-- Молитву "Яко Адам бысть изгнан" знаешь?
Бродяга смотрит в глаза сотского строго, как власть имущий. Сотский, здоровый, рыжебородый мужик, виновато опускает глаза.
-- Нет, не знаем.
Бродяга соболезнующе чмокает губами.
-- Вот то-то, не знаешь. Плохо твое дело, Стоеросов. Грешник ты большой Стоеросов! Ведь твоя фамилия Стоеросов?
Сотский смотрит на свои громадные валеные сапоги, в которые можно насыпать два пуда ржи, и вздыхает. По его широкому, скуластому и добродушному лицу с бородою, растущею от самых глаз, ползет нечто, похожее на скорбь. Он покрякивает и молчит.
---- Ведь, твоя фамилия Стоеросов? -- повторяет бродяга.
-- Стоеросов, -- говорит сотский и снова вздыхает.
-- Страшную кару примешь ты на небесех, Стоеросов! -- произносит бродяга и грозит пальцем с ободранным ногтем. -- Стра-ашную кару!
Сотский ежится. За окном посвистывает метель. Они сидят на въезжей. Сотский везет бродягу, арестованного, как беспаспортного, от урядника из села Колмазова к становому в село Большие Варежки. За дощатою перегородкою слышны похрапывания четырех носов. Три носа принадлежат хозяевам избы, четвертый -- теленку. Три носа, очевидно, давно сыгрались, один не мешает другому, и только теленок постоянно запаздывает, разрушая гармонию. Бродяга и сотский только что поужинали. В избе еще держится запах конопляного масла и кислой капусты, а кривоногий стол носит на себе следы елозившей по нем мокрой мочалки. На столе горит свечка в жестяном подсвечнике. В избе полумрак; слышно, как с подоконника стекает вода, капая на пол.
-- Образ Троеручицы видел? -- спрашивает бродяга, насквозь пронизывая сотского слезящимися глазами.
-- Н-не видел, -- шепчет тот.
Бродяга встает и ходит из угла в угол по избе; половицы поскрипывают под его ногами. Он худ, мал и тщедушен; на его щеках, подбородке и кадыке торчит скудная растительность неопределенного цвета. Гладко остриженная голова покрыта золотушными струпьями. Одет он в женскую кацавейку, солдатские штаны и разбитые валенки. На шее красный просаленный шарф. По виду ему лет сорок.
-- На Афоне был? -- спрашивает он сотского.
Тот вздыхает.
-- Н-нет, н-не был.
-- А я два раза туда ходил.
Сотский решается приподнять глаза.
-- Хорошо там, небось? -- спрашивает он.
Бродяга опускается на лавку и держится обеими руками за ее края.
-- Да я, признаться, не доходил до Афона-то, -- отрывисто говорит он. -- Меня в Кишиневе заарестовали понапраслину, я, было, об этом лезорюцию знакомому архимандриту написал, да квитанцию потерял. Так моя лезорюция даром и пропала!.. Много я за правду пострадал, Стоеросов, -- добавляет он и смотрит в потолок. -- И не ропщу! Льщусь, награду и мзду свою на небесех обрящу.
Он молчит и через минуту опять добавляет:
-- Отпусти ты меня, Стоеросов! Что тебе стоит? Скажешь, что ночью с дороги сбежал, и вся недолга!
Сотский крутит головою.
-- Никак нельзя, обязанность!
Бродяга подпрыгивает на лавке, и его глаза загораются.
-- Грешник ты, Стоеросов, великий грешник! -- шипит он. -- Посадят тебя на том свете на горящую сковородку за мою святую душеньку! Разбойник ты, фарисей и варнак!
-- Никак нельзя, -- повторяет сотский уныло.
В избе опять делается тихо.
-- К "Утоли моя печали" прикладывался? -- через минуту спрашивает бродяга Стоеросова отрывисто и злобно.
Тому делается страшно и жутко. .
-- Н-нет, -- вздыхает он.
-- На Ивана Постного круглое ел? Добра какого ни на есть воровать доводилось?
-- Н-не... -- говорит сотский и осекается. -- Однова, сена с-с полвозика... Это точно, -- добавляет он, запинаясь.
-- Грешник, грешник, грешник! -- восклицает бродяга шипящим голосом и подскакивает на лавке. -- Посадят тебя на том свете на горячую сковородку, да сеном-то и обложат, да и подожгут! И сбегутся к тебе со всех сторон шишиги хвостатые, чиганашки красноглазые, ведьмы зеленобрюхие и учнут тебя вилами, да вилами, да вилами!
Бродяга брызжет слюною и тычет пальцем.
-- И взмолишься ты ко мне из пекла адова: "Гаврюшенька, святая душенька, дай мне водицы!" И покажу я тебе, Стоеросов, фигу. "А ты меня пожалел?" -- спрошу. -- "А ты меня пожалел, вор, искариот и предатель?" -- И горько заплачешь ты!
Бродяга замолкает. Сотский сидит с красным лицом и надувшимися на висках жилами.
-- Пожалел бы ты нас, -- шепчет он.
-- Не пожалею! -- шипит бродяга, поднимая руку над головою и грозно потрясая указательным пальцем с ободранным ногтем. -- Не пожалею!
-- Господи! -- крутит головою сотский.
-- В Ерусалим паломничал? -- между тем спрашивает его бродяга так же строго.
Сотский вое крутит головою.
-- Где нам уж, Госп...
Бродяга останавливается перед ним, заложив за спину руки.
-- А я три раза туда ходил!
-- И ко гробу Господню приложиться сподобились?
Бродяга трясет головою.
-- Нет, меня в Одесте заарестовали понапраслину. Трем иеромонахам писал об этом. "Претерпи", ответили.
Сотский крутит головою и вздыхает:
-- Госп...
Вскоре бродяга и сотский укладываются спать. Сотский кладет под голову аккуратно свернутую нанковую поддевку, бродяга -- рваную шапчонку. Сотский тушит свечку. Лицо его красно, и жилы на висках надуты. Ему страшно и тяжело; он чувствует себя с головою погрязшим в грехах. Он кряхтит и ворочается с боку на бок. В избе тихо; слышно, как с подоконника капает вода, да четыре носа выводят за перегородкою свою песенку. И сотскому кажется, что каждый нос повторяет свое слово. Первый нос с присвистом выговаривает:
-- Тетенька!
Второй нос шипит:
-- Па-а-ш-ша!
Третий нос коротко произносит:
-- Ш-ш-леп!
А четвертый нос, телячий, флегматически повторяете:
-- Хам-гам.
При этом теленок постоянно запаздывает, так что его "хам-гам" слышится то после "тетеньки", то после "Паши", то после "шлеп".
-- Господи, Госп... -- шепчет сотский.
-- Стоеросов! -- строго говорит бродяга. -- Зажги, идол, свечку, меня вошь заела!
Сотский зажигаете свечку. Когда бродяга скидает с себя грязную рубаху и начинаете шарит в ней пальцами, повернув к огню свою с выдавшимися позвонками спину, Стоеросову бросаются в глаза фиолетовые рубцы, исполосовавшие эту спину вдоль и поперек.
-- Где это тебя так? -- спрашивает он с ужасом.
Бродяга быстро надевает рубаку; когда он, застегиваете ворот, его руки дрожат. Он подходит к лавке, падает на нее ничком и, уткнув лицо в дырявую кацавейку, начинает плакать. Жиденькие, слабенькие и горькие рыдания вырываются из его горла. Его голова трясется, тыкая носом в кацавейку.
-- В Благовещенске... Этто... мне плетьми исполосовали... -- говорит он между всхлипываниями. -- И опять исполосуют... Тебя как зовут-то? -- добавляет он, плача и шмыгая носом.
-- Григорием, -- говорит сотский.
-- Боюсь я, Гришенька, плетей, -- шепчет бродяга слабеньким голосом. -- Ох, как боюсь!.. Так боюсь, што, кажись, сейчас бы рай свой загробный на твой ад променял, только бы плетей миновать!
Сотский со страхом глядит на его трясущуюся голову. Бродяга, наконец, встает с лавки и, шмыгая носом, надевает свою кацавейку. Его глаза красны. Он долго не может попасть в рукав.
-- Отпусти меня, Гришенька, -- шепчет он.
Сотскому страшно и тяжело. В сердце он ощущает боль, точно туда насыпали битого стекла. Наконец, он набирается смелости и говорит:
-- Вот то-то и оно... ты говоришь... А нешто без дела плетьми станут стегать?
Он еще не успевает договорит последних слов, как бродяга наскакивает на него с пеной у рта.
-- Ты говоришь, ты говоришь... -- шипит он. -- А ты об Андрее Первозванном читал? О Варфоломее и Варнаве, читал? Симеоне Столпнике, об Иустине Философе, о деве Лукии читал? А? Читал, идол? Читал, капище поганое? Читал? Спросишь ты у меня водички, искариот! Покажу я тебе фигу, предатель! Узнаешь ты, как сено воровать, башня ты Вавилонская!
Бродяга наскакивает на сотского и измеряет его уничтожающим взором. Тот сопит, не смея поднять глаз. Жилы на его висках опять надуваются, лицо краснеет. Кажется, что вот-вот его хватит кондрашка.
-- Дозвольте, -- говорит он. -- Дозвольте, господин, дозвольте, господин, одно слово. Одно слово. Я, конешно, я мужик, мразь! Я не то, что сено, я однова целый воз дров уволок. Сиволдай, как есть. Кто нас чему учит, дозвольте вас спросить? Верно сказали, што идол! Я не то, што воз дров, я, когда моя жена Акулина на побывку к родителям ездила, к Варваре ходил. Истинное слово, ходил! Каждый день ходил. И, конечно, я в аду буду. Это точно. Только вот што я вам скажу: конешно, я скот и идол, а вы уходите отседова! Не мучайте моего сердца, уходите! Пожалейте меня уходите, сделайте милость!
Бродяга долго не понимает, что говорит ему сотский, и, наконец, поняв, начинает быстро ходить из угла в угол. Затем, он делает рукою по воздуху решительный жест.
-- Не пойду, -- заявляет он. -- Погублю я твою душу, Стоеросов! Не пойду! Пусть меня во всех городах плетьми жарят! Не пойду! Покажу я тебе, Стоеросов, фигу!
Бродяга бегает по избе, отчаянно размахивая руками. Сотский поднимается с лавки и начинает ходить за ним, по пятам.
-- Уходите, господин, -- шепчет он умоляюще. -- Уходите, сделайте милость.
-- Не уйду!
Бродяга останавливается и протягивает руку.
-- Или вот что: давай трешницу, -- говорит он отрывисто, точно ругается.
-- Нет у меня трешницы. Сделайте милость, господин, уходите, -- шепчет сотский, прижимая обе руки к сердцу.
Все его лицо надувается.
-- Ну, вот то-то, -- говорит бродяга. -- Ты у меня смотри, того! -- и он грозит пальцем перед самым носом, сотского.
-- Не буду. Уходите, ради Господа, -- стонет тот.
Бродяга исчезает за дверью, но через минуту, снова приотворив дверь, шипит:
-- Смотри же ты у меня, Стоеросов! Помни, капище богопротивное!
-- Уходите, -- стонет сотский, отмахиваясь обеими руками.
Бродяга исчезает. Стоеросов тушит свечку и укладывается на лавке. Сердце его усиленно бьется; он сопит и покрякивает. Он представляется самому себе разбойником и душегубом.
-- Господи милостивец! -- шепчет он вздыхая.
С окна монотонно капает вода. За перегородкою слышится разговор носов:
-- Тетенька!.. Паша!.. Шлеп!
-- Хам-гам, -- сопит не в очередь теленок. Часа через два, однако, сотский приходит в себя и начинает ясно понимать то, что он сделал. Бледный, он соскакивает с лавки, и тихая избенка оглашается его диким криком:
-- Батюшки, милостивцы! Арестант, разбойник, сбежал!..
Источник текста: Сборник рассказов "Разные понятия". 1901 г.