— Итак, дорогой аббат?..
— Итак, дорогой министр…
— Вы без пяти минут кардинал, если вы окажете нам эту услугу. Именем императора обещаю вам кардинальскую шапку.
И фон Люциус, — это был германский посланник в Стокгольме, — придал своему розовому лицу сорокапятилетнего холостого жуира вдохновенно-строгое выражение.
Алоис Манега, этот кавалерист в монашеской сутане, склонил голову не столько из почтения к имени императора, сколько из желания, чтобы Люциус не увидел, какой радостью блеснули его глаза.
Ах, эта кардинальская шапка, эта давнишняя мечта Алоиса Манеги…
Беседовали они в одной из гостиных палаццо Джустиньяни, среди музейной мебели, тициановских портретов и нежных мраморов Каноны, таких теплых, оживших розовым прозрачным цветом под южным римским солнцем, струившим свои горячие потоки в окна с улицы Четырех Фонтанов.
Обыкновенно в дневные часы вся Италия баррикадируется от яркого солнца решетчатыми деревянными ставнями, сквозь которые проникает свет, но не проникает зной, и в комнатах царит прохлада. Манега умышленно принял стокгольмского посланника в таком ярком освещении. Он хотел изучить до мельчайших подробностей этого дипломата, о котором очень много слышал, но которого видел впервые.
За несколько шагов фон Люциус казался молодым человеком, но при ближайшем рассмотрении помятое, хотя и румяное лицо в гусиных лапках и свинцовая седина густо напомаженных волос, разделенных английским пробором, выдавали возраст посланника.
«Лукавая бестия!» — мысленно характеризовал Манега своего собеседника, отдать справедливость, возвращавшего ему этот же самый комплимент.
Весь в тончайшей белой фланели и в белых замшевых туфлях, фон Люциус перестарался, пожалуй, в своем экзотическом щегольстве. Рим одевался во все белое только в мае.
Но фон Люциус умышленно хотел казаться более эксцентричным и легкомысленным, чем это было на самом деле. Перед войной, занимая пост германского посланника в Дураццо, он, словно где-нибудь в Камеруне, носил белый тропический шлем с вуалью и вообще имел сугубо колониальный вид…
Сюда, в Рим, он получил специальную командировку — разнюхать, чем пахнет на берегах Тибра вообще, а в Квиринале и Ватикане в частности. Тем более, что определенно говорилось о назревшем желании Италии выступить заодно с союзниками.
— Идиоты, мандолинщики, как называет их наш кайзер! Чего им надо, чего им надо, мой милый аббат? Мы и так прирезали бы им часть Южного Тироля за их нейтралитет.
Алоис Манега улыбнулся в свои надушенные усы.
— Господин министр, мы с вами авгуры и поэтому будем откровенны. В случае победы срединных империй, победы, в которой я не сомневаюсь, они, я думаю, по-своему осудят предательский нейтралитет Рима, и не только не прирежут ничего, а еще отхватят Венецию и Ломбардию. Здесь это учли и решили выступить…
— Во всяком случае, это безобразие! По милости либеральной конституции здесь властвует чернь. Что же касается правительства, мы с ним всегда сумели бы столковаться… Но перейдем к нашему личному делу, аббат. Мы накануне крупных, даже решающих событий. Скоро, очень скоро мы отбросим русских из Галиции. Дерутся они великолепно, слов нет, но прекрасные боевые качества русской армии далеко не на одинаковой высоте с ее снабжением амуницией, чтобы укреплять ее, насаждается чиновничья политика… И вот, когда мы очистим Галицию, это будет самый благоприятный момент, чтобы заговорить наконец о мире, который нам необходим. Успехи успехами, но потери громадные и близится экономический кризис. Вот почему необходимо использовать княжну Басакину… Вы в ней уверены?..
— Как в самом себе, господин министр.
— Отлично, помогите нам, и вас ждет кардинальский пурпур. Это очень сложная, щекотливая миссия… Княжна старинного боярского рода, независима, имеет большие связи в Петербурге, и это очень важно… Арканцев, этот влиятельный сановник, приходится ей кузеном… Подготовьте ее…
— Она уже подготовлена…
— Ее нет сейчас дома? Необходимо внушить ей сознание всей патриотичности возлагаемой миссии…
— Внушено, господин министр.
— О, как вы предусмотрительны, аббат. Фрак дипломата был бы, пожалуй, вам больше к лицу, чем монашеская сутана.
— Благодарю за такое лестное мнение, — с легким поклоном ответил Манега, — но, право, я чувствую себя в этой сутане гораздо свободней и легче. Фрак — вывеска, готовый штамп. Сутана же — маска, забрало, дающая больший простор действиям и вводящая в заблуждение простецов. Да и не только простецов…
— Аббат, у вас гибкий, хорошо воспитанный ум, и я рад знакомству с таким интересным человеком…
— Господин министр, я скромный, маленький служитель Бога, очарован вашей любезностью, такой незаслуженной…
— Вы ее заслужите с избытком… Имейте в виду: княжна удостоится секретной аудиенции его императорского величества… Быть может, кайзер окажет ей высокую честь, доверив собственноручное письмо… Быть может… Еще не решено окончательно…
— А где произойдет аудиенция?
— Тоже не решено… — выяснится на днях. Звонок.
— Это она…
— Аббат, вы представите меня княжне?..
— Если вы этого хотите, господин министр, но… я не советовал бы сейчас знакомиться. И даже, по-моему, не надо, чтобы вы хотя мельком увидели друг друга.
— Как угодно, вам лучше знать, — похолодел сразу фон Люциус, этим «вам лучше знать», намекая на отношения аббата к княжне, отношения, которые ни для кого не были секретом и которые политической сплетней докатились и до Стокгольма.
— Извиняюсь, господин министр… На одну минуточку…
Алоис Манега вышел цепкой, крадущейся походкой, по привычке, как дама шлейф, приподнимая длинную сутану.
«Наглец, австрийская каналья! — подумал ему вслед Люциус. — Не видать тебе, как ушей, кардинальской шапки».
Манега вернулся.
— Господин министр…
Другими словами, — теперь можешь убираться ко всем чертям…
— До свидания, дорогой аббат, до скорого свидания… Милости прошу отобедать со мной завтра. Я остановился в Квиринале, отель «Квириналь».
— Польщен, сочту своим приятным долгом…
— Итак, деловая сторона наших переговоров кончена!..
— Почти, господин министр, почти, но не совсем.
— Дорогой аббат, в главном же мы столковались?.. Чего же еще? Время подскажет детали.
— А кардинальский пурпур?..
— Бог мой, но ведь это же я, фон Люциус, обещал вам именем императора.
— Слышал, но, к сожалению, нахожу это недостаточным… В деловых отношениях документ и прежде всего документ.
Люциус пожал плечами, всей своей сдобной фигуркой и потасканным розовым лицом изображая оскорбленное недоумение.
— Я отказываюсь вас понимать. Не расписки же вы требуете от меня?..
— Вот именно, господин министр, вы угадали — расписки…
— Но ведь вы же сами понимаете, что такая бумага не может иметь юридического значения. Не будете же вы, если бы вас обманули, требовать судом: «Фон Люциус обещал мне исхлопотать кардинала». Согласитесь, ведь это смешно, дико, нелепо.
— Ничуть! Юридического значения она, конечно, не имеет, но имеет другое — компрометирующее. И если меня проведут, в чем я сомневаюсь, потому что провести Алоиса Манегу трудно, я сумею использовать документ. Как — это уже мое дело…
В словах и выражении глаз аббата фон Люциус почуял угрозу.
«Бандит, настоящий бандит», — мелькнуло у посланника. Он спросил с улыбкой.
— А если расписки не будет?
— Княжна в Петроград не поедет. А другой такой княжны вам не найти…
— Дорогой аббат, но ведь вы же хватаете за горло. Это — бригандаж! Вы пользуетесь вашим влиянием над этой несчастной девушкой… Это уже что-то рабовладельческое, даже хуже, потому что во власти рабовладельца только тело, а вы пользуетесь ее душой…
— Господин министр, мы хотя и впервые видимся, но знаем хорошо друг друга. Ваше гуманитарное красноречие не по адресу…
— Хорошо, хорошо! — отрывисто бросил Люциус, комкая нервно перчатку, — я выработаю текст и завтра, во время обеда…
Манега проводил гостя до площадки лестницы, сдал его ветхому бритому портье в ливрее с широкой серебряной перевязью, а сам поднялся к Барб.
Она сильно похудела. В сравнений с прежней пышной синеокой красавицей это была ее бледная тень. Глаза, обведенные синими кругами, казались громадными. Сколько печали, немого страдания в этих глазах!.. Ужас, один сплошной ужас, и главное — нет сил порвать… Крепко оплел ее своей густой паутиной Алоис Манега.
Он подошел к ней с хищным оскалом зубов… Она успела изучить его: такая улыбка не предвещает хорошего.
— Ну, вот, дитя мое, ваши желания вернуться домой осуществились… На днях вы спешно выезжаете в Петербург.
— Да? — спросила она скорее с испугом, чем радостно.
— Княжна, что с вами?.. Вместо сияния на вашем личике я вижу грусть… Вас так тянуло на родину… В чем же дело?..
— О, если бы я могла бы уехать… так просто… Но ведь у вас, наверное, какие-нибудь поручения, которые меня всю измучат, отравят поездку, вызывая дрожь и презрение к самой себе.
— Сколько страшных слов, и все без толку. Другая на вашем месте гордилась бы политической миссией, выпавшей на ее долю, а вы…
— Я ненавижу политику. Я хочу быть собою, женщиной… Хочу вас любить, и только… И больше мне ничего не надо… Я знаю, что я в ваших руках только орудие, но я-то, слышите, я люблю вас, вернее, люблю мою любовь к вам…
— Так вот, во имя этой любви, я прошу вас, требую беспрекословного повиновения! Имейте в виду, очутившись в Петербурге, вы не ускользнете от моего влияния. Не будет меня, будут другие люди, которым поручено следить за каждым вашим шагом. Они будут вас контролировать, всегда и во всем… В каждый любой момент вы дадите им отчет во всех ваших поступках и действиях… Вот… вы уже готовы расплакаться… Право, какая-то ходячая губка с водой… Лучше готовьтесь к отъезду, мобилизуйтесь, укладывайте чемоданы, чтобы выехать по первому же сигналу…
Княжна не слышала последних слов. Глубокие, синие глаза смотрели перед собой, видя что-то пугающее, неотвратимое, жуткое… Холодные, безотрадные слезы повисли крупными алмазинками на ее ресницах…