Камень гулко ударился в обшивку.
-- А, -- крикнул Эффендиев, -- предупреждают. Береги завод.
Содрогаясь от напряжения, автомобиль повернул за ворота и нырнул в сияние дали, разбежавшейся перед ним. Воздух был сух, прозрачен. Черноречье налезало на глаза, как шапка. На поворотах машину заносило, у Михаила Михайловича ёкало под сердцем, радость скорости, мелькание быстрого пути мгновенно освежили и высинили душу. Двор, засоренный саранчой и орущими ртами, остался позади. Спереди, от Траянова несло растрепанную бороду и какие-то восклицания.
-- Не слыхать! -- отозвался Крейслер.
Ветер рвал крик, забивал обратно в горло.
-- ...аптеке Бухбиндера...
Эти минуты поездки были бы совсем прекрасны, если бы не спутники. Эффендиев истощался тонкой злобой, ветер раздувал угли его глаз, он жмурился, пальцы когтили винтовку, как будущую добычу. Особенно мучительно согнулась спина Онуфрия Ипатыча, привскакивавшего мешковато, безвольно, бессопротивленно на каждом толчке. "Вот она, будущая добыча!" Крейслеру сделалось стыдно, он оттолкнул винтовку. "Вот на такого ты и понадеялась", -- с ненавистью подумал он.
-- Что? -- хрипло каркнул Эффендиев, поглядев на шевелящиеся губы.
"Следишь!" -- мысленно огрызнулся Михаил Михайлович.
Аптеку Бухбиндера можно было узнать издали по обморочно зеленым ставням, наглухо закрытым в неурочный час. Несколько мальчишек торчало у палисадника. На крыльце сидела канареечная девица. Она, не мигая, вперилась в остановившийся автомобиль, сказала, не вставая с приступки:
-- Уехал Григорий Борисович.
Все утро повторяла, ей надоело бы хуже горькой редьки, но было приятно удивлять других свободой, канареечным платьем, сообщением.
Эффендиев выхватил из толпы мальчишек беловолосого подростка, который растерянно вертел пустой аптечный пузырек с желтым языком сигнатуры у горлышка.
-- Позови милиционера.
Мальчуган преданно взвизгнул и ринулся в пыльную улицу. За ним понеслись другие. Эффендиев подошел к крыльцу и, не отводя глаз от девицыной переносицы, спросил, -- с кем уехал?
-- Один, совершенно один, -- ответила она, расправляя юбки, текшие по ступенькам.
-- Встань, когда разговариваешь!
Вдохновение осенило его. "Гроза!"-- гордился он про себя. Девицыны глазки поехали вкось. Ее только и нужно было заставить сняться с нагретого задом камня.
-- Врешь, они уехали втроем.
Захныкала, лицо исказилось на резком свете солнца, рот пополз, словно в него попал кусок соли.
-- Он сказал, что один, не видала я, дяденька.
Причитала, как будто теперь только поняла зловещий отъезд хозяина с чужими людьми. Крейслера подергивало от ее безобразных слез. На суматоху собирались добровольные понятые допроса, любопытствовали взрослые мужики.
-- Черт вас знает, саранча у вас, разорение, а вы все бросили, торчите.
Кто-то брюзгливо возразил:
-- Саранча-то и у тебя тоже разоряет. А ты сам тут, товарищ, торчишь. Кабы не полномоченный... Набуробили чевой-то, от людей скрываются...
"Ну, опять холерный бунт..." Михаил Михайлович не успел додумать, увидал пана Вильского. Тот, очевидно, привстал на цыпочки: усы его высоко шевелились над шляпами мужиков. Он мигал так выразительно, словно дергал за рукав. Михаил Михайлович повиновался, пошел за угол палисада, и пан, вовсе не таясь, вынул из кармана две золотых десятирублевки, давно не виданного, непривычного, красного блеска, показал и, шевеля усами, прошептал:
-- Чи не надули, Михаил Михайлович? Вместо тех ста, -- двадцать. А я помог им, как за сто, -- теперь раскаиваюсь. Они поскакали по дороге к границе, через станцию мелиорации вон тего инженера Траянова.
Крейслер отшатнулся: кругом преступления, пособничество, обман, предательство. В ресницах пана Вильского переливалась влага обиды, бесцветные зрачки студенились, подрагивали. Подбрасывая на ладони монеты, он проклинал:
-- От, курва неверная, сволочь!
Как соглядатай, неожиданно из-за ограды вылез Веремиенко:
-- Юпитер, ты сердишься, значит, ты виноват, -- сказал он бессмысленно и улыбнулся так, точно ему сдирали губы тупым ножом.
Эффендиев из сельсовета созвонился по телефону с пограничными властями, вызвал дополнительно милицию, послал на завод. На место Онуфрия Ипатыча сел тоже милиционер, Веремиенко как будто забыли, не замечали. Он тихо побрел домой.
Древний дух преследования пригнул Траянова к рулю, напряг до боли глаза Крейслера, и даже милиционер озирал безмерный кругозор Степи с такой внимательностью, словно искал иголку. Воздух был алмазно чист, земля бездыханна. Слева, на востоке, чуть-чуть иззубривая горизонт, легкой сиреневой грядкой прилегли горы Талшинского хребта. Два-три раза в году в особо ясное утро их видно с такой отчетливостью. Под колесами автомобиля стлалась широкая гладкая дорога, пробитая верблюдами, их медленным, печатающим ровный след шагом. Шлях сливался с равниной, разматывался незаметно.
-- А вон и мой хутор! -- крикнул Траянов.
Крейслер и без того узнавал места, знакомые по блужданиям несколько недель тому назад. Как все изменилось, однако. Изумрудная трава побурела, пожухла, покрылась пылью. Даже черный остов пожарища показался меньше, приземистей, как будто и он выветрился за это время. Траянов замедлил ход, машину раза два тряхнуло на заросших колеях. Обогнули остатки сада с незабываемыми розами, выбрались на открытую дорогу.
Эффендиев приподнялся, вцепился железными пальцами в плечо Михаила Михайловича. Чабанское зрение настигало беглецов.
Крейслер почему-то испугался этой зоркости. Но в ответ на веяние испуга в лицо бросилась жаркая волна крови.
-- Где? Где?
-- Влево смотри, влево.
И Эффендиев рвал его плечо.
-- Вижу, я вижу! -- закричал Траянов.
Эффендиев взмахнул ружьем.
-- Молодец, старик. Прибавь газу.
Он смеялся, громко смеялся, широко и пьяно скалил длинные зубы, смех походил на клекот. Машина содрогалась. Ее подбрасывало переменой скорости. Они врезались в упругий воздух с грохотом, со свистом. Бороду Траянова давно снесло к ушам. Милиционеру приминало нос и щеки, и, чтобы расправить, он отворачивался назад. Пыль висела сзади. Упругие ее клубы, одинаковой величины, плотности и веса, толкали машину. Запах травы сгустился, как в сеннике. Ветер придирался к ресницам, к волосам, к малейшей слабости кожи: на этих местах почти накипала боль. Горизонт качался.