Вешний вечер светел, радостен и многозвучен. Звуков кругом тысячи. Ворчливо бурлит вода в овражке, в перебой, заглушая друг друга, поют скворцы на крышах усадьбы, неистово мычит бык, кричат лягушки за рекой в озере. И все эти звуки сливаются как бы в бравурную мелодию какого-то восторженного, пьяного от победы марша.
По крайней мере, Фенечкой весь этот вешний гвалт воспринимается именно так. Она сидит на крылечке кухни и, подперев руками голову, глядит на малиновое пламя зари,
А ее муж, повар Куприян, стоит в нескольких шагах от нее и тоже глядит на зарю, сложив в брезгливую улыбку блеклые губы.
Розовое хорошенькое лицо Фенечки точно чем возбуждено, а Куприян морщит порою щеки и нос почти с выражением отвращения.
-- Вечер-то какой, Господи, -- вдруг задумчиво восклицает Фенечка.
-- Вечер как вечер, самый обыкновенный вечер, ничего я в этом вечере особенного не вижу, -- ворчит Куприян, чуть повертываясь к жене.
-- Как ничего особенного? -- опять восклицает Фенечка. -- А воздух? А заря? А скворцы? И... и вообще все!
-- Что же, скворцы как скворцы, -- ворчит Куприян, -- а воздух как воздух...
Фенечка пожимает плечами.
-- Ничего-то вы не понимаете! Эх, эх! Или разучились понимать! А вы вон поглядите на него. Точно он сулит чего, точно чего обещает, точно зовет куда...
-- Кто он? -- спрашивает повар с отвращением.
-- Вечер. О ком же мы разговор ведем. Вечер.
-- Если он чего сулит, так это наверное насморк, или кашель, -- ядовито замечает Куприян, перекашивая нос в одну сторону, а губы в другую.
-- Как кому, -- восклицает Фенечка, как будто начиная сердиться. -- Кому он, может быть, и насморк сулит, а кому -- чего другое..
-- Как чего другое?
Лицо повара сразу делается серым, длинным и злым. Подбочениваясь с самым свирепым видом, он, семеня ножками, подбегает к жене, и, накреняя голову, точно собирается ее боднуть, он шипит:
-- Как чего другого? Что ты этим хочешь сказать? Говори, если так? Ну-с!
Но Фенечка молча закутывается в платок, молча поднимается с крыльца и идет к господскому дому неторопливой, ленивой, какой-то пренебрежительной к мужу походкой.
-- Ты куда? -- кричит Куприян, совсем исходя от злости. -- Куда, я тебя спрашиваю! Чего? Глава я над своею женою, или кто? Слышишь! Тебе говорят! Ну!
Однако, Фенечка совсем не удостаивает его ответом и, хлопнув дверью, исчезает в доме.
-- Слышишь! -- все еще кричит Куприян. -- Тебе я приказываю! Стервь! Чего? Я тебе покажу ужотка! Тьфу! -- с отвращением плюет он себе под ноги.
Он задыхается, неистово закашливается, стонет, растирая грудь, и в одну минуту переживает целые вороха самых разнородных и жутких ощущений.
-- Ох, -- стонет он, -- ох, убить ее мало! Вот чего! Ох, ох... моченьки моей нет! -- кряхтя и вздыхая, он идет к воротам и присаживается на обрыве над рекой рядом со старостою Никандром. Бурая река вся еще гневно бурлит пенистыми воронками. Староста равнодушно спокоен, а повар нервничает, вздыхает, трясет головою, всплескивает руками.
-- Стервь! У-у, голову оторву, подлая! -- внезапно восклицает он, скрежеща зубами.
И староста соболезнующе повертывает к нему голову.
-- Не надо было тебе жениться вторичным браком, если ты такой ревнивый, -- говорит он повару степенно, догадываясь о причинах его гнева, -- а то посуди сам: ей -- двадцать два, а тебе пятьдесят который? Вот то-то и есть! Новобрачный не дерево, чем старше, тем лучше, и старая редька красной ягодке не подружка! Вот то-то и есть, Куприян Алексеич! Так ли я говорю? Эх, милый!
-- Люблю я ее! Люблю! Люблю! -- истерично вскрикивает повар и, зажимая виски, трясет головою.
Над бурою речкой проносится как бы стон. Река с гневным урчанием гложет размытый берег, но прекрасное чело вешнего вечера по прежнему радостно и безоблачно.
-- Люби, но не ревнуй -- поучительно замечает староста, степенно поглаживая широкую бороду.
-- Люби, но не ревнуй, -- как будто говорит повару и радостный вечер.
Куприян ежится, кашляет, вздыхает, крутит шеей, и, чтобы угомонить расходившееся сердце, пробует переменить разговор.
Растирая ноющую грудь и то и дело перекашивая брови, он сперва говорит о землетрясении в Калабрии и о землетрясениях вообще, потом о воздухоплавании, затем о кладоискателях, и, наконец, переходит на свой излюбленный конек, на гастрономию.
-- Каждый народ, -- говорит он старосте, стараясь быть спокойным и степенным, как и он, -- свой продукт потребляет: русский -- щи, кашу и пироги, итальянец -- макарону, немец -- колбасу, англичанин -- ростбиф, а китаец -- ласточкино гнездо!
-- Ой? -- удивленно и испуганно вскрикивает староста, -- неужели? Неужели и вправду китайцы ласточкины гнезда жрут? Ой?
-- Да.
-- Ласточкины гнезда?
-- Да. Многие очевидцы рассказывают...
-- С соломой? С конским волосом? С глиной? Ой? Сырые ласточкины гнезда? -- опять возбужденно восклицает староста.
-- Да. Сырые ласточкины гнезда без соусов и подлив.
Староста громко хохочет, а лицо повара снова внезапно перекашивает мучительная судорога.
-- О-о, -- начинает стонать он, раскачиваясь, -- o-o-o!
И лицо его делается таким страшным, что староста хватает его за руки.
-- С гимназистом она! С молодым барчуком! Подлая! -- выкрикает Куприян, весь извертываясь.
-- Тс-с... зачем несуразное слово, т-с-с, -- шипит ему в лицо староста, все еще придерживая его за руки.
Но Куприян вырывается, как комок, скатывается под берег и точно тонет в сумерках.
Долго бродит он, как отверженная тень, вокруг сада, точно подстегиваемый страшной мыслью.
"В саду они, в саду, в саду", -- задыхаясь, думает он, перекашивая брови. Согнувшись, он бежит сперва налево, потом направо, потом опять налево мимо колючего плетня и, наконец, припадает глазами к щели в плетне. И, конечно, они там. Конечно же! Вот они там оба. Между едва опушенными ветвями вишневника вон ясно намечается розовое платье его жены. А вон синяя фуражка барчука Мишеньки. Тихий шорох режет сердце Куприяна, как бритвой. Слышен заигрывающий голос Фенечки:
-- Я в вишневник за вишневым клеем пришла, а вы зачем сюда приперли? Чего вам еще надобно?.. Кто вас сюда звал?
-- Тоже за вишневым клеем!
-- Зачем он вам?
-- Твоему мужу нос наклеить!
Хохот звучит. Это она, Фенечка, смеется. И как весело смеется! Как весело!
Повар запрокидывает вверх голову. Звезды небесные, как вы не сверзитесь с тверди атласной от этого богохульного смеха!
-- О-о-о, -- стонет повар.
Но звезды будто шепчут ему:
-- Молодость да будет молодой, а старость -- старой!
-- Что? -- переспрашивает повар, хватаясь за голову. -- Что?
И в гневе, сжигаемый муками ревности, он начинает кататься по земле с заглушаемыми стонами.
Но в небе и на земле, в воздухе и над водою будто звучит все та же священная песнь:
-- Молодость да будет молодой, а старость -- старой!
-- Да? -- спрашивает Куприян. -- Да?
Он поднимается с земли, бьет себя кулаком в грудь, и без слов замирает возле плетня. Только его худые острые колени порой вздрагивают, да из его мутных глаз одна за другою капают слезы.
Вершины лип точно поют над ним:
-- Любовь да будет богата радостями, а ревность -- муками!
-- Благословенны вовремя расцветающие и благословенны вовремя отцветающие, -- шуршат кусты шиповника.
-- Да? -- все шепчет повар, вздрагивая.
-- Мишенька, а если Куприян Алексеич узнает? Или пусть узнает? -- ползет из вишневника.
Звезды горят так ярко, как на празднике. Так победно звучит пьяный весенний гвалт.
Когда повар, наконец, приходит в кухню, Фенечка стоит у стола и проворно, с засученными рукавами, чистит картошку. Ее красивое розовое лицо еще красивее и розовее, чем всегда. Глаза сияют. Поворачивая глаза к мужу, она с ласковым упреком говорит:
-- Вот видите, я вам помогаю, чем могу, а вы, кажется, сердитесь! Чем еще недовольны? Ну? Говорите?
Повара точно бьют кулаком в грудь. Он схватывается за левый бок и кривит рот. Ему хочется крикнуть в самое лицо жены:
-- Нет, лучше ответь ты: где ты сейчас была ш-шлюха?
Но в окно кухни он видит лучезарные и радостные глаза вешнего вечера, и те точно спрашивают его с святым недоумением:
-- А те, что любили тебя когда-то, когда ты был молодым и радостным, те не были, конечно, шлюхами? Припомни? Ведь, да?
И повар со стоном тяжело опускается на лавку. Его плечи снова начинают тихо вздрагивать от заглушаемых слез. Фенечка ласково, с ленивой благосклонностью, но чуть повернув еще опьяненную голову, спрашивает его:
-- А у вас или какое огорчение? Чего плачете? Или кто из дальних ваших родственников померли? Что не скажете?
Повар, наконец, поднимается на ноги, хмыкает носом и грозит самому себе кулаком.
-- Иди, старый чёрт! -- говорит он себе с гневом и дрожью, потрясая перед своим носом кулаком. -- Готовь к ужину битки с луком! Или уж и это разучился? Эх, старый чёрт, старый чёрт!
И не глядя в лицо жены, подходит к кухонному столу...
Впервые: журнал " Пробуждение ", 1 912 , No 2 4 .