Народилось за последнее время в Петербурге несколько газет и журналов, посвященных вопросам банков, биржи и вообще финансов. Тираж этих узкоспециальных тетрадок и листков ничтожный — несколько сот экземпляров на самый лучший конец. Но вот, подите ж, издатели, как угорелые, носятся по городу на собственных автомобилях и вид имеют весьма упитанный…
В этих «органах» считалось злободневным и модным травить Мисаила Григорьевича Железноградова. Чего только не писалось про него! Доставалось тщеславному банкиру и дельцу на орехи!
Но Мисаил Григорьевич на все эти нападки и наскоки и в ус не дул! Он был того мнения, что всякий лишний выпад — реклама.
Правда, не. каждому поздоровится от такой рекламы Каких только «перлов» не подносили читающей публике издатели. Перлов из интимной жизни, финансовой и общественной деятельности Мисаила Григорьевича Железноградова.
Железноградов пользовался исключительной популярностью в Петербурге. Им интересовалась и большая публика, охотно раскупавшая специальные листки. Тираж финансовых газет увеличивался.
Правда и вымысел сплетались вокруг легендарного имени сверхбанкира, и трудно было сказать, где кончается ложь и начинается истина. Один из анонимных авторов чуть ли не клятвенно уверял, что видел собственными глазами визитные карточки, на которых значилось: «Мисаил Григорьевич Железноградов, рожденный Айзенштадт».
И вслед за этим подробно, красочно и «со смаком» описывалось, как члены правления одного из акционерных обществ в большом южном городе спустили с лестницы Железноградова, который мало того что пытался их обмануть, но еще держал себя вызывающе нагло.
Корреспонденция заканчивалась анекдотом:
— Мисаил Григорьевич, правда, что вас спустили с лестницы?
— Подумаешь, какая лестница! Всего десять-двенадцать ступеней…
Не успело забыться это пикантное приключение, как на смену явилась новая сенсация.
Вдохновители финансовых листков, неусыпно, с искусством добровольных Шерлоков следившие за каждым шагом Мисаила Григорьевича, пронюхали о его посещении Короля Кипрского, о цели этого посещения и, самое главное, о результате.
А результат вышел обидный для самолюбия, если только Мисаил Григорьевич обладал этой добродетелью, потому что самолюбие как-никак добродетель.
Лузиньян Кипрский выгнал от себя Мисаила Григорьевича, выгнал вместе с Обрыдленкой, едва успел банкир предложить ему позорный брак с Искрицкой. Турманом вылетел Железноградов из комнат «Северное сияние». С больной головы на здоровую — накинулся на Обрыдленку:
— Это все ваша вина? Вы поставили меня в глупое положение, почему вы не предупредили меня, что это выживший из ума старик?
— А по-моему, король в здравом уме и свежей памяти! Но, согласитесь, нельзя же требовать, чтобы все короли женились на ваших содержанках…
— Все! Все! — фыркал Железноградов. — Не говорите глупостей, ваше высокопревосходительство! Человек, живущий в меблированных комнатах, должен свой гонор спрятать, раз в брюхе пусто…
Весь остаток дня патрон был в мерзейшем настроении. Еще бы! Он так предвкушал в самом недалеком будущем увидеть опереточную примадонну королевой Кипрской и вдруг афронт, да какой! Его, Железноградова, у которого на побегушках особы второго класса, его самым форменным образом выгнал этот нищий… — Нельзя ли выслать этого короля?
— За что?
— Так, вообще, без всяких причин… Я ничего не пожелал бы за право доставить себе это удовольствие…
Железноградов, кормил Обрыдленку в одном из модных трактиров обедом. И как назло, очутился за соседним столиком издатель «Городских тайн» Лиходзеевский.
К концу обеда, за кофе, Мисаил Григорьевич уронил массивный золотой портсигар. Уронил и ждет.
Адмирал, кряхтя, нагибается.
— Не беспокойтесь, ваше высокопревосходительство… Гассан, подними!
Упитанный бритоголовый татарин поднял портсигар.
А на другой день в «Городских тайнах» появился фельетон «Королева Кипрская», где с полными именами и с беззастенчивой откровенностью описывалась неудачная попытка Железноградова выдать Искрицкую за последнего в роде Лузиньянов. Влетело и Обрыдленке за его роль в этом деле. Автор, не щадя красок, — не забыл он и случая с портсигаром, — целиком привел фразу банкира:
«Не беспокойтесь, ваше высокопревосходительство… Гассан, подними»…
«Городские тайны» покупались нарасхват. Жадный до всяких скандалов, читатель рвал у газетчиков журналец господина Лиходзеевского.
После такого публичного шельмования Обрыдленко хотел подать «в отставку». Но в конце концов философски махнул рукой.
К чему? Все равно этим не обелишь себя. И так уж треплют имя и будут еще трепать…
— Плюньте, — успокаивал Железноградов, — кто же читает подзаборный листок? Если хотите, даже реклама…
— Благодарю вас за такую рекламу! В моем положении с такими вещами не шутят… Да и вам настало время избегать подобной рекламы… Вы теперь дипломатический представитель республики Никарагуа.
— А ведь верно! — спохватился Железноградов. — Я теперь персона грата, член дипломатического корпуса. Надо будет взяться за эту каналью, как его там, Добродиевский, что ли? Надо ему зажать рот… Я так сделаю, что его вышлют…
Искрицкая полушутя задала Мисаилу Григорьевичу головомойку.
— Ну, и заварили вы кашу, мой платонический покровитель, чтоб вам ни дна ни покрышки! Ославили меня, можно сказать, на всю столицу… «Королева Кипрская», — нет мне другой клички…
— А чем же я виноват? Я хотел сделать вас настоящей королевой Кипрской — не вышло. И боги ошибаются. Но знаете, моя очаровательная, что я вам скажу? Уж кому-кому, а только вам жаловаться не на что! После этой бешеной рекламы вы подцепите себе такого содержателя, что даже и вашему Корещенке дадите коленом в известное место…
— Вашими бы устами… — задумчиво молвила Искрицкая. — И хотя я очень привязалась к моему Володе, но в конце концов должна буду с ним расстаться… Он слишком много времени уделяет своим изобретениям. Ко мне приходит усталый, измученный, и… я получаю одни объедки… Зачем? Почему? Отчего? Если б еще соперница была интересная, а то какая-то грязная слесарня, где он, выпачканный, вымазанный, пропадает целыми днями… Женщины, в особенности избалованные, как я, не прощают такого небрежного к себе отношения… Нет, довольно с меня!
— Смотрите, какой он паскудник, ваш Володя! Ей-Богу! Иметь кусок такого тела и не… Кстати; я вам расскажу один еврейский анекдот, может быть, слышали? «Володя, Володя, вам зовут…»
— Ах, это генерал в вагоне… Старо… слышала…
— Кому старо, а кому молодо… Надо будет рассказать Андрею Тарасовичу Лихолетьеву. Не корми хлебом, а давай ему анекдоты… Нет, Надежда Фабиановна, ваш Володя — круглый дурень… Будь я на его месте, я бы вас…
— И я его бы возненавидела! Никогда не надо пересаливать ни в ту, ни в другую сторону. Женщина — инструмент очень тонкий. С нашей сестрой надо ох как умеючи обращаться… Ласка не вовремя даже от любимого человека — не ласка, а отвращение!
— Ну, извините меня, я таких тонкостей не понимаю. Я человек деловой, и создавать настроение — этого уже, ах, оставьте… Хочу — вот и все! А хочет ли она — какое мне дело? Лишь бы мне было вкусно…
— Рабовладельческая теория…
— Теория человека, могущего всякое свое желание щедро оплачивать…
— С вами не сговоришься… Хорошо, что мы с вами только в платоническом альянсе…
— К сожалению, волшебница моя, к сожалению!.. Слушайте, скажите мне, от кого это вам подают на сцену каждый вечер такие здоровенные корзины цветов в полтора человеческих роста? Кто же этот… — дурак, — хотел сказать Железноградов, но спохватился, — счастливец?
— А вам какое дело? Это касается меня, и только меня.
— Позвольте, ведь официально я же считаюсь вашим покровителем! Город безмолвно согласился, что мы делим вас пополам вместе с Корещенкой. Но при чем же здесь третий? Третий игрок — под стол!
— Так не угодно ли вам отправиться под этот стол? Я могу вас освободить, и, право, мой друг, ваша назойливость вовсе не окупается тремя тысячами в месяц…
Не один только Железноградов обратил внимание на действительно чудовищные корзины, подававшиеся каждый спектакль Искрицкой.
Два рослых капельдинера в униформе с трудом втаскивали к рампе эти цветочные оргии. По военному времени каждая такая корзина обходилась тароватому поклоннику рублей в пятьсот.
Но тароватый поклонник мог позволить себе и не такую роскошь, ибо звался он Аршаком Давыдовичем Хачатуровым.
Это был он.
Хачатуров нисколько не охладел к Елене Матвеевне, влюбленный по-прежнему, если даже не больше прежнего. Но она замораживала его своей ледяной холодностью, и вместо наслаждения — одни муки. Ей, высокой, белой, такой свежей, несмотря на все под сорок, он, этот маленький смуглый краб, этот хлипкий недоносок, был противен физически. И если она иногда без всякого желания отдавалась ему, то потому лишь, чтоб не потерять его, вернее, его миллионы, во вкус которых успела войти.
И вдруг появляется соперница. Да, соперница, иначе он не забрасывал бы ее цветами. Хачатуров обратил внимание на Искрицкую, обратил от скуки, от вечных своих неудовлетворенных Еленой Матвеевной томлений. Кроме того — шикарная модная артистка! Связь с Лихолетьевой — вопрос честолюбия, связь с Искрицкой, вернее, пока тяготение к связи, — вопрос тщеславия.
Елена Матвеевна всегда холила себя, отвоевывая у времени красоту и уходящую молодость. Когда на ее горизонте появился Хачатуров, она удвоила культ своего тела, обратившись к услугам Альфонсинки. Теперь же, с появлением на горизонте соперницы, Лихолетьева ежедневно проводила на Конюшенной два-три часа.
Обе исполинские шведки, меняясь попеременно, массировали ее, а чтобы время не уходило понапрасну, мадам Карнац ухаживала за лицом Елены Матвеевны. Прикладывала какие-то особенные компрессы, надевала резиновую маску, пропитанную какими-то мазями. Бюст затягивался, словно в кирасу, в гуттаперчевый корсет, чтобы сообщить грудям упругость и чтобы не отвисали.
Словом, Елена Матвеевна приняла вызов. Мадам Карнац на седьмом небе! Во-первых, чрезвычайно выгодная клиентка, а во-вторых, самое главное, благодаря такой интимной зависимости, Лихолетьева должна, охотно или неохотно, все равно, пойти ей навстречу в делах.
Однажды, когда Елена Матвеевна сидела в «институте», откинувшись на «гигиеническом» кресле, сидела в красно-коричневой маске, такой зловещей, как будто кожа с лица была вся содрана, мадам Карнац, улучив момент, подъехала к ней:
— Экселлянс… у меня есть к вам одна просьба, для вас это не трудни. Се не па дифисиль! У меня есть один человек… Это очинь большой патриот, у него есть одна очинь полезни поставка для войны… Пур ля гер… Это очинь вигодни… Он пе ганье кельк шрз!..
Большие светлые глаза прямо и жестко смотрели в разрез коричневой маски на Альфонсинку.
Елена Матвеевна молчала. Женщина-шарик в бархатном платье немного смутилась…
— Уверяй вас, экселлянс, это очинь чисти дело… Се тре, тре патриотик…
— Мадам Карнац, нас никто не слышит?
Альфонсинка подкатилась к одним дверям, к другим, понюхав, назад вернулась.
— Никого, экселлянс… Персонн!..
— Вот что скажите, мадам Карнац, у вас бывает Искрицкая?
— Какой Искрицки? — спросила Карнац, выгадывая время и соображая ответ.
— Не притворяйтесь, пожалуйста… Искрицкая — одна известная артистка, — и, желая присечь колебания Альфонсинки, Елена Матвеевна продолжала. — Если ее нет в числе ваших клиенток — очень жаль…
— Ну, да! Мэ уй, экселлянс! — обрадовалась Альфонсинка. — Она бивает в мой институт… Се не па зюн дам дю монд… но это очинь порядочни женщин, тре комильфо!
— Что вы ей делаете?
— Я ему деляи лицо.
— Скажите, вы очень заинтересованы провести «патриотическую» поставку вашего знакомого?
— Конечни! Я бедни женщин, и я хочу маленький приватный заработок, маленький сюплеман…
— Я берусь вам помочь, но… с одним условием.
— Пожалюста, пожалюста, экселлянс, говорит!..
— В вашей работе возможна оплошность… Ну, рассеянность, что ли… Раз вы делаете госпоже Искрицкой лицо, вы можете перепутать крем, или мазь, или компресс, я уж не знаю что, словом, вы меня понимаете?.. Вчерашняя красавица — сегодня может подурнеть… Какая-нибудь злокачественная сыпь, какие-нибудь лишаи…
Холодно, испытующе смотрели глаза на фоне красно-коричневой маски, ожидая ответа…