Днем, катаясь на островах, Искрицкая заехала «на службу» к Корещенке. Службой опереточная примадонна окрестила раз навсегда мастерскую своего друга, где он так усердно создавал свои «истребители».
И вот она, такая странная средь этих станков, «цилиндров», поршней, винтов, мелькающих в каком-то бескогечном беге ремней. Опилки, железо, клещи самых разнообразных величин и форм. Корещенко, перепачканный, синей блузе, немытый, взлохмаченный, и Надежда Фабиановна, распространяющая вокруг себя аромат духов, в эффектной шляпе, оттеняющей широкими полями красивое лицо, и в дорогом, — чего-чего только нет: и мех, и атлас, и кружева, — длинном, чуть ли не стелющемся за нею манто.
Рукой в перчатке взяла Корещенку за подбородок.
— Смотри мне в глаза. Ты чем-то недоволен, золотце?..
— Я? С чего ты взяла? И не думаю! — ответил он, освободив свой подбородок из мягких замшевых тисков…
— Смотри! Чудный, сухой день, солнце, на Островах одно очарование! Понемногу желтеют листья… На Стрелке была — никого нет… Хорошо, тихо… А ты сидишь в этой своей коптилке… Ты — человек без поэзии. Ты не любишь природы, ты ничего не любишь!..
— А ты ее любишь, природу?..
— И природу, и музыку, и цветы, и любовь… А ты — копченый окорок… Посмотри, на лице какая-то сажа. На руках опилки…
— И это поэзия!..
— Сажа? Ха, ха, вот дурачок!
— Нет, не сажа, а то, над чем я работаю, — мои истребители! Незаметные, маленькие, они будут страшны самым чудовищным броненосцам! Это особенная поэзия, которая тебе непонятна, поэзия стали, железа, двигателей, орудий, мечущих на много верст разрушение и смерть…
— Понимаю, Володя. Понимаю, но не сочувствую. Это ведь вы, мужчины, народ кровожадный… Вы… А нас тянет к солнцу, тряпкам, объятиям… Но ты-то, ты-то? Откуда у тебя такие взлеты?! Ведь ты ни в Александры Македонские, ни в Наполеоны, ни в Скобелевы не метишь?
— Это — завоеватели. — Я не чувствую в себе ни призвания, ни таланта… Но совершенствовать изобретения, которые могут пригодиться завоевателям, — отчего же? И вообще это у меня с детства…
— Нянька уронила, — усмехнулась Искрицкая.
— Слушай, Надя, мне сегодня не нравится твой тон… Какая тебя муха укусила? Если кто из нас двоих может запускать друг, другу занозы, так это я…
— «Через почему» — так говорят у нас в Киевской губернии.
— Сама знаешь «через почему»… Мне твой платонический роман с господином Айзенштадтом начинает надоедать…
— Платонический?
— А то как же иначе? — опешил Корещенко. — Или… с тебя, пожалуй, станется?
— Дурачок, пошутила! Поверь, когда я захочу тебе поставить рога, ты первый узнаешь об этом… Айзенштадт, — он, впрочем, теперь не Айзенштадт, а господин Железноградов, — не моего романа. У него большой живот, а я терпеть не могу мужчин с большим животом…
— Но ведь и я не Аполлон Бельведерский.
— И даже очень не Аполлон. Ты некрасивый, грязнуха, но ты мне нравишься, и не за твои миллионы, а сам по себе… Ну, вот, хорошенького понемножку, поехала! Ты сегодня обедаешь у меня?
— С удовольствием, но этак попозже, в половине восьмого…
— С ума сошел, обалдеть можно, ведь я сегодня играю!
— А…
— Бее… Жду тебя без четверти семь.
— Постой, ты обещаешь мне реже показываться с этим Чугуноградовым, или как там его?
— Нет, не обещаю, — ты меня имеешь, чего же еще? Всю имеешь, а если я с ним раза два-три в неделю покажусь, я… — Искрицкая нагнулась к его уху, — я от этого не стану менее… вкусная… Мне нравится его дразнить, он мало-помалу выходит из роли платонического содержателя, ему хочется большего. Моя близость раздражает его, ему не сидится на месте, и он визжит поросенком… Но, кажется, к тебе идут… Какой монументальный мужчина… Да ведь это всем известный Мясников… Только я не хотела бы с ним знакомиться… До свидания…
Искрицкая быстро прошла мимо уже входившего в мастерскую сквозь широко настежь раскрытые, двери Мясникова.
Этот громадный мужчина окинул плотоядным взглядом с ног до головы артистку и облизнул кончиком языка полные чувственные губы.
Искрицкая, пересекши дверь, села в коляску и, отъезжая, сделала ручкой своему другу.
Мясников, звякнув шпорами, отдал честь маленькому, невзрачному инженеру.
— Я имею удовольствие видеть Владимира Васильевича Корещенко?.. Моя фамилия Мясников… Давно хотел с вами Познакомиться, да все не было предлога. Теперь он как раз налицо — и весьма важный предлог.
Корещенко смотрел на неожиданного костя и не мог отделаться от мысли: «Какое неприятное лицо!»
В самом деле, наружность Мясникова скорей отталкивающая, чем привлекающая. Большое, одутловатое, красно-сизое лицо говорило о многих пороках, явных и тайных. Пьяница, кутила, развратник… Под глазами, серо-кошачьими, холодными, жестокими, дряблые мешки… Когда он улыбался, оскал зубов не давал покоя собеседнику чем-то назойливым. Усы росли какими-то мышиными закрученными хвостиками у самого носа… Нижняя половина расстояния между носом и верхней губой тщательно выбривалась…
Мясников без церемонии шарил глазами по всем углам мастерской…
— Извините, Владимир Васильевич, мое любопытство, но я так много наслышался о ваших «истребителях».
— Да… — неопределенно ответил Корещенко.
— Сам по себе я не стал бы отнимать у вас время, но явился с официальной, так сказать, миссией. Елена Матвеевна Лихолетьева заинтересовалась вашим изобретением. Это весьма логично и приятно, принимая во внимание положение Елены Матвеевны и то, как ей близко и дорого все касающееся жгучих отечественных интересов. Там хотят возможно скорее ознакомиться со всем тем, чему вы отдаете себя с таким самоотвержением. Вы понимаете, какие для вас перспективы? Все это будет немедленно двинуто, закипит работа, и ваши истребители на страх врагам будут бороздить все моря — Черное, Балтийское и даже Средиземное. Надеюсь, вам это улыбается в принципе?
— Это моя мечта!
— Мечта, как нельзя более близкая к осуществлению. Итак, не будем тратить понапрасну драгоценнейшего времени. Мне поручено — с вашего, конечно, согласия — взять у вас все чертежи, планы, словом, весь материал.
— Зачем?
Мясников улыбнулся отвратительной улыбкой…
— Странный вопрос… Я же докладывал вам, что группа сведущих людей-специалистов, занимающих, видное положение, хочет ознакомиться с вашими истребителями, дабы скорее осуществить и применить их к нуждам войны…
— Но ведь ваши специалисты не разберутся без меня во всем этом хаосе. Мне кажется, если кто и мог бы им объяснить и растолковать, это — ваш покорный слуга.
— Какие же могут быть сомнения! Мы воспользуемся вашим содействием в самом недалеком будущем… на ближайших днях, но… пока я, к сожалению, не вправе… Есть на первый глаз маленькие, непонятные военные тайны… Пока разрешите без вас… Неужели вы нам не доверяете? Если, наконец, не нам, то Елене Матвеевне… Это в полном смысле слова жена Цезаря.
Корещенко колебался.
— Впрочем, как хотите, Владимир Васильевич, — переменил тактику Мясников, видя нерешительность «этого молокососа», — как хотите, настаивать больше считаю неудобным… Но, вернувшись, я обязан доложить Елене Матвеевне, что вы ей не доверяете, — так я вас понял?
Корещенко пожал плечами.
— Если вы так ставите вопрос… Но я все же не могу согласиться… В моем присутствии — другое дело, но отдавать материал в чужие руки, хотя бы и очень почтенные и уважаемые, это — не в моих правилах.
Мясников с наслаждением хватил бы по голове этого мальчика-миллионера в синей блузе, обнаружившего такую «твердость», но с покорным видом развел руками.
— В чужой монастырь, сами знаете… Со своей точки зрения, вы совершенно правы… Я думаю, что первое знакомство с материалом будет в вашем присутствии… Были некоторые основательные мотивы, но теперь они отпадают. Завтра вы свободны?
— Могу быть свободным.
— Отлично! В это же самое время, если вас устраивает, я заеду за вами. Вы соберете все, что надо, и мы помчимся на Мойку. Хорошо?..
— Хорошо, — не без некоторой запинки ответил Корещенко.
Положительно этот Мясников не внушал ему доверия, и, не явись он от Елены Матвеевны Лихолетьевой, Корещенко постарался бы сплавить его от себя возможно скорее…
На другой день Мясников минута в минуту заехал в указанное время к инженеру.
— Вы готовы, Владимир Васильевич? Не забыли?
— Я помню все, что обещаю… Переодеться и захватить нужное десять минут мне дадите?
— Полноте, Владимир Васильевич, я весь, в вашем распоряжении, — галантно поклонился, щелкнув шпорами, гость.
Угол мастерской отгорожен ширмами. Там Корещенко переодевался. Там задребезжал телефон.
— Алло!
Мясников облизнул губы. Это означало у него удовольствие и нетерпение.
— Ледя, ты?
— Я переодеваюсь, милая… Меня ждут по очень важному делу…
— Подождут, эка важность. Куда ты едешь? Оставь, на всякий случай свой телефон… Я в таком настроении, какая-то ерунда с маслом… Хочу иметь тебя под рукой…
— Не знаю, право, удобно ли туда звонить, я буду первый раз в доме, совершенно деловым образом и, наконец, там несколько телефонов…
— Семьсот одиннадцать пятьдесят девять, — подсказал Мясников, — это ближайший, где мы будем работать.
Корещенко повторил.
— Семьсот одиннадцать пятьдесят девять… Уехали.
Автомобиль остановился у главного подъезда, рядом с которым был другой, незаметный, маленький. Швейцар, осанистый, в медалях и крестах, бросился высаживать Мясникова. Вслед за Мясниковым Владимир Васильевич нес тяжелую, туго набитую картонами и чертежами папку.
— Возьми, Дементий, — приказал Мясников швейцару.
Глубокий вестибюль с камином, колоннами, сводчатым куполом. Широкий малиновый ковер, перехваченный медными прутьями, оттенял бело-мраморную лестницу. Какие-то чиновники, какие-то курьеры в сюртуках с металлическими пуговицами. Мясников с видом вполне свосго здесь человека уверенно шел вперед, оставляя позади целые анфилады комнат… И вот они в гостиной, относительно небольшой, но в средней частной квартире это была бы громаднейшая комната.
Здесь уже сидело за круглым столом несколько мужчин и дам. Корещенко узнал Елену Матвеевну, хотя не был с нею знаком.
И первое впечатление было: «Какая холодная, какая она вся холодная!» И рука холеная, бледная, тоже холодная.
Елена Матвеевна давным-давно успела забыть и растерять свое прошлое… То самое прошлое, на которое намекал Шацкий. В темном, очень простом и очень дорогом туалете, высокая, с крупными, бело-воскового цвета чертами, напоминала владетельную герцогиню, — столько было величия во всей фигуре и так она владела своим черепаховым лорнетом на тончайшей, искусной работы золотой цепочке. Лихолетьева познакомила Корещенку с мужчинами.
— Садитесь, Владимир Васильевич, очень рада… Я люблю талантливых людей, в особенности, как вы, делающих такие технические завоевания… Родина так теперь нуждается в них. Что же, господа, приступим.
Корещенко развязал тесемки туго набитой папки, Мясников ходил вокруг стола, покручивая свои мышиные хвостики.
Корещенко раскладывал чертежи… Здесь и общий вид на воде, тронутый для большей наглядности акварелью, и двигатели, разработанные детали, подробности механизма…
Господин средних лет в черном сюртуке, в очках, с бородкой, особенно заинтересовался чертежами. С трудом говоря по-русски и думая на каком-то другом языке, задавал он Корещенке вопросы, задавал как специалист.
Откуда-то из глубины донесся телефон.
— Я узнаю, — сказал Мясников.
Через минуту вернулся.
— Владимир Васильевич, вас просят. Корещенко поморщился.
— Елена Матвеевна, разрешите?
Разрешение последовало.
Мясников проводил Корещенку через три комнаты в четвертую, обставленную по-казенному, с телефонной будкой.
— Пожалуйста, я вас покараулю, а то вы не найдете дороги.
— У телефона…
— Ледя, мне скучно, развлеки меня…
— Я занят…
— Пустяки. Я места не нахожу себе. Слышишь, это гораздо важнее твоих занятий.
Болтая всякий вздор, Искрицкая продержала Корещенку минут десять в будке. Насилу отделавшись, пообещав заехать к ней после спектакля, он вышел, наконец, из будки. Мясников взял его под руку.
— Переговорили? Ах, эти женщины, ах, эти женщины…
За десять минут господин с профессорской внешностью успел зарисовать и записать все, что ему было надо. К возвращению Корещенки схема его истребителей лежала в кармане «профессора».
На прощанье Елена Матвеевна еще раз милостиво уронила молодому инженеру.
— Я очень люблю талантливых людей… Очень…
И только у себя Корещенко вспомнил, что Лихолетьева и словом не обмолвилась, вопреки обещанию Мясникова, дать скорейший ход «истребителям».