Эдвардс подписал синий листок ордера, приказал что-то по-французски клерку в черном костюме и черной шапочке -- образец туземной нечувствительности к зною -- и обратился к Эддинггону:
-- Вам придется посидеть здесь, пока отсчитают деньги.
Клерк вышел.
-- Мне не нравится все это, -- сказал директор встревоженно и рассеянно.
Ротмистр оглядел спокойный, деловой, циклопический кабинет -- так громоздка и тяжела была немногочисленная мебель коричневого дуба, так увесисты были чернильницы и пресс-папье, толсты стены с окнами, затененными влажными занавесками (здесь знали физику!) -- и спросил:
-- Что?
-- Город, дорогой мой, город. Вы, военные, глухи и слепы, когда дело касается настроений гражданского населения. Не то мы, сидящие у денег... Мои агенты на рынке мне передают разные преувеличенные слухи. Их распространяют вонючие менялы, местные жиды. А я слушаю... Говорят, будто вы пристрелили мальчишку, а после на вас напал Сулейман.
-- Совершенный вздор! У меня тоже есть разведка. Он не участвовал в перестрелке.
-- Тем хуже. Значит, вооружены окрестные жители.
-- Тем хуже...
-- Говорят, что казаки ваши не показали достаточного упорства. Острят, что вы после нескольких перестрелок останетесь полководцем без войск! Казаки перебегают к Сулейману.
Эддингтон нахмурился.
-- Кто это говорит?
-- Увы, не знаю. По городу расклеивают и развешивают какие-то прокламации, а затем, знаете, дервиши!
-- Ох уж мне эти дервиши!
-- Каково настроение ваших войск?
-- Угрюмое несколько.
-- Плохо.
Эдвардс подошел к окну.
-- Посмотрите, Эддингтон!
Внизу, во дворе, представлявшем прямоугольник, замкнутый стенами банка, толпилось множество туземцев -- торгашей, менял, маклеров, спекулянтов, в коричневых халатах-абу, в сюртуках тридцатилетней давности, в визитках немыслимого покроя, в сорочках без воротничков и без галстуков, в кафтанах, подпоясанных широким поясом, в плоских шапочках, в шапках котлообразных, в шапках в виде усеченного конуса вершиной вниз.
-- Галдят, размахивают руками, перебегают с места на место, вообще ведут себя так, как, вероятно, вели себя всегда, -- проговорил медленно Эдвардс. -- Ведут себя, в сущности, несравненно более чинно, чем принято хотя бы на парижской бирже. А мне все кажется, что что-то неладно. Я вспоминаю рассказы моего деда о восстании индусов в Динапуре в пятидесятых годах. Там тоже началось со двора банка.
-- Ну, до этого далеко. В Брюсселе революция началась и оперном театре, но это не основание бояться граммофона.
-- Неудачная острота. Ах, эти колониальные тревоги! И сейчас. Мне вот кажется, что и работать "они" стали медленней: в четверть часа не могут отсчитать шестьсот туманов!
-- И мне надоело здесь, -- поддержал ротмистр. -- Уеду в Англию. Посылают в захолустье, терпимое лишь при возможности копить экономические суммы. А отсюда и не выберешься!..
-- Кстати, об экономических суммах. Среди прокламаций была и такая... Вы знаете?
-- Нет.
Ротмистр покраснел.
-- Я переведу, -- любезно сказал директор. -- "Обращение к казакам". Тут много восточного красноречия, но вот самое главное:
"Английский офицер Эддингтон хочет зарабатывать деньги своими карательными экспедициями. Давая вам, казаки, подачку из добычи, себе он берет львиную долю так называемых экономических сумм. Разгромил селение, отобрал провиант и фураж, по справочным ценам выписал деньги якобы на продовольствие эскадрона, деньги присвоил себе -- вот нехитрое и выгодное предприятие! И это в то время, когда вы месяцами не получаете жалованья, наемники чужеземцев!"
Ну, дальше идут разные подробности о цейхгаузе и ламентации о гибнущем Иране.
-- Это писал или научил писать Ибрагим-Заде!
-- Кто это такой?
-- Дезертир, брат того, который свалился тогда... Он был некоторое время каптенармусом.
Вошел клерк.
-- Все готово, Эддингтон. Идите вниз и там получите. Где вы завтракаете, у нас?
-- С вашего позволения. Мисс Дженни...
-- Ага!
Внизу, в кладовой, похожей на камеру равелина, прохладной, как подвал, два пожилых служащих перса заканчивали подсчет серебра. Каждый из них с непостижимой быстротой бросал с ладони на ладонь по пяти двукратников и скидывал их в общую кучу для последнего мешка. В комнате стоял звон, как в часовом магазине. Эддингтон попробовал поднять один из мешков в двести туманов.
-- Он весит двенадцать кило, -- любезно сказал служащий. -- У нас очень неудобная валюта. Валюта для бедняков.
Эддингтон вышел во двор -- позвать вахмистра. Тот стоял в углу и жадно читал какую-то как будто знакомую бумажку.
-- Поди возьми деньги! -- резко приказал ротмистр.
Гулям-Гуссейн оторвал глаза от чтения, глаза, тронутые розовым и темные от рассеянности.