— Хотите чаю, барон?..
— Мерси, дорогой аббат, я ничего не хочу, ничего… — томно потягиваясь и откидываясь на спинку дивана, жеманно, усталым голосом тянул барон. — Хотя… пожалуй, выпил бы стакан теплого, кипяченого молока… это полезно для горла… Это смягчает…
Аббат нажал кнопку.
— Вы получите ваше молоко, барон. В ящике сигары, — курите. Впрочем, вы, кажется, не курите?
— Да, я не курю, — поводя головой, словно охорашиваясь у воображаемого зеркала, ответил Шене фон Шенгауз, — курить это — грубо. И потом пахнет от тебя табаком. Я люблю, когда пахнет от мужчин, в этом есть сила, есть пол! Но от меня самого — не хочу, не хочу! — с капризной гримасою отмахивался барон обеими руками, холеными, женственными, в перстнях.
Явился итальянец лакей, ответил почтительно-одобрительным кивком на слова Манеги, по-итальянски заказавшего принести стакан теплого кипяченого молока, и вышел так же бесшумно и чинно, как и явился.
— Что нового? — спросил аббат.
— Ничего. Сегодня обедал у Корчагиных. Большой открытый дом, хорошо кормят, но, кажется, я перестану бывать. Чересчур смешанное общество, люди моего круга и тут же какие-то полупочтенные… Бог их знает, кто и что… Какой-то певец, какой-то земский начальник… Вообразите, господин аббат, я с ужасом наблюдал, как он ест… Неопрятная борода. Вообще… Нет, я стою твердо за кастовое начало. Каста — прежде всего.
— Были интересные люди, интересные разговоры?
— Ничуть! Говорили какие-то глупости. Корчагины уже на отлете… Даже мебель в чехлах. Собираются на курорты. Сам Корчагин едет полоскать свой желудок в Карлсбад. Его жена — в Гамбург. Что-то скучно на немецких курортах… Я сам немец с головы до ног по крови, убеждениям и симпатиям, но не люблю наших курортов. Я люблю солнце, юг… Забраться куда-нибудь в Сорренто. Смуглые, стройные, гибкие мальчики. Знаете, господин аббат, мы собирались — это было на Капри, в одной пещере, на берегу моря. Искусственный грот, сооруженный Артуром Круппом. И вот мы возродили античность, да, да, античность!.. Свет луны, факелы, вино… Мы изображали сатиров, у каждого были такие меховые панталоны, и мы гонялись за юными вакхами… Прелестные мальчики в леопардовых шкурах, на головах венки… Надо уметь развлекаться, создавать новые формы… Ах, милый аббат, сколько воспоминаний!.. Как было весело… Бритое, припудренное личико растянулось в улыбку, и веселящийся молодой человек провел языком по губам, искусно тронутым кармином. Сверкнули белые, влажные зубы…
Манега не слышал. Он думал другое. Он спросил:
— Много русских отправится к нам в Австрию и Германию на курорты?
— Как?.. Да… Да… Много, очень много, — не сразу ответил вспугнутый, удивленный неожиданным вопросом барон. — Десятки тысяч, а может быть, и больше.
Дрогнули усы аббата. В глазах что-то вспыхнуло и погасло.
— Что говорят у вас в департаменте?
— Мой приятель граф Эберлинг получил назначение на Балканы первым секретарем миссии… Да, Бирючеев… Ах, этот Бирючеев… Какие он сегодня смешные анекдоты рассказывал! Вообще, он комик, такой милый буффон. Когда был назначен Сребдольский министром, этот… ведь вы знаете он дружил с покойным Эренталем, он никогда не расстается с моноклем, чуть ли не спит с ним. Когда его назначили, этот Бирючеев бегал по департаменту, вставив серебряный полтинник в глаз… Это было адски забавно!..
Аббат строго посмотрел на барона, и тот невольно съежился под этим властным приказывающим, взглядом.
— Барон, вы только что сказали, что вы немец с ног до головы! Недостаточно одних слов, необходимы дела, факты, поступки… Если вы узнаете что-нибудь интересное и полезное для серединных империй, вы должны сообщить либо мне, пока я здесь, либо тем, кого я вам укажу. В политике нет ни большого, ни малого, в политике все важно. Вы обещаете?
— Натурально, обещаю. Разве можно отказать вам в чем-нибудь, милый аббат? И наконец, я так высоко ценю императора Вильгельма. В таком случае… да, вспомнил… Я никакого значения не придавал, но теперь, после ваших слов… Может быть, это интересно? Сегодня обедал у Корчагиных один чудак… Фамилия довольно плебейская — Корещенко. Из купцов, миллионер, одевается, как сапожник. По профессии, кажется, инженер, инженер-дилетант. Учился в Нанси и еще где-то. Он работает, — он рассказывал, — над какими-то новыми «истребителями». Это — лодки, понимаете, лодки необыкновенной скорости. Там пушки и еще что-то… Говорил, что от его «истребителей» не спасется ни одна субмарина. И там есть радиотелеграф…
Аббат укоризненно покачал головой.
— Барон, вы — ходячее легкомыслие. Вы вспомнили какого-то дурака, неумеющего есть, и забыли сказать об истребителях. Как фамилия этого миллионера?
— Корещенко.
— Довольно! Все остальное я узнаю сам. А вот и ваше молоко.
Барон Шене фон Шенгауз выпил «свое» молоко, посидел еще минут пять и, каким-то изнемогающим голосом жалуясь на усталость, поспешил откланяться, поцеловав у Манеги руку.
Видимо, это было взаимное удовольствие. Аббат не спешил отдернуть свою руку, а молодой человек усердно скользил губами по суставам отменно вымытых, надушенных пальцев…
Аббат долго писал после ухода своего гостя.
Утром, аббат еще сидел в ванне, ворвался с громким стуком Генрих Альбертович Дегеррарди. Манега, свежий и бодрый, вышел к нему в мохнатом купальном халате.
— Господин аббат, имею честь явиться! По вашему приказанию я чуть свет был поднят на ноги…
— Вы все тот же? Вламываетесь, как лошадь. Где вы пропадаете?..
— Каюсь, господин аббат. Дела романического свойства…
— У вас нет чувства меры. Вас все тянет в грязь. Почему вы живете в каких-то меблированных комнатах, когда могли бы жить в приличной гостинице?..
— Там я себя гораздо свободнее чувствую. В гостинице, например, нельзя, во-первых, приводить женщин, а во-вторых…
— Я не желаю знать никаких ваших «во-вторых». Сообщаю к вашему сведению, что вы на днях едете в Сербию.
— Так скоро! А я думал здесь пробыть…
— Не думайте! Роскошь думать за вас предоставьте другим. Ваше дело — повиноваться. Даю вам поручение, которое надо исполнить сегодня же. Запишите фамилию: Корещенко. Узнайте о нем все подробности, вкусы, привычки, образ жизни. Он занят работой над какими-то новыми истребителями. Узнайте, на каком заводе, как и что? В зависимости от ваших сведений будем действовать. Я вызову к себе инженера Неймана, велю ему проникнуть, буде это удастся, в технический секрет господина Корещенко. На вас же нельзя положиться, хотя вы и бывший моряк.
— Господин аббат прав. Я по технической части слабоват. Перезабыл, да и никогда не был силен. Вот по части баб — здесь я профессор…
Манега поморщился.
— Так и несет от вас каким-то грязным кабачком внешне приличным.
— Господин аббат, требуйте с каждого человека не больше того, что он может дать. Я воспитывался не в аристократическом колледже…
— При чем здесь воспитание? Нужен такт, а его у вас нет. А будь он — вы пошли бы значительно дальше с вашей энергией и с вашим нахальством.
— Господин аббат упорно не желает признавать мои таланты.
— У вас нет наблюдательности, нет хорошо воспитанной памяти. И то и другое необходимо в вашем ремесле. Вот пока мне принесут кофе, я вам сделаю маленький экзамен. Сколько времени вы живете в ваших меблированных комнатах?
— Два с половиной месяца.
— Время большое. Успели вы присмотреться к соседним жильцам и выделить среди общей массы тех, кто действительно чем-нибудь выделяется?
— Господин аббат, я не пропустил ни одной смазливенькой мордочки…
Манега, скрестив руки, остановился перед Генрихом Альбертовичем.
— Послушайте, ваше хамство не имеет границ! Или вы перемените свой тон, или я вышвырну вас! Велю позвать моего албанца Керима, и он спустит вас с лестницы… Но тогда уже будет поздно. Тогда вы уже навсегда влипнете в трущобную грязь, откуда вас вытянула графиня Пэкано…
Дегеррарди струсил. Сквозь свой естественный «грим» побледнел.
— Господин аббат, я очень извиняюсь. Я действительно большая скотина, болван и дурак! Вы извольте спрашивать меня, я буду отвечать серьезно, без всякого балагана. Во-первых, там у нас живет король Кипрский.
— Что такое? — гневно сдвинул брови Манега. — Вы опять начинаете паясничать?
— Честное слово, господин аббат, клянусь вам всем для меня святым, — говорю правду! Собственными глазами видел в домовой книге: «Галеацо ди Лузиньян, король Иерусалимский и Кипрский».
— Вы его видели?
— Как вас, господин аббат. Этакий высокий, величавый старик, только ножки у него пошаливают. Подагра, что ли. Видимо, пожил на своем веку и немало хороших вин…
— Это возможно, — согласился Манега, — насколько я припоминаю историю Кипра, сначала там была византийская династия Комненов, а с 1191 года по 1489 — Лузиньянская. Затем сместили ее турки. Но по международному соглашению Лузиньяны, утратив свое право на трон, именовались, однако же, королями и титул переходил к старшему в роде.
— Господин аббат, у вас феноменальная память! — с искренним изумлением вырвалось у Дегеррарди. Так помнить все цифры, даты — ведь это же… это же черт знает что!..
— Этот Галеацо Лузиньян — последний в роде, — продолжал Манега, обращаясь больше к себе, чем к собеседнику, — я слышал о нем и читал. В Париже во время третьей империи он блистал в придворных кругах, считаясь одним из красивейших мужчин в Европе. А теперь — злая ирония судьбы — нищета, меблированные комнаты. Это ужасно! И тем ужасней, что это настоящее «королевское величество». Дегеррарди, вы мне покажете Лузиньяна, короля Иерусалимского и Кипрского. Почем знать, он может пригодиться. Если… если не поспешит уйти на тот свет. Как на вид, еще крепок?
— На вид, — ничего, только ножки пошаливают, как я уже имел честь докладывать господину аббату.
Помолчав, Манега спросил:
— А еще?
— Еще, по-моему, любопытный тип, — некий Загорский. У меня чуть не вышло с ним столкновение из-за одной хорошенькой… извиняюсь, господин аббат, извиняюсь, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Этот самый Загорский служил в гвардии, в одном из самых дорогих полков, но случилась одна темная история, — вы, вероятно, помните нашумевший процесс о наследственных миллионах князя Обнинского?
— Помню. Сравнительно еще недавно! Этим процессом сильно интересовались при дворе его святейшества. И фамилию припоминаю: этот Загорский был одним из главных претендентов. Открылась подложность завещания. Загорского судили, и теперь он — лишенный прав. Что он делает?
— Служит, господин аббат. Получает рублей триста в месяц в каком-то частном банке, где, благодаря знанию иностранных языков, ведет заграничную корреспонденцию.
— Если не ошибаюсь, он даже окончил академию генерального штаба? Мне говорил о нем кардинал Сфорца. На этого Загорского надо обратить особенное внимание. Его охотно приняли бы в австрийскую армию. Несомненно, этот человек преисполнен горечи и злобы к тем кругам, в которых он сверкал. Они его вышвырнули, отвернулись, и, по-моему, это весьма благоприятная почва для «перекидного мостика». Как русский офицер и к тому же еще образованный, даровитый, много знающий, он был бы весьма и весьма полезен своими сведениями нашему генеральному штабу. Об этом надо подумать. Я не задерживаю вас, Дегеррарди… Ступайте и займитесь Корещенкой. Кстати, отыщите внизу Керима, а если его нет внизу, он в своей комнате. Комнаты для прислуги, — шестой этаж в самый конец. Пусть явится ко мне.
— Будет исполнено, господин аббат.
Дегеррарди мялся на месте.
— Вы не уходите?..
— Господин аббат, нельзя ли маленькое вспомоществование, я поиздержался.
— Сколько?
— Рублей пятьдесят… можно?
— Вы широко живете. Вы и так забрали вперед жалованье. Обратитесь к портье Адольфу, он вам выдаст пятьдесят рублей. Но чтобы впредь этих «авансов» не было!
— Последний раз, господин аббат, честное слово…