Беседа любителей русской словесности. - "Демьянова уха". - "Огородник и Философ". - "Гуси". - "Осел и Соловей". - "Квартет". - Архаизм "Беседы". - Публичная библиотека. - "Щука и Кот". - Пенсия. - Д. С. Хвостов. - Эпиграмма на Шишкова. - Эпиграмма на критику Руслана. - "Водолазы". - Батюшков. - Вандалы. - Попытки освобождения от французского влияния. - Путаница идей. - Вольтер. - "Сочинитель и Разбойник". - Елизавета Марковна. - "Свое кресло". - Пожалование перстня. - Критика басен Крылова. - "Любопытный". - Басня Анюте. - Извещение при издании басен 1819 года. - Перерыв деятельности Крылова до 1825 г. - Греческий язык. - Перевод из Одиссеи. - Эзоп. - Ответ Крылова. - Воробей в гостях у Крылова. - Купанье. - Гнедич. - Беспечность Крылова. - Лев Андреич Крылов. - Переписка. - В кабинете у Жуковского. - Рукопись в Публичной библиотеке.
В 1811 году начались заседания "Беседы любителей русского слова" в доме Державина, на Фонтанке -- в огромном доме с колоннами, в два света. Литературные вечера у Державина, Шишкова, Оленина, Шаховского и др. были подготовкой к образованию "Беседы". Самым талантливым из всех членов "Беседы" был конечно Державин, но был уже давно. Даже тот, кто еще недавно смотрел на него с 6лагоговением, не мог уже без смущения слушать стихов старика, в присутствии автора. Скучны были эти собрания невообразимо. Уже и прежде на литературных вечерах, несмотря на их многолюдность и разнообразие публики, многие старались ускользнуть тайком от невозможно-длинных чтений. Два года спустя, Крылов в собрании "Беседы" прочел свою
"Демьянову Уху". Невтерпеж стало умному Крылову, да и знал он, что здесь, в этом собрании, где напыщенные члены все были столь высокого о себе мнения, не представлялось опасности кого-нибудь обидеть. А если где уж очень смешно,
"Там Петр кивает на Ивана,
Иван кивает на Петра".
Дело было так. Крылов приехал в собрание поздно. Читали очень длинную пьесу; он уселся в свое кресло. "Иван Андреич, что -- привезли?" спросил у него через стол Хвостов. -- "Привез". -- "Пожалуйте мне". -- "А вот ужо после". Крылов не торопится. Наконец пьеса кончена. Иван Андреевич вытаскивает из кармана своего широкого сюртука помятый листок, и знаменитая "Уха" на столе.
В первом собрании "Беседы", 14 марта 1811 года, прочел он басню "Огородник и Философ". Это была одна из тех несвоевременных басен, в которых выразилась натура Крылова, его неприязнь к европейским заимствованиям. Конечно, в этой басне он осмеивает "недоученного" философа, но попытки к нововведениям были еще так редки, были таким нежным ранним цветком, что его следовало охранять, обходиться с ним бережно. Осмеиванье было тем более опасно, что глупцы и невежды понимали по своему подобные басни и глумились над всяким стремлением к новому, свежему, ко всякой перемене в старине, в затхлом быту крепостного права. Басня эта, как и другие в подобном роде, получают, впрочем, более правильное значение по отношению к некоторым современным им явлениям.
С другой стороны, на Крылова опирались авторы книжек вроде: "Плуг и соха" с эпиграфом: "Отцы наши не глупее нас были" и т. п., совсем не в духе какого бы то ни было просвещения. Там же прочитана была Крыловым басня "Осел и Соловей", в которой под соловьем, говорят, разумел он себя. Думали, что критика осла есть мнение князя Вяземского, который считал И. М. Дмитриева выше Крылова. Это -- возможно. Князь, в самом деле, долго и упорно не хотел понять величия нашего баснописца, оставаясь верным поэту, который "ввел в наши салоны легкую французскую поэзию". Есть анекдот также об одном вельможе (гр. Разумовском или князе А. Н. Голицыне), пригласившем Крылова к себе -- прочесть две-три басни. В числе последних, мастерски прочтенных Крыловым, была одна из Лафонтена. -- "Это хорошо; но почему вы не переводите так, как Дмитриев?" благосклонно спросил будто бы глубокомысленный вельможа. Крылов отвечал: "не умею", и написал свою басню. Это похоже на нашего хитрого дедушку. Но та же басня могла относиться и к другому случаю.
Кого думал задеть Крылов в своем затейливом квартете: четырех ли вельмож, которых не знали, как рассадить в четырех отделах государственного совета, или четыре отделения "Беседы", основанной с хитроумными затеями, на манер казенного учреждения -- с 4 разрядами, в которых не было нужды, и 4 "попечителями"? Если послушать разноголосицу членов "Беседы" -- очень похож на них квартет. В заседаниях её читались стихи на случай избрания в адмиралы кого-нибудь из друзей Шишкова или в министры -- другого приятеля, читались с пафосом трагедии и с умилением стихи к "Трубочке" или к "Пеночке", причем спорили, можно ли в легком стихе к птичке сказать "драгая" вместо "дорогая" и "крыло" вместо "крылья". Решали так, что можно простить автору слово "драгая", но никак нельзя сказать "крыло", потому что одним крылом птица на воздухе держаться не может. Иван Андреич насмешливо улыбался во время этих споров, или дремал. Стихи:
"Деревня малая, отчизна дорогая,
Когда я возвращусь под кров счастливый твой?"
вызывали замечание, что милый можно сказать только о женщине, о друге, а "кровом" нельзя назвать деревню, потому что она состоит из многих кровов, и т. п.
7-го января 1812 года Иван Андреевич был определен помощником библиотекаря в учрежденную тогда Императорскую Публичную Библиотеку. Директором её назначен был А. Н. Оленин, друг и покровитель Крылова; под его же начальством служил И. А. уже несколько лет при Монетном дворе. Служба в библиотеке вполне подходила к характеру Крылова -- ленивому и беспечному. Тароватый на выдумки, он завел здесь особые футляры для летучих изданий, но делал сам немного. Благодаря трудолюбию и знанию библиотекаря Сопикова, ему и нечего было делать. Четыре года спустя Сопиков вышел в отставку, и Крылов занял его квартиру, в среднем этаже здания библиотеки, на углу к Невскому проспекту; здесь прожил он почти тридцать лет до своей отставки. Заняв место Сопикова, он получил в помощники барона Дельвига, не менее ленивого и беспечного поэта. Прошли было красные дни для Крылова. Но Дельвига сменил потом другой. Крылов впрочем не особенно мучил свою совесть упреками. Двадцать пять лет спустя он сказал своему помощнику: "А я, ной милый, ленив ужасно... Да что, мой милый, говорить! И французы знают, что я ленив". Он показал ему отношение Оленина от 1812 года с предложением составлять особые критические замечания для каталогов. "Каков же я молодец", говорил он. "Да и Алексей Николаевич не принуждал меня... Другое дело, если бы потребовал... А то ну... вы постараетесь за меня, мой милый"... В том же году назначена ему была сверх жалованья пенсия из Кабинета Государя в 1,500 р. К этому времени относится целый ряд его басен, вызванный отечественной войной и неприязнью к Франции.
Поводом к басне "Щука и Кот" была неудача адмирала Чичагова, возбудившая в публике сильное негодование. В современной карикатуре Кутузов скачет на коне и тянет один конец сети, в которую должен попасть Наполеон, а на другом её конце -- Чичагов, сидящий на якоре, восклицает: "Je le sauve!" и Наполеон в виде зайца проскальзывает за его спиной. В другой карикатуре, говорят, дело было изображено так: Кутузов с усилием затягивает мешок, а Чичагов с другого конца перочинным ножом разрезывает этот мешок и выпускает из него маленьких французских солдат.
Всегда тяжелый на подъем, Крылов остается однако не менее забавным и шутливым. На торжественном молебне в Казанском соборе, по случаю отъезда Государя к театру войны, Крылов встретил графа Д. Хвостова. "Ну что, граф", спросил он его: "не напишете ли оды? Вы конечно пришли сюда за вдохновением?" Граф обиделся. -- "Почему же я именно должен писать?" спросил он: "вы также пишете стихи и, как говорят, очень хорошие". "Мои стихи", отвечал Крылов: "ничтожные басни, а вы парите высоко, вы лирик!" Крылов никогда не переставал осмеивать высокопарные оды, а в ответ на обвинение в том, что он один не славит Александра, написал свою басню "Чиж и Еж", которая так оригинально выделялась в ряду напыщенных стихов своею простотой и пережила все шумные выражения восторгов.
Ему приписывают эпиграмму на Шишкова, который во время войны назначен был государственным секретарем, ради его патриотического духа и стиля. Государь пожаловал ему на дорогу придворную карету. На прощальном обеде у А. С. Хвостова хозяину подали пакет, -- в нем находились следующие стихи:
"Шишков, оставил днесь Беседы светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело;
Лишь это надобно, о теле только речь,
Неколебимый дух умеешь сам беречь".
Иван Крылов
Хозяин сказал: "не диво то, что наш Крылов умно сказал, а диво, что он сам стихи переписал". Крылов всячески открещивался от литературного "подкидыша", как он сам называл эти стихи, но они остались за ним. Крылов не любил ссориться и умел ладить со всеми. Не смотря на дружеские связи с членами "Беседы", он сразу не менее дружески и с честью принят был в круг молодых писателей, собравшихся в это время в Петербурге. Сюда перебрались из Москвы Жуковский и Карамзин и соединились с
Батюшковым, Гнедичем, Блудовым и др. Когда критика встретила бранью "Руслана и Людмилу" юного Пушкина, Крылов написал эпиграмму:
"Напрасно говорят, что критика легка:
Я критику читал Руслана и Людмилы --
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка".
* * *
И молодежь причислила его к своим. Он не был конечно членом дружеского "Арзамаса": это не подходило ни к его связям с кругом Оленина, ни к его возрасту, хотя по затейливости и остроумию мог бы он играть там значительную роль.
В годовщину празднования открытия Публичной Библиотеки прочел он басню "Водолазы", ради этого случая написанную на даче у Оленина. Последний писал об этой басне: "Иван Андреич знает, с каким удовольствием прекрасный его труд был уже принят в кругу его приятелей и знакомых..." Эта басня решает вопрос "о пользе истинного просвещения и пагубных следствиях суемудрия".
Говорят, Тургенев на горячие хвалы таланту Крылова сказал смеясь: "Увидим, что скажет потомство". Последнее слишком много говорило о басне "Водолазы", путаясь в неудачной защите её. Один Стоюнин прямо и просто, не мудрствуя лукаво, определил её значение. "Здесь высказывается странный взгляд на науку", замечает Стоюнин, "в которой баснописец хочет видеть какую-то гибельную глубину, забывая, что наука развивает только истину, а она несет лишь добро и свет людям".
Но во времена Крылова "кидали в один мешок Наполеона и Монтескье, французскую армию и французские книги". Французское влияние было однако так сильно, что ему покорялись сами враги. Батюшков, бывший под стенами Парижа и потом в самом Париже с победоносною русской армией, клеймит французов именем вандалов, но, пожив в Париже, с восторгом пишет об Академии и даже о народе: "После посещения Лувра", говорить он, "как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины лучшим возвращаешься". Конечно, это не похоже на впечатления тех, что возвращались из-за границы, "изрыв весь задний двор" и не увидав ничего хорошего. На том же празднике, в день открытия Библиотеки, читал речь Гнедич и тоже громил французский язык -- "язык врагов наших, который русские должны забыть", говорил он. "Ah, que c'est beau" ("прекрасно"), заметил кто-то из публики соседу, а этот отвечал: "Oui, mais ce n'est pa possible" (да, прекрасно, но это невозможно). У самого Гнедича в этом яростном гневе против языка сказалась лишь одна его театральность. "Путаница идей не знала пределов". Неумеренное поклонение сменилось столь же неумеренной враждой. В ослеплении гневом просвещенные люди разбивали драгоценный сосуд, который едва успели прибрести. Письмо Батюшкова к Гнедичу говорит ясно об этой путанице понятий: "Ужасные поступки вандалов в Москве расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством". Но Крылова, собственно, путаница эта не коснулась. Напротив, сила убеждения и цельность натуры сказались в самых его ошибках. Если и он смешивал армию, революцию и философов, то это было следствием отчасти пробелов в его образовании и развитии, отчасти же патриархальности его натуры. Впрочем сами французы, в особенности эмигранты, приписывали революцию Вольтеру. Многие из них говорили: "это все негодяи-философы наделали". Удивительно ли, что в прибавлениях к "Русскому Инвалиду" появлялись такого рода афиши:
"Хвала Богу! Победа. Да здравствует император! Пламенник революции угасает".
Таким образом связывали гибель Наполеона, бывшего в то время законным императором французов, с гибелью давно уже забытой революции.
Академик Грот и многие другие старались оправдать Крылова в том, что он написал в 1817 году басню "Сочинитель и Разбойник", в которой "посадил в ад Вольтера". Но лучше всех определил значение этой басни Гоголь, отрицая отношение её к Вольтеру. "В ней Крылов укоряет писателя, избравшего развратное и злое направление", говорит он: -- в этом смысле, конечно, басня не может относиться к философу и ученому, а только к писателю, торгующему своим талантом и умом; к тому, кто ради своекорыстного расчета сеет в обществе вражду и взаимную неприязнь к тем "разбойникам пера", кого бичевал покойный наш сатирик, тоже воспитанный на баснях Крылова. В ушах этих людей вечно пусть раздаются слова:
"Смотри на злые все дела
И на несчастия, которых ты виною".
Крылова упрекали за строгий суд над собратом-писателем. Скорее здесь, в этой басне, сказались те же добродушие и терпимость Крылова. Он предоставляет наказание высшему суду, что не зависит от мнения и волн человека. Этот суд не страшен тому, кто чист душою, тогда как наш суд и наказание не всегда справедливы, в особенности там, где не сходятся в убеждениях.
* * *
Живя в своей квартире, в Публичной Библиотеке, Крылов мало-по-малу совершенно обленился. Большею частью проводил он время на диване, оставляя его лишь для выездов на обеды к Оленину, графу Строганову, или в английский клуб. В клубе после обеда он играл в карты, или смотрел игру на биллиарде и держал пари за игроков. Поздно ночью возвращался в свою холостую квартиру, и только с летами стал ложиться в постель все раньше и раньше. В доме Олениных добрейшая из женщин, Елизавета Марковна, кормила на убой своего "Крылочку", а после обеда он засыпал в своём кресле. "Свое кресло" было у него, кажется, везде, где он только бывал. Так спокойно ему жилось. Если что причиняло еще ему иногда беспокойство, так это -- его слава, требуя от него иногда писем или визитов в ответь на хвалы и просьбы. После выхода в свет издания басен 1816 года, посыпались на его голову почести, хвалы и награды... От императрицы Елизаветы Алексеевны получил он бриллиантовый перстень; различные учения и воспитательные учреждения присылали ему дипломы и выбирали почетным членом. Вельможи приглашали на маскарады и обеды.
Критика давно признала его заслуги. Первый оценил его Жуковский еще в 1809 году. Десять лет спустя, по поводу издания басен, в котором было много опечаток, рецензент "Сына Отечества" писал уже, что "недостаток этот очень неприятен в книге, которая должна быть и будет классическою ". Его уже не только называли "русским Лафонтеном", но признавали в нем оригинальные достоинства, ставящие его в некоторых отношениях выше всех других славных баснописцев: качества эти -- трезвая мудрость и тонкое остроумие, живая связь лукавой иронии и серьезной мысли, мастерство рассказа, простота и наконец та печать народности, которая дает нам право называть его нашим, русским поэтом.
Слава не ослепляла Крылова. Он оставался по прежнему прост и добродушен. Умел он однако и добродушно отомстить, если случалось кому задеть его самолюбие. Так, появились стихи, в которых говорилось, что три знаменитых баснописца все были Иваны. Под этими тремя поэт разумел Лафонтена, Хемницера и Дмитриева. Как ни скромен был Крылов, он не мог не сознавать, насколько выше его басни, которые тогда уже называли "неувядаемыми цветами поэзии", и написал басню "Любопытный". Басня была его орудием, которым он и мстил, и награждал. Иногда дарил он их детям. Так, басню "Ягненок" написал он для Анюты, младшей дочери Оленина; другую басню он подарил племяннику Оленина. Наконец, баснею "Василек" неуклюжий, увесистый Крылов с изысканной грацией выразил, как увидим, благодарность самой императрице.
Изленился ли в самом деле Крылов настолько, что думал перестать писать, или, что вероятнее, хитрый и осторожный мудрец хотел избавиться от назойливых льстецов, от приглашений читать па вечерах, только к изданию басен в 1819 году он прибавил извещение, что этим изданием хочет заключить свою деятельность. Только в 1825 году стал появляться снова ряд его басен в "Северных Цветах" барона Дельвига, и эти "цветы" оказались тогда в самом деле "неувядаемыми". Казалось, И. А. погрузился совершенно в бездействие; но насколько оно было лишь видимое, доказывает то, что в это именно время изучал он греческий язык -- самостоятельно, без посторонней помощи. Не останавливаясь даже пред трудностью в его лета читать стереотипные издания, он надевал для этого очки. Сохраняя тайну -- под предлогом беспорядка в комнате -- он не пускал к себе даже соседа и ближайшего приятеля, Гнедича, который впрочем из-за двери хвалил пробудившуюся совесть И. А. относительно опрятности. Весь эпизод прекрасно передан Плетневым. Гнедич, страстный классик, готов был думать, что найдет себе в Крылове помощника по переводу Гомера, и уговорил И. А. заняться этим. Крылов перевел отрывок Одиссеи, но скоро сознался, что гекзаметр ему не дается. Зато часто находили его с Эзопом в руках, и на вопрос любопытного, что делает И. А., он отвечал: "учусь". После того появляются в его баснях темы, взятые у этого учителя, который, впрочем, сам не отказался бы поучиться у нашего Крылова. Прошли года; Крылов забыл греков и самого Эзопа. Один отрывок Электры уцелел от разрушительной руки времени. Этот отрывок сохранил Лобанов.
Крылов достиг цели всех своих заветных стремлений. Покой увенчал его труды и слава увенчала его покой:
"За ветрами со всех сторон
Не движась, я смотрю на суету мирскую
И философствую сквозь сон".
(Пруд и Река).
Казалось бы, и дарование Крылова должно было заглохнуть, как он сам предсказал это тому, кем "овладеет лень". Однако еще многие годы его талант не ослабевал. В самой глубокой старости он еще дарит свет своими баснями. Погружаясь все более в видимую беспечность, Крылов продолжал наблюдать, думать и все также тщательно работать над отделкой басни. В этом разгадка неисчерпаемой свежести его таланта. Чем больше уходил Крылов от внешнего мира, тем богаче, разнообразнее и глубже становился его собственный, им созданный мир. В тишине кабинета или гостиной наполнялась его жизнь живым действием воображения. Тогда оживали бездушные предметы, получая дар слова так же как птицы и звери; инстинкты, пороки и добродетели воспринимали плоть и кровь; новый мир возникал пред баснописцем и укладывался по воле его на лоскутках бумаги.
Пернатые особенно платили И. А. взаимностью за его любовь к этому миру. "Сидя на диване против открытого окна, он забавлялся наблюдением смышлёности движений и приемов воробья. Воробей, готовый уже, растопырив крылья, вспорхнуть на окно, где насыпан был корм, и довериться ласковому хозяину, приостановился при моем приходе", рассказывает посетитель. "Посмотрите", сказал Иван Андреевич "как он осторожен! Это старый мой приятель; он прилетает ко мне пообедать, но всегда с крайней осмотрительностью, а теперь уж его не скоро заманишь".
Осторожный и осмотрительный, он бывал однако очень рассеян в мелочах; иногда клал в карман что попадало под руку, и случалось, за обедом в гостях, вытаскивал вместо носового платка то чепчик, то чулок. Друзья подшучивали над ним. Хотел он благодарить кого-нибудь за присылку сочинений -- ему указывали совсем другое лицо; тот конфузился, Крылов извинялся и так проделывал иногда по нескольку раз.
Как желудком своим, так мог он гордиться и здоровьем вообще. Живя в доме Рибаса, где ныне дворец принца Ольденбургского, он ходил купаться в канале, омывающем с этой стороны Летний сад. Купался весь сентябрь и октябрь; наконец в ноябре, когда вода покрывалась льдом, он, скачком проламывая лед, продолжал купаться до сильных морозов.
* * *
До 1841 г. не переменил Крылов ни службы, ни занятий, ни даже квартиры. Не переменил он и друзей, но только многих пережил.
Одна и та же лестница, мимо Крылова, вела наверх в квартиру Гнедича. Удобство сообщения, холостая жизнь обоих, любовь к литературе и одинаковые отношения к дому Олениных тесно связывали поэтов, хотя во многом велика была разница в их личности. "Умом своим всегда сосредоточенным и дальновидным", говорит Плетнев: "сердцем опытным и охлажденным, характером беспечным и скрытным, жизнью недеятельною и неопрятной, приемами простыми и чуждыми светскости -- Крылов представлял совершенную противуположность Гнедичу, который до многого додумывался медленно и не всегда верно, увлекался добрым и доверчивым чувством, любил во всем порядок и щеголеватость, старался выказать знатока общественных приличий и часто поддавался влечению самолюбия". "Он не заботился ни о чистоте, ни о порядке. Прислуга состояла из наемной женщины с девочкой, её дочерью. Никому в доме и на мысль не приходило сметать пыль с мебели и других вещей. Из трех чистых комнат, выходивших окнами на улицу, средняя составляла залу, боковая, влево от неё, оставалась без употребления, а последняя -- угольная, к Невскому проспекту, служила обыкновенным местопребыванием хозяину. Здесь, за перегородкой, стояла кровать его, а в светлой половине он сиживал перед столиком на диване. У него не было ни кабинета, ни письменного стола. Приходивших к нему он дружески просил всегда садиться, на что не без затруднения можно было согласиться опрятно одетому гостю. Крылов беспрестанно курил сигары, с мундштуком. предохраняя глаза от жару и дыма. При разговоре сигара ежеминутно гасла. Он звонил. Девочка, проходя из кухни через залу, иногда с песенкой, приносила тоненькую восковую свечу без подсвечника, накапывала воску на стол и ставила огонь перед неприхотливым своим господином. Форточка в зале почти всегда была открыта. Крылов, набрасывая зерен, привадил к себе голубей с Гостиного двора, и они привыкли быть у него как на улице. Столы, этажерки, вещи, на них стоявшие, и все кругом носило на себе следы пребывания этих ежедневных гостей баснописца. Утром он вставал довольно поздно. Часто приятели находили его в постели часу в десятом. Один из них, товарищ его по Академии, привез ему с вечера в подарок богато переплетенный экземпляр Фенелонова Телемака. Это было еще в 1812 году. Едучи по утру к должности, полюбопытствовал он спросить у Крылова, понравился ли ему перевод, которым поэт наш и хотел было, ложась спать, позаняться, но так неосторожно держал перед сном в руках книгу, что она сползла с кровати под столик. Переводчик, заглянув за перегородку, где Крылов еще спал, и увидев, куда попала золотообрезная книга его, тихонько убрался назад. чтобы Крылов и не узнал о его посещении".
Так, за сигарой, с романом, иногда в разговорах с приятелями, Крылов проводил время до того часу, в котором надо было отправляться обедать в английский клуб. Продремав там довольно времени после обеда, иногда заезжал он к Оленину, иногда возвращался домой.
* * *
"Никогда не замечали в нем каких-либо душевных томлений; он всегда был спокоен". Но взамен горячих порывов он проявлял иногда глубокую привязанность. "Елизавета Марковна", говорил он Олениной: -- "когда наступит мой час, я приду умереть к вам, сюда, к вашим ногам". Никогда не забывал он и своего единственного брата, с которым виделся последний раз около 1806 г.; больше не суждено им было увидаться до могилы.
Лев Андреевич служил в гвардии в Петербурге, когда Крылов издавал журнал "Зритель". Перейдя потом в армию, он тянул лямку на юге. Иван Андреич постоянно поддерживал его деньгами. Как только положение его упрочилось службой в библиотеке и пенсией, он стал подумывать о том, чтобы перевести брата в Петербург. Мечты эти не исполнились, но он не переставал принимать живое участие в судьбе брата. Несмотря на небольшую разницу в летах, брат называет Ивана Андреича не иначе как "любезный тятенька", "милый батюшка", "братец Иван Андреич". Единственное, в чем брат его постоянно упрекает, это -- что он подолгу не отвечает на письма. Не может преодолеть Иван Андреич своей лени; он посылает брату деньги, экземпляры изданий, даже списки басен и копии с докладов Оленина Государю о награждении его, но писем не пишет. Также неохотно исполняет поручения, требующие каких-нибудь хлопот, хотя очевидно опять-таки из лени, а не по недостатку доброты. Брат Лев пишет ему о какой-то Марфушке: "Я право полагал, что она давно на воле, а она, бедная, терпела через твою беспечность. Однако ж теперь я очень рад и благодарю тебя, что ты за все претерпение ее наградил". Из этих слов ясно выступают черты характера Крылова -- доброта и лень, которые часто спорят в нем, как ветер и солнце в сказке. Ленясь писать брату, Иван Андреич так интересуется им, что требует описания мельчайших подробностей его быта. Последний не отказывает в этом. Талант в музыке -- очевидно родовое достояние Крыловых, как и охота к чтению. Брат Крылова тоже играет на скрипке и очень любит читать. Кроме своих басен И. А. пользуется всегда случаем посылать ему и другие книги. С тех пор как Крылов начинает писать басни, брат становится таким же горячим поклонником его таланта, как и вся публика. Он человек простой. Несколько раз был он в походах за границей, но кроме подробного военного маршрута не вывез оттуда никаких впечатлений.
Тем интереснее его отзыв о баснях. Больше всех, пишет он, понравилась ему басня "Сочинитель и Разбойник". "В жизни ничего лучшего не читывал", замечает он. -- "Беспримерные твои басни я пробежал и могу сказать, что не даром ты ими прославился, да и Государь Император удостоил их назвать приятными и полезными... Я никогда не сомневался, чтобы ты не употребил свои божественные дарования в пользу общего блага, и нахожу, что нет ничего достойнее благородной души, как советами и самыми легкими доказательствами отвращать от порока и привлекать к добродетели". Он говорит здесь, прилично случаю, несколько высокопарно, но смысл отвечает всеобщему убеждению. Так думал и такое значение придавал сатире и в особенности басне сам И. А., как мы видели выше. Он в восторге от почестей брата, но в одном письме замечает: "Только жалею очень, любезный тятенька, что твоя муза такая сонливая и ленивая". Это относится уже к 1821 году.
В это время Крылов получает из Кабинета уже добавочную пенсию, а всего до 3,000 руб. ас, кроме жалованья. В 1820 г. награжден он орденом Владимира 4 степени. Басни свои печатает он то в "Сыне Отечества", то в издании "Беседы". Его молодые друзья возмущаются. "Как не стыдно бросать в навоз", говорят они, когда Крылов читает свои басни в собраниях Беседы, где обыкновенно "один читает чепуху, другой говорит "изрядно", третий хвастает, четвертый хвалит себя и Шишкова". Но Крылову было поздно менять свои привычки и друзей, да это и не мешало ни славе его, ни расположению к нему молодежи. Батюшков особенно горячо относился к И. А. "Выпроси у Крылова басню", пишет он Гнедичу в одном письме; в другом: -- "поклонись от меня бессмертному Крылову, бессмертному -- конечно, так!" -- "Обними соседа (т. е. И. А.), но как обнять! Он, я думаю, толще всех поэтов вкупе и рассудком, и тушею".
Жуковский был также в числе лучших друзей Крылова и ценителей его гения. Ив. Андр. с удовольствием проводил время в его квартире, на вечерах, в обществе Пушкина, Батюшкова, кн. Вяземского, Гнедича, Уварова, Дашкова, Блудова и других. Здесь же бывали и Сперанский, граф С. Румянцев, а также Оленин и Карамзин. В группе людей на картине, изображающей кабинет Жуковского в его квартире, в Зимнем дворце, всех заметнее и интереснее фигура баснописца, рядом с Пушкиным. Раз, на одном из этих вечеров, Ив. Андр. стал искать чего-то в бумагах на письменном столе. "Что вам надобно, Иван Андреич?" спросили его. "Да вот какое обстоятельство", отвечал он: "хочется закурить трубку; у себя дома я рву для этого первый попавшийся под руку листок, а здесь нельзя так: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвешь его, отвечай перед потомством".
Так говорил скромный баснописец. Он в самом деле никогда не дорожил лоскутками, на которых писал свои басни. После его смерти находили в корзинах и на чердаке измятые и изорванные черновые его басен, доставившие однако богатый материал для истории его творчества.
В Императорской Публичной Библиотеке хранятся разрозненные листки, сколотые булавкой, вырванные по-видимому из тетради. На особом листе рукою Гнедича сделана заметка: "Экземпляр басен, сколотый булавкой, который Иван Андр. в таком виде имел с собой, когда читал Императрице Марии Федоровне в Зимнем дворце в 1813 году, будучи вместе со мной". Обыкновенно писал он на лоскутках и держал в кармане помятые листки.