Глядя на юношу, ротмистр чувствовал себя особенно бодрым и работоспособным, а вот юнец этот, не то перепудренный, не то перепуганный, попавший сюда все-таки из самой заверти революции, готов сдаться.
"Нет, рано еще хоронить режим, если он может наводить такой страх простым приводом к жандармским властям. И его, ротмистра, дело тоже не потеряно".
Юноша немощен, почти горбат. Руки у него прозрачны почти до синевы, голос глуховат и выразителен: у таких вот, кособоких часто бывают прекрасные голоса.
Ротмистр чувствует себя при деле по сравнению с этим студентом, вынужденным тлеть на лечебном юге, вместо того чтобы слушать лекции или бастовать и манифестировать по Моховой. Ротмистр наряден, играет золотом и всей расцветкой формы, пухл, горит сдержанным рвением, -- ну, прямо гаваннская сигара.
-- Так благоволите, э-э, господин Елагин, сообщить, когда и куда отбыла ваша матушка?
-- Когда? -- Павел Алексеевич облизнул губы. -- Но жандармскому управлению должно быть это хорошо известно...
-- Что известно нам (жирная черта собственного достоинства), -- то нам и разрешите знать.
-- Когда? Когда? -- заторопился допрашиваемый, -- наверное, я полагаю, по всей вероятности, дня четыре назад...
-- Наверное или по всей вероятности вы полагаете? Да, по прописке так оно и значится. Но мы имеем сведения, что ваша матушка выехала несколько раньше. Жаль, жаль, господин Елагин, что у вас, при ваших убеждениях, такая короткая память.
-- Может быть, вы и правы, пожалуй, с неделю назад.
-- Оч-чень хорошо-с! У нас будет теперь законное основание иметь в виду и вашу домовладелицу. Конституция, знаете ли, на все надо иметь законное основание. Дама из сочувствующих...
"Я -- предатель!" -- с ужасом подумал Павел Алексеевич.
Так вот оно то, чем всегда его пугала мать, рассказывая о встречах "с ними", об их головокружительной светскости, о бархатной их подлости. Она называла сыну людей, не сумевших отразить их грозную хитрость. Легко запутать человека в этом темном мире. Вот он предал Анну Петровну, домовладелицу (голос матери: "это прекрасная хозяйка, положительная женщина и свой человек"), он же понимает, что она неспроста замедлила выписку матери.
-- Итак, куда же изволила выехать ваша матушка неделю тому назад?
В голове стояло: "Куда? Куда? В Феодосию?"
-- В Феодосию.
-- В Феодосию? -- Ротмистр недоверчиво ухмыльнулся и наудачу посверлил глазами. -- А может быть... может быть, в О-д-е-с-с-у?
Павел Алексеевич привскочил на месте.
И никогда после не мог Павел Алексеевич понять, откуда ротмистр Барановский узнал содержание их разговора с матерью с глазу на глаз.
-- Так вы еще имеете нам сообщить, что Аполлинария Михайловна отправилась в Одессу, -- разглагольствовал ротмистр с бессодержательной значительностью. -- Знаете что, Павел Алексеевич, -- начал он вкрадчиво, как бы взмывая над столом, -- мы не будем играть в прятки, я вам открою свои карты. Нам, например, известно, что вы усиленно занимаетесь поэзией, хороший филолог, человек лояльнейших воззрений. Революционное поветрие вас не захватило. Это тем более удивительно, зная вашу матушку и ваше воспитание. Биография вашей матушки нами изучена по долгу службы, вероятно, несколько лучше даже, чем ее единственным сыном. Увлечение молодости. Чернопередельские кружки, эмиграция в Женеву... Вас воспитывали, надо думать, на идеалах, на страданиях, перенесенных в былом.
"Надо бы оборвать".
-- Знаем и дальнейшее: разногласия с Плехановым, весь народовольческий путь... А известно ли вам, молодой человек...
"Он забывается".
-- Что матушка ваша, невзирая на возраст...
"Мерзавец!"
-- Несмотря на обязанности, которые налагает на нее... э-э... материнское положение... Да вы историю Лизогуба знаете? -- вдруг прервал он тираду.
-- Да... конечно...
-- А газеты читаете?
-- Да... нет... изредка...
-- Вы слыхали, что делается в Москве, где находится ваша матушка?