Аббат Maнега спешно командировал Генриха Альбертовича Дегеррарди в Сербию. Настолько спешно, что этот усач с загримированным природою лицом не успел ничего узнать о Корещенке.
Тогда Манега сам вместе со своим зверинообразным албанцем, сидевший, как говорится, на чемоданах, вот-вот готовый покинуть Петербург, поручил Корещенку вниманию Евгения Эрастовича Шацкого, молодого человека в форме подпоручика болгарской конницы.
У него так и стояло на визитной карточке: «Евгений Эрастович Шацкий, подпоручик болгарской гвардейской кавалерии». Кое-где карточка производила впечатление. А, мол, наша Болгария, наши милые славянские братушки!
Военным Шацкий не давал этой карточки. Военные знали, что в Болгарии есть один-единственный гвардейский полк, носящий гусарскую форму, полк, являющий как бы личную охрану Фердинанда Кобурского. Носатый болгарский царек любил называть этот полк «своими преторьянцами».
Шацкий же ходил не в гусарской, а в общекавалерийской форме.
Имелись у него еще визитные карточки, где к имени, отчеству и фамилии было прибавлено: «Журналист».
И «журналистика» Шацкого была под большим сомнением. Никогда нигде не работал он в качестве профессионала, для которого сотрудничество в газетах — кусок хлеба. У него были другие источники для добывания «куска хлеба» — очевидно, вкусного хлеба, с маслом.
Но в некоторых редакциях эта длинная фигура в темно-голубом мундире и в орденах появлялась довольно часто. Шацкий позванивая шпорами, не-то лукаво, не то загадочно улыбался костистым, бледным безусым, безбородым лицом, лил в себя стакан за стаканом сладкий, жиденький чай.
Подмигивая и как-то назойливо обнажая неровный хаотический частокол теснящих друг друга зубов, мешая сотрудникам работать, описывал он свои болгарские подвиги, украсившие его плоскую, узенькую грудь медалями и крестами.
В редких случаях Евгений Эрастович являлся в редакцию с материалом, и этот его «материал» всегда носил какую-то своеобразную окраску. Относился к нему редактор чуточку боязно, чуточку брезгливо, но материал, выражаясь языком газетчиков, всегда был «ударный». Либо полусекретные сведения, рядовому сотруднику недоступные, либо интервью с каким-нибудь «лицом», опять-таки для обыкновенных работников печати недосягаемым.
Гастроли Шацкого оплачивались повышенным гонораром. Он получал его, но относился к нему презрительно.
— Четвертная бумажка за пятьдесят строк! Ерунда, поужинать раз, да и то не хватит! А в сущности, я на газеты плюю. Так, лур пасе ле тан… Иногда что-нибудь возьму и напишу.
Этот всюду примелькавшийся болгарский мундир любил тереться за кулисами оперетки и фарса. Обладатель его был на «ты» с актерами и, не постучавшись, лез в уборные одевающихся артисток. Красивые, загримированные женщины вместо того, чтобы послать его ко всем чертям, улыбались!
— В газетах пишет!
Шацкий позвонил туда-сюда в телефон, и через несколько минут знал, что мастерская Владимира Васильевича Корещенка, где он проводил весь день, находится за городом, в близком соседстве с «Виллой-Сальватор». Шацкий, плюхнувшись в грязно-фисташкового цвета дребезжавшее такси, поехал на острова. Улица, обсаженная березками. Деревянные и каменные дачи. Мостик. Еще мостик. Железная решетка, и за нею, в глубине двора, большой деревянный павильон с раскрытыми настежь широкими створчатьщи дверями. Доносится пыхтящий шум электрических двигателей.
Стоп! Шацкий, придерживая саблю, пересекал двор журавлиным шагом тоненьких длинных ног в синих галифе и высоких сапогах со шпорами. Сияло солнце, ветерок играл листвою деревьев. За павильоном трепетал флаг на башне «Виллы-Сальватор».
Шацкий вошел в мастерскую. Увидел чью-то спину в синей блузе. Спину, склонившуюся над пущенным в движение станком.
Евгений Эрастович громко откашлялся, и тогда человек в синей блузе повернулся к нему лицом, некрасивым молодым лицом скорей брюнета, чем шатена. И Шацкий с удовольствием отметил, что у этого чудака-миллионера с покрытыми копотью и металлической пылью руками такие же неровные, кривые, цепляющиеся друг за друга зубы, как у него, Шацкого.
«Вырожденец», — подумал Евгений Эрастович и спросил:
— Я имею удовольствие видеть Владимира Васильевича Корещенка?
— Да, это я.
— Позвольте познакомиться: Шацкий — журналист.
В карих, немного наивных глазах Корещенка отразилось недоумение.
— Но ведь вы офицер? Это, кажется, не русская форма, хотя очень похожа на русскую. Звездочки на погонах другие.
— Болгарская! Ваш покорный слуга — подпоручик болгарской гвардейской конницы. Я поехал на войну охотником и заработал чин вместе с этим, — Шацкий небрежно коснулся своих орденов — на полях сражений. Я был произведен в подпоручики высочайшим указом самого царя Фердинанда.
— Так вы участник балканской войны?
— Да, могу сказать, пришлось поработать… Чего-чего только не было… И в конном строю рубил, как капусту, этих турок, и всякие там разведки. Под Булаиром нам шикарно удалось сбросить в море десант Энвер-бея. Но это все, знаете, пустяки, о которых не стоит и говорить… Мало ли… А вот что я приехал к вам, Владимир Васильевич, в качестве не болгарского офицера, — форму, так сказать, донашиваю и удобно городового подтянуть, трамвайного кондуктора, — а в качестве журналиста. Моя редакция, — Шацкий назвал большую влиятельную газету, — просила меня побеседовать с вами относительно этих самых ваших истребителей, да и вообще…
Корещенко сконфузился, провел закопченной рукой по густым нечесаным волосам. Улыбнулся застенчиво.
— Я, что же, я, в сущности, инженер-любитель. Кого могут интересовать мои работы?
— Помилуйте, о них говорят. Ну, я вижу, вы скромничаете. Этак из нас ничего, не выудишь. Я, как старый и опытный газетный волк, буду вам задавать вопросы. Вы из «этих» Корещенков, миллионеров?
— Из этих.
— Прекрасно! Ваш, так сказать, ценз технический?
— Мой ценз? Я здесь немного учился, потом во Франции, прошел курс политехникума в Нанси, потом практически изучал на заводах артиллерийское дело, морское, нефтяные двигатели. Меня всегда тянуло к судостроительству. Собственная яхта моя сконструирована была не без моего участия.
— Я слышал о вашей собственной яхте. «Аврора»?
— Да! Вы почему знаете?
— Журналист должен все знать, даже то, чего не существует в природе, — усмехнулся бледным, «голым», костистым лицом Евгений Эрастович.
— Вы курите? Пожалуйста.
Корещенко прошел мимо станка, продолжавшего двигаться всеми своими стержнями, блоками, ремнями, и со стола, заваленного чертежами, фотографиями, щипчиками, напильниками, взял деревянную коробку с папиросами.
Шацкий, закурив, продолжал:
— А что вы скажете о ваших «истребителях»? Я слышал, они грозят переворотом в военно-морском деле?
— Уже и переворотом, — улыбнулся какой-то детской совестящейся улыбкой инженер. — Нет, я Америк открывать не собираюсь, но есть основание думать, что мои истребители, буде окажется случай, лицом в грязь не ударят.
— Какой главный принцип? Чем они могут побить другие, уже имеющиеся, ну, скажем, германские истребители?
— Чем? Быстроходность, во-первых. Она будет равняться сорока узлам в час.
— Семьдесят верст, ого, да это не кот наплакал! Такого, можно сказать, рекорда никто не побил и не побьет. Затем?
— Затем мой истребитель на ходу будет чувствовать, «видеть» неприятельскую субмарину под водою.
— Ого, да это совсем, черт побери, занятно! Каким же образом? Особенный прибор какой-нибудь?
— Это… это, — запнулся Корещенко, — я не вправе сказать. Это уже область…
— Секретная, — подхватил Шацкий, — понимаю! Еще?
— Еще… каждый из моих истребителей снабжен четырьмя орудиями небольшого калибра, но такой мощной силы, что они могут выдержать бой с крейсером.
— Значит, так: ваши орудия отличаются дальнобойностью, и, кроме того, быстрота вашего истребителя делает его неуязвимым? Он может безнаказанно уйти за черту досягаемости от самого быстроходного военного корабля?
— Может…
— Вот это я понимаю! Это завоевание — торжество техники. У вас все это разработано в мельчайших деталях, до последнего винтика?
— До последнего винтика, — согласился Корещенко, бросив невольный взгляд по направлению железного шкафа в виде большой несгораемой кассы.
Шацкий перехватил этот взгляд, подумав:
«Ага, вот где зарыта собака!»
Сделал последнюю попытку, сам не веря в ее успех:
— Вот что, Владимир Васильевич, может быть, позволите этак бегло взглянуть. Может быть, у вас есть общий рисунок? Хотелось бы получить некоторое впечатление. Вы можете мне доверить, вы меня видите впервые, но я же не с улицы. На мне мундир, хотя и не русский, но почти что русский. Россия и Болгария — родные сестры, славянские сестры — старшая и младшая. Я, как патриот, из весьма понятного горделивого, чувства жажду написать…
— Я вас убедительно прошу ничего не писать! Не надо, уверяю вас, не надо! Я не ищу рекламы. Я хочу работать незаметно и тихо, что же касается чертежей, я очень перед вами извиняюсь, Евгений…
— Эрастович.
— Евгений Эрастович, но это во многих отношениях неудобно…
— Ну, да, разумеется, я вас понимаю. Я только так, из любопытства. Скажите, Владимир Васильевич, вы один здесь работаете или вам кто-нибудь помогает?
— У меня есть помощник, очень талантливый механик, работал несколько лет в Англии. Он сейчас уехал в город за кое-каким материалом.
— Понимаю, самородок! Наверное, какая-нибудь чистая русская фамилия?
— Вы угадали, его зовут Епифановым, хороший малый, своего дела фанатик. Он у меня всего третий месяц.
— А раньше где был?
— Он служил здесь по соседству. У Юнгшиллера.
— А, этот «король готовых платьев»! Что ж, у него там было много работы, — автомобили, моторные лодки. Почему он ушел?
— Условия были тяжелые. Он получал семьдевят пять рублей в месяц на своих харчах. У него где-то семья в глубине России. Пятьдесят рублей туда высылал, самому двадцать пять оставалось. Он питался печеным картофелем… А в нескольких шагах от мастерской, где он работал, находится собачья будка. И вот лакеи Юнгшиллера бросали цепной собаке жареных рябчиков с господского стола, а Епифанов сидел на картошке. Ему стало обидно, и он ушел ко мне.
— Сколько он у вас получает?
— Двести пятьдесят… пока.
— Вот видите! Вы благородный человек, Владимир Васильевич. Широкая русская душа… А этот Юнгшиллер немец, перец, колбаса! Ну, до свидания, очень рад познакомиться. Как-нибудь наведаюсь еще, если позволите. Желаю успеха!
— Милости просим, а что не показал вам чертежей — не взыщите, не могу, при всем желании.
— Последний вопрос: а на каком, же заводе думаете вы конструировать ваши истребители?
— И это я не вправе сказать…