Она ощутила холод компресса над бровями и сразу погрузилась в такие же холодные Отзвуки глухого спора за стеной. В спальне, в полумраке от спущенных занавесок, неслышно метался из угла в угол огромный, встревоженный Михаил Михайлович и каждый раз, равняясь с изголовьем, вглядывался в помертвелое лицо жены.
-- Очнулась, да? Ничего? Испугалась, бедная...
Муж шепотом произносил торопливые, беспокойные слова, теплые губы поползли по ее щеке.
-- Он погиб?
Ее вынесло из другого существования, отягченного немыслимыми ужасами, через пропасть бесформенного мрака, в который ввергают сознание искупать преступление, не искупимое ничем. Этот мрак равен смерти. Самое исцеление от него не дает радости. В уютной полутемной прохладе она не имеет права забывать о том страшном прошлом.
Михаил Михайлович кивнул головой.
Спор за стеной рос, как бы приближался, словно шуршание бора, охватываемого дождем и бурей. Кто-то кричал тонким напряженным голосом:
-- Одного этого достаточно, чтобы назначить строжайшее расследование! Я, как инженер, заявляю ("Траянов", -- думает Таня), что ваши аппараты не выдержат и двух атмосфер. Их никто не испытывал и так пустили в работу.
В гуле передвигаемых стульев, поспешных шагов слышно: "Не будьте голословны!" Крейслер хрипит: "Мерзавцы!" Хрип рвется в другую комнату. Таня понимает, что ее обморок и слабость по сравнению с происшествием на поле незначительны. Она обижается, но обида ее легка. Все легко после тех ужасов. Вырывается крик Муханова:
-- Вы почитайте сводки о борьбе с саранчой в Туркестане! Там такие же взрывы бывали с аппаратами немецких фирм.
Лихорадочные, нерусские, страстные, как клятва, восклицания Эффендиева прерывают тягучие вопли Муханова:
-- Вазмутил всех! Что вы сделали с рабочими? Побьют нас лопатами, будут правы! Привозят такое, жгут живых людей. Расстреляю! Найду и расстреляю! Молчать! -- кричит он на кого-то, начавшего возражать, -- на Веремиенко, вероятно.
-- При такой постановке вопроса, при полном недоверии и запугиванье я прекращаю разговор, -- заявляет Муханов.
Лилька скатилась на пол, залилась сопливым лаем. Таня изнеможенно посмотрела на мужа.
-- И мадам Бродина там... Дом полон чужими людьми... -- Она что-то вспомнила. -- Неужели Бродин снял все до конца... как горел человек...
-- Ему чуть не пришлось плохо. Но я даже уважаю характер этого дурака, он исполнял свою обязанность...
Осторожно постучавшись, вошел Муханов, красный, со слипшимися волосами, уши как в крови.
-- Пришли в себя, милая Татьяна Александровна? Я услыхал ваши голоса.
Явно он сбежал от собеседников. Таня судорожно дернулась, погружаясь в приторную сладость этой неестественной, как все, что исходило от Муханова, вежливости. Сладость подступала к горлу, склеивала пальцы, но сам Анатолий Борисович легко выплывал из нее. Тревожно и зло он говорил Крейслеру:
-- Трагический узел. Все против меня. Пошли людей готовить из конского навоза приманку. Там есть остатки парижской зелени, которую доставил толстый Бухбиндер. Ах, зачем утонула эта баржа! Я готов пустить себе пулю в лоб.
Он отяжелял жалобами самый воздух. Он потягивался. Он извивался. Он заводил глаза к потолку. Он расселся на единственном стуле у постели, уверенный, что сюда не зайдут.
Он блаженствовал в тишине и полумраке. Он надеялся, что никто не посмеет побеспокоить больную, не явится приставать к нему. И, подчиненный страстному желанию передать свою тревогу другому, Анатолий Борисович подсунул пальцы под бессильную ладонь Тани, лежавшую на одеяле.
-- Посмотрите, какие у меня ледяные руки.
-- Уходи вон отсюда!
Веремиенко захохотал в дверях:
-- Правильно, Михаил Михайлович!