Иллюстрировалъ для журнала "Огонекъ" худ. ИВАНЪ МЯСОѢДОВЪ,

1.

Антонія ревновала.

А если гитана ревнуетъ, она, какъ и во всемъ, не знаетъ ни удержу, ни мѣры. Такъ и Антонія... Она по цѣлымъ днямъ сидѣла у себя въ дорогомъ номерѣ отеля "Мадридъ", злая-презлая, капризная, одѣтая кое-какъ, вѣрнѣе никакъ не одѣтая,-- въ туфляхъ на босу ногу, въ криво застегнутой юбкѣ и въ сорочкѣ, хотя и тончайшаго батиста, но рваной.

Подсмотрѣлъ бы теперь въ замочную скважину кто-нибудь изъ богатыхъ и праздныхъ мужчинъ, сходившихъ съ ума по гитанѣ и въ Парижѣ, и въ Лондонѣ, и въ Петроградѣ, во всѣхъ большихъ городахъ, гдѣ озаренная огнями рампы, въ сверкающемъ блесками костюмѣ, въ сиреневомъ сомбреро и съ алымъ цвѣткомъ въ зубахъ, плясала Антонія свои змѣиные знойные танцы.

Но и сейчасъ, далеко не поэтически и ужъ слишкомъ по утреннему одѣтая Антонія все же красива, очень красива. Гордый, тонкаго рисунка, носъ съ горбинкою, густые, черные, блестящей синевою отливающіе волосы, причесанные высоко "башнею", какъ носили мавританскія женщины. Длинныя рѣсницы темныхъ миндалевиднаго рисунка, глазъ. Пушокъ надъ верхней губою. Линія этихъ губъ -- жестокая, презрительная...

Что-то мощное, животное, притягивающее въ длинной, упругой и въ тоже время съ виду полной шеѣ, по сравненію съ которой голова кажется маленькой. Вся Антонія -- гибкая, пластическая и не даромъ въ тѣхъ танцахъ, гдѣ больше акробатики, чѣмъ танцевъ, она затмила Сахаретъ, свободнѣе и легче повторяя знаменитый трюкъ ея, когда она поднимаетъ вертикально ногу, держась зубами за подвязку...

Антонія ревнуетъ... Здѣсь и злоба къ соперницѣ, и оскорбленное самолюбіе, и желаніе растерзать на куски этого негоднаго Луиса. Да отвернется отъ него ликъ Мадонны съ дивной миніатюры Мурильо, которую онъ всякій разъ, отправляясь на корриду, беретъ съ собою въ часовню пляццы де-торросъ!...

Ахъ этотъ Луисъ! Пусть его сглазитъ старая цыганка изъ Тріаны, пусть прогонитъ его эта бѣлокурая русская грандесса, пусть самый жалкій захудалый бычокъ вспоретъ ему животъ своими рогами и пусть весь амфитеатръ подъ свистъ и шиканье забросаетъ- его кожаными подушками.

Словомъ, не было всѣхъ тѣхъ бѣдъ и несчастій, которыхъ Антонія въ ревнивомъ гнѣвѣ своемъ не призывала-бы на голову перваго матадора Испаніи Луиса Лагартильо, или, какъ называла его любовно и уменьшительно вся страна, Лагартильихо.

-- Неблагодарный, забылъ, что она ради него бросила юнаго принца, валявшагося у ногъ Антоніи, у этихъ смуглыхъ, маленькихъ ножекъ... Забылъ, какъ они росли вмѣстѣ въ Гранадѣ, онъ и она, дѣти улицы. Онъ -- сынъ сторожа изъ Альгамбры, она -- дочь старой гитаны, жившей вмѣстѣ съ матерью въ цыганскомъ кварталѣ въ пещерѣ, изъ которой за буйной гущею гигантскихъ кактусовъ красивымъ миражемъ, тонкимъ мраморнымъ кружевомъ рисовалась надъ крутымъ обрывомъ сказкою востока причудливая Альгамбра.

Дѣвочка Антонія ходила въ Альгамбру. И тамъ, бѣгая по усыпанному гравіемъ дворику, подъ кипарисами и платанами, втыкала эстранхеросамъ (иностранцамъ) цвѣтокъ въ петличку. И никто не могъ отказать, и этой смуглой змѣйкѣ въ черныхъ, живописныхъ лохмотьяхъ перепадали серебряныя песеты.

Луисъ тоже не зѣвалъ. Собравъ такихъ-же, какъ самъ, ловкихъ и бойкихъ мальчишекъ, онъ приставалъ къ эстранхеросамъ:

-- Мосье, вуле ву вуаръ, енъ курсъ де тюро? Унъ коррида?..

И тутъ же, на одной изъ площадокъ разыгрывался бой быковъ. Луисъ изображалъ матадора, одинъ изъ его пріятелей быка. Шпаги замѣнялись прутиками, нарядные плащи -- куртками и пиджачками. Труппѣ вмѣстѣ съ ея импрессарію перепадала кой-какая мелочь.

А потомъ Луисъ съ маленькой гитаной устремлялся на площадь Аламеды -- полакомиться сластями у тетки Ангустіасъ. Весь "магазинъ" тетки Ангустіасъ заключался въ деревянномъ корабликѣ съ мачтами и парусами, корабликѣ на колесахъ, покорно влекомомъ худымъ -- кости да кожа,-- ободраннымъ осликомъ.

На "палубѣ" и въ "трюмѣ" кораблика было много засахаренныхъ каштановъ, леденцовъ, конфектъ и каленыхъ орѣховъ. Впослѣдствіи Антонія, швыряя деньгами, не отказывала себѣ ни въ чемъ, но вкуснѣе и слаще лакомства тетки Ангустіасъ не было ничего для нея во всемъ мірѣ.

Атонія росла какъ растутъ всѣ гитаны въ пещерахъ Гранады. Ее не учили молиться Богу, не учили писать и читать, но зато къ десяти годамъ она уже плясала всѣ андалузскіе танцы, умѣла пудриться, втыкать въ густую высокую прическу рѣзной черепаховый гребень, кокетливо кутаться въ мантилью и въ совершенствѣ владѣть бумажнымъ, два реала цѣною, вѣеромъ. Художники писали дѣвочку-гитану. Писали и на воздухѣ, и у себя въ отелѣ "Аламеда". Антонія приходила туда съ матерью. Старуха, безобразная, а когда-то красавица, садилась на мраморный полъ, терпѣливо наблюдая, какъ пишутъ эстранхеросы ея дочь. Послѣ сеанса матъ клянчила прибавку къ выговоренной платѣ.

Когда Антоніи минуло пятнадцать лѣтъ, англичанинъ увезъ ее въ Парижъ.

Увезъ, насыпавъ матери въ обѣ пригорошни дрожавшихъ, скрюченныхъ пальцевъ много золотыхъ монетъ.

Въ Парижѣ,-- англичанинъ ли бросилъ Антонію, она ли его,-- кто ихъ знаетъ? Съ успѣхомъ начала выступать гитана и въ "Муленъ-Ружъ", и въ "Табарэнъ", и въ "Казино-де-Пари", и въ "Амбассадэръ".

Директора открытой сцены стали гоняться за восходящей звѣздой. Всюду "сопровождала ее трескучая, щедро оплачиваемая реклама.

Она танцовала и въ Лиссабонѣ, и въ Каирѣ, и въ берлинскомъ "Винтергартенѣ", и въ петроградскомъ "Акваріумѣ" и въ Москвѣ у Омона.

Пылкая, необузданная Антонія мѣняла принцевъ крови на кафешантанныхъ куплетистовъ и банкировъ на цирковыхъ жокеевъ.

И вотъ судьба столкнула ее съ товарищемъ дѣтскихъ игръ маленькимъ Луисомъ, теперь Луисомъ Лагартильо, первымъ матадоромъ Испаніи.

2.

Да, много воды утекло съ тѣхъ поръ, какъ маленькій Луисъ бѣгалъ въ заштопанныхъ панталонахъ по двору Альгамбры, съ курточкой вмѣсто "мулеты" и прутикомъ вмѣсто шпаги, а хрупкая, живописная оборванка Антонія назойливо втыкала эстранхеросамъ въ петличку гвоздики и розы.

-- Антонія?..

-- Луисъ?..

Глазамъ не вѣрили -- это была первая встрѣча ихъ. Судьба съ безумной щедростью вознаградила бывшихъ маленькихъ друзей дѣтства за голодное, полное лишеній дѣтство.

Теперь они -- каждый по-своему -- кумиры толпы, каждый по-своему -- знаменитости.

-- Луисъ, неужели это Луисъ?

Бритый, холеный красавецъ съ гибкимъ, сильнымъ тѣломъ спортсмэна, и съ такой походкою, словно родился во дворцѣ, а не на задворкахъ Гранады. Право, Луисъ похожъ на какого-нибудь знатнаго сеньора. И что-то королевски-снисходительное въ его улыбкѣ, когда послѣ "удачнаго" быка онъ обходитъ арену съ высоко поднятой окровавленной шпагой, а пятнадцатитысячная толпа бѣшено рукоплещетъ матадору въ золотомъ сверкающемъ на солнцѣ нарядномъ костюмѣ.

-- Оле, Лагартильо! Оле Лагартильихо, первый эспада!..

Много было тріумфовъ... Тамъ на чужбинѣ, въ Европѣ, Антонія пробѣгала испанскія газеты,-- читать она въ концѣ концовъ, научилась,-- встрѣчала имя Луиса, его портреты... Душа наполнялась горделивой радостью. У капризной, перемѣнчивой гитаны, хлеставшей своихъ коронованныхъ и некоронованныхъ любовниковъ туфлями но щекамъ,-- навсегда осталось хорошее, теплое чувство къ тому, съ кѣмъ она взапуски бѣгала къ теткѣ Ангустіасъ.

И теперь, здѣсь, въ Севильѣ, однимъ изъ первыхъ вопросовъ было:

-- Тетушка Ангустіасъ? Помнишь Луисъ?..

-- Еще бы! Каштаны въ сахарѣ! Ангустіасъ, умерла. Въ прошлую святую недѣлю умерла! Я тамъ работалъ въ Грандѣ. Умерла вслѣдъ за осликамъ,-- оба подъ конецъ еле передвигали ноги... А корабликъ достался какой-то племянницѣ изъ Кордовы, о которой тетка Ангустіасъ...

Но Антонія уже не слышала... Ее занималъ Луисъ и только онъ... Въ глазахъ гитаны зажглись сумасшедшіе огоньки, трепетали ноздри... Хотѣлось объятій, бурныхъ и сильныхъ, чтобъ онъ, Луисъ, стальными руками своими, которыя кладутъ замертво самыхъ грозныхъ міурскихъ быковъ, сжалъ ее въ сладкій, безпомощный комочекъ... И въ то же время просыпалось какое-то сантиментальное чувство, навѣянное дѣтствомъ.

Она сказала ему:

-- Ты будешь моимъ новіо, Луисъ... Вечеромъ у моего балкона, съ гитарою споешь серенаду... Такъ вѣдь принято у честныхъ дѣвушекъ Севильи? Но онѣ своихъ новіо не пускаютъ къ себѣ сквозь желѣзную рѣшетку, а я... пущу тебя, я давно перестала быть честной!-- вздохнула гитана,-- а потомъ, потомъ въ день корриды мы отправимся въ соборъ и, хотя я не вѣрующая, такъ какъ меня не научили вѣрить, но я буду молиться, какъ я умѣю за тебя передъ святымъ Антоніемъ Падуанскимъ... Мы наймемъ лучшій въ городѣ экипажъ и поѣдемъ кататься туда въ Пассео, остановимся, и подъ тѣнью пальмъ будемъ пить холодную аранху... А во время корриды на барьерѣ моей ложи будетъ висѣть твоя капа (плащъ), и ты посвятишь мнѣ твоего перваго быка... Правда, Луисъ?..

Луисъ выполнилъ самую незначительную часть этой наивной программы... Недоставало, чтобъ онъ, Лагартильо, распѣвалъ серенады передъ балкономъ отеля! Засмѣютъ! Торговцы водою тыкать пальцами будутъ...

Въ сумракѣ ночи, обвѣянный теплымъ, сухимъ вѣтеркомъ съ площади Санъ-Фернандо, Луисъ горячо цѣловалъ на балконѣ гитану, и было много острыхъ, жуткихъ, недоговоренныхъ прикосновеній...

Это были прекрасные, волшебные сны, и тѣмъ ужаснѣй, мучительнѣй было пробужденіе.. Онъ, Луисъ, поразилъ ее, въ самое сердце поразилъ!.. Такое оскорбленіе не забывается до могилы...

Бой быковъ. Амфитеатръ съ солнечной стороны, стороны "плебса" весь трепещетъ гигантскими, прозрачными, цвѣтными мотыльками. Эти мотыльки,-- бумажные вѣера, которыми обмахивается публика, изнемогающая подъ зноемъ андалузскаго солнца.

На тѣневой сторонѣ сидитъ въ ложѣ Антонія, одѣтая севильянкой, во всемъ черномъ, отъ мантили до перчатокъ. Сидитъ и ждетъ съ бьющимся сердцемъ...

Распахиваются ворота пляццы и черезъ всю арену выступаетъ сказочнымъ феерическимъ шествіемъ вся куадрилья. Циркъ неистово рукоплещетъ открывающимъ шествіе матадорамъ Посада, Бельменто и, конечно, больше всѣхъ -- Луису.

Начинается бой. Выпускаютъ перваго быка. И о ужасъ, Луисъ "посвящаетъ" его красивой бѣлокурой дамѣ, какой-то русской княгинѣ, и на барьерѣ ея ложи, а не у Антоніи, красуется расшитый золотомъ, подбитый краснымъ шелкомъ плащъ Луиса.

Это уже подло! Больше, это -- самое низкое предательство! Антонія покинула свою ложу и уѣхала къ себѣ въ отель плакать гнѣвными, горячими слезами.

А Луисъ -- негодяй, сто кратъ негодяй. Даже и заглянулъ потомъ извиниться, оправдаться... Стыдно глаза показать... Навѣрное лижется тамъ со своей блондинкой.

Вотъ почему призывала Антонія всѣ громы и молніи на голову своего друга дѣтства, оказавшагося такимъ вѣроломнымъ любовникомъ...

3.

Гитана куритъ папиросу за папиросой. Но это лишь взвинчиваетъ нервы, не давая успокоенія.

Стукъ въ дверь. Чистенкая, опрятная въ бѣломъ чепцѣ камарера.

-- Сеньора позволитъ войти, сеньору Мекси?..

-- Гони его въ шею!

-- Но сеньора, онъ такъ умоляетъ!

-- Сколько онъ тебѣ заплатилъ?

-- Клянусь Мадонной...

-- Не клялись зря... Гони его въ шею... хотя... впрочемъ... пусть войдетъ...-- раздумала гитана, сдвинувъ черныя густыя брови и закусивъ на мгновеніе губы.

Ахъ этотъ Мекси, это ея черное несчастье, въ буквальномъ смыслѣ черное...

Это плюгавый банкиръ-грекъ преслѣдуетъ ее вмѣстѣ со своей неотвязной любовью по всей "Европѣ. Гоняется по пятамъ изъ города въ городъ. И вотъ прикатилъ въ Севилью... Но ей не надо денегъ а онъ такой противный...

Антонія глумилась надъ нимъ, держала въ черномъ тѣлѣ и развѣ въ видѣ особенной милости перепадали ему кончики пальцевъ. Но теперь пусть войдетъ, теперь у нихъ будетъ разговоръ...

И онъ вошелъ -- этотъ маленькій гномъ съ темной бородкою и съ плѣшивымъ лбомъ, вошелъ растерянный, похотливый...

-- Божество мое, какъ вамъ идетъ это дезабилье! Эти голенькія ручки и ножки... Даже папироска идетъ. Я люблю, когда дыханіе женщины...

-- Садитесь Мекси, и поменьше глупостей... Я совсѣмъ не въ настроеніи выслушивать... Если вы будете не въ мѣру болтливы, я надаю вамъ пощечинъ и выгоню.

-- И отлично, бейте, бейте,-- развелъ руками банкиръ,-- топчите меня своими ножками, а я буду въ это время...

-- Довольно, несносный и грязный сатиръ... Послушайте, вы домогаетесь обладанія мною?

-- Еще какъ! Я потерялъ и аппетитъ, и сонъ, забросилъ всѣ свои дѣла...

-- Мекси, помогите! мнѣ въ одномъ дѣлѣ, и я буду вашей...

-- Приказывайте, приказывайте, болѣзнь моя, страданіе мое...

-- Надо отомстить Луису!

-- Какому Луису?

-- Болванъ! Какому! Одинъ есть Луисъ. Луисъ Лагартильо матадоръ.

-- А! Я ненавижу его! Вы дарили его своей очаровательной лаской.

-- Совершенно вѣрно, я имѣла эту глупость, а онъ, мерзавецъ, путается съ этой русской княгиней и "посвятилъ" ей быка... Мекси, вы должны вызвать его на дуэль.

Банкиръ съежился.

-- Я совсѣмъ поглупѣла. Дуэль! Онъ проткнетъ васъ, какъ жалкаго лягушонка... Къ чорту дуель! Дайте подумать... Есть!.. Луисъ оскорбилъ меня, а такой человѣкъ не имѣетъ права жить... Поняли?..

-- Понялъ...-- съ трудомъ выдавилъ изъ себя оторопѣвшій банкиръ.

-- Вы боитесь... Гдѣ-же ваша любовь? Трусъ!..

-- Я готовъ какой угодно цѣной... хотя бы половину моего состоянія...

-- Но не цѣною убійства? Потому что за это испанцы ссылаютъ въ Цеуту и приковываютъ къ ногѣ ядро... Не бойтесь Мекси... Я придумала нѣчто похитрѣе обыкновеннаго убійства... Васъ не сошлютъ въ Цеуту. На предательство мы отвѣтимъ предательствомъ. Да, да!.. Мы съ вами будемъ въ сторонѣ... Одинъ изъ тѣхъ быковъ, которыхъ Луисъ посвящаетъ бѣлокурой дряни этой, долженъ отомстить за меня... Поняли?..

4.

Старый, сѣдой, величественный съ внѣшностью гранда эпохи Фердинанда-Католдка, графъ Аррагуа и Альварецъ считался большимъ знатномъ и любителемъ тауромахіи. (Тауромахія, это -- бой быковъ въ широкомъ понятіи, включая сюда и закулисную подготовку всѣхъ торерро).

Этотъ самый графъ Аррагуа "вывелъ въ люди" молодого Лагартило и благословилъ его овальной миніатюрою кисти божественнаго Мурильо съ вдохновеннымъ ликомъ, томной молитвенно-мечтательной Пречистой Дѣвы.

-- Эта жемчужина была около трехсотъ лѣтъ въ нашей семьѣ, отнынѣ пусть она тебя хранить отъ всѣхъ быковъ, даже отъ "проклятыхъ", видящихъ гдѣ человѣкъ и гдѣ мулета,-- молвилъ графъ.

Старикъ былъ религіозенъ и суевѣренъ, потому что предки его вмѣстѣ съ Фердинандомъ Католикомъ жгли еретиковъ на кострахъ. Луисъ былъ религіозенъ и суевѣренъ, потому что онъ былъ матадоръ и жизнь его всегда висѣла на волоскѣ.

Луисъ берегъ изображеніе Пречистой Дѣвы на слоновой кости, какъ святыню берегъ. Да оно и было святынею.

И вотъ, послѣ того, какъ банкиръ Мекси украдкою пошептался съ бритымъ камарреро гостиницы, гдѣ остановился Луисъ, послѣ того, какъ банкиръ сунулъ пачку хрустящихъ бумажекъ лакею,-- миніатюрка исчезла.

Луисъ занялся обычнымъ, долгимъ и сложнымъ туалетомъ передъ корридой. Пришелъ парикмахеръ, тщательно выбрилъ красивое "четкое" лицо, густо напудрилъ. Затѣмъ Луисъ перешелъ въ искусные руки вѣрнаго слуги своего Инглезіаса, сопровождавшаго матадора повсюду въ его гастроляхъ.

Вотъ и все!.. Готово... Кружевная шляпа на головѣ, къ своей, Господомъ Богомъ отпущенной колетѣ (косичкѣ) пришпилена, искусственная, и шелковая фаха (поясъ) десять ралъ охватила тонкую, гибкую талію матадора.

Уже внизу подана коляска подъ балдахиномъ, въ видѣ нарядной линейки, и другіе торреро, менѣе знаменитые и блестящіе, нежели великій Лагартильо, ждутъ его.

Пора. Остается взять съ собою Мадонну-Покровительницу, чтобъ тамъ, въ часовенкѣ пляццы-де-торросъ, въ послѣдній разъ помолиться, распростершись крестомъ на каменныхъ плитахъ.

Нѣтъ! Лежала, хранилась въ особенномъ ларцѣ и -- нѣтъ! Исчезла. Инглизіасъ перерылъ все, но не могъ нигдѣ найти драгоцѣнной миніатюры.

Напудренное, нѣсколько минутъ наладь такое самодовольное лицо Луиса, неузнаваемо стало. Вдругъ подурнѣлъ, осунулся, углы губъ опустились...

-- Я сегодня не буду "работать" и, вообще, до тѣхъ поръ не буду...

Товарищи умоляли его чуть не на колѣнахъ, просили не губить этой корриды. Циркъ ждетъ, волнуется... уже безъ десяти пять, а въ пять, какъ всегда, начало...

Луисъ поѣхалъ. Когда онъ вышелъ съ куадрильей на арену, его привѣтствовали, какъ полубога. Но это не тѣшило бѣднаго Луиса, потерявшаго всякую почву. Онъ твердилъ себѣ, что сегодня съ нимъ приключится недоброе.

Выпущенъ первый быкъ, "его" быкъ. Цвѣтные человѣчки разлетѣлись, кто куда, съ цвѣтными плащами наготовѣ.

Вотъ быкъ загнанъ измученъ, уже досталось ему и отъ пикадоровъ и торчитъ въ его спинѣ шесть паръ бандерилій.

Лагартильо съ мулетой и шпагой подходитъ къ нему.

Циркъ затаился, замеръ, ждетъ "профессорскаго" удара... Но лишь искушенные въ туамарахіи любители замѣчаютъ, что Луисъ не тотъ, какъ всегда.

Онъ гипнотизируетъ быка алой мулетой, и судорожной рукой направляетъ ударъ... Шпага, всегда разившая въ самое сердце, измѣнила на этотъ разъ Луису, застрявъ неглубоко въ мощной шеѣ животнаго... Быкъ рванулся впередъ и высоко подбросилъ на рога человѣка, сверкающаго золотымъ шитьемъ сиреневой куртки. Другіе торреро бросились оттаскивать быка за хвостъ, но было уже поздно... Луисъ лежалъ весь въ крови, слабо, вздрагивая...

Толпа хлынула на арену... Впереди всѣхъ Антонія... Она рыдала на груди Луиса, царапая себѣ лицо до крови и прядями вырывая свои дивные волосы.

-- Луисъ, это я, проклятая, погубила тебя!.. Луисъ...

Но Луисъ не откликался... Онъ былъ мертвъ.

Когда вечеромъ пришелъ къ ней Мекси, она съ воплемъ бросилась на него, чуть не задушила...

Въ смертельномъ перепугѣ, съ растрепаннымъ галстукомъ, онъ еле вырвался изъ ея цѣпкихъ, сильныхъ пальцевъ и безъ шляпы, крича, близкій къ потерѣ разсудка, бѣжалъ черезъ площадь Санъ-Фернандо,-- такъ бѣжалъ, словно за нимъ гнались тысячи демоновъ.

"Огонекъ", No 10 , 1916