Тогда-то Тер-Погосов... В полуоткрытое окно было слышно, как Гуриевский переругивался, мешая языки, с Хачатурьянцем. Веремиенко несколько мгновений прислушивался к автомобильному шуму. Неистово рычала сирена, разгоняя ребятишек на узких мостовых, мотор трещал на первой скорости, откуда-то снизу два светлых меча прошлись по створкам ворот, и машина въехала во двор.
-- Повернешь, поедем обратно, -- приказал Тер-Погосов шоферу, -- Федор Арнольдович! -- крикнул он Гуриевскому, входя в контору. -- Вино лакаете? -- спросил брюзгливо.
Веремиенко не успел ответить. Ворвался Гуриевский.
-- С опозданием к обеду-то!
-- Какой тут обед, мы на минуту. Анатолий Борисович даже не вылез. Некогда, Федор Арнольдович, некогда, дорогой.
Гуриевский побагровел, как будто все красное вино, смешанное с бешенством, -- чем он потчевал Онуфрия Ипатыча, -- хлынуло теперь к щекам.
-- Рассчитываться пора, Георгий Романович!
Тер-Погосов передернул плечами, его непромокаемое пальто зашуршало, как змеиная кожа.
-- Что? Что за спешка? Рабочим платите, за материалы платите.
-- Чем плачу! -- Гуриевский как-то взвизгнул, сорвал, видно, голос на подготовке. -- Чем плачу? -- И с плачевной сиплотой ответил: -- Своими кровными.
С этого мгновения Веремиенко понял: Тер-Погосова боятся все. До него не доберешься, он защищен, как корой, своими непроходимыми волосами. Гуриевский, мечась по комнате, походил на таракана в тазу, -- вот-вот выберется, но стенки круты, скользки, и, сорвавшись, валится на дно. Он тяжело сопел. Тер-Погосов, не садясь, следил за тараканьим исступлением, -- непроницаем.
-- Я кругом должен. Сколько доложил своих! Разорен. Вот и Онуфрий подтвердит, -- при нем тут два персюка грозили мне горло перервать.
Здесь бы Онуфрию Ипатычу и вмешаться. Но вязкая тина облепила его: это было безразличье к участи крикуна, отвращение к его слабости, и Веремиенко молчал. Мгновения тишины густели, как сумерки. Тер-Погосов бегло повернулся к нему, прищурился, чуть-чуть наклонил голову. Покорная усмешка замкнула рот Онуфрия Ипатыча. Гуриевский заметил это.
-- Подмахиваешь, тварь купленная, -- прошипел он.
Он опирался на стол руками, как будто невидимая тяжесть придавила его.
-- Бросьте бесноваться! -- приказал, торжествуя, Тер-Погосов. -- Петрушку играете, а тут все на острие ножа. Может быть, вам придется оправдываться тем, что я задерживал деньги, -- все валите на меня!
Гуриевский побледнел, мешковато сползая на стул. Веремиенко никак не подозревал, чтобы этот мужчина так скоро сдал и пришибленно скулил:
-- Что это значит, что за туман напускаете?..
-- А то значит, что вокруг нас вьются и добираются. И я, только я, еще в силах спасти всех. Я нынче отвел удар от Величко. Вы думаете, это ничего не стоит, даром делают нужные люди... Не путайтесь в ногах. Ну, едем, Онуфрий Ипатыч, -- коротко бросил он и вышел, уверенный, что Веремиенко последует.
Проходя под открытым окном, не заботясь, что Гуриевский слышит, балагурил:
-- Евгения Валерьяновна за вами прямо скучает.
Муханов дремал или делал вид, что дремал, полулежа в каретке. Дверца открылась, -- вздрогнул, улыбнулся Онуфрию Ипатычу (он всегда помнил, что улыбаться надо нежно), промолвил расслабленно:
-- Заснул и видел во сне что-то тягостное. Как мило, что вы разбудили меня. По Фрейду, всякий сон похож на загадочную картинку с вопросом: где смерть?
Тер-Погосов крепко сел на зазвеневшую пружинами подушку.
-- Зачем пессимизм! Надо о жизни заботиться. -- И произнес как будто для себя: -- Всегда даже самого храброго еврея можно напугать. А тогда из него веревки вей. -- И также для себя, уединенно и оскорбительно рассмеялся.
Это должно было обозначать, что Георгий Романович доверяет тем, кто имеет удовольствие сидеть с ним в карете "Бенца" и спускаться на подвывающих тормозах узкими вонючими улицами к главным кварталам города и покупать Абрау-Дюрсо.