Штаб Черноградского гусарского полка стоял почти на самой границе, в маленьком еврейском местечке.
На этом участке боевых столкновений еще не было. Разъезды, наши и неприятельские, пока не сближались.
Австрийцы на несколько верст в глубину фронта обнажили свою границу, и наши гусары старались нащупать врага, проникая в Галицию шоссейными и полевыми дорогами.
Фактически война уже началась. С флангов доносились вести о маленьких стычках, о своих потерях и неприятельских, о первых — и поэтому самых дорогих — пленных.
Одни черноградцы пока бездействовали, — вынужденное бездействие в ожидании столь манящего боевого крещения.
Обыватели глухого местечка, побогаче, вместе с чиновниками поспешили эвакуироваться кто куда, в более безопасный тыл. Осталась лишь беднота и голь, которой некуда было деваться. С виду сонная жизнь волынского захолустья мало чем изменилась лицом к лицу с войной.
Как всегда, меланхолически бродили по кривым пустынным улицам еврейские козы. Вдоль покосившихся заборов бесшумно двигались фигуры старых, согбенных, седобородых евреев. На базарную площадь съезжались из окрестных сел мужики в соломенных широкополых «брилях».
Гусарский полк, ежеминутно готовый выступить всеми своими шестью эскадронами, внес какое-то особенное боевое оживление, в это местечко, погруженное в вековечную дрему. От штаба взад и вперед носились, гудя, автомобили, мотоциклетки. Мчались по всем направлениям конные ординарцы. Мужицкие возы на базаре густо облеплялись новыми покупателями в защитных гимнастерках и в синих штанах с желтым гусарским кантом.
Местный еврейский богач Зусьман уехал с многочисленной семьей своей в Киев. Дом его, новенький, светлый, с громадным, как фонарь, прозрачным крыльцом, отведен был под штаб. В крыльце устроились телефонисты со своим полевым аппаратом, и он поминутно жужжал, глухо, басисто, как майский жук.
В комнатах с мягкой мебелью в парусиновых чехлах, с навощенными полами в матерчатых дорожках собирались офицеры к завтраку и обеду. Командир полка флигель-адъютант Пехтеев, молодой плотный блондин с молочно-светлыми глазами, занимал спальню супругов Зусьман. Спальню с двумя железными кроватями, спинки которых были разрисованы пейзажами.
Этим утром сидели в столовой за чаем. Пехтеев с надушенной бородкой, вымытый, выхоленный, розовый, и командир первого эскадрона Тимской, брюнет южного типа, подвижной, сухощавый. Когда молчал — это был почти красавец — правильные черты, глаза, опушенные, длинными ресницами. Но стоило ему заговорить или улыбнуться, — все пропадало, — так глубоко обнажались десны с черными корешками гнилых, «съеденных» зубов.
Речь шла о Загорском. Его ждали в полк. Вот-вот должен приехать.
Полковник вынул из кармана малиновых чакчир золотой, усыпанный монограммами, белыми пажескими крестиками и погонами портсигар и закурил папиросу.
— Бедняга этот Горский! Мы с ним вместе кончили корпус. Не случись «этого» с ним, он был бы день в день вместе со мной произведен в полковники… Судьба…
— Кисмет, как говорят у нас на Кавказе, — молвил Тимской, переведенный в черноградские гусары из знаменитого драгунского полка, стоявшего в Тифлисе.
— Ты возьмешь, его в свой эскадрон, — сказал Пехтеев, — только не очень цукай. Надо войти в положение человека.
— Зачем цукать? Но и поблажек особенных отказывать не следует. Война для него искупление, пусть воюет!
— Ну, конечно, конечно! — согласился Пехтеев.
На пороге столовой вытянулся полковничий денщик Реутов, одетый в китель, рейтузы и сапоги с барского плеча.
— Ваше высокоблагородие, позвольте доложить.
— Что такое?
— Так что рядовой Загорский приехал, хотит представиться вашему высокоблагородию.
— Вот легок на помине, — улыбнулся Пехтеев ротмистру. — Извини, Тимской, оставь нас на минутку… Понимаешь… ему будет неловко… смутится… А потом я тебя приглашу и официально представлю его тебе, как эскадронному командиру.
Тимской вышел в соседнюю «канцелярию», где писарь стучал на машинке.
— Зови рядового Загорского, — приказал денщику Пехтеев.
Пехтеев сплавил Тимского ради себя скорее, нежели ради Загорского.
В самом деле, полковник чувствовал близость щекотливой и, признаться, довольно глупой минуты. Как ему встретить Загорского? Не броситься же в объятия е веселым восклицанием: «Здравствуй, Дима!» Они вместе кончили Пажеский, служили в одной дивизии. Это было, и этого не вычеркнешь. И в то же время все это умерло. Теперь между ними двойная преграда. Первая — катастрофа Загорского, сделавшая его отщепенцем общества, где он раньше царил, вторая — Загорский — нижний чин. Пехтеев — командир полка. Отнестись к нему с ледяной строгостью было бы жестоко, но в то же время необходимо выдержать полнейшую официальность чинопочитания, да еще в такую, как сейчас, военную пору. Не угодно ли? Вот положение, требующее громадного дипломатического такта! И у Пехтеева шевельнулось сожаление, зачем он принял Загорского в полк. Откажи он, и не было бы никаких хлопот. Но и отказать трудно было. Человек пошел добровольно, в надежде собственной кровью искупить ложный шаг свой, и вдруг…
Пехтеев — гвардеец с ног до головы, светский, уравновешенный, выдержанный — волновался.
А Загорский уже в комнате, уже идет к нему навстречу с той самой надменной улыбкой, обаяние которой Пехтеев помнил еще по корпусу.
Идет… А между тем должен стоять у порога, вытянувшись, руки вдоль желтых кантов… И в довершение всего:
— Здравия желаю, Вавуся! Я очень рад, что попал именно к тебе…
Голова Пехтеева мучительно работала, как быть? Сию же минуту оборвать, поставить на место забывшегося рядового… «Вавуся»! Как он смел? А вот «посмел», ничего не поделаешь… «Вавуся» — уменьшительное от Валериана. Так звали Пехтеева родители, звали товарищи в Пажеском, и это «Вавуся» осталось за Пехтеевым и в полку, и в обществе, и когда его погоны украсились флигель-адъютантскими вензелями.
И — другого выхода не было — полковник обнял рядового.
— Здравствуй, Дима, я сам очень рад видеть тебя. Повоюем вместе… Ты будешь в первом эскадроне ротмистра Тимского, милейший человек и товарищ… Тимской, поди сюда к нам, — приоткрыл Пехтеев дверь в канцелярию штаба.
Тимской с первого взгляда увидел, что встреча произошла совсем по-другому, нежели рисовал ее сам Пехтеев. Прежде всего, если у кого и был смущенный вид, так это у Пехтеева. Загорский же, чисто выбритый, холодный, с лицом лорда, хранил уверенное, невозмутимое спокойствие.
— Вот сдаю тебе его с рук на руки, прошу любить и жаловать… Дима, хочешь чаю?
Сели все втроем за стол.
Франтоватый полковничий денщик обалдел от изумления. Вот так штука! Солдат, самый обыкновенный, даже не вольноопределяющийся, — за одним столом с его высокоблагородием! Ничего не поймешь… Правда, больно рожа-то барская у него…
Денщик потерял окончательную способность соображать, услышав, что солдат самым непринужденным образом говорит полковнику «ты».
— Насколько знаю, я должен представиться господину вахмистру. Думаю, что он встретит, меня гораздо суровей, чем полковой командир.
— Да, с Гаврилой Тимофеичем Кулебякиным шутки плохи, — улыбаясь, подхватил Пехтеев.
— Нет, в самом деле, Дмитрий Владимирович, зайдите к нему… Все-таки… Зачем обижать человека? Корона с вашей головы не упадет, — любезно и даже искательно в хорошем смысле предложил Тимской.
— Полноте, ротмистр, можно ли говорить об этом? Конечно, зайду и представлюсь. Не сделать этого считал бы величайшей бестактностью. Почтеннейший Гаврила Тимофеич, наверное, даст мне парочку-другую ценных советов, как держаться в эскадроне. Ведь я служил офицером, — сколько?.. Больше двенадцати лет, во всяком случае, я почти все время в строю, а ни солдатской души, ни солдатского быта, ни его психологии я так и до сих пор не знаю.
— Ты иди к Кулебякину, и когда официально, так сказать, вступишь в эскадрон, возвращайся в штаб принимать пищу. Завтракаем ровно в час, — напутствовал Загорского Пехтеев.
— Нет уж уволь, на сегодня, по крайней мере. Сегодня обедаю в эскадроне. Иначе первое же — впечатление солдат будет не в мою пользу, и они будут правы. «Из господ, так сейчас полез к господам». Зачем? Разумеется, я для них был и остаюсь чужим, и здесь у меня более общего, но не надо резко, надо потихоньку.
Загорский вышел легкой эластичной походкой, придерживая шашку. Полковой командир переглянулся с Тимским.
— Ну, что ты скажешь? Разве применимы к нему шаблонные мерки? Принц, переодетый в солдатскую форму.
— Интересный, очень интересный человек, — согласился Тимской.
— Еще бы, голова! Какая умница. Сколько видел, путешествовал, знает.
Идя к вахмистру, Загорский чувствовал себя куда более неловко, чем перед встречей с командиром полка. Да и положение самого Гаврилы Тимофеича было, как говорится, «корявое». Он уже слышал о приеме, оказанном Загорскому в штабе полка.
— И надо же, прости Господи, в мой эскадрон! С этими барчатами просто беда, — мысленно, да не только мысленно ворчал Кулебякин.
В одном из соседних за штабом дворов стояли у коновязей лошади эскадрона. Тут же походная кухня дымила трубой и шел от нее такой вкусный, возбуждающий аппетит запах щей. Там и сам сидели и стояли гусары. Пахло кожей строевых седел. К стене сарая прислонены пики.
Гаврила Тимофеич, пожилой вахмистр, весь в углах и нашивках, бородатый, скуластый, распекал кого-то:
— Винтовка чего зря валяется? Хочешь, чтобы пыли-грязи наглоталась? Винтовка есть оружие, а потому относиться надо к ней серьезно, с уважением…
— Господин вахмистр…
Гаврила Тимофеич повернул свое красное, обгоревшее лицо.
— Господин вахмистр, имею честь явиться… Рядовой первого эскадрона Дмитрий Загорский.
Гаврила Тимофеич после некоторого колебания — еще, чего доброго, престиж уронишь (смотрит ведь кругом солдатня) — протянул руку.
— Будем знакомы, будем знакомы… дда… так… — молвил он, обдумав эту фразу и умышленно избегая местоимений.
Сказать «вы» рядовому — неловко, но в свою очередь и «тыкать» бывшего гвардейского ротмистра, да еще из больших господ — тоже не годится.
И, отведя Загорского в сторону и беседуя с ним, Гаврила Тимофеич все время избегал местоимений, говорил в третьем лице. Приходилось запинаться, подыскивать слова. Загорский задал ему вопрос, странный как бы на первый взгляд, а на самом деле весьма уместный, принимая во внимание, что бесхитростное солдатское житье-бытье имеет свой прочный уклад, свои традиции.
— Гаврила Тимофеич, как вы мне посоветуете? Как принято? Со всеми в эскадроне здороваться за руку или нет?
— Зачем со всеми… со всеми не надо. Это ежели которые с нашивками, с теми за ручку можно поздоровкаться… а ежели который без нашивок, ну, известное дело — политика…
Что хотел сказать вахмистр этим своим «политика», — Загорский так и не понял.
— Взводный будет («ваш» или «твой» — Гаврила Тимофеич пропустил) Петушков. Так вот с Петушковым надо познакомиться… А где обедать (будешь или будете), в эскадроне аль в штабе?
— В эскадроне, Гаврила Тимофеич, — поспешил Загорский, и ответ его понравился вахмистру.
— Тэк-с… А как же насчет ложки? Оно, конечно, можно достать…
— Ложка у меня с собой.
И действительно, из-за голенища тонкого дорогого сапога выглядывал краешек ложки.
Этим Загорский пленил окончательно Кулебякнна, и медно-красное лицо вхамистра растянулось в благожелательной улыбке.
— Это я понимаю! Обстоятельность, серьезность! Вещь маленькая… Что такое ложка? А и здесь видна политика… Н-да. Опять же, как насчет лошади? Эскадронную?
— Лошадь я привел с собой.
Так вступил Дима Горский в первый эскадрон Черноградского гусарского полка.