцелот, -- она ждет меня у калитки. Бедняжка! Если не для себя, то для нее я должен позаботиться о наследстве! Обманутые надежды убьют ее.
Опять аргумент труса, опять лазейка, посредством которой Ланцелот желал, во что бы то ни стало, сложить на другого ответственность за свое собственное дело и заставить отвечать другого за свой грех.