Из судебных загадок.

1.

Звон колокольчиков замирал вдали, таял, жалуясь, и скоро стало трудно различить -- улавливает ли его слух или он звучит только в воспоминаниях.

Сестры медленно и молча вернулись в залу. Ни одна не смотрела на другую. Не знали, как заговорить.

На столе еще стояли остатки недавнего грустного ужина, едва начатая бутылка вина, погасший самовар.

Лидия решилась произнести слова:

-- Кэт, не хочешь ли чаю? Ты, кажется, не пила.

Мара нервно повела плечами. Кэт покачала головой.

Все трое сели, и молчали, и думали об одном. Думали о снежном поле и о тройке, бодро бегущей по свежему снегу дороги; думали о станции, унизанной огоньками; им слышались мерные стуки колес, сливающиеся с первыми образами сна, когда приникаешь щекой к жесткой вагонной подушке... Потом они думали о далеком Париже, широких и светлых площадях, пестроте и мелькании бульваров. Думали о том, что Николай не вернется никогда.

Чувство бессильного, позднего раскаянья подымалось со дна души у каждой, высилось как вода, переливалось через край: самое мучительное из всех чувств. И на трех разных языках трех разных душ они говорили, сами себе, одни и те же слова: как можно было пропустить этот последний миг? Как можно было не сделать крайней, пусть отчаянной, попытки? Что если спешить, догнать, что-то сказать, что-то исполнить?.. Или теперь уже поздно? поздно? поздно?

Сестры молчали, но им казалось, что они обмениваются незначащими словами. А может быть они обменивались незначащими словами, но им казалось, что они молчат.

За окнами начинал крутиться снег. Под сетью вьющих снежинок стал более смутным и поворот дороги, и откос с чернеющим частоколом молодого соснового леса, и, справа, даль, безжизненного поля.

Проходило какое-то время. И было довольно одной капли, упавшей в тот же сосуд безнадежности, одного слова, одного толчка, чтобы эти три женщины вскочили с криком ужаса, упали бы без чувств или бросились друг на друга, как три волчихи, чтобы грызться и царапать когтями.

Но минуты проходили за минутами все в том же оцепенении. Только снег шел все гуще. Только совсем замолкли звуки в домике, где жила прислуга.

И кто-то сказал, что уже полночь.

Сестры встали, попрощались, разошлись. Было слышно в их комнатах шуршание платьев. Потом и это стихло.

С каждой наедине была ночь и ее мысли.

На дворе начиналась вьюга.

...............................................................................

...............................................................................

Звон колокольчиков, сначала чуть слышный, так что трудно было различить, улавливает ли его слух или он звучит в воспоминаниях, медленно вливался в ночную тишину, усиливался, обретая свое тело. И вот уже колокольчики звенят явно и близко. Тройка бодро бежит по дороге, заворачивает, слышен глухой скрип полозьев по рыхлому снегу, и ямщик, подлетая к крыльцу, останавливает лошадей.

Сестры, у двери, глядят друг другу в лицо. Все трое бледны. Все догадались, но не смеют сказать. Ждут.

Это знакомая походка. Он идет по сеням. Распахнулась дверь. Хлынул жуткий холод зимней ночи. Николай, в осеребренной снегом шубе, стоит в дверях.

Его никто не спрашивает. Он спешит проговорить приготовленный, заученный ответ:

-- Я опоздал к поезду. Нельзя было ждать до утра на станции. Я решил ехать завтра. Вечерний поезд удобнее. А впрочем, я, может быть, передумаю и не поеду вовсе.

И вдруг, с плачем, Лидия бросилась к нему, забыв, что ее слушают сестры, хотела что-то сказать сквозь слезы. Но он тихо отстранил ее.

--- Завтра я объясню все, завтра. Я очень устал сегодня. Вели мне подать в кабинет вина. Я простудился немного на холоде. И, прошу, не тревожь меня. Мне надо написать важные письма.

Кэт и Мара были в глубине комнаты. Он не смотрел на них, но видел их. Он чувствовал необходимость сказать что-нибудь и к ним, но слов у него не было.

Одну минуту он поднял голову, но, встретив неподвижные глаза Мары, опять быстро опустил и молча, торопливо прошел, проскользнул мимо, исчез за дверью своего кабинета.

Лидия куда-то побежала. Послышался ее хлопотливый голос.

Кэт медленно стала ходить по гостиной, закутанная в темно-малиновый платок.

Маре было душно. Она растворила дверь, вышла на крыльцо. Задыхаясь, разорвала ворот рубашки. Метель ударила ей в лицо. Мокрые хлопья снега разбивались о ее грудь, и струйки студеной воды стекали по ее телу. Она вздрагивала и вдыхала холод.

Небо было белое от снега. Ветер кружил бессильные белые стаи. Ветер вскрикивал за воротами и над забором.

В дальнем сарае кучер, с мелькающим фонарем, распрягал лошадей.

II.

Николай сидел за своим письменным столом. Все было так знакомо вокруг: цветы обоев, цепи книг на полках, папки с начатыми и давно заброшенными работами. Горела привычная лампа под металлическим зеленым абажуром.

Николай весь углубился в кресло, положив ноги на медвежью шкуру. Ему хотелось думать, много думать, еще и еще думать. Отдаваться течению мыслей так же, как в долгом пути по снежному полю. Было физическое наслаждение в том, что думы могли снова покатиться дальше по намеченным колеям.

Он думал, конечно, о том, что вот уже два года составляло всю его жизнь и наполняло всю его душу: об этих трех женщинах, с которыми он был связан страшными узами блаженства и мучительства. Вот, после безумной попытки убежать, вырвать свою душу на темную свободу, разрубить свою жизнь в одной точке на-двое, -- он опять здесь, среди них, и опять должны начаться дни исступленных часов, дни восторгов и отчаяний. Он понял, он понял сегодня, что вне этой атмосферы взаимных оскорблений и боготворения друг друга для него нет жизни, что он умрет без нее, как тропическое растение вне теплицы. Он знал, что вернулся сюда навсегда.

У него кружилась и болела голова, быть может от утомления, быть может от простуды. Мысли вырисовывались образами и картинами с той же отчетливостью, как во сне или в бреду. И, как в начальные мгновения сна, он чувствовал в себе способность управлять сменой своих видений, вызывать лица, как волхв заклинанием.

Он захотел воссоздать образ Лидии, какой она была в первые дни после их свадьбы, смущенной девочкой, стыдливой женщиной, обезумевшей в несказанном для нее. И он увидел их комнату, в каком-то отеле на Ривьере, отчетливо различил кружева на одеяле постели и, в розоватом свете электрической лампочки, среди смятых подушек, ее почти детское, хрупкое тело. Он опять припал к нему благоговейными губами, целуя каждый мускул, каждый волос, повторяя упоительные слова: ты моя! ты моя! переживая с нею ее наивный экстаз еще смутно постигаемого сладострастия.

И сейчас же, быстро, он заставил явиться другое лицо Лидии, в миг предельного отчаянья, когда она, уязвленная ревностью, выбегала раздетая на снежный двор и бросалась ничком на крыльцо, наземь, и кровь текла из ее разбитой головы. Он опять поднял ее на руки, понес домой; на него смотрят два безумных недоверчивых глаза, вдруг сделавшиеся словно двумя громадными зрачками. Она вся -- как затравленный зверок, а в его душе -- ничего, кроме ненасытной жалости к любимой, кроме нежной жажды дать ей счастье без меры и самому растаять в нем, как в лучах солнца.

Но пусть это будет не Лидия, -- пусть в его руках дрожит обнаженное, совершенно голое тело Мары, в одно из тех тайных свиданий, которые словно вырывали их обоих из мира живых, уносили их на другую, уединенную планету. Опять его охватило то исступленное желание, которое он всегда знал наедине с ней, желание чего-то большего, чем поцелуи, чем ласки, чем страстное отдавание себя; желание войти всем существом в нее и вобрать все ее существо в себя. В его глаза так сладостно легли линии ее тела, и дыхание этого тела, единственное, мучительно-желанное, влилось в ноздри и в губы, как остро пьянящий напиток.

Они опять близки. Опять возникает мука сладострастия. Она растет, она доходит до предела, она переходить в ярость и злобу. И вот оба они вдруг с отвращением отталкиваются друг от друга. Словно очнувшись, они озираются с ужасом, и каждому из них нестерпимо быть вдвоем. Один в другом узнает своего вечного, исконного врага. Все обидные слова, все оскорбительные упреки, какие только может подсказать ненависть, приходят им на уста. Им стыдно своей наготы. Для нее -- позор его взоры, ей унизительно его прикосновение. И ему хочется броситься на нее, ударить ее, убить, убить...

Но это уже не Мара. Это -- Кэт перед ним, высокая, стройная, девственная, нетронутая. Она пришла к нему, как столько раз прежде, в этот его кабинет, когда все спит в доме, сказать ему еще раз, что любит его, что хочет только его, но никогда не отдаст ему своего тела. Он сквозь ее глаза видит ее душу. И прежняя вера, что с ней, только с ней возможно неиспытанное и неизведанное блаженство, что она, только она, темным вдохновением, понимает все тайные жажды его существа, опять заставляет его влечься к ней, говорит ей единственные невозвратные слова. И вот их лица, почти против воли, склоняются друг к другу и возникают те яростные поцелуи, которые делают губы окровавленными. Руки переплетаются в объятии, причиняющем боль, замыкаются, как кольца; они падают на пол, сжимая друг друга коленями. Они борются, как враги в лесу. Он заламывает ей руки, она кусает его, как кошка. Сдавленное дыхание переходит в вскрики. Вдруг, как по удару пружины, они вскакивают; она с разорванным платьем, с обнаженной грудью. Он бросается в кресло, она исчезает, как тень...

Видения действительности, видения прошлого кружатся, как хлопья за окном. Три женщины, сменяясь, наклоняют свои лица, то счастливые упоенные, то искаженные отчаяньем, то безумные, то презрительно-оскорбляющие. Он слышит слова ласк и ожесточенных упреков. Он хочет, он хочет всего: и этого счастья, и этой муки. Он кружится с этими женщинами в опьянительной пляске, то припадает к их обнаженным грудям, то закрывает глаза перед их занесенными ударами. Темп дьявольского вальса все учащается, и уже нет сил, и уже нет сил поспевать за ним.

Ветер сильно ударил в окно. Николай на миг очнулся. Провел рукой по лбу. Образы были так ярки, что он испытывал истому в руках, словно после телесного усилия. Или он серьезно простудился в дороге? Он выпил стакан крепкого вина, и струйка огня протекла по его жилам.

Вьюга стонала за окном свой чудовищный вальс. Ничего там не было видно, кроме месива из белых точек.

III.

Перед Николаем стояла Кэт.

Он долго всматривался в нее, не зная, действительность это или опять одно из видений. Наконец, поверив, протянул к ней руки.

-- Ты? ты пришла? Я ждал тебя. Только тебя!

Она покачала головой отрицательно.

Он опустился перед ней на колени. Он любил стоять перед ней на коленях и целовать ее длинные, тонкие пальцы. Он умолял ее:

-- Поцелуй меня! Наклонись ко мне!

Кэт смотрела на него печальными глазами. Потом заговорила:

-- Я пришла проститься с тобой. Я не могу быть с тобой. Я хотела любви безпредельной, безграничной. В тебе не нашлось такой любви. Моя любовь слишком велика для тебя; твоя для меня -- слишком мала. Ах, любовь самовластна! Она требует, чтобы ей отдавались вполне. Она не берет половины. А ты нашей любви отдавал треть души, ровно треть, взвесив на весах!

Он уговаривал ее, прижимая свое лицо к ее пальцам.

-- Кэт! Кэт! не говори мне так. Ничего не говори мне. Я устал, я изнемог. Я сам ничего не знаю. Дай мне быть с тобой, только быть, только чувствовать, что ты понимаешь мою душу!

Она отстранилась от него, высвободила свои руки.

-- Твою душу? Да, я понимаю твою душу! Наблюдала ее два года. Ей надо всего понемногу. Немного моей любви, немного нежности моей сестры и немного страстности моей другой сестры. Ах, если бы хоть один раз ты пожелал чего-нибудь до конца! Пусть и не меня, но до конца, до предела! Ах, если бы даже ты посмел убежать от нас! Но ты проехался до станции и вернулся назад. Как это на тебя похоже!

Она говорила жестоко и холодно. В ее голосе была повелительность высшего к низшему. Бесконечная тоска, бесконечная горечь, бесконечная обида наполняли душу Николая. Он все еще держал руки Кэт, но ему хотелось отвечать ей беспощадно и грубо.

-- А что, если ты ошибаешься? -- спросил он. -- Что, если я умею любить, как никогда не любила ты? Но мне мало твоей души, чистой, ясной, кристальной! Мне мало твоего бесполого чувства! Я хочу и той нежности, и той страстности. Вы сами разрываете мою любовь, единую, живую, на три части и клянете малость и окровавленность лоскутов. Это мне -- презирать вашу мелочность, вашу узость. Да, я вернулся, но я вернулся сказать вам, что больше не раб вам, что вы больше не властны надо мной.

Кэт улыбнулась надменно и сказала ему:

-- Мне теперь все равно. Я больше ничего не хочу от тебя. У меня была мечта увидеть всю полноту любви. У меня была безумная мечта увидеть торжество любви надо всем, -- над страстью, над жалостью, над условностями. Но ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе было страшно огорчить свою жену – она, пожалуй, умерла бы с горя! Ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе жалко было расстаться с поцелуями моей другой сестры! И еще, -- тебе мешали разные обстоятельства жизни! Так вот я освобождаю тебя ото всех клятв, которые ты мне расточал. Если я не могла отдать своего существа той любви, какой я искала, я отдам его той смерти, какой хочу. Прощай!

Слова Кэт язвили душу Николая, как маленькие стрелы. Он уже не стоял перед Кэт на коленях. Между ними был стол. Сдавив руки на груди, Николай старался говорить тоже холодно, тоже жестоко.

-- Зачем ты притворяешься? Ты думаешь, я не разгадал давно настоящего смысла твоих громких слов? Ты просто охраняешь свою девичью невинность. Ты боишься греха отдаться мужу своей сестры. Ты бережешь свою первую ночь для законного супруга.

Тогда Кэт перегнулась через стол, приблизив свое лицо к Николаю, так что он увидел свое отражение в ее зрачках. На этот раз в ее голосе была и злоба и насмешка.

-- А ты верил, что я люблю тебя? Разуверься; я только делала опыт! Мне хотелось увидеть в твоей душе пламя истинной, все сожигающей любви. Ну, да! опыт не удался! Я напрасно принуждала себя выносить твои поцелуи. Я напрасно преодолевала дрожь отвращения, позволяя тебе обнимать себя. Твоя душа оказалась мельче и ничтожнее, чем даже я ожидала. Торжествуй, -- ты обманул меня, прикинувшись большим, более достойным, чем был на самом деле.

Она захохотала.

Стоя друг против друга, в порыве взаимной ненависти, они вновь, как уже много раз в жизни, кидали друг в друга оскорблениями. Глаза Николая застилал туман, и образ Кэт то расплывался, то возникал вновь. И уже он не знал, она ли говорит ему яростные проклятия, или он за нее говорит их самому себе.

Вдруг странная мысль, как зарница, сверкнула в дали сознания Николая. Робко, неуверенно он протянул руку и коснулся руки Кэт.

-- Кэт! Кэт! Это ты?-- спросил он. -- Или ты -- призрак? Ведь не может быть, чтобы ты мне говорила все это? Ведь это все те думы, которые думались мне сегодня, в пути, в снежных полях? Ведь ты ничего из этого не могла знать? Отвечай!

И так же неожиданно, с измененным лицом, с беспредельной нежностью, с последней лаской, Кэт отвечала:

-- Конечно, конечно, все это ложь! Есть только одна правда, что я люблю тебя. Но я не могу быть с тобой. И я пришла доказать тебе мою любовь.

Николай в руках Кэт увидел лезвие. Она поднесла кинжал к губам и поцеловала его. Потом раскрыла платье. Медленно погрузила клинок туда, где должно было биться сердце. Несколько мгновений она еще стояла, бледная, приоткрыв губы. Потом упала.

И тотчас Николая оставило то оцепенение, какое овладевает во сне, когда надо бежать. Он кинулся к Кэт, чтобы поднять ее, прижаться губами к ее ране, сказать ей, что любит только ее, -- и очнулся.

Он был один в своем кабинете, в кресле. Лампа под металлическим, зеленым абажуром горела ясно и мерно. Кругом было тихо.

Входила ли к нему Кэт? Или все было бредом?

Он выпил еще вина. В виски стучало.

IV.

После Николай долго сидел, сжимая голову руками. Он старался думать о чем-нибудь постороннем, неважном, чтобы победить свое волнение. "Потом, потом, -- говорил он себе, -- потом я разрешу все вопросы, а сейчас надо успокоиться, а то я сойду с ума. Но все те же мысли, все те же образы набегали на него, как волны в часы прилива на изглоданный ими камень.

Страшно быть наедине с своими мыслями, когда они приобретают вдруг независимую жизнь, нападают беспощадно и сражают длинными копьями обессилевшее сознание! Уйти бы отсюда, из этой одинокой комнаты, открытой всем видениям, -- к свету, к голосу, к людям! Неужели не достаточно этого безмолвного зова души, чтобы кто-нибудь вошел, сжалился, утешил? У него больше нет сил, он просит о жалости.

И дверь тихо, чуть слышно отворилась. Вошла Лидия, нежными шагами любящей женщины, подошла, положила руки на плечо.

-- Ты устал, Николай, ты болен, ложись в постель.

Он лихорадочно вцепился в ее руку. Он обернул к ней свое воспаленное лицо. В мире мучительных галлюцинаций как радостно видеть простое и кроткое лицо! Не легкое ли сияние вокруг этого лица, как у святых на рафаэлевых иконах?

Он прижался щекой к руке Лидии, он сказал ей, тихо, покорно:

-- Да, Лида, я болен, я устал, я очень устал. Но не от сегодняшнего дня, а от всей жизни. Да, возьми меня, да, уведи меня. Но не из этой только комнаты, а из мучительств моей жизни. Я уступаю. Я признаю себя побежденным. Спаси меня, потому что только ты одна можешь спасти меня.

Её глаза тихо наполнились слезами. Она бессильно опустилась у его ног, спрятала голову в его коленях, прошептала ему:

-- Теперь ты просишь помощи у меня. А думал ли ты обо мне в те месяцы, когда я днем и ночью билась головой о стены, когда я часами лежала на полу, в жажде упасть ниц, еще ниже. Когда тебе приходило в голову ласкать меня, думал ли ты, что я почти помешалась от горя? А ты требовал, чтобы я улыбалась; ты спрашивал, неужели я не счастлива, почему я не радуюсь тому, что я с тобой? И я, покоряясь, стала как автомат. Я научилась смеяться, когда ты хотел смеха, повторять слова, какие ты мне подсказывал. Все, что было во мне моего, личного, ты вырвал. Ты опустошил мою душу. Чего же теперь ты ждешь от меня?

Николай сдавил ее руки, как в припадке внезапной боли. Отвечал ей с тоской:

-- Я не буду лгать. Мне нечего дать тебе, и я все хочу взять у тебя. Я прошу у тебя жертвы, подвига. Я никогда не перестану любить тех, других. Я буду порой ненавидеть тебя за то, что ты -- не они, не знаешь их слов, их ласк. Но ты яви мне всю безмерность любви. Будь моим Провидением, Милостью, Благостью. Будь мне матерью. Будь мне старшей сестрой. Убаюкай меня нежными руками. Коснись ими моего сердца, -- ему так нужно прикосновение нежных пальцев.

Её дыхание незаметно перешло в рыдание. Она билась на его коленях, беспомощная, маленькая.

-- Поздно! -- выговаривала она сквозь слезы. -- Месяцы и месяцы ждала я этих слов. С последними усилиями удерживала я в себе иссыхающие ключи любви и прощения. Я говорила себе: он придет ко мне, несчастный, замученный, и я все забуду и я буду для него всем, чем он захочет. Но ты приходил, с губами, воспаленными от других поцелуев, только ища во мне иного, чем в других, требовал одного, -- чтобы я была декорацией в твоей жизни. И, изнемогая, я еще говорила себе: это будет завтра... И так незаметно, я сама не знаю когда, вытекли последние капли, развеялся последний дым. Я -- пустыня. Я -- только тень. Что я дам тебе?

Николай нагнулся к самому ее уху, прижал к себе ее знакомое, родное тело, шепнул ей, стараясь вернуть своему голосу все оттенки прежних дней:

-- Лида! Во имя нашего умершего сына... Во имя будущего нашего ребенка.

Она высвободилась из его рук, ее покрасневшее от слез, ее странно измятое лицо, с упавшими на лоб волосами, было жалко и страшно. И глаза опять стали безумными и большими.

-- Нашего сына? -- переспросила она.-- Неужели ты еще не понял, что это я сама убила его? Ты не понял, почему я не могла плакать над его гробом? Ах, я плакала, я слишком много плакала над ним, когда он был жив! Но я была орудием Бога, Который повелел мне, матери, отомстить тебе в твоем сыне. Я вынула его из кроватки, я положила его на подушку, я, рыдая, целовала его тельце, а руками душила за горло. И когда он перестал дышать, пошла звать тебя, и твоих любовниц, и доктора, и всех! И вы не поняли, никто! никто!

Она тоже хохотала в страшном ликовании истерического смеха. Мысли Николая путались. Он знал, он чувствовал, что она говорит неправду. Но у сознания не доставало сил отличить, где неправда. Он не находил слов и тупо повторял:

-- Это -- ложь. Это -- ложь.

Но она -- не в силах говорить -- показала рукой в сторону. Там, на кресле, на белой смятой подушке, лежал трупик ребенка с побагровевшим лицом и выкатившимися глазами.

"Но как же доктор не понял, что он задушен?" -- подумалось Николаю.

Но потом он поймал эту мысль и закричал сам себе:

-- Что за вздор! Мой сын умер несколько недель тому назад, давно похоронен. Это опять бред.

Задыхаясь, он делал усилия, чтобы очнуться. А комната стала наполняться маленькими, голенькими телами мертвых детей, бескровными, скорченными, отвратительными. То был какой-то чудовищный морг, в котором он был убийцей всех, виновником всех смертей. И голова его кружилась, и все качалось кругом, и дикий вой наполнял его уши, словно дьяволы завертелись вокруг.

Последним напряжением воли он вырвался из кошмара в действительность.

По-прежнему все было тихо. По-прежнему он сидел у своего письменного стола.

У него был жар. У него была горячка. Надо было уйти отсюда, лечь в постель. Но сил не было. Он чувствовал, что сознание его прояснилось только на миг, что бред сейчас надвинется снова.

Некоторое время Николай боролся на грани реального, сопротивляясь пред входом в мир призраков и ужаса. Но какая-то власть одолела его, и он, как в пропасть, рухнул опять в бездну видений.

V.

Дверь в третий раз пошевелилась.

"Теперь я увижу Мару", -- подумал Николай.

Вошла Мара.

Её губы были сжаты. Глаза смотрели сосредоточенно. Она сказала:

-- Я пришла за тобой.

У него уже не было ни сил, ни воли бороться. Она знаком приказала ему встать и идти. Он шел за ней по темным комнатам, как лунатик, и думал о том, как бред изменяет вид всех предметов.

В гостиной ярко горели свечи в канделябрах.

-- Смотри, -- сказала Мара.

На диване лежало два тела. То были Лидия и Кэт. Обе были мертвы. Кровь стояла темно-красными лужами на полу, пятнала громадными кругами обивку дивана. Запах крови наполнял всю комнату.

Мысли и видения путались в голове Николая. Все его тело дрожало. Он оперся на спинку кресла, чтобы не упасть. Мгновениями он верил в реальность всего, что видел, мгновениями сознавал, что это бред. То ему хотелось очнуться, то длить безумие.

Мара что-то говорила ему, властно, повелительно. Так, быть может, будут говорить на Страшном Суде. Понемногу Николай начал слышать и понимать смысл ее слов.

-- Я их убила, -- говорила Мара,--за то, что ты любил их. Этот час был последний час, и я уже не могла пропустить его. Он не повторился бы. Я согласилась быть Судьбой. Судьба должна быть прекрасна. Только та любовь истинно прекрасна, которую венчает смерть. Наш поединок -- вечный поединок мужчины и женщины. Ты хотел бы, чтобы женщины всего мира принадлежали тебе; я готова была бы опустошить весь мир, чтобы мы остались с тобой двое. Ты был победителем долго, но последний венок мой! Быть может, моя победа взята изменой, но любовь оправдывает все, и измену! Наш мир опустошен, потому что нам осталось жить лишь несколько часов, и в эти часы мы будем только двое!

Николай все еще не мог произнести ни слова. Может быть, временами он терял сознание. А Мара, думая, что он колеблется, с побелевшим, с искаженным лицом стала говорить ему о другом. Что она все предусмотрела. Что звать кого-нибудь безполезно. Что все равно его сочтут участником преступления, будут судить, осудят...

Последние слова заставили Николая почти рассмеяться. Такой смешной представилась ему мысль, что завтрашний день может иметь какую-то связь с этой безумной ночью.

Странным показалось Николаю, что он не заметил, когда Мара сняла платье. В комнате смерти она стояла перед ним совсем обнаженной, как она любила отдаваться ему. Сквозь душный запах крови проникло к его ноздрям знакомое ему, единственное дыхание ее тела.

Мара звала, нежно, ласково.

-- Милый, иди сюда, иди. Я хочу, чтобы ты ласкал меня. Я хочу тебя. Хочу, чтобы в один и тот же миг мы испытывали одно и то же. И потом мы умрем оба, тоже в один и тот же миг. И смерть будет как ласка.

Только когда Мара была уже совсем близко около него, и прильнула к нему, и смотрела ему в глаза, Николай, наконец, мог ответить ей:

-- Я знаю, что ты -- тень, видение, призрак Мары. Но призраку я хочу и могу сказать все, чего не говорил ей. Верю, что изо всех чувств, какие мучили и пленяли меня, святым было лишь чувство к ней, к твоему прообразу! Потому что наша любовь была влечением тел, жаждой сладострастия, незапятнанного ни дружбой, ни материнством. Наша любовь была стихийной тайной, одинаковой во всех мирах, роднящей человека с демонами и ангелами.

Николай сам не мог понять, почему он говорит о своей любви, как о прошедшем.

Потом они двое медленно опустились на ковер, все сжимая друг друга в объятиях. Действительность стала таять и исчезать, и бесконечным стало то небольшое пространство, где были брошены два тела. Наступило то опьянение, когда чувствуешь себя птицей, повисшей над бездной, и видишь прямо перед собой другие глаза, оттененные мукой сладострастия, и кружишь, и кружишь, и вдруг, оборвавшись, падаешь стремительно в пенную бездну.

Очнувшись, Николай увидел два мертвых тела, все так же неподвижно простертых на диване. Лицо Лидии было кротко, и жалобно приоткрытые губы спрашивали: уже? -- но гордое, спокойное лицо Кэт отвечало убийству: пусть! Когда Николай хотел приблизиться к телам, Мара удержала его.

-- Не надо, не надо.

Здесь было вино. Они пили его. Они дышали запахом крови, вина и страсти. Они старались смотреть только в глаза друг другу. Их лица горели, и в их зрачках, как искры, отражались зажженные свечи.

Проходили часы. Были экстазы страсти и экстазы истомы. Было блаженство признаний и блаженство безмолвия. Их тело изнемогало от объятий и не могло не требовать ласк. Их души, раскрывшиеся как однажды в жизнь цветущие цветы, за каждым сказанным словом угадывали всю бесконечность его значения. А потом желание, уже ненасытимое, опять и опять связывало их в одно, и они бились на жестком полу, едва прикрытом ковром, среди брызг крови.

За окнами тускло светало сквозь бушующую метель. Бледные пятна света ложились на стены, на мебель, на ковер. Мир медленно изменялся.

Местные газеты дня три занимались чудовищным происшествием в усадьбе Николая С. Четыре трупа не могли никому поведать о тайнах страшной ночи. Слуги были сначала арестованы, но после выпущены за недостатком улик. Событие осталось судебной загадкой. В столичные газеты известие о таинственном убийстве или трех сестер и мужа одной из них проникло лишь в форме кратких заметок, напечатанных мелким шрифтом, на четвертой странице, в отделе "Провинциальная хроника". Впрочем, читатели и не могли заинтересоваться интимной, семейной драмой в шуме великих, политических событий того года.

1906.

Источник текста: Валерий Брюсов. Ось земная. Рассказы и драматические сцены. Издание 3-е. -- Москва: "Скорпион", 1911. С. 83-98 .