Поломба являлась не с пустыми руками. В небольшом тазу, наполненном борной кислотой, — два довольно больших жгута из ваты, пропитавшихся влагой и поэтому тяжелых. Поломба накладывала эти жгуты на глаза королевы, и королева минут десять лежала так, выбивая пальцами легкую дробь по белым жгутам, как если б это были клавиши. Снималась с глаз мокрая вата, подавался длинный, широкий смирнский купальный халат, а пепельные волосы исчезали под красивым резиновым чепчиком. Утренний туалет начинался в большой уборной — сплошь из мрамора. Стены, ванна, пол, души — все мраморное, сверкающее металлическими кранами. Ничего лишнего, просто и даже строго, как в гидропатической лечебнице. Да это и была для Маргареты лечебница, из которой она выходила обновленная, бодрая, с быстро бегущей по жилам горячей кровью…
Здесь, в большой уборной, Поломба уступала первую роль высокой, мускулистой, с неподвижным лицом шведке. Обернувшись к стене, держась за никелированный прут, королева предоставляла шведке свою, в прямом и переносном смысле, царственную спину, гибкую, немного полную, но без всяких признаков ожирения. Спина переходила в плавные линии чуть-чуть розовеющих бедер, а дальше, — дальше стройные белые ноги в нежно-голубеньких жилках.
Шведка, взяв гуттаперчевый длинный рукав, оканчивавшийся тяжелым никелированным хоботом, выпускала сперва на пол струю воды, для пробы. И всякий раз Поломбу охватывало какое-то детское волнение… Шведка верными твердыми пальцами, как орудие, наводила этот хобот на ослепительный затылок, розовеющий в отблесках красного чепчика. Толчок… Такой сильный толчок горячей густой струи, что королева, невольно подавшись вперед великолепным торсом своим, крепче охватывала металлический прут. Это было только начало. Медленно опускался рукав от затылка все ниже, ниже, вдоль спины. Струя все холоднее, холоднее, и вместе с этим усиливалась ее упругость, способная свалить с ног средней силы человека. И под конец у королевы бывало ощущение, что ее засыпают всю мельчайшей ледяной дробью и что дальше уж никак не выдержать напора этой беспощадной холодной воды. Королева вскрикивала. И вот тут-то бывал каждый день повторявшийся для Поломбы праздник. Втянув голову в плечи, прижав локти к бокам, тряся кулаками, с пронзительным визгом, бросалась она вперед, чтобы заглянуть королеве в лицо, чтобы увидеть на нем отражение этих пыток, пыток водой, которым подвергала ее неумолимая, суровая, с окаменевшим лицом шведка.
Маленький антракт. Королева, повернувшись к своей мучительнице, подставляет ей и свои точеные, покатые, эластично закругленные плечи, и свою, в меру полную, упругую, с твердыми розовеющими сосками грудь, и свой отлично сохранившийся живот. Никто не сказал бы, что она дважды была матерью. Королева принимала одну и ту же позу, весьма к ней идущую. Ровная, прямая, сомкнувшая обутые в сандалии ноги, соединив руки на затылке, она держала их локтями врозь. Получалась фигура удивительно гармоническая простой скульптурной гармоничностью своей.
Новые пытки. Новая боль от мощной струи: то горячей, то ледяной. Захватывает дух. Взвизгивает Поломба. Кончив одно дело, шведка приступает к другому. Тут же, на узкой, покрытой белой мохнатой простыней кушетке, стальными пальцами своими массирует она королеву, после чего растирает ее всю докрасна жесткой волосяной перчаткой, смачивая в тарелке, наполненной душистой эссенцией.
А дальше — безмолвно исчезает шведка. Королева, чувствующая себя восемнадцатилетней девушкой, переходит в малую уборную. Здесь она пудрит лицо фиолетовой пудрой, кладущей нежный, почти естественный румянец, слегка, чуть-чуть, подкрашивает губы, подводит брови и, едва тронув чем-то розоватым тонкие ноздри, отдает свои ноги и свои волосы в распоряжение Поломбы.
У Поломбы, открытой, наивной, не было и тени подхалимства. Она искренно любила свою королеву и столь же искренно фамильярничала с ней… Это выходило иногда грубовато, но никогда не было ни нахальным, ни навязчивым, ни противным.
В течение восьми лет Поломба не переставала восхищаться:
— Ах, Ваше Величество, какое у вас тело! Какое тело! Смотришь — не налюбуешься! Какая грудь! Ноги! А спина, — и весело-весело поблескивали живые, шельмовские глаза, и румяное лицо расплывалось в улыбке.
— Ты находишь? — снисходительно улыбалась в ответ, королева. — А по-моему, эта белая негритянка Мариула гораздо лучше сложена. Моя фигура тяжелей. У Мариулы больше гибкости, я хотела бы иметь ее длинные ноги, ее небольшую грудь. Такие женщины — стильные!..
— Тоже сравнение! — фыркала Поломба. — А что длинные ноги у этой Панджили, — у цапли еще длиннее.
— Ты ничего не понимаешь. У тебя дурной вкус. У нее ноги Дианы. Эти ноги сводят с ума мужчин, хотя она некрасива со своим вздернутым носом и вывороченными губами. Ты знаешь, кто была Диана?
— Знаю. Богиня, которая охотилась на оленей с борзыми собаками. Я на картинке видела…
— Вот как! Моя Поломба смыслит кое-что в мифологии…
Иногда королева противопоставляла себе вместо Мариулы Панджили — Зиту Рангья.
— Вот у кого точеная фигура. Живая статуэтка. А такой нежной, молочно-розоватой кожи я не встречала ни у одной женщины. Она вся изящна, вся!.. Я понимаю увлечение сына. И ко всему — аромат и какая-то звенящая упругость молодости… Зите всего двадцать четыре года… двадцать четыре года, — мечтательно, с легким вздохом повторяла королева.
А Поломба упрямо твердила:
— Им, Ваше Величество, далеко до вас! Переберите всех придворных дам, ни одна не может соперничать с вами.
— Я предпочла бы, моя Поломба, чтобы вместо тебя так говорили мужчины.
— И говорят! Говорят! Что вы думаете! — с жаром подхватила Поломба.
— Кто ж говорит?
— Все! Ну решительно все! Даже Тунда!
— Тунда?.. Тунда — большой художник. Его мнением нельзя не дорожить. Так что ж он говорит?
— Он говорит… Знаете, Ваше Величество, раз он писал в белом зале портрет короля Адриана. Король куда-то ушел после этого… ну… сеанса, а Тунда еще вырисовывал что-то, кажется, мундир… Ну и, как всегда, перед ним был коньяк.
— Милый Тунда, он «черпал вдохновение»… Дальше…
— Дальше, — я проходила мимо… Никого не было больше… Тунда, с сигарой в зубах, перехватил меня… «Куда спешишь, плутовка, не пущу тебя»… Потрепал меня по щеке и сунул за корсаж золотую монету. «Откуда, плутовка»? — «От Ее Величества». — «А как поживает Ее Величество?» — Великолепно, говорю, поживает… А он смотрит на меня… уже немного навеселе, и говорит: «Если бы она не была королевой, я написал бы с нее Венеру, выходящую из пены морской… Какая это была бы Венера!» И, знаете, Ваше Величество, даже глаза под лоб закатил…
— Что ж, не будь я королевой, с удовольствием позировала бы Тунде для его Венеры, — молвила Маргарета, — и все на выставке любовались бы. Но я королева, и мною любуется только одна Поломба…
— А ди Пинелли? — чуть было не сорвалось у камеристки, но она вовремя прикусила язык, зная, что и для нее существуют границы, переступать каковые не рекомендуется…