Кондарев возвратился домой, когда уже весь двор был затоплен белесоватой мутью и предрассветный ветер шуршал в деревьях сада. Навстречу ему с завалинки лениво поднялась собака, крутым горбом выгнула спину, зевнула, загибая кверху красный язык, и помахала хвостом. Он проехал к людской избе; за тусклым окном кто-то громко молился, кашлял и чесал живот. Заспанный конюх, распоясанный и босой, выбежал из избы, стукаясь обо все косяки, и привычной рукой, не глядя, поймал брошенный ему повод. Кондарев отправился к дому. Он тихо прошел в кабинет, сбросив с себя поддевку и сапоги, залез под чапан, на тахту, и тотчас же заснул, точно нырнул в воду. И так же внезапно он проснулся. Его разбудил какой-то свистящий шепот под самым ухом. Он открыл глаза и с странной ясностью тотчас же сообразил, где он и что ему надлежало делать. Он торопливо стал одеваться.
-- Я не проспал? -- спросил он человека, разбудившего его, и тут же понял всю несуразность своего вопроса. Он никогда не мог проспать такого события. Жуткий трепет обдал его мучительной волной. Человек отвечал ему:
-- Сейчас поведут, -- и он заходил мимо Кондарева, постоянно возвращаясь назад. Его шаги и жесты не производили никакого шума, но это нисколько не поражало Кондарева. И, поспешно натягивая на себя одежду, он расспрашивал его с жутким любопытством:
-- Много ли их?
Человек прошептал:
-- Тысячи. -- И Кондарев увидел, что и его начинает охватывать нервный озноб.
-- А нас? -- спросил он его, содрогаясь. Он говорил шепотом, с дрожью в голосе, и сам не узнавал своих жестов.
-- Нас меньше сотни, -- отвечал человек.
-- Удастся ли нам, по крайней мере, хоть что-нибудь?
-- Едва ли.
-- Ну, что же, -- вздохнул Кондарев, -- потешим свою душеньку и умрем!
Он был уже совсем готов, однако, чего-то ему недоставало и он беспокойно ходил по комнате, ища глазами то, что ему было нужно. Мучительное волнение и тоска охватывали его.
И человек, разбудивший его, понял, что ему было нужно; откуда-то в его руках появился большой бронзовый подсвечник, изображавший сатира с факелом в руках. И он передал его Кондареву. Кондарев принял его, оглядел внимательно и даже попробовал на вес. Он остался доволен осмотром; подсвечник был тяжел как топор, и вполне мог заменить собою оружие. Однако он поставил его на пол, так как сейчас в нем еще не было необходимости; и тогда он подсел к человеку, подавшему ему оружие, и с мучительным волнением начал расспрашивать его о планах засады. Тот с странной жестикуляцией и беспокойным взором зашептал ему тревожным шепотом. Кондарев слушал внимательно и старался запомнить каждое слово. Человек шептал ему:
-- Когда процессия войдет в темную и глухую улицу, они разделятся на две партии и будут поджидать ее на двух противоположных дворах. Здесь поперек улицы разостлана веревочная сеть и во мраке ее не увидит ни один глаз. И вот, когда Его поведут на пропятие, Он пойдет во главе толпы; они же будут в это время стоять наготове и дадут Ему миновать сеть; но едва лишь Он минует ее, они мгновенно вздернут сеть при помощи блоков и загородят Его от толпы. Тогда часть засады с других дворов поспешит к Нему и попробует спасти Его от ярости, чтобы Ему не пить вторично чаши, уже выпитой Им. А они бросятся навстречу ярости и попробуют задержать ее, чтобы дать тем, другим, возможность сохранить Его, как лучший свет мира. Им придется вступить в борьбу с яростью, и они будут злы и мстительны, и, принимая ее удары, они будут отвечать ей тем же, потому что они черные слуги Кротости, а как уберечь Кротость среди волков? И они сложат жизнь свою у той ограды, и, явившись на суд Истины, они скажут: Мы возлюбили Кротость и отдали во имя ее все, что имели: жизнь и сердце, горячее как пламень. Но, возлюбив одно, мы не могли не возненавидеть другое, и, возлюбив идеалы Кротости, мы возненавидели идеалы Зла.
Кондарев сидел и слушал, чувствуя озноб во всем теле, жутко содрогаясь и полный внимания; и вдруг он услышал протяжный гул, похожий на рев воды у плотины. Он прислушался в тревоге и понял, что час, к которому он так давно готовился, уже настал; и ему стало страшно и жутко, как затерянному в пустыне. Он огляделся, как бы ища помощи, но собеседник его куда-то исчез внезапно и незаметно. Кондарев опрометью бросился вон. Темнота улицы приняла его в себя, как волны моря. Он пустился бегом. Он бежал долго, с мученьем в сердце, темными, кривыми и узкими улицами странного города. Темные тучи стояли над городом, и пламя костров мерцало на них и в окнах домов, и эти окна словно мигали, как красные глаза каких-то чудовищ, пугая Кондарева безотчетным ужасом. Кондарев бежал и бежал, чувствуя головокружение и озноб. Протяжный гул ревел за его спиною, как вода, сорвавшая плотину, и этот гул точно подстегивал Кондарева.
Кондарев метнулся в темный двор. Бледные люди беспорядочно метались на этом дворе, переговаривались с странными жестами и прислушивались к доносившемуся гулу. Некоторые из них беспокойно залезали на крыши строений, глядели во тьму и сообщали о чем-то стоявшим внизу с тревогой в каждом движении. И пламя костров мерцало на тучах и на их бледных лицах. Волнение Кондарева все росло и росло. И вдруг кто-то крикнул: "идут!" Люди заметались еще беспорядочнее и полезли на крыши, повертывая головы все в одну сторону, как деревья под бурей. Сердце Кондарева упало; он бросился к лестнице и полез наверх, хватаясь руками за скользкие ступени, спотыкаясь и замирая от страха и страдания. С крыши он увидел толпу; она ползла, как черная змея, извиваясь своим длинным туловищем, по кривой улице города, и гудела протяжным ревом сознавшего свою силу зверя. А впереди нее шел Он легкой и свободной поступью, скользя как по облакам. Кондарев сбежал вниз, чувствуя страх и злобу. Рев приближался. Кто-то взволнованно крикнул: "скорей!" Кондарев услышал короткий и злобный визг блоков и бросился вон со двора, что-то крича и чувствуя приступ бешеной ярости. В темной улице, у веревочной ограды, ревела толпа. Он увидел искаженные злобой лица сквозь сеть веревок, потрясаемых руками. Люди в медных шлемах рубили эту сеть топорами и хрипели, полные негодования на эту преграду. Кондарев бросился туда; несколько человек бежали с ним бок-о-бок, размахивая руками, и что-то кричали. Горячий ураган налетел на Кондарева и он с воем ринулся на толпу. Человек в шлеме схватил его сквозь сеть веревок за грудь; Кондарев увидел волосатые обнаженный руки, изо всех сил толкнул нападавшего в плечи и вдруг припал к нему бешеным объятьем. Его точно обожгло злобой; он задохнулся и внезапно узнал в нападавшем Опалихина. Ему хотелось кричать: бить, так бить насмерть! Однако, все его попытки были тщетны и он никак не мог сломить врага. Вой толпы вонзался в его уши, удваивая ярость; он хрипел, замирая от злобы. И вдруг он увидел человека, торопливыми прыжками бежавшего мимо с факелом в руках. Внезапно он отцепился от врага и, выхватив из рук бежавшего факел, сунул его в лицо Опалихина. "Светом просвещаю тьму!" -- вскрикнул он с диким хохотом. Жгучий восторг охватил его вихрем и закружил ему голову. Кто-то взмахнул над ним сверкнувшим топором. В его голове точно что-то с треском разорвалось. Он упал.
Кондарев проснулся поздно и как будто немного усталый. Он поспешно оделся, захватил полотенце и пошел к Вершауту купаться. К завтраку он уже вышел свежий, веселый и спокойный.
А после завтрака он беседовал с женою в саду. Татьяна Михайловна сидела на луговине под березой, свернув по-турецки ноги, и на длинных костяных спицах вязала одному из своих малышей теплое одеяло, а Кондарев ласково поглядывал в ее глаза и говорил:
-- Что такое, Таня, жестокость? По-моему, жестокость есть чувство, побуждающее человека причинять другому напрасные страдания. Слово "напрасные" я подчеркиваю. Не так ли?
Татьяна Михайловна кивнула головою.
-- И следовательно, -- продолжал Кондарев, -- доктор, отпиливающий больному руку с тем, чтобы сохранить ему жизнь, совсем не жесток, хотя и причиняет ближнему страдания. Да? Он только обладает мужеством. -- Кондарев внимательно глядел на жену, как бы наблюдая, какое впечатление производят на нее его слова.
-- А у нас, -- говорил он, -- часто смешивают жестокость с мужеством, между тем как тут громадная разница. Мужество никогда не исключает в человеке чувства сострадания, а жестокость указывает всегда на отсутствие в человеке вот именно этого чувства.
Кондарев внимательно глядел на жену; Татьяна Михайловна молча шевелила длинными спицами, и камни колец сверкали на ее тонких и бледных пальцах разноцветными переливами. Воздух сада, несмотря на тень от деревьев, дышал зноем; листья берез висели беспомощно и в изнеможении.
За обедом Кондарев шутил и поглядывал на окружающих спокойно и светло и только к вечеру внезапное беспокойство охватило его. Неожиданно ему пришло в голову: "А что если Опалихин не захватит с собою ключа от своего стола?" И он понял, что, случись это, все его предприятие провалится в бездну. Сражение будет проиграно им и все его планы рушатся, как карточный домик. Эти мысли взволновали его. Он заходил по кабинету, потирая ладонью висок. "Что же это такое? -- думал он в тревоге. -- Зачем же я назвал на сегодня гостей, если весь мой успех зависит от простой и нелепой случайности! Стоило ли тогда городить весь этот огород? Играть -- так уж играть наверняка и без проигрыша!"
Некоторое время он ходил так по кабинету, беспокойно потирая виски и с тревогой поглядывая по сторонам. И так же внезапно он просветлел.
"Чего же я мучаюсь-то, однако? -- подумал он. -- Ведь ларчик всегда открывается очень просто! Сейчас же мне надо ехать к Опалихину и убедиться, что он захватит с собою ключ, когда поедет ко мне. А если он забудет о ключе, -- добавил он мысленно и со злобой, -- так нужно сделать так, чтобы он захватил его во что бы то ни стало!"
Торопливо он отправился к жене и сказал ей, что сейчас он поедет к Опалихину. У него есть к нему дело. И пусть она одна принимает гостей, если он немножко опоздает. Он приедет вместе с Опалихиным. "Да уж теперь мне его и с глаз спустить нельзя. Самому дороже!" -- думал он с решимостью.
Через несколько минут он уже ехал к Опалихину в беговых дрожках и всю дорогу думал: "И такую важную статью ты чуть-чуть мимо рта не пронес. Ах, лисий хвост, лисий хвост!" -- и он укоризненно качал головой, поглядывая по сторонам.
Черные грачи неподвижно сидели там и сям по бокам знойной дороги и, раскрыв белые клювы, тяжело и часто дышали.
Кондарев въехал на двор Опалихина. Весь двор точно изнемогал от зноя, несмотря на косые лучи солнца, уже уходившего к закату. От железных крыш строений тянуло жаром, на сосновых тесинах стен янтарными каплями выступила смола, и зеленый ковер подорожника, еще сочный и свежий у самых стен, далее уже весь был в бурых пятнах. Кондарев увидел веселого и бойкого паренька, прислуживавшего Опалихину. Он степенно шел по двору в легонькой поддевочке, направляясь к крыльцу дома, и во все горло зевал:
Пусть воет ветер, пусть плачет вьюга!
Кондарев окрикнул его; тот бросился к нему со всех ног, а Кондарев неожиданно вспомнил: как-то он неожиданно приехал к Опалихину зимой. На дворе кружила бешеная метель и снежные вихри плясали на белых крышах строений. А этот паренек так же степенно шел по двору в этой же самой легонькой поддевочке и зевал изо всех сил:
Дождались мы светлого ма-я-я.
Цветы и деревья цветут!..
И, с улыбкой передавая пареньку вожжи, Кондарев спросил:
-- Отчего ты всегда, мой друг, поешь околесицу?
Паренек фыркнул, а Кондарев прошел в дом.
Опалихин поднялся навстречу Кондареву. До его прихода он лежал на диване и читал какую-то книгу.
-- Какими судьбами? -- весело спросил он его, ставя ноги на пол и здороваясь. -- Я ведь нынче к тебе собираюсь.
-- Да я за тобой и заехал, -- устало усмехнулся Кондарев, присаживаясь рядом на диване. -- А ты уж, кажется, и прифрантился даже? -- снова лениво усмехнулся он, оглядывая щегольской костюм Опалихина.
-- Как видишь, -- засмеялся и Опалихин.
-- Ну, что же, посидим немного-мало, да и айда! -- Кондарев привалился в угол дивана.
-- Кстати -- внезапно заговорил он как-то особенно ясно произнося слова, -- образцы шуваловского овса у тебя еще остались? А то мне хочется прикинуть их на глаз со своими. -- Он уставил на Опалихина взор и слегка побледнел.
-- Остались, остались, -- весело отвечал Опалихин и достал из кармана бронзовый ключ, так хорошо знакомый Кондареву.
Кондарев подумал:
"Так ключ у тебя в кармане был, и теперь стало быть нужно, чтобы ты его туда же и отправил".
Опалихин отпер стол и подал Кондареву овес. Тот внимательно оглядел его, понюхал, пошевырял пальцами и даже попробовал на вкус.
-- Этот лучше! -- проговорил он с усталым видом.
Опалихин снова спрятал овес и, заперев стол, сунул ключ в карман. Кондарев не спускал с него глаз. "Вот так-то лучше, -- подумал он, когда Опалихин опустил ключ, -- ключ теперь при тебе, а с этим ключом мы в новые двери с тобою пойдем. Теперь уж игра без проигрыша начнется!"
-- А знаешь, -- заговорил он, -- я сегодня весь день с женой беседовал. И знаешь о чем? О мужестве и жестокости.
-- То есть? -- поднял на него глаза Опалихин.
-- То есть, что люди смешивают эти два понятия, хотя расстояние между ними, как от неба до земли. Возьмем такой пример. Вижу я, тонет человек; мне его жалко и я бросаюсь к нему на выручку. Ну-с, плыву я к нему и думаю, что так мне его не спасти, потому что со страха он мне в горло обеими руками вцепится и вместе с собой же утопит. И вот я подплываю к нему с хитростью, осторожно и, не говоря худого слова, бью его кулаком по голове, да так бью, чтобы из него на время душа выпрыгнула. У него, конечно, глазки под лоб, а я его за волосы и на берег. Как это по-твоему, -- усмехнулся Кондарев, -- мужественно или жестоко?
-- Довольно оригинальный прием, -- расхохотался Опалихин и со смехом добавил:
-- А ты на всякий случай по головке-то поосторожней! А то, пожалуй, пересолишь, и тогда душа-то на очень продолжительное время в отпуск уедет. -- И он снова расхохотался.
-- Нет, в самом деле, -- приставал к нему Кондарев, -- мужественно или жестоко?
Опалихин отмахивался руками и хохотал. Глядя на него расхохотался и Кондарев. Долго они хохотали оба, поглядывая друг на друга с красными лицами и надувшимися на висках жилами. Однако, Кондарев первый оборвал свой смех и, внезапно побледнев, устало привалился в угол дивана.
-- Поздравляю, -- шутливо расшаркался перед ним Опалихин, -- ты, кажется, вместе с утопающим ко дну пошел.
Кондарев не отвечал ни слова.
Когда он привез Опалихина к себе, в их саду уже собралось маленькое общество. Людмилочка, Вера Александровна и хозяйка ходили по аллее, о чем-то оживленно беседуя. А Столбунцов придерживал Грохотова за пуговицу и деловито говорил:
-- Между женщинами и дичью есть много общего. Для аматера первое условие, чтобы и те и другие были хорошо выкормлены. Ожирение никуда не годится, но маленький слоек жирца под кожицей -- это восторг, прелесть и объеденье. Этот слой делает кожу удивительно мягкой, нежной и вместе с тем упругой, как шелк. Тут все нега, аромат и упоение. Но Боже вас упаси иметь дело с ожирением! Однообразно холмистая местность с первых же шагов утомляет взор путешественника своим монотонным видом. Иду далее...
Вечер был теплый и ясный; трели соловьев звонко гремели в осиновой роще, оглашая воздух могучей мелодией. Короткие крики страсти чередовались в ней с протяжными стонами тоски, и звонкий хохот радости сменялся звуком рыданий. Деревья не шевелились; голубой сумрак, прозрачный и благовонный, медленно затоплял аллеи сада.
Столбунцов говорил:
-- Рыженьких можно разделить на три категории: во-первых, огненно-красные, с бурыми веснушками и белыми ресницами. Этот сорт, говоря откровенно, годится только для аматеров. Второй сорт -- матово-бронзовые с карими глазами и веснушками только у носа. Их в свою очередь нужно подразделять на три отдела...
Столбунцов потирал бритые, как у актера, щеки и все говорил и говорил, а Грохотов глядел на него во все глаза и думал о горелке "Ауера", которую он еще не успел приобрести.