Глебушка опять постучал в ворота и побрякал железным кольцом у припертой калитки. Со двора хрипло и лениво тявкнула собака. Тоненько заблеяла коза. И опять все смолкло.
-- Должно быть, нет никого дома, -- сказал Глебушка Парфену, теряясь и не зная, что ему делать, сразу же остро ощущая беспомощность.
-- А вы постучитесь в окошко избы, может спят, -- посоветовал с козел Парфен, -- нет? Не спят, -- сейчас же выговорил он с живостью, -- вон сквозь плетень подсматривает за нами кто-то? Ну, будет тебе кобениться-то, отворяй, что ли, калитку! -- крикнул он грубо.
За плетнем кто-то кашлянул. Послышались шаги.
-- Колдуны всегда так глянец наводят, -- сказал Парфен Глебушке. -- Всегда им нужно покобениться и поломаться. Вкуснее это им сахара!
Брякнуло железное кольцо, и из калитки вышел высокий бородатый мужик в широких синих шароварах, в кумачовой рубахе, заправленной в штаны, и босой.
"Где я его видел? Когда?" -- сразу же о чем-то неясно припомнилось Глебушке.
-- Кто вы такие будете? -- спросил бородатый смело и открыто.
-- Это барина Якова Петровича Любавина сынок, Глеб Яковлевич, -- опередил Глебушку Парфен.
-- А я Никодим Зыков, -- ответил бородатый горделиво. -- Отец у меня, как и у всех, -- солнце живое. Если вам нужно величать меня, зовите Никодимом Солнцевичем.
-- А ты глянца не наводи! -- крикнул Парфен сердито. -- Довольно, видели твоего лоска! Говори просто: сколько берешь за свое колдовство и когда можешь поворожить?
-- Да? -- насмешливо переспросил Никодим.
-- Два! Полтора! -- передразнил его Парфен.
-- Ну вертай, когда так, оглоблями назад! Живо! -- совсем высокомерно скомандовал Никодим с решительным жестом.
Чтобы прекратить начинавшуюся перебранку, вмешался Глебушка.
-- Зачем вы ссоритесь? Ну зачем вы ссоритесь? -- закричал он, краснея, обращаясь то к одному, то к другому. -- Вы нам нужны, вы нам очень нужны, -- повернулся он уже к Никодиму, -- дело в том, что у нас пропали три хороших лошади, у Любавина, Якова Петровича, пропали, у моего отца, из табуна. И нам говорили, что вы хорошо гадаете о пропавших лошадях. И вот мы решили приехать к вам.
-- Я гадаю? -- удивленно переспросил Никодим.
-- Да, вы! -- сказал Глебушка. "На кого он похож? -- опять пришло ему на мысль надоедливо. -- На Дмитрия Донского, -- вдруг вспомнилось ему, -- на старых пятирублевках я его видел вот такого точно!"
-- Я гадаю? -- еще раз переспросил Никодим и, степенно рассмеявшись, добавил: -- Отродясь этим не занимался!
-- Как же так? -- растерянно произнес Глебушка.
-- Вот это так музыка! -- воскликнул и Парфен. -- Чего же мы хвосты-то лошадям мяли!
Никодим стоял высокий, строгий и степенный и точно любовался их замешательством.
-- Отродясь я этим не занимался, -- снова проговорил он с достоинством и после долгой паузы добавил: -- Ориша у меня, действительно, балует когда этим делом, да и то нужно ее поспрошать, согласится ли еще она.
Он неторопливо исчез в калитке.
-- Опять колдуньи выверты и жохи-мохи, чтоб цену себе набить, -- насмешливым шепотом сообщил Парфен Глебушке.
Распахиваясь, заскрипели ворота.
-- Пожалте во двор, -- сказал Никодим, точно бы недовольным тоном. -- Ориша согласна погадать вам. Просит только повременить часика два.
Когда Парфен отпрягал встряхивавшихся после дороги лошадей, откуда-то из сумрака вынырнул и еще человек, низенький и шершавый, весь в глубоких морщинах, но как будто и не старый, с подстриженной вровень со щеками и подбородком бородою. Безмолвно он стал помогать Парфену, беспрестанно взглядывая на него маленькими, беспокойными, пронырливыми глазками и словно желая заговорить с ним, но когда Парфен спросил его, хорош ли здесь водопой, в ответ тот промычал что-то невнятное.
-- Ты с ним разговаривать и не пробуй, -- сказал Никодим Парфену.
-- А что? Глухонемой он? -- спросил Парфен, послабже отпуская коренному подбородок.
-- Нет, он слышит, а только картавит очень: ни одного слова не разобрать. Его так и зовут Картавым, а животное он какое хочешь передражнит. Как две капли!
Очевидно, желая примириться с Парфеном, Никодим взял из его рук повод и повел коренного к амбарику, где в стене снаружи торчали деревянные гвозди.
Картавый пристально заглянул в глаза Парфена, улыбнулся, вытягивая губы, и как бы в ответ на слова Никодима вдруг заблеял козою.
-- Я думал, вы коз держите, а это ты здесь баловал, когда мы в ворота стучались, -- сказал Парфен и расхохотался.
Картавый тявкнул собакой, заворковал голубем и зашипел змеею.
-- Ну и чудак же ты, -- хохотал Парфен.
-- На это ему Бог дал разума, а на человеческую речь нет, -- отозвался Никодим от амбарчика. И, заметив, что Картавый хочет и еще дать какое-то представление, он грозно цыкнул на него: -- Ну, будет, дурень, хорошенького понемножку!
Глебушка стоял и слушал, воспринимая все как сказку. Ему очень хотелось поскорей приступить к гаданью, но Никодим с самым решительным видом заявил, что Ориша может начать гаданье не ранее, как часа через два. Скучно было ждать, да и усталость ощущалась после дороги. И Парфен устроил Глебушке постель на приклети амбара, тут же, где у телеги жевали сено лошади. Разостлав сено, он покрыл его одеялом и аккуратно, с любовью, взбил подушки. Глебушка лег, сняв сапоги и накрывшись поддевкой. В другом конце приклети расположился на ночлег Парфен, свернувшись в комочек, чтоб нечаянно не коснуться своими ногами ног Глебушки, а под голову себе он положил седелку, накрыв ее своею же ладошкой. Покряхтев и покашляв, словно он приготовлялся не ко сну, а к пению, Парфен успел вскользь додумать о водопое здесь и о водопоях вообще, да о ковке лошадей. И тотчас же, незаметно для себя, сразу же уснул. А Глебушке долго не спалось. Жарко горели звезды, сладко дышала ночь, и во весь голос кричали коростели. И от этого почему-то хотелось думать о женщине. Непрошено лезло в голову: какова собою Ориша? Молодая или старая? Откуда у нее этот сказочный дар гадания?
На этих мыслях и заснул Глебушка жарким и беспокойным сном. И в сновидении опять увидел он женщин, целый прекрасный венок благоуханных и радостных женщин. Одна выдвинулась из этого сверкающего венка и стала, зовущая и сияющая, приближаться к нему, как благодатное облако. Глебушка открыл глаза и увидел небо и звезды. Услышал безмятежное дыхание ночи. Близко лошадь хрустко жевала сено, а другая, балуясь, чесала губу о наклестку телеги.
-- Долго же ты спал, Иван-Царевич, -- услышал он возле смеющийся шепот.
Он повернул голову и увидел тонкую девушку в темном широком балахоне до пят. Месяц сквозь кружевное облако заливал ее всю, и губы ее улыбались, а глаза, большие и грустные, как будто тосковали о чем-то.
-- Ты точно из сказки лежал здесь, -- опять смеющимся шепотом выговорила девушка, -- и я вот пришла спрыснуть тебя живою и мертвою водою. Видишь?
-- Не балагурь зря, Ориша, -- раздался откуда-то из тьмы просительный, но вместе с тем и строгий голос Никодима.
Глебушка увидел: девушка держала деревянную чашку с водой, прислонив ее левою рукою к груди, и восковую свечу, изогнутую как будто бы змееподобно.
-- Гадать время, -- сказала девушка уже строго, -- говори, какой масти пропавшие лошади?
Глебушка быстро спустил ноги с приклети амбара, обул сапоги, надел поддевку, и тогда только ответил:
-- Все три ярко-рыжей масти.
Девушка двинулась прочь к воротам. Глебушка глядел на нее точно весь еще полный сновидений. В неясных, но ласковых сумерках плавала его душа.
-- А мне можно посмотреть, как ты будешь гадать? -- вдруг спросил он.
Не оборачиваясь к нему, Ориша ответила:
-- Иди, пожалуй, из-за кустов погляди, а ближе не подступайся.
-- Зря бы это, Ориша, -- сказал голос Никодима из тьмы.
Глебушка не видел его. Да и не думал он о Никодиме. Как в сказке двигался он за девушкой, безотчетно подчиняясь мгновенно зарождавшимся в нем желаниям, острым, сладким и мучительным и неодолимо властным. Девушка ли замедлила своя шаги, он ли поспешил, но только вскоре они пошли рядом.
Глебушке вдруг стало страшно. Словно тонкою иглою закололо его кожу. Девушка, точно догадавшись о его страхе, участливо шепнула ему:
-- Не бойся ты. Ведь это очень просто делается. Или ты думаешь, что я и впрямь ведьма?
Колебалось под темным, широким балахоном ее тонкое тело, и живым теплом веяло от него. Глебушка взял ее свободную ладонь и крепко зажал в своей. Приветливый ток шел от этой мягкой ладони и согревал сердце Глебушки.
-- Или так легше? -- спросила Ориша смеющимся шепотком.
Опасения растаяли в нем. От чувства умиления и признательности за что-то огромное и радостное Глебушка чуть согнулся и, крепко придерживая девушку за руку, поцеловал ее в округлую косточку позвонка на ее затылке. Молодой липовой кожицей пахло ее тело, и не хотелось отнимать губ. Ориша тихо и не гневно стряхнула его руку, освобождаясь, и, вздохнув, сказала:
-- Постой здесь, Иван-Царевич, а я тебе погадаю одним часом. И ты брось пока это самое!
Снова, точно очарованный сновидением, он стоял и ждал, поглядывая на темные сердитые воды Шалой, на матово-зеленоватое сияние, трепетавшее вверху и тоже точно колдовавшее над землей. Он видел бледное лицо девушки, склоненное над чашкой с водой, сосредоточенное и, будто бы, утомленное, и ее изогнутые брови; видел и огонек восковой свечи, янтарно мерцавшей, как крупная капля росы, и дымчато-зеленоватые облака, застывшие на небе, похожие на огромных летучих мышей. И он чувствовал на своем лице дыхание ветра, похожее на поцелуй.
Было страшно, но и никуда не хотелось уходить. Ориша подошла и сказала, на мгновение расторгая сладкие сны:
-- Найдутся твои лошади скоро. Во вторник пошли пасти табун к Загореловой залежи. Сами к табуну придут пропавшие. Накажи только пастуху до темного поджидать их на пастьбе. Слышал?
Не скоро возвращаясь к действительности и мешкотно подыскивая нужные слова, Глебушка спросил:
-- Сколько тебе нужно дать за гаданье?
-- Пятьдесят рублей, -- сказал Никодим и вышел, бородатый, высокий и степенный, из-за порослей шиповника.
-- А ты все по пятам бродишь, -- повернулась к нему Ориша злобно, -- вчерашний день стережешь?
-- Буде, Ориша, -- просительно вымолвил Никодим.
Глебушка сунул руку в карман шаровар, а потом в карман поддевки и, отсчитав, подал Никодиму деньги.
-- А когда лошади найдутся, -- сказал тот высокомерно, -- ты мне и еще столько же уплатишь. Пятьдесят рублей. Тоже такая наука чего-нибудь да стоит.
Будто бы сердитым волчьим огнем светились его глаза.
-- Хорошо, -- кивнул подбородком Глебушка.
На приклетях амбара долго не приходил к нему сон. Прислушиваясь к сердитому шипенью Шалой, все о чем-то с умилением думал он, и, как всегда, думы его походили на музыку. Припоминались ему печальные тоскующие глаза и задорная улыбка. Перед рассветом вспомнилось ему еще, что, сегодня утром, послав за становым приставом, он первый раз в жизни пошел наперекор воле отца. И ему стало неловко и стыдно.
Утром, когда Парфен уже запрягал вороных в фаэтон, и весь двор был залит словно бы расплавленным золотом, Картавый, отворяя ворота, все кричал по-петушиному. А потом он вдруг заржал, и так звонко, радостно и призывно, что, беспокойно вскинув уши, раздувая ноздри и щеря зубы, ему сердито и заливчато откликнулся коренник, молодой меринок Заветный. По Никодим неистово наскочил на Картавого и замахнулся на него метлой.
Садясь в фаэтон, Глебушка все искал Оришу, но нигде не было видно ее печальных глаз. И золотое сияние точно потухло вокруг.
"Жаль, -- думал Глебушка тоскливо, -- жаль, как жаль..."
А весь обратный путь не отходило от него то страшное воспоминание, связанное со старыми ветлами и бархатною лощинкою. Но уже не закрывал перед ним своих глаз Глебушка, как всегда, а точно сызнова переживал его взбудоражено. Припоминалось ему жутко: год тому назад, когда мятой зацветали пологие скаты лощинки, и женщины часто приходили в сновидении к Глебушке, впервые преодолев робость, уговорил он прийти в эту лощинку солдатку Дарью, которая топила в дому печи по зимам, а летом выкармливала в усадьбе цыплят. И сам он ждал ее там, лежа на спине, нежась в вешнем зное, томясь душными грезами. Но когда она пришла, румяная, красивая и дородная, и склонилась над ним смеющимися, замаслившимися глазами, вдруг толкнул он ее от себя концом сапога в грудь, полный испуга и внезапного гнева.
"А Оришу не толкнул бы", -- думалось, ему сейчас томительно и жаром опахивало его лицо.
За дубками сказал Парфен раздумчиво:
-- А как энтому Орина приходится, и не разобрать. Жена или дочь? Или еще как? Вы как думаете, Глеб Яковлевич?