Видна часть актового зала. В глубине — дверь в домовую гимназическую церковь. На одной из стен — царский портрет. На сцене Блюма Шапиро. На ней форменное коричневое платье, черный фартук и беленький, очень опрятный воротничок. Под воротничком, у горла, зеленый бант, указывающий на принадлежность Блюмы к четвертому классу.
БЛЮМА (подняв глаза от книги к потолку, негромко повторяет урок, кивая в такт своим словам головой в упрямых кудрявых прядях, выбивающихся из-под круглого гребешка). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным тщеславием. Так, чтобы обратить на себя внимание сограждан, он не задумался отрубить хвост своей собаке драгоценной породы…»
РАЯ (вбегает, осматривается, подходит к портрету царя и, зажмурившись, швыряет сложенную записку. Записка взлетает вверх и исчезает за портретом). Попала! (Радостно хлопает в ладоши.) Попала! Попала!
БЛЮМА. Что вы делаете?
РАЯ. Ах да, ты ведь не знаешь! У нас, понимаешь, у каждой свой царь. Этот — мой. Вон тот, толстый, прежний царь, — тот Катин. У Ярошенко — тот, с бачками… Александр Второй, что ли? Мой — самый дивный, правда?
БЛЮМА. А зачем вы записку бросили?
РАЯ. А я ему каждый день что-нибудь пишу.
БЛЮМА. О чем?
РАЯ. Там — разное. Ну, например: «Дорогой царь, пожалуйста, пускай меня не спрашивают по географии, я вчера не успела». Если записка сразу за портрет попадет, — видела, как моя попала? — ну, значит, все хорошо, не спросят…
ЗИНА (которая тем временем подходит к ним). Нет, а я вот, если урока не знаю, так я по-другому…
РАЯ. А как?
ЗИНА (негромко, задушевно). Я богородице молюсь.
РАЯ. Как так — богородице?
ЗИНА. А я стану там, у самой двери в церковь, закрою глаза и молюсь.
РАЯ. Такой и молитвы нету…
ЗИНА. У меня придумана.
РАЯ. Сама сочинила?
ЗИНА (утвердительно). Ага.
РАЯ. А ну скажи!
ЗИНА. Нельзя молитвы зря говорить: это грех.
БЛЮМА (продолжает повторять вслух). «Алкивиад был богат и знатен. В молодости он вел разгульную жизнь…»
ЗИНА. А Женю ты не видела, Блюма?
БЛЮМА. Она, верно, в коридоре.
РАЯ. Ну, пойдем, пойдем, Зинка!
Обе убегают.
БЛЮМА (одна). «В молодости он вел разгульную жизнь и отличался…»
ЖЕНЯ (входит). Зубришь?
БЛЮМА. Да… (Тихонько повторяет про себя.) «Чтобы обратить на себя внимание сограждан, Алкивиад отрубил хвост своей собаке драгоценной породы…»
ЖЕНЯ. Ну как только тебе не противно?
БЛЮМА. Что противно?
ЖЕНЯ. Да вот это… (Кивает головой на Блюмину книгу.) Дурак этот… с собакой своей бесхвостой.
БЛЮМА. Так ведь это же задано! (После паузы.) Она не бесхвостая была — с хвостом. Он сам ей отрубил.
ЖЕНЯ. И зачем это ему понадобилось?
БЛЮМА. Тут написано: «Чтобы обратить на себя внимание сограждан…»
ЖЕНЯ. Глупости! А я знаю, почему, он собаке хвост отхватил: от скуки! Наверное!
БЛЮМА. От скуки?
ЖЕНЯ. У меня, знаешь, бывает. Поставят нас на молитву: тихо так стоим, никто не дышит. А мне вдруг хочется во весь голос заорать: «Га-га-га-га-га!..» Или, как индюк: «Голды-голды-голды-голды!..»
БЛЮМА (недоверчиво). Ну, вы смеетесь!
ЖЕНЯ. Вот ей-богу, честное слово! А иногда: иду я по коридору, а навстречу мне Сивка плывет… Я ей — реверанс… И вот, ну прямо будто кто меня под локоть толкает, хочется крикнуть Сивке, как извозчики на улице кричат: «Гей, берегись!» Сивка, конечно, обомрет, а я ее — за подбородок: «Ну, как живешь, сивка-бурка, вещая каурка?» (Смеется.)
БЛЮМА (в ужасе). Это — начальнице?
ЖЕНЯ. Ага, Сивке.
БЛЮМА. Но зачем? Почему?
ЖЕНЯ. Очень, Блюмочка, скучно.
БЛЮМА. Ну, и что за веселье, если вас исключат из гимназии?
ЖЕНЯ. Подумаешь! Не запла́чу!
БЛЮМА. Если бы со мной такое несчастье, если бы меня, сохрани бог, исключили из гимназии, я бы…
ЖЕНЯ. Неужто пожалела бы?
БЛЮМА. Я бы тогда, Женя, домой не пошла.
ЖЕНЯ. А куда же?
БЛЮМА. Не знаю. В реке бы утопилась.
ЖЕНЯ. Уж и утопилась бы!
БЛЮМА. Вы, Женя, этого понимать не можете. Когда я сюда попала — это случайно так вышло, — так мой папа на всю комнату пел! И танцовал даже! Он такой счастливый был, как сумасшедший прямо…
ЖЕНЯ (после паузы развертывает бутерброды, протягивает Блюме). Хочешь?
БЛЮМА. Нет, спасибо… (Повторяет про себя урок.)
ЖЕНЯ. Пожалуйста, возьми, Блюма, я тебя очень прошу.
БЛЮМА. А как же вы сами? Вам же нехватит.
ЖЕНЯ. Тут много — видишь? Пожалуйста, возьми.
БЛЮМА. Ну, спасибо.
Обе едят.
ЖЕНЯ. Это мне Нянька приносит. Все боится, что я голодная.
БЛЮМА. А разве вас здесь не кормят?
ЖЕНЯ. Плохо кормят. А уж теперь — великим постом — совсем беда!
К ним подходит Маруся — розовая и кругленькая, как пончик» но очень мрачная девочка.
А, Марусенька, что у тебя сегодня болит?
МАРУСЯ (угрюмо). Ничего не болит.
ЖЕНЯ. Вот не повезло!
МАРУСЯ. Я, как проснусь, начинаю себя ощупывать (прикладывает руку к щекам): может, у меня жар? Нету… (Глотает.) Может, мне глотать больно? Нету… (Кладет руку на лоб.) Может, голова болит? Нету… Может, подложечной сосет?
ЖЕНЯ. Нету?
МАРУСЯ (с отчаянием махнув рукой). Нету!
КАТЯ (подходит тихонько, неслышно). Вы про что тут говорите?
ЖЕНЯ. Ты все равно не поймешь.
КАТЯ. Почему?
ЖЕНЯ. Мы по-фуфайски говорим. Мафа-руфу-сяфа!
МАРУСЯ. Чтофо-тефе-бефе?
ЖЕНЯ. Кафа-тяфа-сплефе-тнифи-цафа!
МАРУСЯ. Уфу-жафа-снафа-яфа! Уфу-жафа-снафа-яфа!
Маруся и Женя наседают на Катю с «фуфайскими» выкриками.
КАТЯ (отмахиваясь от них). А ну вас! (Убегает под их натиском.)
Со смехом и щебетом вбегают Рая и Зина.
РАЯ. Слышали новость?
ЗИНА. У Наврозовой скарлатина!
МАРУСЯ. Вот счастливая! Это одной болезни четыре недели да две недели карантину!
Рая и Зина подлетают к Жене. Обе одновременно отвертывают уголки своих фартуков. При этом у Зины обнаружился приколотый с изнанки к уголку фартука голубой бантик, а у Раи — розовый.
ЗИНА. Голубое!
РАЯ. Розовое! Розовое! Розовое!
ЖЕНЯ (отвертывает уголок своего фартука — у нее бантика нет). Фу, чорт! Опять забыла!
РАЯ и ЗИНА (запрыгали вокруг нее, заплясали). Проиграла, проиграла, проиграла!
РАЯ. Мне плитку шоколада!
ЗИНА. И мне плитку шоколада!
ЖЕНЯ. Каждый день проигрываю.
МАРУСЯ (вдруг просияла). Ура! Ура! Ура! Ура!
ЖЕНЯ. Что такое? Подложечкой засосало?
МАРУСЯ. Я ведь с Наврозовой на одной парте сижу!
ЗИНА. Ну, так что?
МАРУСЯ. Как «что»? У Наврозовой скарлатина!
РАЯ. Ну?
МАРУСЯ (с восторгом). Так я, может, от нее заразилась! Побегу сейчас в лазарет. (Убегает.)
В зал входят, держась под руки, Хныкина и Шеремет, обе из выпускного класса, с лиловыми бантами у горла, и Катя.
ЗИНА. Моя пришла… Моя дуся!
РАЯ. И моя… Женя, видишь, та черненькая, из седьмого? Это Тоня Хныкина. Я ее вторую неделю обожаю!
ЗИНА. А моя — беленькая… Аля Шеремет. Она мне вчера улыбнулась, ей-богу!
РАЯ. Пойдем, Зина! (Делает несколько шагов, оборачивается.) Так ты, Женя, не забудь: ты проиграла мне пятьдесят четыре плитки шоколада.
ЗИНА. И мне — шестьдесят восемь…
Во время последующей сцены Зина и Рая неотступно ходят под руку позади Хныкиной и Шеремет, не сводя обожающих глаз с их затылков.
ЖЕНЯ (кивнув им вслед). На службу пошли, дурынды! Ходят, как нанятые, за обожаемыми своими.
БЛЮМА. Вы проиграли им сто двадцать две плитки шоколада! Это же подумать страшно!
ЖЕНЯ. Это им за розовое и голубое. А сейчас прибегут Ярошенко и Певцова — с ними я в белое и желтое играю. И, наверное, столько же им проиграла. Всего будет пудов пять шоколада. (Смеется.) Блюмочка, какие это в Африке берега есть? Золотой, Слоновой Кости, ну?
БЛЮМА. Золотой берег, берег Слоновой Кости, Невольничий берег.
ЖЕНЯ. Вот-вот! Я туда и поеду — Невольничий. Продамся там в невольники, куплю пять пудов шоколада, расплачусь за голубое и розовое, за белое и желтое…
БЛЮМА (с искренним огорчением). Так зачем вы в это играете? Зачем?
ЖЕНЯ. Ты думаешь, я им взаправду пять пудов шоколада проиграла? Дурочка!
БЛЮМА. Значит, вы им этого отдавать не должны?
ЖЕНЯ. Ну, конечно, нет.
БЛЮМА. Так зачем нее в это играть? Я не понимаю.
ЖЕНЯ (невесело). Надо же во что-нибудь играть! А что же? Француза обожать? Ленточки на перо ему навязывать? Или (кивнув на Зину и Раю) за старшими бегать — в затылки им смотреть? Все игры у нас идиотские!
ЗИНА (Шеремет). А я вам, Алечка, в альбом написала. Вот! (Достает альбом, который у нее заложен за нагрудник фартука.)
ШЕРЕМЕТ (рассматривая). Это ты сама написала?
ЗИНА (смущенно). Сама.
ШЕРЕМЕТ (читает).
Когда умру, когда скончаюсь,
Ты на кладбище приходи
И у креста моей могилы
На память розу посади.
И вспомни, как тебя любила,
Что сердце здесь похоронила.
(Ласково глядя на переконфуженную Зину.) Очень мило. (Жене.) А ты, Шаврова, мне тоже что-нибудь напиши. Ты, говорят, много стихов знаешь. (Подает Жене альбом.)
ЖЕНЯ (перелистывая альбом). Я альбомных не знаю. (Показывает что-то в альбоме Блюме.) Блюма, видишь?
ШЕРЕМЕТ (выхватила альбом из рук Блюмы). Не трогай!
БЛЮМА (растерянно). Почему?
ШЕРЕМЕТ (передразнивая Блюму, с акцентом). «Через почему?» У тебя, наверное, руки грязные! (Жене.) Так ты, Шаврова, напиши, смотри.
ЖЕНЯ (враждебно). Нет. Не напишу.
ХНЫКИНА. Почему?
ЖЕНЯ. «Через потому!» Подавись своим альбомом! (Берет Блюму за руку.)
КАТЯ (повернувшись к Шеремет). Вы, Алечка, не обращайте внимания: Шаврова уж такая. Мы ее «дворником» зовем!
ШЕРЕМЕТ. А я и не обращаю. Есть на кого! (Уходит напевая.)
Вчера вас видела во сне
И тихим счастьем наслаждалась…
ХНЫКИНА (уходя с нею, подхватывает).
Когда бы можно было мне,
Я б никогда не просыпалась…
Уходит с Шеремет. Зина и Катя уходят за ними.
ЖЕНЯ (одна с Блюмой). Блюма, а почему ты уроки здесь учишь, а не дома?
БЛЮМА. Я вам скажу, Женя, только вы другим не говорите. Видите, какие они? Мне дома очень трудно учиться. Тут к папе заказчики ходят, тут я и старший брат тоже…
ЖЕНЯ. А твой брат хороший?
БЛЮМА. Мой брат такой хороший, просто рассказать нельзя, какой. Мы с ним очень дружим. Он мне все, все рассказывает. Даже чего папе не говорит, а мне рассказывает. Папа у нас тоже хороший.
ЖЕНЯ. Да… А у меня вот, как папа умер, никого. Только Нянька. Если бы папа жил, разве бы я здесь училась?
БЛЮМА. Почему?
ЖЕНЯ. Папа всегда говорил: «В гимназии тебе голову соломой набьют». Он сам меня учил. Он мне не про собак бесхвостых рассказывал, нет!
БЛЮМА. Ваш папа здесь жил, в этом городе?
ЖЕНЯ. Нет, он был полковой доктор. Мы все время вместе с полком кочевали. Сколько я, Блюма, городов видела, сколько людей!..
БЛЮМА (несмело кладет ей руку на плечо). Вам, Женя, здесь плохо, да?
ЖЕНЯ (дрогнувшим голосом). Плохо… Когда меня сюда заперли, я никак привыкнуть не могла. А тебе, Блюма, тоже плохо?
Блюма без слов опускает голову.
Почему? Они жабы, да? А почему ты всем говоришь «вы»? Надо говорить «ты».
БЛЮМА (тихо). Это, Женя, не все любят.
ЖЕНЯ. Мне не смей «вы» говорить! Слышишь? Я обижусь! Хорошо?
БЛЮМА. Хорошо.
ЖЕНЯ. Ну, скажи сейчас: «Ты, Женя, дура».
БЛЮМА. Нет… Ты, Женя, умная.
ЖЕНЯ. И если они тебя будут обижать (сжала кулаки), я им такого Алкивиада покажу!..
МАРУСЯ (подойдя, очень мрачная). И все — вранье!
ЖЕНЯ. Что вранье? Как ты смеешь, Маруська?
МАРУСЯ. Никакая у Наврозовой не скарлатина, простая инфлуэнца. (Садится между ними на подоконнике.) А я уж обрадовалась: буду в лазарете лежать, книжки читать!
ЖЕНЯ. А откуда книжки?
МАРУСЯ. Мне в приемный день брат принес. «Тарас Бульба», сочинение Гоголя… Потихоньку сунул — никто и не видал. Ты это читала, Блюма?
БЛЮМА. Да. Вы только, пожалуйста, другим не говорите — они смеются. Мой брат в типографии работает наборщиком. Он оттуда разные книги приносит.
ЖЕНЯ. А вы мне про эту Бульбу расскажете? Маруська, Блюма, а?
МАРУСЯ. Так ведь я не дочитала. Я только первую половину.
ЖЕНЯ. А Блюма вторую половину доскажет.
Дальнейший разговор не слышен, видно только, как Маруся оживленно рассказывает. В зале становится многолюднее: девочки ходят парами, тройками, останавливаются группами. Возвратились в зал Хныкина и Шеремет и идущие за ними по пятам Рая и Зина.
ШЕРЕМЕТ (подойдя ко второму окну). А сейчас мы на людей поглядим. (Лезет на подоконник, напевая.)
Растворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня…
ХНЫКИНА (подхватывает).
Черноокую девицу,
Долгогривого коня…
ШЕРЕМЕТ. Медамочки, а кто у дверей постережет?
ЗИНА. Я, я! Дуся, дивная! Я для вас в огонь и в воду! (Бежит к двери.)
ШЕРЕМЕТ (на подоконнике, стоя на цыпочках, вытягивает шею, иначе в закрашенные очень высоко светлой краской окна ничего не видно). Ах!.. Видишь, Тоня?
ХНЫКИНА. Да… Красиво как!
ВСЕ (столпившись у окна, кричат). Что такое? Что красиво? Что вы там видите?
ХНЫКИНА. И все — конные. Красиво как!
ШЕРЕМЕТ (глядя в окно). Полиции сколько!
ХНЫКИНА. Какие-то солдаты едут.
ШЕРЕМЕТ. С нагайками. Это казаки. Красиво как! И лошадки какие дусеньки!
ХНЫКИНА. Куда ж это они? Разве сегодня парад?
ШЕРЕМЕТ. Глупости! Какой же парад в будни?
ЗИНА (у двери, предостерегает). Мопся… Мопся идет!
От одной к другой передается: «Мопся… Мопся… Мопся идет!» Входит Мопся. Она в самом деле похожа на мопса: маленькая, пожилая, лицо нездорового, желтого цвета; в синем платье классной дамы; зябко кутается в пуховый платок.
МОПСЯ. От окна, медам, от окна! Нечего вам у окон делать!
Девочки отскакивают от окна. Раздается звонок к началу урока. Движение в зале, в котором остались только четырехклассницы с зелеными бантами. Ученицы других классов ушли.
На урок, медам, на урок! Сейчас придет Лидия Дмитриевна.
Девочки встают по четыре в ряд. Стоят неподвижно. Тишина.
ЖЕНЯ (тихо Марусе и Блюме, которые стоят с ней в одном ряду). Вот бы сейчас хватить: «Га-га-га-га!» или «Голды-голды-голды-голды!»
Блюма испуганно взглядывает на нее. Маруся давится смехом.
МОПСЯ. Кто это там? (Подходит к Блюме.) Это вы, Шапиро?
Блюма молчит.
Я вас спрашиваю, Шапиро! Вы шептались?
Блюма молчит.
ЖЕНЯ. Софья Васильевна, это я.
В зал входит учительница танцев Лидия Дмитриевна. Она молодая, розовощекая, очень счастливая. За ней идет унылая фигура — таперша Анна Ивановна, которая проходит к роялю. При появлении Лидии Дмитриевны все девочки делают реверанс.
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Здравствуйте, медам! Анна Ивановна, попрошу приседания…
Таперша играет, Лидия Дмитриевна, напевая, проделывает вместе с девочками все упражнения.
Раз, и два, и три, и…
ЖЕНЯ (тихо Марусе). Ну, дальше, дальше! «Тарас заманил Андрия далеко…» Ну?
МАРУСЯ (тихо). Да, и вот, понимаешь, они, только они двое и остались. Андрий испугался ужасно, а Тарас ему говорит с насмешкой так: «Ага! Попался! Не помогли тебе твои ляхи!»
ЖЕНЯ. Ой! Ну, а дальше?
МОПСЯ. Тише, медам. Кто там шепчет? Шапиро, опять вы?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Раз, и два, и три, и…
МАРУСЯ. Тут Тарас ему говорит: «Раз ты мой сын — ну, значит, я тебя убью».
В дверях актового зала появляется инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона). Вид у нее зловещий. Когда она входит, всегда кажется, что сейчас она прокаркает беду, что несчастье притаилось в складках траурного платья, облекающего ее тощую фигуру, в тальмочке, болтающейся на ее плечах, даже в гладенькой, прилизанной голове, на макушке которой аккуратненький бубличек волос.
ВОРОНА (стоя в дверях, возвещает). Елизавета Александровна!..
В дверях появляется начальница Сивова (Сивка). Тяжелая, грузная старуха, будто без шеи и без ног, она производит такое впечатление, словно у нее голова воткнута прямо в туловище, а туловище поставлено прямо на пол. При этом она сама себя видит, наверное, такою, какой она была лет сорок тому назад: все ее движения, жесты и выражение лица были бы уместны для очень юной, очень хрупкой, очень нежной девушки. Сивка тоже в синем шелковом переливчатом платье. На груди бриллиантовая брошь. Подмышкой беленькая собачка. При входе Сивки все девочки приседают в глубоком реверансе.
СИВКА (недовольно). Как нехорошо! Нестройно как!
ВОРОНА (мрачно каркает). Ужасно! Ужасно!
СИВКА (обращаясь к Вороне). Жозефина Игнатьевна, пожалуйста.
ВОРОНА (девочкам ). Стоять, как стояли! Буду измерять! (Ходит по рядам от одной девочки к другой, измеряя складным сантиметром расстояние от юбки до пола.) Звягина — двадцать восемь. Хорошо. Певцова — двадцать восемь. Правильно. Аверкиева… Мусаева… Ярошенко — тридцать два. Елизавета Александровна, у Ярошенко — тридцать два!
СИВКА. Ай-ай-ай! Как неприлично! Ведь правило — двадцать восемь!
ЯРОШЕНКО. Елизавета Александровна, у меня двадцать восемь и было, только, верно, я расту.
СИВКА. Вот и нехорошо… неаккуратно!
ВОРОНА. Безобразие! Срам! Коленки видны! Скажите вашей маме, чтоб к завтрему было прилично. (Продолжает измерять дальше.)
СИВКА. Дети, а какой у вас сейчас урок? Вот (показывает на Женю), вот вы, девочка, скажите.
ЖЕНЯ (недовольна — ее оторвали от «Тараса Бульбы»: говорит, не выходя из рядов). Танцы.
СИВКА (притворно-недоуменно вертит головой во все стороны). Ничего не понимаю. Кто это говорит?
ВОРОНА. Выйти из рядов! Выйти из рядов!
СИВКА. Я спрашиваю вот эту девочку: какой у вас сейчас урок?
ЖЕНЯ (выйдя из рядов). Танцы.
СИВКА. Ничего не понимаю. С кем она говорит?
ВОРОНА. Реверанс! Реверанс!
ЖЕНЯ (скомкав реверанс). Танцы.
СИВКА. Ничего не понимаю! Что она говорит?
ВОРОНА (продолжая каркать над Женей). Полным ответом! Полным ответом!
ЖЕНЯ (угрюмо). Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцы.
СИВКА. Ничего подобного! Ничего подобного! У вас такого урока не бывает. Медам, кто знает, какой у вас сейчас урок? (Кате, которая подняла руку.) Ну вот, пусть Аверкиева скажет.
КАТЯ (выйдя из рядов и сделав реверанс, обстоятельно докладывает «полным ответом»). Елизавета Александровна, у нас сейчас урок — танцование.
СИВКА (Жене). Вы слышали? (Кате.) Спасибо, мой дружочек.
Катя, сделав реверанс, возвращается на свое место.
У нас не бывает танцев. Танцы — это на балу. Это развлечение. А у нас — танцование. Это урок, наука. Вы учитесь танцовать для того, чтобы научиться грации, изяществу. Девушка должна быть грациозна, как фея! Вот, когда я вошла, вы сделали реверанс. Ужасно! Как гиппопотамы! (Садится в кресло, подставленное Вороной; собачка у нее на коленях.)
ЖЕНЯ (шепчет Марусе). Ну, дальше, дальше… Неужели убил его Тарас?
МАРУСЯ. Убил.
ЖЕНЯ. Сына? Ну, а дальше что было?
СИВКА. Вот (показывая на Катю) Аверкиева. Она всегда так кстати и толково отвечает. Ну вот, моя милая, покажите мне… Когда вы идете по коридору и встречаете кого-нибудь из преподавателей, или меня, или господина директора, какой реверанс вы делаете?
Катя показывает.
Хорошо. А теперь представьте себе, что к нам приехал господин попечитель учебного округа или наша покровительница, супруга генерал-губернатора, кавалерственная дама Ольга Валериановна Жуковская, — как вы им поклонитесь?
Катя приседает еще глубже, чем прежде.
Прекрасно! Ну, а что, если вы идете по улице и вам навстречу — сам государь император?.. С государыней императрицей?! Поклонитесь!
Катя приседает так глубоко, что теряет равновесие.
Ай-ай-ай-ай!.. Государь император скажет государыне императрице: «Какая неграциозная, какая неизящная девочка!»
ЖЕНЯ (в рядах). Ну же, Блюма, ну! Теперь ты рассказывай: что дальше было?
БЛЮМА. Остапа мучили — и огнем его жгли, он даже не закричал. А Тарас в толпе стоял и смотрел на Остапа.
ЖЕНЯ (страстно переживая рассказ). Да?..
БЛЮМА. А потом Остап крикнул: «Батько! Слышь, батько!»
ЖЕНЯ. Ну, а Тарас?
БЛЮМА. А Тарас крикнул: «Слышу!»
МОПСЯ (подкралась к увлекшимся девочкам). Вот! Я говорила, что это Шапиро!
ЖЕНЯ. Софья Васильевна, она не виновата! Это я ее спросила, а она только ответила.
МОПСЯ (не слушая, тащит перепуганную Блюму к Сивке). Вот, Елизавета Александровна!
СИВКА (Блюме). Как ваша фамилия?
ВОРОНА. Елизавета Александровна, это Шапиро. Вы знаете, та самая.
СИВКА. Ах, так это вы Шапиро? Очень печально. Ваш отец, кажется, ремесленник?
БЛЮМА. Да.
СИВКА. Ну, вот видите! Мы таких в нашу гимназию не берем. Вас приняли прямо в четвертый класс. Вы должны ценить такую честь! Вы должны стараться. А вы позволяете себе шалить.
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ей очень жалко Блюму). Елизавета Александровна, это очень послушная девочка.
ЖЕНЯ (с места). Она же не виновата! Это я ее спросила, а она только ответила.
СИВКА (Жене). Молчите, я вас не спрашиваю. (Блюме.) И что у вас за вид? Что за голова? Какие-то кудряшки, завитушки! Вы не знаете, что у нас запрещено завиваться?
БЛЮМА. Я не завиваю… Они сами.
СИВКА. Глупости! Я же вижу. Софья Васильевна, прошу вас, сведите ее под кран.
МОПСЯ. Слушаю, Елизавета Александровна.
Мопся уводит Блюму.
Томительная пауза.
СИВКА. Всякий раз, как она явится завитая, немедленно под кран!
Входят Мопся и Блюма. У Блюмы мокрые волосы. Ворона подходит к Блюме.
ВОРОНА. Всякий раз, когда вы явитесь завитая, — немедленно под кран!..
Молчание. Блюма идет на место.
ЖЕНЯ. Блюмочка, милая, это все я! Не сердись на меня, дорогая.
БЛЮМА (подняла на нее заплаканные глаза). Что ты, Женя! Ты же не нарочно.
МАРУСЯ. Я бы на твоем месте радовалась. Голову под кран — господи, да это на неделю простудиться можно!
СИВКА. Ну, дети, мне надо итти. Продолжайте урок танцования. А вы, Шапиро, подумайте над моими словами. Быть в нашей гимназии — большая честь. Большая! И мы не потерпим!.. Пойдемте, Жозефина Игнатьевна…
Проплывает со своей собачкой вдоль рядов опускающихся в реверансе девочек. Ворона мрачно идет за ней.
ЖЕНЯ. Вот если бы Алкивиад Сивкиной собачонке хвост отхватил!
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ей тоже стало легче после ухода Сивки и Вороны). А теперь потанцуем. Кто танцует за кавалера, загните уголок фартука… Анна Ивановна, попрошу менуэт.
Таперша играет, девочки плавно идут парами.
МОПСЯ. Вы, Лидия Дмитриевна, у нас сегодня в последний раз?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (радостно). В последний! В последний раз!
МОПСЯ. Замуж выходите?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Да. Через неделю моя свадьба.
МОПСЯ. Что же, счастливы?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Очень! Не гожусь я, видно, в учительницы… Мне все время детей жалко. Не могу привыкнуть.
МОПСЯ (поджав губы). Очень уж вы нежная! Мы-то ведь привыкли, ничего.
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Не знаю, Софья Васильевна. Я детей очень люблю. (Застенчиво.) Своих дома учить буду. Никуда не отдам.
ЖЕНЯ (идя в паре с Марусей). Замечательная книга! Знаешь, надо нам вечером ее всем прочитать вслух. Чтоб все слыхали.
МАРУСЯ. Позволит тебе Мопся такие чтения!
ЖЕНЯ (завяла). Да, правда. Мопся не позволит.
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (ударяет в ладоши). Анна Ивановна, пожалуйста, па-д’эспань.
Таперша играет, девочки танцуют.
ЖЕНЯ (танцуя с Блюмой). Знаешь, я другое придумала: мы будем издавать журнал.
БЛЮМА. А это как же?
ЖЕНЯ. У Маруськи есть «Тарас Бульба». Мы перепишем начало, и будет номер первый. Еще кусок перепишем — будет номер второй.
Удаляются, танцуя.
МОПСЯ. Я, Лидия Дмитриевна, приготовлю вам в учительской ведомости. (Уходит.)
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (останавливает музыку). Дети! Осталось три минуты до звонка. Я хочу с вами попрощаться, я сегодня у вас в последний раз.
ВСЕ (обступив ее). Вы уходите, Лидия Дмитриевна? Почему? Почему вы уходите?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Потому, что я выхожу замуж.
ЖЕНЯ. Ну и выходите себе! Нам не мешает. А зачем вам от нас уходить?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Такое правило, дети: если преподавательница выходит замуж, она должна уйти.
РАЯ. Ну? Как жалко!
КАТЯ. Мы вас так любим!
МАРУСЯ. Мы только вас и любим!
ЖЕНЯ. Лидия Дмитриевна, а как же другие синявки?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА (шутя грозит). А вот я на вас пожалуюсь, что вы нас синявками зовете.
ЗИНА (обнимает ее). Вы не такая! Вы не пожалуетесь!
ЖЕНЯ. Нет, а почему же все-таки вы уходите, а другие синявки… другие учительницы остаются?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. А они незамужние.
МАРУСЯ. Все? И Мопся тоже?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Дети! Я рассержусь! Ну, почему вы Софью Васильевну Мопсей зовете?
ЖЕНЯ. Так ведь она Мопся и есть. (Гримасничает. Становится похожей на Мопсю.) Разве не Мопся?
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Она ведь не плохой человек.
ВСЕ (кричат). Она? Мопся? Не плохая? Она ужас какая плохая! Мы ее ненавидим!
ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. И напрасно. Она старый, больной человек. Одинокая. Ни детей, ни родных!
Звонок: конец урока.
Ну, дети, прощайте! Учитесь хорошо. Не забывайте меня! (Идет к дверям.)
ВСЕ (бегут за ней, кричат). Прощайте, Лидия Дмитриевна! Дорогая! Золотая! (Целуют, обнимают ее.)
Мопся входит, молча наблюдает эту сцену, стоя одна в стороне. Блюма издали понимающе, с жалостью смотрит на Мопсю. Лидия Дмитриевна ушла, девочки побежали за ней всё с теми же возгласами приветствия и прощания. Мопся одна; подходит к окну, прислоняется лбом к слепому, закрашенному стеклу, плечи ее вздрагивают: она плачет. Блюма возвращается в зал. Остановившись в нескольких шагах от Мопси, она смотрит на нее большими сострадательными глазами. От жалости к Мопсе и страха перед собственной дерзостью голос ее срывается.
БЛЮМА. Софья Васильевна… вы… вам жалко, что Лидия Дмитриевна выходит замуж?
Мопся резко повернулась к Блюме, на секунду остолбенела от неожиданности.
Софья Васильевна, не надо… не плачьте, пожалуйста!
МОПСЯ (вне себя от бешенства). Вы? Опять? Опять дерзости?.. (Тащит Блюму к царскому портрету.)
Возвратившиеся в зал девочки смотрят на Мопсю и Блюму.
БЛЮМА. Софья Васильевна, не выгоняйте меня из гимназии! Я все буду делать, только не выгоняйте! Мой папа умрет, если меня выгонят!
МОПСЯ. Вот — все смотрите! Ее бы следовало исключить, да, следовало бы! Но я ее только наказываю. Под портрет! До утра под портрет!
Звонок: конец перемены.
На молитву, медам, на молитву!
Девочки молча уходят в дверь, ведущую в церковь. Женя двинулась к Блюме, которая прижалась к стене под портретом.
(Окликает Женю.) Шаврова! Я что сказала? На молитву!
Женя и Мопся уходят. Блюма на сцене одна. Прислушивается. Слышно какое-то бормотание: читают молитву. Через минуту все возвращаются в зал.
МОПСЯ. Пансионерки, идите в столовую обедать, приходящие — в швейцарскую. Не топать, не шаркать ногами, не шуметь. Одеться и домой!
Девочки парами идут из зала. Мопся идет за ними.
БЛЮМА (одна, под портретом). Я все, все… Я буду каждые полчаса под кран ходить. Только не выгоняйте!.. Только не выгоняйте!.. (Плачет тяжело, как взрослый, раздавленный страданием человек.)
ЖЕНЯ (вихрем влетает в зал, бросается к Блюме). Блюма, родная, золотая, не плачь! Мопся — жаба! Она проклятая, Блюмочка! Я тебя больше всех девочек люблю. Ты у меня самая дорогая подруга. Пожалуйста, не плачь!
БЛЮМА. Она меня на всю ночь, да?
ЖЕНЯ. Мы что-нибудь придумаем, Блюма. Нянька придумает. Ты не бойся. А если страшно, ты стихи читай… вслух!
БЛЮМА. Я не про то! Папа мой… Он подумает, что меня извозчик переехал.
ЖЕНЯ. Я к твоему папе Няньку пошлю сказать, чтобы не беспокоился.
БЛЮМА. Пошлешь, Женя? Верно… пошлешь?
ЖЕНЯ. Вот тебе крест! Нянька пойдет. Где ты живешь? Говори скорей.
БЛЮМА. Тут близко, за углом. Немецкая улица, дом Левина. Переплетная мастерская. Не забудешь, нет?
ЖЕНЯ. Будь спокойна: Нянька сделает. И тебя мы здесь так не оставим, не бойся. (Порывисто обнимает Блюму и убегает.)
БЛЮМА (старается взять себя в руки).
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца…
Ой, портрет! Смотрит! (В желании уйти от глаз портрета прижимается к стене вплотную под ним.)
…Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца…
Нет, не надо про мертвеца. Я буду что-нибудь веселое… басню…
А щука чуть жива лежит, разинув рот,
И крысы хвост у ней отъели…
Тут, наверное, мыши есть… и крысы тоже!
Дверь зала захлопывается; слышно, как поворачивается ключ в замке.
Уже! Заперли! (Срывает с плеч платок, закутывается в него с головой, вся съеживается под портретом, бормочет с отчаянием.)
Играйте же, дети, растите на воле,
На то вам и красное детство дано,
Чтоб вечно любить это скудное поле,
Чтоб вечно вам милым казалось оно.
Последнее впечатление зрителя от этой картины: под огромным портретом царя, странно рельефным в сгустившихся сумерках, маленькая, съежившаяся фигурка бормочет стихи.