I
Как-то раз, в воскресенье утром, госпожа Зигер, хозяйка дачи, где я живу, -- была особенно ко мне благосклонна. Я знал, что она не особенно любит русских, и только "дачники" примиряют её с собою. "Дачники нужны нам", -- откровенна говорит она при этом.
Пригласила меня госпожа Зигер на чашку кофе, радушно улыбалась, и, к моему удивлению, была необыкновенно разговорчива. Интересовалась она и моим здоровьем, и работой, и тем, хорошо ли я сплю в белые ночи?
Госпожа Зигер -- дочь Норвегии, а Финляндию она любит как вторую родину. Она пятидесяти лет, полная дама, с обрюзгшим зелёным лицом. Голубые маленькие глазки её заплыли в складках, в русой северной косе видны нити седины. По-русски она говорит прекрасно, держится с достоинством и ко мне относится покровительственно.
-- Хорошо ли вам жить у нас? -- спросила она меня, когда я присел у маленького столика под ёлками.
-- Прекрасно, -- отвечал я. -- Только в даче немного сыровато, -- старался пояснить я хозяйке о своём горе, потому что за последние дни испытывал "муки отсырения", как выразился один мой приятель, недавно навестивший меня в уединённой даче на берегу озера Вамильярви.
Ещё не совсем достроенная дача госпожи Зигер действительно оказалась сырой до такой степени, что платье, висевшее на стенке, заплесневело, табак делался влажным. Бело-жёлтые, недавно выструганные и пахучие сосновые брёвна точили красивую янтарную смолу, но как только забудешься и прислонишься к стене, -- платье запачкается смолою, и потом долго приходится ходить с какими-то подозрительными пятнами на рукавах или фалдах... Одним словом, прелести жизни в сосновом лесу отравились, и я уже мечтал о том, чтобы перебраться в пансион на гору... Кстати стояла ненастная погода, беспрерывно шли дожди, ещё больше содействуя моему "отсырению".
Но моя жалоба на отсырение не произвела должного впечатления на госпожу Зигер, и она довольно равнодушно заметила:
-- Дача новая, сырость должна быть... На будущий год будет сухо.
Она принялась расхваливать мои физические упражнения в саду и на её огородах и при этом добавила, что приготовила для меня и ещё новую и интересную работу. Любила она, когда я занимался физическим трудом, и всячески поощряла меня в этом.
Отклонив разговор о "муках отсырения", госпожа Зигер воскликнула:
-- Вы слыхали, у нас скоро выборы в сейм.
-- Да, я знаю... Я сегодня собираюсь на собрание, -- ответил я.
-- Вы идёте на собрание? -- изумилась она, и узенькие глазки её расширились. -- А для чего вам идти на собрание?
-- Я интересуюсь выборами... А вы принимаете участие?
-- Ещё бы, -- воскликнула она, и голос её зазвучал как у молодой.
Она придвинулась ко мне, и камышовое кресло под её грузным телом затрещало.
-- У нас и женщины принимают участие в выборах. На выборы и я поеду, вот только на собрание мне трудно -- тяжела уж я очень...
Госпожа Зигер -- действительно тяжёлая дама, и быть на собрании для неё -- тяжёлое дело.
-- Мы идём на собрание с госпожой Реш, -- заметил я.
Собеседница моя улыбнулась, загадочно посмотрела на меня и сказала:
-- А эта... Реш обратила вас в свою веру?
-- Нет, у меня своя вера, -- сказал я, улыбаясь.
-- А я уж думала, что вы... Часто вы уж у неё бываете, вместе гуляете.
-- Госпожа Реш -- интересная женщина, -- настаивал я, -- и новая для меня.
-- Я ничего и не говорю... Интересная болтушка... Ну, разве случится когда-нибудь так, как она хочет?.. "Люди -- братья... Люди -- братья". Стыдно бы ей на старости лет стрекотать сорокой... Спасать задумала людей... "Армия спасения" и ещё что-то там...
Разговор о госпоже Реш оборвался.
С широкого крыльца обширной террасы дома, где жили мои хозяева, сошёл муж госпожи Зигер. С белой от седины головою, в белой чесучовой паре он ярким пятном двигался в лучах солнца и бережно нёс в руках тарелку с только что испечёнными розовыми булочками. Ступал он осторожно и улыбаясь смотрел на жену.
Госпожа Зигер пожаловалась на дороговизну жизненных продуктов и похвалила кухарку, которая умеет печь прекрасные булочки.
Старик Зигер протянул мне руку, здороваясь, потом поднёс ко мне тарелку с булками, улыбнулся и что-то сказал по-фински.
-- Он сказал, что любит вас, -- перевела мне слова мужа хозяйка.
Господин Зигер старше жены. Он дряхлый старик с бритым подбородком. Может он объясняться по-русски, но избегает это делать, потому что стесняется. А стороной я слышал, что он не любит ни русских, ни финнов и с большой серьёзностью в лице читает шведоманские газеты.
-- Вот любить другого человека -- можно, если он хороший, -- продолжала разговор госпожа Зигер. -- А "люди -- братья", всё это глупость... Послушали бы, что говорят рабочие о нашей партии... Ну, какие они нам братья, эти рабочие?..
-- А вы к какой партии себя причисляете? -- полюбопытствовал я.
-- Отец мой -- человек благоразумный... муж -- тоже, ну и я... -- уклончиво отвечала она и притворно, как показалось мне, закашлялась.
Я понял, что госпожа Зигер принадлежит партии "благоразумных". Это так шло её преклонным годам, степенной наружности и положению богатой помещицы...
-- Тоже вон и у нас есть безумные люди... И образованные, и с положением, и с состоянием, а вот -- посмотрите на них...
-- Кто же это?
-- А младофинны... Им с нами бы заодно. У нас вся знать -- бароны, помещики, купцы богатые. А они за свою программу держатся и мешают нам.
Госпожа Зигер назвала несколько старинных финских фамилий и при этом добавила, что если бы весь народ пошёл по тому пути, на который зовут его за собою "почтенные" и "благоразумные", то сейма никогда бы не распустили.
-- А то подумайте, -- продолжала она, -- сколько нам стоили минувшие выборы, а теперь вон опять расходы.
Она говорила долго и, по-видимому, уверила в убедительность своей речи. Я не оспаривал положений моей собеседницы, и это расположило её ко мне ещё больше.
На прощанье она взяла с меня слово, что я, возвратившись с собрания, зайду к ней и расскажу обо всём, что увижу и услышу. Я пообещал.
II
После обеда мы с госпожой Реш отправились на собрание.
Госпоже Реш лет сорок, юрка она и энергична, говорит быстро, волнуется, всегда куда-то торопится, а когда заговорит на излюбленную тему, голубые глаза её горят как у девушки в семнадцать лет.
Она -- офицер "Армии спасения" и ни от кого не скрывает своего положения. Меня она долго и упорно склоняла к тому, чтобы и я примкнул к их "союзу праведных", а когда убедилась в бесполезности своей агитации, махнула на меня рукою и предсказала, что я "непременно погибну". Разномыслие и вечные споры с нею не отталкивают меня от неё, и мне казалось, что она всё же надеялась увлечь и меня чарами своего духа.
Я столовался у госпожи Реш. Она -- вегетарианка, кормила плохо и не сытно и тем действительно склонила меня и к вегетарианству, и к воздержанию в пище. Одну неделю, например, я ел черничный суп, черничный кисель и пироги с черникою, губы мои и зубы почернели, и руки я по несколько раз мыл, но всё же они были окрашены черникою.
Жила госпожа Реш у подножия высокого и красивого холма, на берегу озера. По субботам к ней откуда-то приезжал муж её, степенный финн, в крахмальных воротничках. Муж её не проронил со мною ни слова, а он и не говорил по-русски, а она прекрасно говорила, потому что лет десять прожила в Петербурге, служа экономкой в какой-то баптистской богадельне, а потом поселилась в Финляндии и купила себе маленькую усадьбу. Каждый год она обязательно ездила в Норвегию, на собрания воинов "Армии спасения" и оттуда возвращалась с Евангелиями, листками какими-то и брошюрами. Русских она любит, потому что "не может не любить человечество". О любви к человечеству она могла говорить очень долго и обстоятельно.
Нам предстояло путешествие в восемь или десять километров. С нами пошёл ещё какой-то хмурый, немолодой финн, которого госпожа Реш называла Генрихом, и который был сапожником из соседней деревни. Генрих всю дорогу кашлял, а госпожа Реш говорила, что у сапожника чахотка.
-- А он поганой трубки изо рта не вынимает, и ничего я не могу с ним сделать, -- говорила о сапожнике госпожа Реш.
Генрих, действительно, всю дорогу сосал трубку и очень часто останавливался и закуривал, а потом опять плёлся за нами, покашливая и моргая подслеповатыми глазами с белыми ресницами.
Когда Генрих догонял нас, между нами завязывалась общая беседа. Сапожник плохо говорил по-русски, я не понимал по-фински, и госпожа Реш была для нас с ним, так сказать, двусторонним переводчиком.
-- Вы не думайте о нём плохо, -- говорила она, -- стар он, а своей партии не изменяет.
-- А какой он партии?
-- Социалист... Социалист, -- два раза повторила госпожа Реш и как-то особенно посмотрела на Генриха.
-- Ему бы к нам присоединиться, а он...
Она даже рукою махнула в сторону Генриха и быстро заговорила с ним о чём-то. Я видел, с каким напряжением старый Генрих смотрел на свою собеседницу, и лицо его по мере разговора становилось более оживлённым. Он внимательно выслушал длинную речь госпожи Реш, а потом и сам заговорил довольно горячо. Из пояснений госпожи Реш я понял, что она снова старалась склонить Генриха к партии христианских рабочих, но старик, видимо, стоял крепко на своей партийной платформе и чем-то сердил госпожу Реш.
Потом у нас у троих снова завязалась общая беседа. Задавал вопросы я, а госпожа Реш переводила их Генриху и передавала мне ответы старика сапожника. Из сообщения Генриха я узнал много интересных подробностей о работе социалистических партий в нашем приходе. Узнал я и о том, как протекали предвыборные собрания.
Последние выборы депутатов в сейм население всех приходов признало "вялыми". Одни объясняли эту "вялость" тем, что выборы неудачно совпали с начавшимися полевыми работами, другие указывали на более серьёзные причины, ссылаясь на понижение интереса населения к сейму и его работе после роспуска. Последнее объяснение можно было считать более соответствующим действительности, так как роспуск сейма, несомненно, понизил интерес населения к работе депутатов при существующих условиях, и многие горячие участники предыдущих выборов как будто над чем-то призадумались.
В тех приходах, о которых идёт речь, партийная борьба ожидалась, собственно, между двумя партиями -- партией младофиннов, которые считают себя сходными по программе с нашими к.-д., и рабочей партией, примыкающей своей программой к с.-д. Старофинны, потерпевшие поражение на предыдущих выборах, совсем не проявляли жизни, собрания вели замкнуто, "в кругу своих", хотя кое-где на собраниях других партий и выступали их ораторы со своими степенными речами. Представители крестьянского союза, напротив, с большим рвением защищали свою программу, и во многих приходах губернии победа ожидалась за ними. Крестьянский союз выставил на щите программы своей слова "надо беречь будущий сейм" и посему имел успех среди умеренного населения. Этот лозунг крестьянского союза, в свою очередь, волновал рабочие группы, и можно было ожидать борьбы между демократическими группами избирателей.
Шведоманы в приходах моего наблюдения совсем не выступали на собраниях, да было бы и бесполезно это выступление: в выборгской губернии не так-то много приверженцев этой партий.
Представители "христианских рабочих" на выборах решили вести отчаянную борьбу с остальными демократическими группами, а больше всего с с.-д., которые будто бы сорвали только что закрывшийся сейм.
С печалью в глазах госпожа Реш говорила:
-- Мало нас... Трудно бороться с другими... А ораторы у нас есть как ни в одной партий.
Она глубоко верила в искусство ораторов своей партии, но потом действительность разбила эту веру, хотя госпожа Реш и старалась казаться равнодушной.
Представители религиозных союзов как и старофинны не имеют за собою хорошо сплочённых народных масс...
...
Из двух борющихся партий младофинны были обставлены с внешней стороны лучше, нежели рабочая партия. Почти в каждом крупном населённом пункте младофинны имеют свои, так сказать, партийные организации -- клубы и народные дома, которым приходится конкурировать в смысле влияния с народными домами, открытыми рабочей партией, за последние годы. Но зато прочность организаций рабочих союзов превосходит сплочённость младофинских организаций. У младофиннов больше материальных средств, имеются лучшие ораторы из среды интеллигенции, но это именно только ораторы, общающиеся с массами только в исключительных случаях, -- "наездом на велосипедах", как острят по адресу младофинских ораторов рабочие. Агитаторы же и пропагандисты рабочей партии, в большинстве случаев, постоянно живут в тесном общении с массой трудящихся. Это различие в продолжительности воздействия даёт различные результаты: рабочая партия отличается большей сплочённостью своих членов, нежели партия младофиннов. [Более доказательные данные читатель найдёт в книге А. Коллонтай "Жизнь финляндских рабочих", а также и в статьях того же автора, помещённых в "Образовании" за 1907 г., кн. 4, 5, 6, 7.]
За день до нашего путешествия на предвыборное собрание вместе с госпожой Реш, я беседовал с одним представителем рабочей партии.
-- Что, будете вы выступать в Н...? -- спросил я.
-- Не знаю, как выйдет, -- отвечал он. -- Младофинны не очень любят наших ораторов и не допускают говорить.
-- То есть как же это? Разве на собраниях стеснена свобода слова?
-- Народный дом, где будет собрание, выстроен младофиннами. Они -- хозяева. Захотят -- допустят, не захотят -- нет...
Отношение младофиннов к ораторам рабочей партии госпожа Реш нашла не выдерживающим критики.
-- Собрания должны быть свободны как у нас, -- воскликнула она. -- Если младофинны этому противятся, значит они не сильны в своём учении, значит они плохо верят в себя...
В ней сказался фанатик-агитатор "Армии спасения". Агитаторы и пропагандисты последней, действительно, не боятся никаких внешних стеснений и выступают со своими проповедями везде, где только представляется возможным говорить, поучать, бороться открыто с обнажённым злом жизни.
В этом смысле на ораторов "Армии спасения" похожи агитаторы рабочей партии Финляндии. Они также не боятся своих идейных противников и выступают с речами во всех подходящих случаях.
Позже, в беседе с одним интеллигентом младофинном, я высказал своё удивление по поводу того обстоятельства, что младофинны стесняют ораторов-представителей рабочей партии. Собеседник мой, учитель В...ской гимназии, улыбнулся и ответил:
-- Чего же вы хотите?.. Мы -- финляндские кадеты...
III
"Народный дом", куда мы пришли, приютился у шоссе, в небольшом садике с малорослыми берёзками и ёлочками. Окна дачного дома были настежь раскрыты, и с улицы были видны головы, спины собравшихся женщин и мужчин. Молодые парни сидели и на подоконниках, обернувшись спинами к улице. На крыльце и на террасе также толпились люди, не попавшие в самое помещение.
В конце аллеи садика у калитки толпилась дачная молодёжь -- барышни в светлых костюмах, гимназисты, студенты. Веснушчатый кадетик рассматривал велосипед приезжего оратора и о чём-то пикировался с реалистом. К велосипеду был привешен большой портфель и сумочка.
-- В этом портфеле оратор возит запас необходимых аргументов, -- сострил над младофинским оратором студент.
Молодёжь громко засмеялась. С крыльца "Народного дома" послышался окрик:
-- Тс... Тише...
Собрание уже открылось. Через небольшое крылечко я, идя за госпожой Реш и Генрихом, протискался в небольшой зал, с потемневшей лампой посредине потолка. От серо-грязных обоев на стенах веяло запустением. В зале, несмотря на приток свежего воздуха в раскрытые окна, было душно и жарко. Пахло потом, кожей обуви. Но духота, по-видимому, не стесняла собравшихся.
Солидные старики, загоревшие мужчины в возрасте 30--40 лет, юные "пойги", женщины и девушки сидели на длинных скамьях вперемежку как в кирке. Я подсчитал число собравшихся. Их оказалось: 56 женщин и 32 мужчины. Среди старших были и дети 5--6 лет, подростки и даже грудные дети на руках у матерей. Посетители собрания хранили молчание, и только в углу на руках какой-то женщины с раскрасневшимся лицом беспокойно ворочался и попискивал грудной ребёнок. На мать косились недовольные соседи, но она сидела спокойно и внимательно глядела в сторону оратора.
За большим столом у стены размещался президиум собрания; председатель, человек лет 40, в толстом пиджаке и в крахмальной сорочке. В конце стола спиной к публике сидел секретарь собрания, молодой крестьянин с гладко зачёсанными белыми волосами. За столом ближе к стене размещались степенные финны, члены местного комитета партии младофиннов.
Оратор, молодой человек лет 30, стоял рядом с председателем. Говорил он медленно и скучновато, с паузами, с неопределённым в голосе мычанием -- "э-э-э"... и то поднимал глаза к потолку, то опускал их и точно искал взглядом в публике сочувствующих его речи. Это был специально разъездной оратор от партии младофиннов, учитель одной из Гельсингфорсских гимназий.
Вкратце мне перевели содержание его речи.
Развёртывая перед слушателями свою программу, оратор старался выяснить программы других партий и критиковал их. Восхваляя разумную и "реальную" политику младофиннов, он говорил, что если будущий сейм обогатится представителями младофиннов, то сейм никогда не распустят, потому что "мы, -- как пояснял оратор, -- сумеем удержаться в конституционных рамках и не раздражим правительства в Петербурге".
-- Мы не забудем интересов бедных и трудящихся классов страны -- рабочих, крестьян, торпарей... Мы позаботимся о нравственности народа. Мы введём торговлю и промышленность в русло процветания. Мы увеличим финансы страны, оберегая интересы трудящихся и не поколебав жизненных основ работодателей...
...
Отмежевавшись от партий старофиннов и называя представителей последних "людьми застоя и смерти", оратор, однако, отметил, что эти "люди смерти" всё же ближе к жизни, нежели "утописты-шведоманы", "невежественные" представители крестьянских союзов, которым надо ещё пройти школу, прежде чем заняться политикой, и "социалисты-рабочие, для которых "нет ничего в прошлом", а мечтают они только о своём будущем".
-- Рабочая партия называет себя социал-демократической... Это -- правда, граждане, они -- социалисты... Они -- безумные люди... Благодаря их парламентскому поведению правительство распустило наш сейм. Они сердят правительство и подталкивают его на путь репрессий по отношению Финляндии. Конституционно настроенный сейм не распустят. В этом его право на существование... А наша рабочая партия подрывает основы сейма своими бреднями, прислушиваясь к голосам социалистов из России... А социалисты России превратились теперь в экспроприаторов, грабителей и воров. Почему же наша рабочая партия слушает их и идёт за ними?.. Финляндия никогда не терпела ни грабежей, ни экспроприаций. А наши социалисты толкают наш народ на эти преступления... Не голосуйте, граждане, за социалистов. Они сгубят Финляндию. Наши социалисты прикрывают в пределах страны социалистов и анархистов-экспроприаторов из России. Это недопустимо...
...
Оратор закончил свою речь горячим призывом граждан выбирать в сейм представителя партии младофиннов.
Но странно, его речь, горячая и страстная в конце, не произвела никакого впечатления на слушателей, ... им дорога та связь, которая неразрывна между ними, демократами страны, с представителями крестьянских союзов и с представителями рабочей партии. Оратор, по-видимому увлёкся и ... неосторожно коснулся настроения низов, и его горячее слово обратилось в холодную риторику.
После перерыва в четверть часа оратором выступил представитель рабочей партии, молодой человек лет 25. Мне называли его фамилию и даже говорили о нём как о начинающем беллетристе и авторе напечатанных в рабочих газетах рассказов из рабочей и крестьянской жизни. К сожалению, мне не удалось с ним познакомиться: после окончания собрания он поспешно вскочил на свой велосипед и умчался на какое-то другое собрание, где его поджидали как очередного оратора.
Во время перерыва президиум собрания агитировал за сокращение продолжительности речей ораторов до 15 минут. Благодаря тому, что речь оратора от младофиннов тянулась два с половиною часа, и слушатели достаточно утомились, -- предложение президиума прошло подавляющим числом голосов. Даже и голосования-то не было: гул голосов одобрил предложение, а секретарь собрания, младофинн, поспешно занёс голосование в протокол.
-- Вот они, младофинны, всегда так, -- заметил мне стоявший рядом со мною рабочий-финн, мой перевозчик, -- затянут речь до двух-трёх часов, народ утомится и тогда уж и не слушает наших ораторов...
-- Обструкция на голосовых связках, -- сострила стоявшая впереди меня знакомая курсистка.
Рабочий-финн горько усмехнулся.
Представитель рабочей партии говорил горячо. Он начал свою речь тем тоном, каким закончил свою речь его предшественник. Очевидно молодой финский писатель наэлектризовался содержанием речи младофинна. Благодаря ограничению продолжительности речи до 15 минут, оратору от рабочих весьма кратко пришлось коснуться критики программ других партий. Свою речь оратор от рабочих свёл к тому, чтобы отпарировать нападки предшественника по слову на социалистов.
...
Звонок председателя прервал речь оратора. По комнате пронёсся гул голосов. По разочарованным лицам собравшихся можно было судить, что перерыв речи оратора рабочих не вплетал лишнего цветка в венок славы младофиннов. Учитель из Гельсингфорса отвечал рабочему и старался развлечь слушателей остротами по его адресу.
Но настроение упало, и собрание закрылось.
IV
В день выборов с раннего утра даже и мною овладело какое-то беспокойство. Как будто и я принимал участие в выборах.
Госпожу Реш я уже не застал дома, а от её дочери узнал, что она не ночевала у себя и провела ночь на каком-то союзном собрании или "радении".
Старика Зигера, в новой пиджачной паре и в крахмалке, я встретил у ворот. Он стоял у столба и пристально всматривался в излучину дороги на повороте. Мы с ним поздоровались, и он улыбнулся и точно смутился отчего-то. Что-то он говорил мне, но я никак не мог понять его слов, и только его нервные жесты до некоторой степени разъясняли дело. Как оказалось, в костюме старика не всё в порядке -- не хватало галстука. Когда я принёс ему свой галстук, и мы вместе с ним закончили его туалет, он очень сильно пожал мне руку и улыбнулся. Был счастлив и я: мой галстук на шее старого выборщика принимал участие в выборах...
Старик Зигер, этот полуживой человек, приехавший в Финляндию, чтобы умереть, собирался подать свой голос, быть может, в последний раз в жизни. Мне казалось это праздничное настроение дряхлого старика таким красивым и трогательным. Тень человека тянется трясущеюся рукою к избирательной урне. Может быть, его голос поможет его партии одержать победу. А умри он в ту минуту, когда я повязывал ему галстук, и результаты выборов достанутся другой партии... И в этом большом деле есть какая-то фатальность...
Я одиноко пошёл в училище, километров за шесть, где был установлен избирательный пункт для нашего прихода.
В эти часы выборного дня дорога оживилась. Меня часто перегоняли быстро идущие мужчины и женщины. Все были нарядно одеты как в часы молитвы в кирке. Шли торопливо и молча, и от этого молчания веяло серьёзной торжественностью. Со многими из выборщиков я пробовал заговаривать, но они отмалчивались, как будто и путь к избирательной урне имел для них значение религиозного радения. Иногда меня перегоняли пылящие по дороге брички. Ехали большею частью по двое: муж и жена, старик-отец и сын. Промчались на быстрой лошади две молодые женщины, весёлые, нарядные. Мелькнули перед глазами светлые платки на их головах и утонули в клубах пыли. С грохотом проехала телега. В ней сидели три женщины и трое мужчин. Это -- коллективная поездка на выборы. Почти у самой школы меня опередила бричка извозчика, а в ней сидели мои знакомые -- госпожа Зигер и её муж. На ней старомодная шляпа с перьями и тёмный бурнус; на нём -- широкополая шляпа. Они оба приветливо раскланялись со мною, и я видел, с каким старанием старик Зигер прижимал к шее приподнятый воротник пальто. Он, очевидно, боялся запылить крахмальную сорочку. Милый старик, понадобится ли ему эта сорочка для следующих выборов? Может быть, в этой сорочке его положат в гроб и схоронят. Впрочем, это будет после, потом, а сегодня он жив, здоров и пользуется своим гражданским правом и едет выбирать "лучших людей". Что-то трогательное осталось в моей душе с представлением об этом старике. Подходя к школьной ограде, я видел, с каким трудом вылезли из брички старики Зигер. Извозчик поддерживал их за руки. И они медленно старческой походкой направились к зданию школы.
У крыльца школы я увидел госпожу Реш. Она стояла в группе мужчин и женщин и о чём-то оживлённо беседовала. Размахивая руками, она силилась убедить в чём-то своих слушателей. Наверное, агитировала за кандидатов своей партии христианского союза. Она была нарядно одета, и на её лице лежало серьёзно-суровое выражение. С четой Зигер госпожа Реш поздоровалась холодно, в мою сторону милостиво улыбнулась.
Вся избирательная процедура в Финляндии совершается весьма просто. У входа в школу стоял распорядитель с национальной лентой в петлице пиджака. Входящих избирателей он даже и не опрашивал, и не останавливал проверкой полномочий, очевидно, зная всех их в лицо. На меня он посмотрел с запросом в глазах, но когда госпожа Реш объяснила ему, что я -- журналист, он жестом руки выразил мне гостеприимство и просил войти в зал школы.
Выборщики входили в классную комнату, не торопясь и не толкаясь, и потом бесшумно выходили, сделав всё, за чем являлись.
За большим столом, прикрытым тёмно-зелёным сукном, сидела красивая, очень нарядно одетая дама. Это жена местного лавочника, а на сегодня -- председательница выборного собрания. Около неё сидели уполномоченные: два старика с бритыми подбородками и молодой человек, представитель рабочей партии, о чём можно было судить по красной ленточке в петлице его сюртука.
Предо мною мелькали морщинистые, жёлтые лица стариков, выцветшие глаза... Мелькали лица мужчин, на которых жизненная тревога отложилась ещё редкими и неглубокими морщинами. Мелькали лица женщин, молодых и старых, нарядно одетых и одетых попроще. И в глазах этих женщин я читал выражение, которым не могут похвастаться женщины моей родины. В эту минуту я завидовал этим женщинам и думал: "У них право избирать "лучших людей", а когда это право будет у моей жены, сестры, дочери?.."
Возвращаясь по пыльной дороге домой, я одиноко шёл с тихой грустью. А навстречу мне шли и ехали старики, молодые женщины, старухи, загоревшие мужчины, оторвавшиеся от полевых работ ради работы политической. И у каждого из них в руках был бюллетень, этот могучий ключ к железной, плотно припёртой двери жизни, за которой таилось будущее счастье человека...
Источник: Брусянин В. В. В стране озёр. -- Пг.: Книгоиздательство "Жизнь и знание", 1916. -- С. 42.