Над обширной площадью города Присурска стояли облака вонючей и едкой пыли, а сама площадь ревела, как зверь, громыхала железом, кричала, волновалась, и играла на органах какой-то разухабистый вальс. Дикие взвизги башкир проносились с конских рядов и прорезывали весь этот гвалт ястребиным криком, пугая ребят. Татьяна Михайловна, усталая и насквозь пропыленная, возвращалась с ярмарки в номер гостиницы, где она остановилась. Она закупила уже все, что ей было нужно, но выехать домой она могла только завтра утром, так как уже было поздно. Ей предстояло переночевать в номерах. И она как будто даже была рада этому. Последние дни состояние ее духа было таково, что она искала одиночества всем сердцем. На ярмарку она уехала через день после того, как Опалихин объяснился ей в любви, и она уехала вот именно с этой целью, чтоб немножко рассеяться, чтоб уйти от навязчивых дум, чтоб забыть те слова, которые так странно зажигали ее всю и позором и счастьем. И теперь, возвращаясь к себе в номер в пролетке плохого извозчика, она припоминала их, эти ужасные слова:
-- Я люблю вас; я не могу без вас жить!
И ей при одном воспоминании делалось жутко.
Приехав в гостиницу, она вся вымылась, переоделась в легкий капот и, не зажигая свечи, села у окна в кресло. Серые сумерки стояли в комнате, как сетка тумана, а она сидела и напряженно думала о чем-то.
И вдруг она услышала, что кто-то прошел мима, двери ее номера, у самого порога как бы в колебании замедлив шаг. Она испуганно привстала с кресла вся полная жутких чувств. С минуту она простояла так в задумчивости, белея в сумраке странно побледневшим лицом, готовая в отчаянии заломить руки. Ее всю словно обожгла мысль. Она думала: "Ужели то, уже пришли ко мне, и мне не уйти от него никуда".
С острым трепетом она тихонько подошла к двери и, слегка приотворив ее, стала глядеть в коридор с громко бьющимся сердцем. "Пришло, пришло", -- думала она, едва не стуча зубами от страха и тоски. Однако, в коридоре все было тихо и, по-видимому, спокойно. Серые сумерки ползли между стен, как туман. Она все стояла и слушала, белея помертвевшим лицом. И тут ей показалось, что кто-то следит за ней, так же, как и она, слегка приотворив дверь в другом конце коридора и полный таких же чувств. Она стремительно отшатнулась от двери, тихо подошла к креслу и едва не упала в него. Она вздрогнула; в дверь ее номера тихо вошел Опалихин. Он был бледен и даже как будто сконфужен. Она сидела, не поднимая на него глаз.
-- Какая гадость, -- заговорил он робко, -- я подглядываю за вами, я выслеживаю вас! Разве вы не видите этого!
Он развел руками, как бы поджидая ее слов. Она по-прежнему молчала.
-- Что же ты молчишь? -- вдруг вскрикнул он. -- Ведь я же люблю тебя!
Он передохнул в волнении и снова резко вскрикнул:
-- Иль ты не видишь моих мук? Тебе стыдно? -- заговорил он уже тихо и покачал головою, как бы с сожалением. -- Кого? Чего? А меня мучить не стыдно? -- снова вскрикнул он сердито. -- Так слушай же ты, когда так! -- сделал он резкий жест. -- Любовь все разрешает и все оправдывает, и я всех обманул, чтоб приехать к тебе, слышишь ли, всех!.. А ты... как ты безжалостна, -- покачал он головою. И вдруг он припал к ней и обхватил ее стан руками. Внезапно в ее сердце проснулась злоба; она уперлась в его грудь руками, чтоб оттолкнуть его от себя, но что-то пришло к ней, что сильнее этой злобы и задушило эту злобу, как кошка душит воробушка. Она вся обессилела и загорелась.
* * *
Через два дня, когда Татьяна Михайловна сидела у себя в саду, к ней словно мимоходом зашел Опалихин и быстро проговорил:
-- Приходи завтра к "Поющим ключам" в 6 часов! Хорошо?
Та молча кивнула головою и побледнела. А он снова торопливо проговорил:
-- А сейчас прощай. Сегодня я не хочу видеть твоего мужа.
И он пошел от нее легкой и смелой походкой, но в самой калитке едва не столкнулся лбом с Кондаревым.
-- А-a, -- протянул он холодно и насмешливо, -- тебя ли я вижу, мой лучший друг?
Он шутливо расшаркался перед ним. Между тем, Кондарев смотрел на него во все глаза. Ему казалось, что он видит на этом лице отражение чувств, одно подозрение о которых повергало его в трепет. С большим трудом он стряхнул с себя тягостные мысли и сказал:
-- А сейчас я встретился с Грохотовым и уговорился с ним ехать завтра к тебе поглядеть поля.
Опалихин рассмеялся.
-- И как раз не вовремя, -- отвечал он со смехом, -- завтра я буду занят. Впрочем, -- добавил он после некоторого колебания, -- до шести часов я еще могу располагать своим временем, а там -- извините-с!
И Кондареву вновь показалось, что он видит на этом лице выражение, так испугавшее его только сейчас. Между тем, Опалихин быстро пожал его руку за локоть и пошел к своему экипажу бодро и весело. А Кондарев глядел ему вслед и с тоскою думал: "Да быть же этого не может. Это что-нибудь да не так, что-нибудь не так!"
Долго он ходил по двору, странно обеспокоенный и встревоженный, с тоскою в сердце и, наконец, вошел в дом. Когда он нашел жену, она сидела на балконе, бледная и усталая, с нераскрытой книгой в руках. Он поцеловал ее руку и, пройдясь из угла в угол по балкону, небрежно сказал:
-- А знаешь, Таня, что я надумал?
Она подняла на него глаза с странным, безразличным выражением и оглядела его, как какую-то вещь. Этот взгляд ударил его по сердцу. Еще ни разу она не глядела на него так. И, припомнив выражение лица Опалихина, он подумал: "Так неужели же это правда? Неужели же все решено и подписано?"
-- А знаешь, Таня, что я надумал, -- повторил он, -- поедем завтра с детьми пить чай?
-- Когда? -- спросила она его безучастно.
-- После обеда, часов в шесть? -- и он притих с захолонувшим сердцем, поджидая ее ответа.
Она отвечала:
-- Прекрасно. Поедем.
"Так что же это такое, -- подумал Кондарев, -- неужели же произошла ошибка? А если нельзя верить глазам и сердцу, так кому же после этого верить?"