— Стой… Стой… — твердил Шараборин сидящему впереди него Оросутцеву. — Упадут олени. Совсем упадут. Важенка совсем плохая.
Оросутцев не обращал внимания на призывы своего сообщника и гнал оленей, как одержимый.
Ему было явно не по себе. Во-первых, не так все получилось с этим хозяином оленей. Кто же мог предполагать, что дело дойдет до ножа? Ведь планировали сделать все тихо, гладко, без шума. И не потому Оросутцев нервничал, что его донимали угрызения совести за напрасно пролитую кровь. Отнюдь нет. Конечно, лучше было бы обойтись без помощи ножа, но раз Оросутцев обнажил нож, надо было кончать этого якута-колхозника. А он оставил его недорезанного. А что это означает? Это означает, что его подберут или он сам доберется до жилья, и опасность погони станет реальной.
«Хотя, — рассуждал Оросутцев. — И так плохо, и этак. Ну, убил бы я его. А куда упрячешь? В снег, больше-то некуда. И как ты ни прячь, все равно следы не скроешь на таком снегу. И никуда не денешься. Плохо получилось. Очень плохо. Не додумал я все до конца. А все спешка. Надо бы поступить по-другому. Надо было выйти тайком ночью из дому, собрать оленей, взять лыжи, нарты, и делу конец. Ищи ветра в поле. А теперь всего можно ожидать».
Во-вторых, им не повезло с самого начала. Не успели они проехать и десятка километров от того места, где оставили недорезанного якута, как нарты Шараборина налетели на какую-то корягу, занесенную снегом, и вышли из строя. Один из полозьев сломался в двух местах, и нарты пришлось бросить. Теперь Шараборин и Оросутцев сидели на одних нартах.
— И нужно же было этому случиться! — негодовал Оросутцев. — Мои нарты прошли благополучно, а его… Эх, черт бы его побрал, — выругался Оросутцев и вновь стал кричать на оленей, размахивая руками.
Обозленный и занятый своими тревожными мыслями, он не замечал, что олени бегут не так, как бежали вначале первые два-три часа. Олени сбавляли темп бега, путали ногами, спотыкались на ровном месте.
— Отощали… Выдохлись… Отдых надо дать… — твердил свое Шараборин.
Он лучше Оросутцева знал оленей и ясно предвидел последствия такой бешеной гонки.
«Пока бегут — пусть бегут», — подумал Оросутцев.
Олени вынесли нарты на взгорок, медленно, как бы нехотя спустились по чистому месту вниз к самой стене тайги, запутались между елок и встали.
Оросутцев и Шараборин продолжали сидеть.
Несколько минут прошло в молчании, а потом Оросутцев сказал:
— Они сами знают, когда остановиться. Без нас знают.
— Плохо знают, — возразил Шараборин. — Еще раз так станут, и совсем не пойдут. Неделю гулять будут, а не пойдут. Отдых им надо давать. Два-три часа ехал — отдых. И опять два…
— Ладно, хватит, — оборвал его Оросутцев. — Начнешь разводить антимонию. Собирай дрова, а я распрягу их.
Оба сошли с нарт. Шараборин начал ломать сухостой, потом вытаптывать снег на том месте, где решил устроить привал.
Оросутцев выпряг оленей. Те сошлись мордами, обнюхались, всхрапнули. Их окутало облако теплого пара. Олени не могли отдышаться.
— Дай-ка мне твой нож, — попросил Оросутцев и, получив его от Шараборина, подошел к самому маленькому узкогрудому оленю-важенке. Та еле-еле держалась на ногах, низко опустив голову. Ее трясло как в ознобе. Бока ее тяжело вздымались.
Оросутцев погладил важенку по голове левой рукой. Животное, почувствовав ласку, приблизилось к человеку, посмотрело на него влажными, измученными, доверчивыми глазами и лизнуло шершавым языком его голую руку. Потом потерлось о бедро Оросутцева.
И в это время Оросутцев сильным ударом правой руки вонзил важенке под самое сердце длинный острый нож. У важенки ноги сразу подкосились, и она, не издав ни звука, рухнула на снег.
Оросутцев опустился на колени и, не обращая внимания на слезы животного, которые каплями катились из его прекрасных глаз, вытащил нож и поднес под рану руки пригоршней. Кровь горячая, яркая била ключом, и Оросутцев пил ее большими глотками. Кровь текла красными струйками по его бороде, спадала на кухлянку, красила снег.
Шараборин стоял поодаль с охапкой дров в руках и, наблюдая, как лакомится его сообщник, облизывался.
— Разводи огонь, чего время теряешь, — сказал Оросутцев.
Шараборин пробурчал себе под нос что-то нечленораздельное и начал выкладывать костер.
Оросутцев же разделывал оленью тушу. Он был мастер на эти дела. Сняв шкуру с оленя, он разделил тушу на равные части. Выбрав несколько трубчатых костей, Оросутцев разрубил их ножом и стал высасывать из костей мозг. Он делал это сопя, причмокивая, производя звуки, похожие на работу поршня.
Отобрав более лакомые куски, Оросутцев бросил их в котел и натолкал в него снегу.
Шараборин уже развел костер. Сухое смолье схватилось сразу дружно, с потрескиванием и без дыма.
Котел подвесили над самым огнем.
Оросутцев снял с нарт дорожный мешок, достал из него бутылку со спиртом, вынул пробку и, расчистив снег рукой, поставил бутылку поодаль от огня. Потом он наложил ветвей от елки и сел на них.
Шараборин расположился напротив, по ту сторону костра, на куске перепревшей сосны. Он вначале сел поближе к огню, но лопнувшая губа от сильного жара стала саднить еще больше, и Шараборин отодвинулся.
Воздух над костром дрожал, струился, как летом от зноя, и уродовал все, что было видно сквозь него. Так бывает, когда смотришь на дно реки, сквозь воду, колеблемую ветром.
И Оросутцев казался Шараборину не таким, каким он был на самом деле. Лицо Оросутцева на глазах у Шараборина то и дело менялось, делалось вдруг длинным, похожим на голову лошади, то будто раздавалось в стороны и походило на блин, то, наконец, расплывалось, и на нем нельзя было уловить знакомых черт.
Оросутцев совал руки чуть ли не в самый огонь и затем быстро отдергивал их. Потом он запел тоскливо, монотонно, тягуче какую-то непонятную для Шараборина песню без слов. Немного погодя Оросутцев умолк. Слышно было, как потрескивало смолье в огне, да булькала закипающая в котле вода.
Шараборин выжидал, когда Оросутцев объяснит ему, куда и зачем они едут. Оросутцев обещал это сделать, как только они достанут оленей. Значит, он должен это сделать теперь.
Оросутцев же в это время обдумывал, что и как надо сказать. Он не хотел посвящать Шараборина полностью в свои планы, но отлично понимал, что без объяснения дело не выйдет. Понимал он и другое, что сам он, без помощи Шараборина, не доберется до нужного места. Оно, это место, не так близко, и нужно хорошо знать тайгу, чтобы не сбиться с дороги и не заплутаться в ней. Но Оросутцева связывали сроки. И тайгу он не знал так хорошо, как знал ее Шараборин.
Оросутцев прикидывал, как сделать, чтобы не говорить Шараборину всего, но вместе с тем так, чтобы это выглядело убедительно.
В голове Оросутцева возникало до привала, да и сейчас, множество вариантов, но он все их отбрасывал. Не подходили они по той или другой причине. Перебрав все возможные варианты, Оросутцев пришел все же к выводу, что придется сказать, куда и зачем он торопится и почему ему нужен Шараборин. Другого выхода не было. Иначе Шараборин поймет, что его хотят надуть, и тогда не жди от него помощи. Конечно, можно припугнуть Шараборина, но не в такой обстановке. Сейчас он может разозлиться, плюнуть на все и уйти. А что будет делать Оросутцев один, даже в том случае, если в его распоряжении останутся олени? Этот вопрос больше всего волновал Оросутцева. Он считал себя не способным выбраться из такой глухой чащи без помощи Шараборина. Оросутцев прекрасно понимал состояние своего сообщника, его настороженность, выжидательное молчание.
«Да, дальше тянуть нельзя, — окончательно решил Оросутцев, — иначе он сбежит от меня в первую же ночь, да еще, чего доброго, уведет и оленей. И получится: близок локоть, да не укусишь».
Вода в котле уже исходила паром.
Шараборин взял тоненькое поленце и помешал им в котле.
— Ты все интересовался, куда я иду? — заговорил вдруг Оросутцев.
— Совсем нет, — ответил Шараборин. — Ты скажи правду, зачем я тебе, а куда ты идешь — мне не обязательно знать.
— Гм. Одно с другим тесно связано, — пояснил Оросутцев. — Мне надо как можно скорее добраться до Кривого озера. Понял? Знаешь такое?
— Знаю, однако.
— Был там?
— Был.
— А я вот не был. Дорогу до озера тоже знаешь?
— Тоже знаю, — подтвердил Шараборин.
— Я же и дороги не знаю. Поэтому ты должен довести меня до Кривого озера кратчайшим путем. И я не останусь в долгу. Ты получишь больше, чем ожидаешь. И, кроме этого, тебя отблагодарит Гарри.
Шараборина передернуло.
— Ты что? — удивился Оросутцев, заметив, как вздрогнул Шараборин.
— Опять Гарри?
— Да, опять. Но не скоро, весной и последний раз.
Шараборин смотрел на Оросутцева долго, пристально, силясь в его лице прочесть скрытый смысл его слов.
— Не веришь? — спросил Оросутцев и, не ожидая ответа, сказал: Честно говорю, в последний раз. Я улечу с Кривого озера на ту сторону. За мной пришлют самолет. И тебе не придется больше ходить ко мне.
Шараборин ухмыльнулся. Он, конечно, не мог поверить этому. Ясно, что Оросутцев хочет обвести его вокруг пальца. Но зачем? Неужели он хочет отобрать у него деньги, полученные им от Гарри? Ерунда! Не может быть. Если бы Оросутцева интересовали деньги, а не Шараборин, то он давно бы нашел время переложить их в свой карман. Дело, конечно, не в деньгах. Но при чем тут самолет? Какой самолет? Откуда?
— Не веришь? — еще раз спросил Оросутцев.
— Далеко, однако. Трудно поверить, чтобы долетел, — утаив все свои сомнения, ответил Шараборин.
— Чудак ты человек! Что значит расстояние в наше время? Не из Америки же он прилетит.
— А откуда же?
— Из Японии, конечно.
— Тоже, однако, далеко.
— Ничего не далеко. От ближней северной точки Японии до Кривого озера самое большее тысяча восемьсот километров. А для самолета последних конструкций это сущий пустяк.
Шараборина очень удивляло, что Оросутцев, никогда не объяснявший своих поступков, вдруг разоткровенничался. В чем же дело? Что случилось? Неужели и в самом деле речь идет о встрече самолета, который прилетит к Кривому озеру? Неужели правда, что Оросутцев собирается перебраться на ту сторону по воздуху?
— А как самолет найдет тебя? — спросил Шараборин. — Тайга — везде тайга. Озеро под снегом.
Оросутцев рассмеялся, показав свои крупные, редкие, подернутые желтизной зубы.
— Есть карты, есть ориентиры, наконец, есть сигналы.
— Опасно, — мотнул головой Шараборин. — Ночью надо лететь.
— Днем или ночью, для летчика не имеет значения.
— Ой-ей! — усомнился Шараборин. — Только ночью. Днем раз — и сшибут.
— А днем он и не полетит.
Стояла ледяная, беззвучная, как натянутая струна, тишина. Только говор двух людей, пыхтенье закипающей воды в котелке, да потрескивание смолья в костре нарушало эту тишину. И вот появился новый звук. И если бы дело происходило летом, то этот звук сначала можно было принять за звук, производимый комаром. Но стояла зима, лютая стужа. Оросутцев и Шараборин сразу уловили, что где-то далеко звенит мотор. Звенит и подвывает, становится все явственнее, все слышнее.
Оба замерли, устремив глаза в голубые просветы неба, видимые сквозь густое переплетение заиндевевших ветвей.
Едва слышимый вначале звон мотора постепенно перерос в рокот приближающегося самолета. Звук нарастал, ширился, подавлял все остальные звуки. Ясно было, что самолет шел низко и где-то близко над головами.
Непонятное чувство слабости охватило вдруг Шараборина и заставило его встать на четвереньки. К горлу подступила тошнота. По телу, точно электрический ток, пробежал озноб. Удушливый, мгновенно пришедший страх сжал сердце точно тисками. Шараборин силился не потерять самообладания, потушить, подавить страх, но он, вопреки всем его усилиям, перехватывал дыхание.
Странно охнув, Шараборин быстро на четвереньках бросился под ветвистую елку. Он опрокинул бутылку со спиртом, свалил плечом жердь, на которой был закреплен котел с почти уже сварившимся мясом. Спирт попал на огонь и вспыхнул синим дрожащим пламенем, мясо вывалилось в костер, который зашипел, задымился.
Самолет с ревом прошел над молчаливой и неподвижной тайгой, звук его мотора стал тише, слабее и, наконец, замер где-то вдали.
Запах горящего спирта, обгорелого мяса смешался с дымом, и все это едкое, вонючее полезло в глаза, в рот, в нос Оросутцева. Он вскочил с места так резко, будто его кто-то уколол. Злоба заволокла его мозг мгновенно. Он едва смог обуздать вскипевшую ярость, едва удержал себя от неистового желания броситься с кулаками на своего сообщника. Вне себя он закричал:
— Дурак! Трус! Баба несчастная… Проломить бы тебе череп надо! — он сейчас забыл совсем, что должен соблюдать известную тактику в отношениях с Шарабориным. Его побелевшие и трясущиеся от злобы губы выплескивали невпопад различные бранные и оскорбительные слова. Он в сердцах пнул ногой пустую бутылку, утерявшую драгоценную влагу, сплюнул на огонь, в котором корчилось покрытое золой мясо, и внезапно умолк.
Шараборин вылез из-под елки, встал на ноги, угловато вскинул плечи, жалко и нелепо улыбнулся. Губы его кривились и некоторое время беззвучно двигались. Потом, чтобы вернуть себе утраченное мужество, он выпрямился, расправил плечи и обвел взглядом небо. Заикаясь, он сказал:
— Это я… чтобы он не заметил.
Холодные глаза Оросутцева блеснули, но он промолчал.
Только сейчас Шараборин почувствовал неприятный зуд в ладонях и вспомнил, что прошелся ими по горячей золе. Он потер руки, подул на них и, чтобы окончательно ликвидировать неприятный конфликт, сказал:
— Спирт у меня есть. Почти полная фляга.
Оросутцев продолжал молчать и стоял, широко расставив ноги. В голову лезли тревожные мысли: откуда взялся самолет? Чего он не видел здесь, в глухой тайге?
Шараборин ходил вокруг залитого водой костра и с сожалением смотрел на погубленное мясо. О еде нечего было и думать. Он подобрал пустую бутылку из-под пролитого спирта, понюхал ее и, покачав головой, бросил в костер.
А Оросутцев думал:
«Дурак, как я не успел рассмотреть, что это за самолет? Уж не тот ли, на котором пожаловал майор на рудник? Ведь я же тот видел и хорошо запомнил. Заметил нас летчик или нет? Скорее всего, заметил. Ведь сверху все хорошо видно. Этого только не хватало!»
— Однако, низко летел, — проговорил Шараборин, не зная, что сказать другое. — Совсем низко.
— Да, — согласился Оросутцев. — Мне это не нравится. Запрягай.
Шараборин побежал за оленями. Оросутцев стал укладывать на нарты котел, дорожный мешок, а когда дело дошло до оленьей туши, он выругался и бросил ее в перегоревший костер. Надо было облегчить себя от всякого добавочного груза.
Когда все было готово и они садились на нарты, Шараборин сказал:
— Плохо ты сделал…
— Что плохо? — готовый огрызнуться, спросил Оросутцев.
— Надо было того насмерть резать.
— Я сам знаю, что плохо, — мягче сказал Оросутцев. — Кто же мог знать, что все так по-дурацки получится?
— Все надо знать, — сказал Шараборин. — Теперь, однако, надо скоро ехать до Кривого озера. По нашему следу пойдут. Хорошо бы, снег выпал.
Оросутцев ничего не сказал и тронул оленей.
* * *
А майор Шелестов со своими друзьями мчался по свежему следу и думал лишь об одном:
«Только бы не пошел снег. Все, что угодно, но только не снег. Тогда пропало».
Примерно после часа быстрой езды Шелестов сделал первую и, как все поняли, вынужденную остановку. Взоры всех обратились к лежащим перевернутым нартам.
— Мало-мало поломались, — сказал, посмеиваясь, Быканыров.
— Значит, они теперь с шестью оленями и одними нартами, — сделал заключение лейтенант Петренко.
Эверстова посмотрела на Шелестова.
А Шелестов, по привычке, рассуждал про себя:
«Хуже это или лучше, что у них вышли из строя одни нарты?» — и пришел к заключению, что этот факт не играет никакой роли. Преступники имеют шесть оленей и поэтому, при нужде, могут перепрягать уставших.
Около брошенных нарт задержались на несколько минут и тронулись дальше.
Часа через три, когда олени выбежали на широкую безлесную равнину, между двумя горами вдалеке, впереди послышался рокот самолета, и Шелестов остановил оленей. Все соскочили с нарт.
Шелестов и Петренко обратились к биноклям. На горизонте слева обозначилась едва заметная движущаяся точка. Она приближалась, увеличивалась, и уже невооруженным глазом можно было определить, что летит самолет.
Какой то буйный восторг охватил друзей Шелестова, особенно старика Быканырова.
Самолет приближался, в воздух летели рукавицы и раздавались громкие, приветственные выкрики. Самолет опустился ниже, прошел чуть не над головами, развернулся, сделал второй заход и бросил вымпел. Тот быстро опускался на маленьком красном парашютике, относимый в сторону неощутимым движением воздуха.
Потом самолет с сильным ревом пошел вверх, прощально качнул плоскостями и полетел на запад. Все махали руками, пока самолет не скрылся с глаз.
— Молодец Ноговицын. Нашел-таки нас, — задумчиво произнес майор, глядя на горизонт.
— Хороший летчик, — решил высказать свое мнение лейтенант Петренко. Знаете, когда мы летели из Якутска на рудник, он мне показывал волка. Скажу честно, до сих пор не видел живого волка. Я сам бы его ни за что не заметил. А Ноговицын говорит, что на волков можно охотиться с самолета. Правда это или нет?
— Правда, — ответил Шелестов. — Хорошая, интересная охота. Мне однажды довелось в ней участвовать, и я получил большое удовольствие. Но лучше охотиться с самолета поближе к весне, когда потеплеет. Самолет-то должен быть открытым, а сейчас в такую стужу и носа не высунешь.
За вымпелом захотелось бежать Эверстовой. Она быстро сняла с нарт лыжи и умчалась.
— Догоню! — весело сказал Петренко, охваченный спортивным азартом, и бросился к своим нартам.
— Нет, не догнать, — бросил ему вслед старик Быканыров. — Она уже полпути прошла. И крепко идет.
— Все равно догоню, — сказал Петренко.
Шелестов вынул коробку папирос, закурил и, прикинув глазом расстояние, пройденное Эверстовой, подумал: «Пожалуй, прав старик. Не догонит».
Петренко встал на лыжи, быстро закрепил их на ногах, сбросил с себя кухлянку и побежал наискосок, не по следу Эверстовой, а к зарослям тальника, куда по его предположениям упал вымпел. Он бежал, пригнувшись, размашистым, натренированным шагом опытного лыжника.
Прошло не более полминуты, как Быканыров уже изменил свое мнение.
— Ой, догонит, догонит… Ошибку я дал. Быстрый на ноги парень. Смотри, Роман Лукич, смотри!
Старик, стоя на месте, притопывал ногами и хлопал рука об руку.
Майор, прищурив глаза, наблюдал за двумя фигурами, быстро скользящими по снегу.
«А и верно догонит», — подумал он.
Быканыров не стерпел:
— Надя! Надя! — громко крикнул он, сложив руки рупором. — Айда шибче! Айда…
Эверстова обернулась, но было уже поздно. Она увидела лейтенанта метрах в двадцати от себя.
Петренко обошел ее, вырвался вперед и, издали заметив красное пятно парашюта, направился к нему.
Он поднял вымпел, подошел к Эверстовой и подал его ей.
Та, тяжело дыша, смерила его оценивающим взглядом, но вымпел не взяла.
— Нет уж, сами несите, — сказала она. — Вам только за оленями гоняться.
Обратно они шли вдвоем, нормальным шагом. Петренко рассказал, что всего лишь три года назад впервые встал на лыжи, увлекся этим видом спорта и начал тренироваться.
— Я, конечно, не думал, что попаду на север, хотя и мечтал о нем. А вот пришлось. А лыжи, как видите, пригодились.
— Вы молодец, — похвалила, улыбнувшись, Эверстова.
— Вы шутите или серьезно?
— Вполне серьезно. Я сама занимаюсь спортом и уважаю людей, которые его любят. Вы же не только лыжник, но еще и снайпер, и боксер.
— Собственно, я увлекался всеми видами спорта, но лучшие показатели у меня были по лыжам, боксу, стрельбе.
— Ну, а я так, середнячок, — призналась Эверстова. — И не разрядник. Как-то один раз я взяла первое место по бегу на сто метров в Якутске. Это было целое событие. Я пробежала дистанцию не то за четырнадцать, не то за четырнадцать с половиной секунд.
— Это уже неплохо для женщины.
— Возможно. Но это было очень давно.
Петренко всмотрелся внимательно в лицо спутницы и подумал:
«Что значит давно? Сколько же ей лет? По-моему, от силы двадцать два — двадцать три…» — и, не сдержав любопытства, спросил:
— Когда же это было?
— Это было летом сорок первого года, когда началась война и когда я была совсем еще девчонка. Мне было всего шестнадцать лет.
— Позвольте, позвольте… — проговорил Петренко и мысленно стал подсчитывать, сколько же сейчас лет его спутнице.
— Нечего позволять, — с теплой грустью в голосе ответила Эверстова. Мне уже двадцать семь лет, я уже дважды мама и у меня два чудесных карапуза — сынишки.
— Ни за что бы не подумал! — воскликнул Петренко.
— Что не подумали?
— Что вам столько лет. Я бы не дал вам больше… больше… — и желая сказать приятное этой маленькой скромной женщине, добавил: — ну, никак не больше двадцати.
— Спасибо за комплимент. А муж меня зовет старушкой.
— Конечно, в шутку?
— Ну да, сейчас я принимаю это как шутку, но лет через пять-шесть шутка будет звучать по-иному, на самом деле состарюсь.
— А муж ваш в Якутске? — продолжал интересоваться Петренко.
— Да.
— Давно, наверное, его не видели?
— Я его сутки назад, а он меня сейчас, наверное, видел.
На лице Петренко появились растерянность и в то же время любопытство.
Эверстова звонко рассмеялась.
— Не догадались?
— Нет. Честно.
— Мой муж — механик самолета Пересветов. Вы с ним знакомы.
— Ах, вот оно что! Понятно.
— Вымпел! Вымпел быстрее! — потребовал Шелестов. — О чем это вы так горячо разговорились, что еле плететесь?
— Да так, о делах житейских, — ответила Эверстова.
— Пожалуйста, товарищ майор. — И Петренко подал вымпел.
Шелестов бросил в снег недокуренную папиросу, вынул из вымпела свернутый в трубочку листок бумаги, развернул его и прочел вслух:
«Еле отыскали вас. След от нарт идет на северо-восток. Людей и оленей не видели. Белолюбский на рудник не вернулся. Желаем успехов. Ноговицын, Пересветов».
Шелестов покачал головой и подумал: «И не вернется Белолюбский на рудник. Теперь это уже ясно», и, обратившись к своим друзьям, сказал:
— Поехали, товарищи. Нам засветло предстоит еще много километров сделать…
И опять помчались вперед, по следу, четыре пары оленей.
Старик Быканыров, не раскрывая рта, мурлыкал себе под нос несложную песенку, придуманную на ходу. Смысл ее в переводе на русский язык был таков: всему на свете есть начало и всему есть конец. Ничего нет без начала и без конца. Роет мышь, роет и дороется до колонка.
Олени бодро бежали, взметывая пушистый снег по проторенному, ясно видимому следу. След забирал то влево, то вправо, то падал вниз, под гору, то извивался и забирался в самую глухомань.
Шелестова и его друзей безмолвно встречали и провожали неподвижно стоящие сосны, ели, пихты, лиственницы.
Олени бежали по высокой вымерзшей траве, и тогда слышался хруст, будто нарты скользили не по снегу, а по песку.
Но вот олени легко взяли крутизну, начали спускаться вниз, и Шелестов остановил их: в зарослях он увидел следы костра. Резко и отчетливо чернели на снегу перегоревшие поленья, зола.
Сошли с нарт.
Это было то место, где Оросутцев и Шараборин утром делали привал и лишились завтрака из-за появления самолета.
— Десять минут отдыха. Перекур, — дал команду Шелестов. — Внимательно осмотреть все вокруг.
Не выпрягая оленей, все начали обследовать место привала преступников.
Нашли лужу крови, кости, разделанную и почему-то брошенную оленью тушу, угасший костер, в котором лежали куски обуглившегося мяса и стекла от разбитой бутылки.
«Теперь у них не шесть, а пять оленей, — сообразил Шелестов, продуктов у них, видно, нет».
— Торопились… Шибко торопились, — сделал заключение Быканыров. Все бросили.
— Наверное, почуяли погоню? — высказал предположение Петренко.
Шелестов ничего не сказал и только пожал плечами. Он еще раз подумал:
«Хотя бы не пошел снег. Сейчас перед нами открытая книга, читай и разумей, а пойдет снег — все занесет, все скроет».
Хотя день был на исходе и солнце уже укуталось на горизонте в морозную дымку, Шелестов не думал уже делать остановки на ночевку. Он не опасался за оленей и, следуя советам Быканырова, делал частые остановки. Олени до сих пор не выказывали усталости, бежали быстро, весело, бодро.
«Медлить нельзя», — решил про себя майор и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь, а как бы разговаривая с самим собой:
— Интересно, когда они здесь были?
Быканыров, ни слова не говоря, опустился на корточки у костра и, сняв рукавицу, пощупал золу. Потом он начал осматривать кости и еще раз следы, оставленные ногами людей и оленей. Делал он это молча, с сосредоточенным, серьезным лицом.
Шелестов закурил, внимательно наблюдая за своим старым другом.
Эверстова стояла под пышной заснеженной елкой, похожей на невесту в белой фате.
Петренко незаметно подобрался с другой стороны елки и сильно стукнул по стволу прикладом винтовки. Иневый дождь вместе с большими хлопьями снега осыпал Эверстову с ног до головы. Эверстова вскрикнула от неожиданности.
— Вы стали как дед Мороз, Надюша, — рассмеялся Шелестов. Радистка, отряхиваясь, сказала:
— Ничего, я отомщу!
Быканыров поднялся, отошел от костра.
— Дело такое, — заметил он. — Они здесь были рано утром.
Шелестов посмотрел на часы.
— Ого… Четыре. Как же Ноговицын их не увидел? Хотя в такой чащобе разве увидишь! Нужно быть опытным таежником, чтобы здесь не заблудиться.
— А как вы узнали, дедушка, — поинтересовался Петренко, — что они были тут утром?
Старик встряхнул головой, посмотрел внимательно и цокнул языком:
— Годы, друг… Годы. Всю жизнь я провел в тайге. Родился здесь. Меня знает каждое деревцо, каждый кустик. Тайга — шибко большое дело. Тайгу надо узнавать душой, сердцем. У тайги много тайн, и не всем раскрывает она свои тайны. Тайгу надо полюбить, очень крепко полюбить.
— Мне кажется, я ее уже полюбил, — весело отозвался Петренко. Нравится мне тайга. Чудесный край. А какая широта! Простору сколько, — и он раскинул руки.
— Хорошо, — похвалил Быканыров. — Ты полюбишь тайгу, и она тебя полюбит, и откроется тебе, и убережет тебя. Честному человеку хорошо в тайге, а худому — плохо. Худой человек обязательно пропадет в тайге. Совсем пропадет…
— Ну, пора ехать, — прервал Быканырова Шелестов.
Оленей вывели на след. Шелестов дал команду трогаться.