В трафарете рецензий на новые сборники стихов не последнее место занимает одна классическая цитата. Попрекнув автора, что он носится со своими мелкими печалями, вместо того, чтобы писать о народных горестях, рецензенты победоносно заканчивают свои заметки лермонтовским стихом: "Какое дело нам, страдал ты или нет?" Этот прием повторялся так часто, что теперь уже никто и не понимает знаменитого стиха в ином смысле. Недавно еще (в "Мире искусства" за июль 1902 года) г. Шестов, в своей очень ученой статье, спрашивал о Ницше: "Что может он рассказать нам? Что он страдает, страдал? Но мы слышали уже довольно жалоб от поэтов, и молодой Лермонтов давно уже высказал открыто ту мысль, которую другие держали про себя. Какое дело нам, страдал Ницше или нет?"
Нет, однако, никакого сомнения, что все стихотворение "Не верь, не верь себе..." -- написано в тоне горькой насмешки. Лермонтов ли, автор "Ангела", поэт "желания чудного", которым томятся души "в мире печали и слез", будет предостерегать от вдохновения, как от язвы?! Да и слишком светлыми красками изображено то самое вдохновение, на которое советуется набросить "покров забвения"! Это -- "заветный, чудный миг", это -- "девственный родник, простых и сладких звуков полный". Почему же из ряда сарказмов вырывать один и придавать ему прямое значение? "Какое дело нам" -- сказано совершенно с тем же выражением, как все остальное. "Взгляни, -- говорит Лермонтов немного далее, -- перед тобой играючи идет толпа дорогою привычной". Не от лица ли этой толпы, избегающей неприличных слез, брошен злой вопрос, пришедшийся по вкусу критикам? И тот, кто повторяет этот вопрос от своего имени, не зачисляет ли себя в ряды лермонтовской толпы, пушкинской черни?
Говорят, что стихи "Не верь, не верь себе..." написаны Лермонтовым к одному из товарищей по военной школе. Но разве сам Лермонтов всю жизнь не был таким же "молодым мечтателем"? Вероятнее, что он писал о себе, лишь отводя глаза эпиграфом из Барбье. Под "глупыми надеждами первоначальных лет" он разумел свои юношеские тетради 1830 года, свои мечты о славе ("Безумец я, вы правы, правы"), свои стихи к Лопухиной, свои песни о Демоне. Лермонтов любил первый смеяться над тем, что ему особенно дорого, чтобы другие не оскорбляли его чувства насмешкой. Прикрываясь маской светской пустоты, он смеялся в разговорах над поэзией и любовью, хотя только и жил поэзией и любовью. Даже в стихотворном разговоре "писателя" с "журналистом" он с насмешкой поминает о "преданьях глупых юных дней"; в задушевных стихах он поминал об них иначе:
...память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей;
Так свежий островок безвредно средь морей
Цветет на влажной их пустыне.
Вскоре после стихов "Не верь, не верь себе..." написаны "Три пальмы". Между этими стихотворениями есть внутренняя связь. Мысль, которая в первом выражена в форме саркастических советов, заключена во втором в аллегорический рассказ. Три пальмы были счастливы, пока были далеки от людей. Но они возроптали на небо, им показалось нестерпимым расти и цвести без пользы, в пустыне. Люди пришли и погубили пальмы. Точно так же Лермонтов долго таил от людей свои мечты. Он не желал, "чтоб свет узнал его таинственную повесть". В одиночестве он вольно предавался творчеству, в гордом сознании, что, как его идеал Байрон, он тоже "избранник", хотя и "другой", "еще неведомый". Но после он пожелал выйти "на шумный пир людей", выставил язвы своей души "на диво черни простодушной". Он стал известным поэтом, журналистом. И что же! люди поступили с его мечтами, как с пальмами. Они заставили его принизиться, до известной степени опошлиться. Мы знаем признание самого поэта.
В себя ли заглянешь -- там прошлого нет и следа,
И радость и муки и все так ничтожно.
Лермонтов был поэтом для себя самого. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской. Пушкин любил повторять, что пишет для себя, а печатает для денег, но его стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе свое чувство. Пушкин работал над стихами, делал их. Часто он сначала писал прозою содержание задуманной вещи, потом перелагал эту прозу в грубые стихи -- иногда без рифм и размера, -- потом улучшал их, исправлял. Каждая переделка была у Пушкина совершенствованием. У Лермонтова стихи выходили из головы уже законченными. Его варианты и первые и позднейшие равнопрекрасны и равноценны. Он не работал, а только выражал. Он вовсе не был стихотворцем, а только поэтом.
Пушкин желал, чтобы слух об нем прошел по всей Руси великой. Лермонтов задумывался над тем, не лучше ли оставить свои мечты навсегда в глубине души, как драгоценность, которой люди недостойны. "Что в сердце, обманутом жизнью, хранится, то в нем навсегда и умрет", -- говорил он. Тут же мелькала еще мысль, что все равно, если б и стоило говорить о своих сокровенных думах, у языка нет сил, чтобы выразить их. "Стихом размеренным и словом ледяным не передашь ты их значенья!" Здесь "размеренный" и "ледяной" не украшающие эпитеты, а определяющие. Стих всегда размерен, все слова -- ледяные. "Душу можно ль рассказать?" -- восклицал Мцыри.
1903
Впервые опубликовано: Беседа, 1903, Тщ 11.