A. Л. СОБОЛЕВ
В корпусе сохранившейся эпистолярии Ходасевича переписка с Александром Яковлевичем Брюсовым1 (1885-1966) не занимает значительного места: подвергшаяся значительным утратам и/или изъятиям, почти не выходящая тематически за пределы сухой фактографии, хронологически ограниченная семью годами -- она лишь в малой мере может служить подспорьем для реконструкции четвертьвековой истории их отношений. В свою очередь, сам их диалог исключительно принципиален в смысле взаимных жизнестроительных влияний: от явного параллелизма раннего периода биографий (одинаково чувствительного для обоих), до резкого разрыва начала 1910-х годов, увенчанного невольным примирением десятилетие спустя.
Знакомство их, по всей вероятности, состоялось в 1896 году, когда оба они поступили в 3-ю московскую гимназию: весной, когда держали экзамены или осенью, когда приступали к занятиям. Фрагментарные воспоминания Ходасевича о гимназических годах рассеяны по мемуарным очеркам об однокашниках (прежде всего -- В. В. Гофмане и Д. А. Черепанове);2 Брюсов полвека спустя начал набрасывать автобиографическую повесть, где несколько абзацев уделил до университетским годам:
АП шел пятнадцатый год. Его старший брат уже кончил университет и служил секретарем в "Русском архиве" Петра Ивановича Бартенева, старшая сестра Надежда кончала консерваторию, другая старшая сестра Евгения тоже училась в консерватории. Младшая сестра Лидия училась в частной гимназии Ржевской.
Лето пролетело быстро, как будто его и не бывало. Наступила осень, а с ней и занятия в гимназии. И так без перемен шел год за годом. В старших классах занятия были серьезнее. Читали Овидия, Тита Ливия, Цицерона, Горация, а из греческих авторов Ксенофонта и Софокла. Появились занятия физикой и химией, раз в неделю был урок космографии. По закону Божию проходили богослужение и вероучение. Гимнастика заменена была военным строевым учением с палками вместо винтовок. Зато отменили географию и после 4 класса ее не преподавали и она даже не значилась среди предметов, по которым сдавали экзамен зрелости.
И он наступил. Но до него дотянули только немногие из поступивших в первый класс; из числа более сотни поступивших до 8 класса дотянули только 29 человек. Остальные отсеялись, оставаясь в предшествующих классах на второй год или совсем прекратили учение после 6 класса, дававшего различные права. Некоторые переехали в другие города.
В последнем 8 классе уроков уже не задавали. Повторяли пройденное за 7 лет. Поэтому экзамен зрелости не вызывал тревоги и не требовал большой подготовки к нему. АП был среди получивших золотую медаль.3
В мемуарах А. И. Ходасевич, допущенной к устным отзывам обоих, среди прочего говорится:
Гимназические годы В. Ф. мне мало известны. Знаю, что он учился в Московской III классической гимназии, где проходили греческий и латинский языки. В его классе учился брат Валерия Брюсова -- Александр Брюсов. Очевидно, влияние старшего брата сказалось на младшем брате, и он стал писать стихи. Это объединяло В. Ф. с Александром Брюсовым, и они еще многие годы были в приятельских отношениях.4
Вероятно, какие-то анекдоты (в старинном смысле) из совместного гимназического быта приятелей циркулировали в литературной среде еще в 1910-х годах: за передачу одного из них Цветаева благодарила будущего мужа: "Спасибо, Lou, за историю с Брюсовым и Ходасевичем! Я безумно хохотала и наслаждалась [...]."5
В конспекте к автобиографии Ходасевича 1897 год помечен: "Останкино. Фотография. Балы. Малицкий. Брюсовы":6 с этого момента он, на правах одноклассника младшего брата, делается завсегдатаем дома на Цветном бульваре. В мемуарном очерке Ходасевича о Валерии Брюсове, где акценты ретроспекции расставлены, повинуясь внелитературной задаче, Александр Яковлевич упоминается единожды ("Я учился в гимназии с его младшим братом").7 В написанных много позже воспоминаниях Брюсова-младшего посетители обоих братьев противопоставляются -- и Ходасевич причисляется к кругу гостей мемуариста:
[...] начиная с 1903 года, Валерий стал приглашать меня на свои журфиксы, на которые приходили его литературные друзья. На этих встречах я познакомился с К. Д. Бальмонтом, Андреем Белым, Д. Мережковским и Зинаидой Гиппиус, Балтрушайтисом, Макс. Волошиным и другими поэтами. Позднее Валерий стал приходить и на мои журфиксы, в которых участвовали писатели другой московской группы -- Бунин, Зайцев, Ходасевич, А. Койранский, Соколов (Кречетов), К. Чуковский и другие.8
Атмосфера дружелюбного соперничества братьев запомнилась и одному из посетителей: "[...] являлся за чайным столом Саша Брюсов, еще гимназист, но тоже 'поэт'; ставши 'грифом', он соединился с Койранским против брата: едкий, как брат, супясь, как петушок, говорил брату едкости; брат, не сердясь, отвечал."9
В 1904 году, окончив гимназию, Ходасевич и Брюсов поступают в университет: первый -- на юридический факультет, второй -- на филологический (семестр спустя Ходасевич переведется сюда же). Краткий итог первого года обучения был подведен Брюсовым в беллетризованных мемуарах:
Начались занятия. Филологический факультет, на который поступил АП, насчитывал около 300 студентов. Аудитории факультета находились в подвальном помещении старого здания, в настоящее время находящиеся [sic] под Антропологич. музеем Университета. В университет впускали по билетам, снабженным фотокарточкою, и субинспекторы отмечали в журнале приход и уход каждого студента. Занятия мало отличались от гимназических. На занятиях латинским и греческим языком после вступительной речи профессора о значении того или иного автора, произведения которого выбраны для разбора в этом году, студентов, как и в гимназии, вызывали и заставляли читать текст и переводить с соответствующим разбором, слегка отличавшимся от гимназических требований и немного напоминающим обычные комментарии.
Некоторые профессоры более чем прохладно относились к своим обязанностям. Так, например, Вельский, читавший курс логики, произносил вступительную речь, после которой рекомендовал трехтомный учебник логики Троицкого и появлялся только весною для приемки экзаменов.
Несколько оживленнее проходили занятия у молодого профессора Виппера, только что приехавшего из Германии и читавшего курс истории Греции.
Совсем убийственно скучны были занятия у профессора Брандта, читавшего курс старославянского языка. В течение двухчасовой лекции (без перерыва) он стоял спиной к слушателям и писал на доске комментируя написанное. А в заключение нередко заявлял "я, кажется, что-то здесь наврал" и стирал написанное. Надо сказать, что он считал себя великим баснописцем и выпустил два тома басен.
Между тем политическая обстановка в России все более накалялась, особенно по мере того, как развивалась русско-японская война, обнаружившая слабость царской России. Начались студенческие сходки. Университет был временно закрыт.
АП решился. После довольно тяжелой сцены с родителями он расстался с родным домом, не желая подвергать свою семью неприятностям и переехал жить самостоятельно на другую квартиру. Пользуясь знакомством с некоторыми из своих товарищей студентов, имевших связи с с.д., он организовал в своей новой квартире партийную явку и принял на хранение некоторые партийные документы.10
Упомянутая здесь "новая квартира" -- снятая на паях с А. Койранским в районе Волхонки11 -- была описана в стихотворении А. Я. Брюсова, посвященном Муни и Ходасевичу: "Большая комната. Осенний сад в окне. / Шуршат старинные, потертые обои, / И каждый вечер здесь в заснувшей тишине / Мы сходимся, нерадостные трое."12 (Предложенное здесь автоописание дружеского кружка -- "нерадостные трое" -- было вариабельным, как и его состав; в это же время Муни очерчивал круг ближайших друзей, исключив, кстати, из него Ходасевича: "Саша Брюсов, Саша Койранский и Саша -- я".)13
Насколько мы можем судить, отношение к революционным событиям 1905 года и степень вовлеченности в них в этот момент сделалось для Брюсова-младшего центральным пунктом самоидентификации -- в том числе и поэтической. Согласно одной из версий его мемуаров, именно недостаточный энтузиазм старшего брата сделался причиной их размолвки: "Подобно многим своим сверстникам, включился в революционную борьбу и я. Отделился от семьи, переехал на другую квартиру. В те дни у меня произошла некоторая размолвка с братом."14 В эти же дни Ходасевич посвящает бывшему однокласснику стихотворение-декларацию, фиксирующее свершившееся расхождение:
Александру Брюсову -- Владислав Ходасевич
Ты изменил ненайденной отчизне.
Бальмонт
Меня роднят с тобою дни мечтаний,
Дни первых радостей пред жертвенным огнем;
И были мы во власти обаяний,
И сон ночной опять переживали днем.
Мы жили. Протекли мгновенья снов,
И я остался прежним, чуждым искушений,
Вдали от Дьявола Общественных Основ.
Но, соблазненный, ты вступил на путь падений.
Ты отошел от жертвоприношений, Богам Неведомым.
Пошел к богам отцов,
Вершить дела домашних устроений,--
Заботы будущих и прежних мертвецов.
Я вышел в жизнь. Быть может, мой удар,
Защитник от Судьбы, и робок, и не меток.
Но славлю жизнь за то, что я не стар,--
И не герой -- в театре марьонеток.
Москва, 12/IX 0515
Взяв последние две строки в качестве эпиграфа, Брюсов отвечал ему встречным рифмованным памфлетом:
Одному из спутников
Но славлю жизнь за то, что я не стар,--
И не герой -- в театре марионеток.
В.Х.
Мы шли по неровным ступеням
В глубины тюремного свода.
Мы знали, что клятве изменим,
Что нет нам отсюда исхода.
Восторженно в глуби провала
Ты бросился с факелом дымным
И звал меня в блеск карнавала
Молитвенно радостным гимном.
Но смотрят в забытую просинь
Былые мечтанные клятвы;
А мысли, что в позднюю осень
Колосья несобранной жатвы.
Я бросил далеко оковы,
Отторгнул невластные чары.
Свободен! и снова, и снова
Я с вами, о волны Сансары.
Как в море открытом, не знаю,
Куда и откуда плыву я.
Я вольные ветры встречаю,
Со встречным безумцем ликуя.
Я вышел из тьмы подземелья,
Из цепи танцующих масок.
Да здравствует пьяность веселья
И блески предутренних красок.16
В практическом смысле эта смена жизненных устремлений проявилась в серии дальних путешествий, для того времени и круга беспрецедентных (десятилетием позже некоторые маршруты, освоенные Брюсовым, будут повторены Бальмонтом). Частично отображая увиденное в стихах (что дало основание старшему брату сыронизировать по поводу рифмованных травелогов: "[...] слишком мало стихотворений [...] Так мало, что чуть ли не каждое помечено новой частью света [...]"),17 за три года он объехал большую часть мира. В феврале 1906 года он был в Египте, в мае -- в Индии; в том же году -- в Константинополе;18 вероятно, тогда же он посетил Австралию.19 В ноябре 1906 года его видели в Москве ("И пьяная я говорила о постороннем, и пьяная я спокойно доехала с Александром Брюсовым. И даже без поцелуя руки расстались"),20 откуда он, оставив доверенность на управление имуществом,21 вновь отправляется в путь -- сперва в Париж (сопровождаемый своеобразным рекомендательным письмом: "Был ли у вас мой брат по пути в Америку? и юноша Гумилев? Первого не рекомендую, второго да"),22 оттуда -- в Соединенные Штаты.23
Лето 1907 года он проводит в России: 28 мая Нина Петровская письменно предваряет его появление на даче у Ходасевичей ("Вы спрашиваете о мальчиках -- не знаю, почти не вижу, но они все же собираются к Вам. Саша Брюсов и Муни");24 сам Ходасевич в письме к общему приятелю упоминал его среди множества гостей: "У нас все лето масса народу. [...] Около 15 июня приехал Муня, который еще у нас, а вчера объявился А. Брюсов, до среды."25
В начале 1908 года с интервалом в полтора месяца вышли дебютные книги Брюсова и Ходасевича: По бездорожью и Молодость; 26 синхронность издания и известный параллелизм судеб определили неизбежность их сопоставления: "Владя издал свою книгу. Поэзии в ней мало, но есть боль, а это кое-что. Не такая пустота, как стишки Alexander'a."27 В печатной рецензии Брюсова они хотя не соотносятся прямо, но объединяются в одном обзоре ('Дебютанты') приблизительно с теми же коннотациями: про Ходасевича сказано, что у него есть "острота переживаний"; про Александра Яковлевича -- что его стихи "не из худших среди ежедневно появляющихся", но с неутешительным выводом: "все же нам кажется, что автор не поэт и сделал бы лучше, если бы свои способности направил на другую область деятельности".28 Сходным образом отозвался о них Блок: "Ловкие и ни к чему не обязывающие декадентские стихи, напоминающие, как большинство современных декадентских стихов, преимущественно Валерия Брюсова."29
Вероятно, эти рецензии были им прочитаны с существенным опозданием: в первых числах марта 1908 года он был в Батуми,30 откуда, как кажется, отправился в новую поездку: точные подробности ее неизвестны, но среди бумаг сохранилось расписание рейсов "Добровольного флота" на первую треть 1908 года, где отчеркнут маршрут парохода "Тамбов": выходя из Одессы 10 марта, он следовал через Константинополь, Порт-Саид, Коломбо, Сингапур и Нагасаки во Владивосток, куда должен был прибыть 23 апреля.31 От посещения некоторых из этих пунктов у него остались вещественные памятки (рекламный буклет гостиницы "Глоб" в Коломбо: "Единственная Русская Гостиница", "Говорят по [sic] Русски"; прейскурант лавочника из Нагасаки);32 иные не нашли отражения ни в архиве, ни в стихах. Обстоятельств завершения этой поездки мы не знаем; но твердо известно, что в следующее путешествие он отправился уже не один.
Несмотря на то, что Анна Ивановна Чулкова по праву рождения сызмальства обладала кругом литературных знакомств, документальные данные о ее биографии, особенно ранней, крайне незначительны.33 Нам известны имя и род занятий ее первого супруга, Евгения Карловича Гренциона;34 в бумагах ее гражданского мужа, Б. А. Диатроптова, была обнаружена лаконичная записка: "Боря, я ухожу к Саше Брюсову, прости, если можешь. Прачка принесет рубашки, отдай ей 20 копеек. Нюра;"35 ее невестка делилась эхом семейных пертурбаций: "Нюра ездила к дядюшке и объявила ему, что она разводится с Евг<ением> и выход<ит> замуж за Брюсова."36 Датировать это событие мы не можем; первый из разысканных документов, касающийся их совместной биографии -- отчет о поездке в Италию начала 1909 года:
Снежный занос! Лавины! Поезд отправляется может быть завтра, может быть послезавтра, может быть через неделю. 61 километр заносов! Отели переполнены. Станция заставлена поездами. Австрияки потеряли голову и не знают, что им делать со снегом; лопаты неприспособлены, руки не привыкли, работают на расчистке так, что московские дворники, увидав, умерли бы от смеха.
Пока смешно и смеемся до колик в желудке. All-right -- посидим в Villah'e [sic].
На станции кутерьма, служащие, начиная с начальника станции и кончая последним мальчиком, мечутся, как угорелые, под градом ругательств и укоризн.
Вот те и чорт. Поехали в теплые страны а попали в снежную мятель. Плевать!
Сейчас получили известие, что пробудем здесь три дня minimum. A maximum?
Гостиница великолепная, номер чист и светел. Все в аккурате. Нюрка довольна и весела.
Вот тебе и путь через Понтеббу, вот тебе и солнце Италии.
А в Венеции, говорят, на коньках по каналам катаются, во Флоренции, как тоже говорят, в снежки играют. Чем южнее, тем холоднее -- двадцать два несчастья.
О Рим, Рим, не все дороги в тебя ведут.
От ужаса даже я по-немецки заговорил. Они то, голопятые немцы, понимают меня, а вот я плохо соображаю, что мне отвечают. Тож на тож выходит, как если бы и не знал ни слова по-немецки.
Однако, пока все идет как по маслу. Вспоминаю Восточно-Китайское море, когда тайфун загнал нас в Натранга, место глухое и дикое: так и теперь приходится ознакомиться с Villah'ом [sic].
Взяли круговые билеты -- дешево до глумления. Вена -- Венеция -- Флоренция -- Рим -- Анкона -- Фиуме -- Буда -- Пешт -- Вена второго класса 145 крон; удобно и на душе спокойно, билеты в кармане.37
Вероятно, к первым месяцам после возвращения из этой поездки относится новое сближение Брюсова и Ходасевича:
Я в то время была замужем за Александром Брюсовым. Познакомившись с Владей, я настаивала, чтобы он возобновил прежние приятельские отношения с моим мужем. Владя стал у нас часто бывать, даже гостил у нас на даче, совместно переводил с А. Б. какой-то испанский роман, писали шуточные стихи, эпиграммы, пародии, акростихи и тому подобные вещи. Я очень подружилась с Владей -- он делился со мной своими новыми стихами, своими душевными и любовными переживаниями.38
Первое из сохранившихся писем (оно датировано 1910-м годом),39 написанных Анной Ивановной к Ходасевичу, своим приятельским тоном и апелляцией к общим воспоминаниям фиксирует уже высокую степень дружества:
Владя, пишу тебе еще письмо (только Бога ради не подумай, что я в тебя влюблена). Ты удивлен? Но представь себе, что у меня сейчас такое настроение, как у тебя было весною, а поделиться мне не с кем, ну вот я и пишу тебе -- я ведь знаю, ты все понимаешь.40
Эпистолярный диалог возобновился летом следующего, 1911 года, когда Брюсов с женой на все лето уехали в Париж:41 несмотря на то, что поездка готовилась заранее ("О наших слыхала только, что Саша с Нюрой едут на днях за границу и что Саша осенью будет служить солдатом"),42 под ее пером она принимает вид экспромта:
Пишу тебе это письмо в вагоне, который идет из Берлина в Париж. Надумали ехать в Париж внезапно, хотя я лично еду туда по делу: хочу учиться "маникюре, педикюре" вернувшись из-за границы [...], но не знаю, выйдет ли что-нибудь из этого. А Саша едет потому, что любит ездить.43
В качестве обратного адреса Анна Ивановна оставляет Ходасевичу парижский адрес своего брата и его жены; много лет спустя последняя вспоминала:
К концу наших прогулок по Парижу и его окрестностям в обществе русских наших знакомых приехала младшая сестра Георгия Ивановича, Анна Ивановна, только что вышедшая тогда за брата поэта Валерия Брюсова, Александра Яковлевича Брюсова. Он тоже, как и брат его, писал стихи, подписываясь "Александер", но был более склонен к наукам. Это был еще очень молодой человек, увлеченный своей хорошенькой женой. Оба счастливые, они жаждали развлечений и веселились как дети, танцевали 14 июля, в день взятия Бастилии, на улице и даже катались на карусели на площади Сан-Мишель. Он гордо восседал на деревянном коне, она -- в золотой коляске, похожей на колыбель для младенца. Оба от души смеялись, не меньше сидевших с ними рядом детей и взрослых молодых французов.44
В середине лета Брюсов вернулся в Москву, а Анна Ивановна, как и предполагалось, осталась в Париже; из-за этого переписка этого лета, начинавшаяся как трехсторонняя,45 сделалась диалогом -- 28 июля Анна Ивановна писала Ходасевичу:
Живу в Париже одна, учусь beauté и предаюсь грустным думам. Думаю в сентябре вернуться в Москву, открыть "Институт красоты" и заработать кучу денег. Изволь присылать мне всех своих дамочек. Шурка очень доволен, что я стала большая. Чулковы уехали на море. Знакомых у меня в Париже только Савиничи.46
Тот отвечал:
Милый ты мой Нюреныш, большое тебе спасибо за доброе письмо. Прости, что отвечаю не сразу: жарко здесь и лениво. Дни провожу либо в кафе, либо в церкви, либо в постели. Учишься наводить красоту? Ладно: все мои цыпочки отныне принадлежат тебе. То-то разбогатеешь. Я уж для тебя присматриваю палаццо на Canal Grande.47
Уехавшие в Нормандию Чулковы писали ей в Париж: "Здесь довольно глухо и пустынно, но все-таки без русских дело не обошлось. И еще беда: воняет рыбой во время отлива... Получаешь ли письма от Александра Яковлевича?"48 В конце лета она переехала к ним: "Сестра Анна Ивановна, муж которой уехал в Москву, приехала к нам в Ипор на несколько дней. Французы в пансионе m-me Morisse были от нее в восторге и заочно называли ее 'cette miniature': она была маленького роста, грациозная"49.
В ноябре того же года, когда все участники событий были уже в Москве, произошло решительное объяснение.
12 ноября. Инскрипт Ходасевича Анне Ивановне: "Милому Нюрику -- спасибо за то, что он есть, за любовь, за небо и радость. -- Ее Владислав." 50
13-16 ноября. Письмо И. М. Брюсовой к Н. Я. Брюсовой:
В воскресенье на рождение Жени мама мне шепнула. -- Нюра уходит от Саши и переходит к Владе. -- Что Нюра уходит от Саши, меня не удивило, но что она переходит к Владе -- это странно. Я ничего не знаю о их жизни, жизни Саши и Нюры, внешне они жили до последних дней очень мило.
На мамино рождение Нюра и Владя очень пугали Маню Губкину своим отношением, я это заметила.
Мне жаль Нюру, она сама кукла и ум у ней игрушечный.
Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью. "Мне не грустно потому что у меня большая радость на душе -- я люблю и меня любит Вл." Как люди живут по книжному! Но я лучше молчу, все мои слова склоняются к осуждению. Все же я Нюру не считаю такой идеалисткой.
17. Сегодня будет Эстетика. Повестку, должно быть, получили. Вечером не будет времени писать. Мой привет. [...]
На Эстетике Женя была, спрашиваю как Саша и Нюра. Женя (удивившись, что я знаю {Знают об этом все в Москве.51}, что мне рассказала мама) говорит, что им обоим лучше, что и Саша доволен и Нюра тоже. Мне все же жаль Нюру. Сегодня Броня по поручению Н. спрашивала, не куплю ли я велосипед.
Мама переселилась к Саше. Говорит, он весел и спокоен, мама, конечно, судит только внешности. Гаррик отдан отцу. Очень трогательно, что фрейлейн сегодня отыскивала по телеф<ону>. Нюру, что она, фрейлейн, мол тщетно приходит на условленное место с мальчиком, чтоб встретить Нюру, и ее все нет.
24 ноября. Ходасевич -- Нине Петровской: "Прошло с тех пор полторы недели. Сегодня я в силах сообщить Вам лишь факты, о коих Вы, пожалуй, уже знаете. Ныне под кровом моим обитает еще одно существо человеческое. Если еще не знаете кто -- дивитесь: Нюра".52
В тот же день. Н. Я. Брюсова -- Анне Ивановне:
Привет, Нюра милая, желаю тебе счастья в твоей новой судьбе. Жду, что ты напишешь мне, ведь ты и на последнее мое письмо мне не ответила. [...]
А что Гарренышек? Напиши о нем. Устроились ли вы, нашли ли квартиру? Этот адрес, по которому я пишу, есть уже нечто прочное, или только временное? Лида мне писала о тебе, но все же я всего не знаю из этих подробностей.53
2 декабря. Анна Ивановна -- Н. Я. Брюсовой:
Дорогая Надя!
Спасибо тебе, родная, за письмо: было страшно немножко. Теперь уже лучше, есть еще страх, но уже за другое -- за Гареныша.
Не умею я писать писем, а тебе особенно -- ведь ты строгая. Но все-таки попытаюсь рассказать, как было. Помнишь, еще весной между мной и Сашей были недоразумения? Потом, за границей, я вдруг почувствовала себя большой. Большой и приехала в Москву. А Саша все продолжал быть маленьким. Да еще ему дали новую игрушку -- военную службу. Вот он и ушел с нею куда-то далеко от меня. А я осталась одна. Правда, было утешение -- моя дружба с Владей. Помнишь, весной я не знала, куда пойти с моим горем, к тебе или к Владе? Мы давно были очень дружны. День ото дня Саша все дальше уходил от меня, а дружба с Владей -- крепла. А вот как пришла и когда пришла любовь -- не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком и благодаря этому все гораздо проще и понятней. Наша старая дружба позволила нам узнать друг друга без прикрас, которыми всегда прикрываются влюбленные.
Все-таки перед уходом от Саши было у меня маленькое колебание: страшно, если Гарька будет голодать. Потом поняла, что гадко обманывать себя и Сашу даже из-за Гареныша.
Ведь мне еще только 25 лет! Неужели же я не найду возможности как-нибудь заработать деньги для Гарьки? Пока не кончу курсы, будет мне трудно. Гареныш сейчас у отца с Fröulin [sic] и чувствует себя хорошо. Я его почти каждый день вижу. Я сейчас живу в одной комнате с Владей и питаюсь ресторанной едой.
Мечтаю продать рояль и на эти деньги снять крошечную квартирку и купить кровать, стол и стулья и быть опять с Гаренышем. На курсах много занятий.
Кроме того, помогаю Владе -- выписываю ему стихи для какого-то сборника. Знаешь, даже согрешила сама: написала два стихотворения, конечно, очень нескладно.
Еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье.
Прости, дорогая Надя, что пишу так глупо и нескладно. Может быть, через год так вырасту, что научусь даже писать письма. Я теперь во все верю. Прощай, милая! Пиши мне пока на тот же адрес. Лидушу твою очень люблю. Владя шлет тебе сердечный привет.
Твоя Нюра.
2 декабря 1911 г.54
Полвека спустя:
Как раз в этот период времени я ушла от Александра Брюсова и мы стали жить вместе с Владей. Первый месяц нашей совместной жизни был печальный: нервы Влади были в очень плохом состоянии, у него были бессонницы и большая возбужденность к ночи. Врач посоветовал класть холодный компресс на голову и грелку к ногам.55
В 1910-е годы А. Я. Брюсов практически отходит от литературы: библиографией учтена единственная его стихотворная публикация этого времени (на весьма оригинальном носителе: в отрывном календаре)56, одна водевильная сценка57 и несколько переводов, центральный среди которых -- Ужин шуток Сема Бенелли.58 В 1912 году он (на паях с О. Г. Кузнецовой) организовал киностудию;59 судя по тому, что никаких следов ее продукции до наших дней не дошло, эта инвестиция оказалась неудачной60. Другое его коммерческое предприятие -- магазин "Фотографические и электротехнические принадлежности" (Арбат, 51), в управление которым были вовлечены и другие члены семьи, несмотря на некоторые трудности, оказалось более успешным и просуществовало до конца войны.61
При этом круг его знакомств и интересов по-прежнему оставался в основном литературным; в частности, он принимал участие в московском диспуте об акмеизме.62 Один из его писательских контактов вызвал живое неудовольствие Ходасевича:
Декольте-Маяковский (какая отличная фамилия для шулера!), пожалуй, не хулиган, а просто кабафут. Они теперь ходят табунком: Ал. Брюсов, Ал. Койранский, еще какая-то тля газетная и он. Говорят, рубаха-парень, выпить не дурак, человек компанейский и "без претензий". Вот бы нам с Вами сделаться без претензий!63
С первых дней войны Брюсов, будучи младшим унтер-офицером запаса (он служил в Таврическом 6-м Гренадерском полку), был призван на фронт. До начала сентября 1914 года его полк находился в тылу (письма помечены Камышловым);64 в середине месяца он пишет свояченице по-итальянски (вероятно, чтобы притупить бдительность цензора) о предстоящих маневрах;65 в начале ноября он участвует в боях близ Винницы.66 Дальше следует значительный перерыв в хронике; Карпатами и 12-м марта следующего года помечен один из его военных рассказов,67 после чего сведения обрываются надолго. 3 августа Муни пишет Ходасевичу: "Я очень рад: получил телеграмму, что Саша жив, а ведь из Москвы уезжал в полной уверенности в обратном."68 Согласно воспоминаниям, у Брюсовых появился его денщик, сообщивший, что он попал в плен.
Четыре с лишним года он пробыл в лагере для военнопленных близ города Neisse, написав и получив за это время несколько десятков писем, по которым без труда реконструируется и область его интересов, и круг занятий. Он выращивает овощи, переводит с испанского, итальянского, английского и провансальского; тренируется в кулинарии; оттачивает свою латынь; занимается электротехникой и собирается изучать археологию.69 Несмотря на уверения корреспондентов (среди которых в какой-то момент появляется другой военнопленный -- С. А. Соколов),70 он был настроен пессимистически по поводу своего грядущего освобождения, почти не поддаваясь ностальгии, но порой недоумевая: "Случайно узнал о лекциях Ходасевича, Зайцева, Шершеневича и др. по поэтике. Следовательно все они в Москве?"71
Он был освобожден лишь на рубеже 1918 и 1919 годов, с последними партиями возвращающихся домой пленных; 13 января он записывает в альбом бывшей жены 'Не-альбомные стихи': "На пороге разбитой халупы / Под осенним тоскливым дождем / Старый пес, одинокий и глупый / Сторожит обезлюдевший дом."72 Три месяца спустя Ходасевич в сардоническом отчете петербургскому приятелю упоминает его в числе общих знакомых:
Младший брат его <В. Я. Брюсова> вернулся из плена, изучив там шестьсот шестьдесят шесть языков, коим не может найти применения, ибо кроме него на сих языках говорят одни католические миссионеры, побывавшие в Центральной Африке. Но миссионеры съедены еще до введения карточной системы. Из сего благоволите заключить, что я не подобрел, а Саша не поумнел.73
В 1919 году оба брата Брюсова работали в Книжной Палате, куда по их приглашению поступила и А. И. Ходасевич.74 Вскоре младший Брюсов был призван в Красную Армию,75 а Ходасевич -- по протекции старшего -- занял его место.76 Еще два года спустя, когда Ходасевич, уже будучи петербургским жителем, ненадолго приезжал в Москву, он последний раз навестил своего бывшего приятеля:
Заходил я к Саше Брюсову, зайду еще к Лиде. Саша -- совершенный идиот. Он говорил мне такое, что сказать невозможно. Очень увлечен -- переводом англ. книг по портновскому ремеслу. Жену не видал. Впрочем, она живет в комн. Матр. Алдр. У нее урыльник с веночками, Empire; она старообрядка; чтоб жениться, Саша принял сию веру. Ты и представить себе не можешь, как сложно переходить: часа 1 1/2 тяжелой работы. Саша мне все рассказал и, на всякий случай, научил меня отрекаться от Никоновой ереси. Так что, если я перейду в православие, то уж теперь мне ничего не стоит сделаться старообрядцем.77
Дальнейшая биография Александра Яковлевича лежит за пределами нашего сюжета: в 1922 году он вернулся в университет, который закончил три года спустя. С 1925-го года -- аспирант Института археологии и искусствознания и по совместительству -- помощник хранителя ГИМ'а. В 1929-1931 гг. -- старший научный сотрудник Института археологии и искусствознания. В 1931-1937 гг. -- старший научный сотрудник Московского Отделения Государственной Академии истории материальной культуры. В 1937-1944 гг. заведующий 1-м археологическим отделом в Историческом музее. С 1944 года -- старший научный сотрудник Института истории материальной культуры Академии Наук СССР. Автор нескольких книг, заместитель ответственного редактора журнала Советская археология, почетный член нескольких европейских ученых обществ. Умер 1-го декабря 1966 года.
Разысканная часть переписки А. Я. Брюсова и В. Ф. Ходасевича, публикуемая в настоящем номере, печатается по автографам: РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 57 (письма Брюсова); РГБ. Ф. 708. Карт. 7. Ед. хр. 55 (письма Ходасевича); РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 40 (письма Ходасевича, адресованные одновременно А. И. и А. Я. Брюсовым); РГБ. Ф. 627. Карт. 28. Ед. хр. 46 (письмо Брюсова). Ради связности диалога в публикацию включены два письма Ходасевича, уже не раз появлявшиеся в печати. Хранящаяся в одной архивной единице с письмом Ходасевича к Брюсову открытка от 28 июня/11 июля 1911 года, напротив, из публикации исключена, поскольку она, вопреки атрибуции архивистов, адресована Муни. Последствия легкого легастенического дефекта, свойственного А. Я. Брюсову (в частности, он почти всегда опускает мягкий и твердый знаки на конце слов) исправлены безоговорочно. Пользуемся случаем выразить благодарность за ценные замечания Н. А. Богомолову, И. С. Булкиной, Е. В. Кассель, В. Э. Молодякову, Л. И. Соболеву, H. H. Соболевой, Р. Д. Тименчику и С. А. Чурилову.